Брат и сестра

               
            Написал о родителях, теперь пришло время написать про брата и сестру. Ведь могут обидеться. А чтобы такого не случилось – читайте.
• Росли мы все разные. Толя не мог найти книги в библиотеке, которые бы не читал. Эмма упорно просиживала за учебниками, как клуша на яйцах. Я, в основном, толкался среди старших ребят, играли улица на улицу в футбол, волейбол, гонял голубей. Учить уроки не любил, хотя был твердым «хорошистом». Толя тоже не уделял внимания урокам, а вот учился только на «отлично». В детстве подкашливал, как солдатик, который видел, как Штирлиц переносил чемодан  Кэт. Родители переживали, боялись туберкулеза, поэтому мама старалась давать ему все лучшее и побольше. Видно, в этот момент и дал корни эгоизм. Любил классическую музыку с раннего детства. Слушая Баха или Бетховена, плакал, рассказывала мама. Посещал драматический кружок во Дворце пионеров, играл суворовца у Виктора Васильевича, короче – творческая личность.  При наличии золотой медали в серьезный институт дорога была закрыта, хотя везде, даже в читательском билете, старался числиться Михайловичем.
                Мне было тринадцать лет, когда он без труда поступил в химико-фармацевтический институт в Ленинграде на улице Попова, дом четыре.  Я почему указал адрес, да потому, чтобы он понял, что у меня с памятью лады. Хоть я и был на четыре года младше, отец всегда брал меня с собой: то пилить дрова, колоть, складывать, укладывать сено. Не знаю почему, но Толю к подобным делам никогда не привлекали. Я почему пишу больше о Толе, да потому, что об Эмме и писать нечего, просиживала, как говорят, штаны, заработала серебряную медаль и с ней без труда поступила в вагоностроительный техникум. Дальше о ней можно будет написать после того, как она вышла замуж, а до этого момента – никаких особых воспоминаний.  Уж где она встретила своего Володю, не знаю, но мама была рада, что нашелся желающий, хотя Эмма в свои двадцать лет выглядела даже очень неплохо, да и сейчас стройная, как березка. А Володя чем плох? Из еврейской семьи, что еще? С высшим образованием, уйма книг, с залысинами, видно, недурен,  рисует. Началась обработка: мама ему и пельмени, и вареники, и яичницу побольше, напечет, даже пальто сшили из ратина. Наконец, в декабре пятьдесят девятого свадьба. Гуляли хорошо. Я даже новые  обои наклеил в комнатах. Мама испекла торт, украсила его, кстати, на стол его поставили уже без середины – Толя аккуратно вырезал и съел.
                В этом же году меня исключили из мединститута за неуспеваемость и я отбыл в Кустанай на самостоятельные хлеба. Писал письма родителям, дедушке с бабушкой, тете Фане. Та, в то время, ходила учительствовать за двадцать километров в Хиженцы за двадцать рублей в месяц. Высылал ей еще по двадцать рублей, а почему бы не помочь любимой тете: бедная, очень больная. С сорок шестого года - ноги, я имею в виду девятьсот сорок шестого. Кстати, до сих пор болеет,  все те же ноги, хотя и девяноста-то  нет.
                Вот мы и разъехались. В шестьдесят четвертом мне дали краткосрочный отпуск на десять суток. В парадном мундире сержант явился в Москву, заехал к брату, поел с дороги и обнаглел: попросил у родного брата дать какие-нибудь брюки и рубашку, чтобы не рисковать с патрулем. Ведь тогда строго было, за незастегнутую пуговицу можно было отпуск провести на  «губе».
           « Эта рубашка совсем новая, эту надо постирать, эту, видимо, я сам надену, а эту …». Я все понял и тут же собрался на вокзал. Вот Володя без колебаний переодел меня в гражданку – никогда не забуду. Кстати, Эмма к солдату тоже была не очень-то внимательна. В армию я прибыл без копейки, а так хотелось стаканчик кефира и пирожок с повидлом. Я написал письмо и попросил высылать мне по пять рублей в месяц, приеду, мол, через тридцать шесть месяцев и вышлю сто восемьдесят. Ответа не получил. Потом выяснилось, оказывается, она боялась, что я в армии могу спиться. Ну, и выслала бы тогда посылочку с печеньем и «подушечками». Видно, не догадалась. Почему родители не помогли? Да потому, что я наотрез отказался – стыдно было, что выгнали из института.  После армии я снова уехал в Кустанай и через год, то есть в шестьдесят седьмом поступил в Карагандинский медицинский. В апреле семидесятого отец попал в дорожную катастрофу, от полученных травм на третий день скончался, так что я прибыл уже на похороны. В июле, будучи на каникулах, поехали с мамой навестить отца. Я был поражен, соседняя ограда проходила через середину отцовского бугорка, никакой оградки.
                - А что мы можем сделать? - разводили руками Толя с Эммой, - Где мы возьмем оградку?». Короче, правда, не без хлопот, я решил эту проблему, хотя соседи наотрез отказывались переделывать ограду и предлагали перенести бугорок в сторону. Я  почему об этом вспомнил, да потому, чтоб знали и пока не поздно, покаялись.
                Толя в это время уже шесть лет как женат на москвичке. Сбылась заветная мечта – почти коренной москвич. Бывая в Москве, останавливались у него на денек, а где еще? Однажды, увидев меня в дверях, даже обрадовался:
                - Ой, как хорошо, что ты приехал: надо будет мусор вынести с балкона, врезать новый замок и приклеить в ванной плитку – отвалилась.
             Вот Эмму встретил как-то не совсем приветливо:
             - Ты, как всегда, не вовремя, у меня гости из Грузии.
            Как-то мы с мамой приехали в Москву, сейчас точно не помню с какой целью, но вероятнее всего, за продуктами. Зашли к Толе. Он знал о приезде, однако дома его не оказалось - ушёл с друзьями в баню. Нас встретила прекрасная, тихая и робкая Анна Моисеевна.
           - Сейчас оладушки сделаем, -  потирая перед собой руки, сказала она,   и мы с дороги поели эти оладушки. Мама была несколько удивлена,  почему бы не сесть за стол и не пообедать, как следует. Сын есть сын, и  она как-то сказала ему: «Толя, как же ты так поставил себя, что в доме одни оладушки. Мужик ты или нет?»  Уверен, что она сказала это без всякой задней мысли. Для большей достоверности она даже потёрла перед собой руки, как это обычно делала его тёща. Вы не поверите, через некоторое время его жена высказала своё возмущение и слово в слово повторила её слова и даже руки так же потёрла. Мама никак  не ожидала этого от родного сына, промолчала. А что сказать, если родной сын предал. 
            Нас он заставлял надевать тапочки чуть ли не на пороге – паркет, а, чтобы наступить на ковер, тапочки надо было снимать. Пульт от телевизора, кроме заводской целлофановой упаковки, содержался еще и в пакете, чтобы заводскую не поцарапать. Если мы звонили маме, то надо было на тумбочку положить рубль или два, хотя всю жизнь он нас призывал, что деньги надо только тратить. Вот в Калинине он вел себя по-другому. Набирает по автомату Москву и начинает обзванивать друзей, и, что интересно, не торопясь:
                - Аллеее! Лель, это ты? А я в Калинине. Ага, у  мамы. Сейчас будем завтракать. А ты уже позавтракала? Нет? Ты Вольдемара  давно не видела?  Да?  И я тоже.   
                И так,  нарастяжку, до тошноты.  Затем опять:
                - Вадик, это ты? А я в Калинине, ага, у мамы. Ты уже позавтракал? …
               Честно скажу, не хотел маму расстраивать, а так …  А   когда он  звонил из Москвы,  то разговор    начинал  стандартно:
                - Алле, алле, я ничего не слышу, я ничего не слышу, перезвони. Сейчас это именуется «крысиный тариф».
В Калинине он забывал про свои советы, которые давал у себя дома, что кушать надо совсем мало, масло совсем нельзя, мясо тоже, сахар не в коем случае и т.д. Самое главное для него было красиво накрыть стол, обязательно накрахмаленные скатерть и  салфетки, посуда из серванта, цветы. Выпивку выбирал тщательно. Если коньяк, то обязательно рассматривал место изготовления, розлива, количество звезд, дату изготовления. А вот в Москве убеждал, что самое полезное – это спирт (работал в институте синтеза белка). Если я привозил с собой бутылку коньяка, он тут же убирал ее в бар. Однажды он приехал в Калинин и опять привычно стал выбирать: дагестанский, грузинский, молдавский, армянский. И, когда закончил сортировку, я все убрал и выставил заранее приготовленный самогон, объяснив, что это – самое полезное. И, что вы думаете? Ошибаетесь - убедил.
                Итак, у Эммы потихоньку росла семья.  Сначала Виля, затем Юля. Какие проблемы, мама справится. И  правда, мама, вплоть до последних дней тащила все на себе. Виле, кстати, повезло больше – он воспитывался бабушкой, практически, жил у нее. Встал вопрос о третьем ребенке. Мама понимала, что для Эммы это уже будет непосильно.
                - Ничего, - успокаивала дочь, - Я брошу работу.
                Мама знала ее способности, ей бы с одним-то ребенком справиться, но, что поделаешь …   Родилась прекрасная Полина. Эмма и правда бросила работу, а что толку, через два месяца заявила, что, если она не возьмет полставки, ее уволят. Взяла. Через месяц – некому работать, без нее, мол, никак. Взяла ставку, а затем и все полторы.  Володя мужик «толковый», стал, кроме работы, по вечерам учиться в университете марксизма-ленинизма. Получилось, как и писал – все легло на плечи мамы, или, точнее, бабушки. Хорошо еще, что квартиру не успели отнять, переселить маму в коммуналку, тут я подъехал.
                Как-то я на третьем курсе неплохо подзаработал и решил подарить маме новый  цветной телевизор, уж больно плох был старый.
                - Купи ты ей лучше пианино, - предложила Эмма, - Ей и старого хватит.
               Ну, как так можно! Сказала бы прямо – детям, а так – даже схитрить не сумела, ляпнув явную глупость.  Вообще-то, мама зятя недолюбливала. А почему? Да потому, чтобы вызывать к себе жалость, Эмма лила на Володю все, что возможно: то он будильник разбил, то с чистой рубашкой приехал из Риги, то пирожков много взял на работу  (видно, кого-то подкармливает), то ей общую тетрадь не подал в постель. Мама учила ее как себя вести, что сказать. А у той с фантазией не все лады, хоть и серебряная медаль. Приходит домой и мамиными словами тут же все выпаливает. Вот тебе и цепная реакция. Удивляюсь, как этот Володя все терпел, хотя с хребтом здесь тоже не все в порядке.
                Где-то в семьдесят пятом я стал встречаться с Лилей, сразу познакомил ее с мамой, Эммой. Старшая сестра не замедлила сообщить Лиле, что в детстве я болел рахитом и стала показывать, как я в два года дышал не ровно во сне и она очень переживала, что я задохнусь. Надо же так, самой-то не было четырех лет. Завралась до того, что хорошо помнит Толю совсем маленьким, хотя моложе его на два с лишним года. И вообще, от кого она научилась врать, этим убогим местечковым манерам. Впрочем, видно, гены. Тетя Фаня такая. Хоть они и жили в разных городах, редко виделись, а Эмма ее даже во многом превзошла. Та тоже всегда, вроде бы, помогала кому-то, навещала дальних знакомых дома, в больницах. У меня у самого много друзей даже за восемьдесят, однако, есть много сверстников, молодых, рабочих, чиновников, а эта смолоду общалась только со старушками и старичками, убогими и больными. Профессору Посвянскому при живом и здоровом сыне успевала отремонтировать зонтик, купить тапочки на резине за шесть рублей. Кстати,  профессор их поносил немного  и вернул, честно признавшись, что у него грибок и, чтобы она их не донашивала. Хорошо, ей удалось продать их в Торжке на базаре, и потеряла-то всего один рубль. Так и жили.
                Летом семьдесят восьмого мама поехала в Винницу навестить сестер. К этому времени Эмма уже жила в двухкомнатной квартире, передвинули стенку, получилась трехкомнатная. Часть Володиных книг занимали полки стеллажа, сколоченного из досок,  в маминой квартире. И я  попросил их воздержаться, не оголять стеллаж, пока не вернется мама. Ведь у них в квартире и так тесно, уйма книг, куда столько, летом зимние вещи держали у мамы, а зимой - наоборот. И это правильно, ведь трое детей. Когда мы с мамой приехали, удивились – стеллаж пустой, только на полу с десяток книг, посмотрели: металловедение, торфоведение, химия  в производстве и так далее. Я убедил маму, что и эти книги надо отдать, забыли, мол. Все, так все. Ну, ничего, у мамы вкус отличный: разместили на полках стаканчики, какую-то вазочку, обложки из «Огонька»,  в общем,  нет безвыходных положений.
                В декабре семьдесят восьмого заболела мама. Я чувствовал что-то неладное, ужасное. Обследовал и так,  и так – все без результата. Да в то время опухоль сальника и диафрагмы диагностировать было, практически, невозможно. В феврале срочная операция по поводу внезапного внутрибрюшного кровотечения. Шансов выжить почти не было. Приехала тетя Фаня. Я представил доцента Григорьева В.А., который оперировал маму. Тот все объяснил, рассказал. Короче, благодаря индивидуальному уходу (я почти бросил работу), маму без всяких осложнений привез домой. Чтобы удержаться на работе, я дежурил только по субботам. В этот день с мамой была не Эмма, как положено дочери, а Лиля, дай  Бог ей за это здоровья.  Состояние ухудшалось, это естественно, при таком заболевании, да после обильного (около трех литров) кровотечения. Оно могло повториться в любую минуту и тогда уж никакой помощи не окажешь. В это время Эмма с Володей выехали по приглашению в Германию на две недели к родителям девочки, с которой заочно познакомилась Юля. Я предупредил, что они могут приехать к бугорку, еще не заросшему травой. Но как тут удержишь, Германия важнее. Через  две недели приехали. Я встретил их на «Запорожце» в одиннадцать утра и вместе с чемоданами отвез домой. Эмма явилась на следующий день в двенадцать, шла, говорит, в прачечную (она в ста метрах от мамы) и зашла. Нельзя сказать, что Толя был в стороне, приезжал на субботу. Опять красивая скатерть, салфетки, посуда из серванта. К маме, правда, не подходил, боялся дотронуться, чтобы не заразиться. А Бог … он все видит. Понял, о чем я, братец. Дома не засиживался, красиво поест, возьмет поновее плед и на пляж или к Альбине Громовой или к Вите Сорокину – лишь бы не дома. Была суббота, приехал Толя, а я в этот день дежурил. Позвонил приятельнице – директору центрального гастронома и попросил достать пару килограммов  мяса. Есть же люди, она не только достала, но и привезла домой. Ее  встретил Толя:
               - Сколько?
               - Ладно, мы с Эдуардом Моисеевичем сами рассчитаемся.
               - Ни в коем случае, я обязательно рассчитаюсь.
               - Четыре рубля, - не выдержав напора, выпалила Людмила Гавриловна, это же мелочь.
- Мама, где деньги? -  и взял у нее из-под матраца четыре рубля.
               Вот, Толя, еще раз повторю: Бог все видит. И не помогла маме твоя дорогая клубника по пятнадцать рублей за килограмм. Кстати, мама съела только одну, а остальные девяносто граммов  доел ты. Нельзя так, особенно с близкими, да при этом агитировать, что деньги надо только тратить. В конце мая состояние мамы резко ухудшилось, несмотря на то, что четыре раза перелил ей свою кровь. Вообще-то у Толи и Эммы тоже вторая положительная, но никто не предложил помощи.
                Стояла духота градусов за тридцать.  Приходилось поливать холодной водой асфальт, развешивать мокрые простыни,  но последние силы уже покидали самого близкого человека. Мама пятый день ничего не ела, сознание спутанное. Пришла Эмма и стала жаловаться, что Юля серьезно заболела и температура тридцать девять. Но мама уже на это не реагировала, я молчал, только удивлялся такой глупости и жестокости. В субботу приехал москвич. Знал, что горе совсем близко, остался ночевать. Кроме него была Фаня. Все подушки, кроме одной, я уложил маме: с боков, чтобы ноги не падали, под плечи, чтобы дышать легче было. Эту единственную подушку я дал Фане, так нет, Толя вырвал у нее из-под головы и улегся поудобнее. Утром сообщил, что ему надо встречать поляков и днем уехал в Москву. Через несколько часов, в ночь на понедельник мама перестала дышать. Вот он, финал, который не избежать никому. С похоронами помогали друзья, в основном, Саша Бражюнас, а Костылев даже взял отгул, чтобы возить меня по делам, ведь тогда этот похоронный поток не был так отлажен, как сейчас.  Полковник Пинаичев из КГБ получил посылку самолетом с Камчатки, отдал мне красную рыбу, икру, а Лиля достала свежайшего гуся. Сами понимаете, полковнику, да еще из КГБ, иначе было нельзя. Толя тоже привез продукты. Эмма  на поминки пришла налегке. Выступил доцент Григорьев, сказал, что за всю хирургическую практику не видел, чтобы сын так ухаживал за мамой. Все знали этого прекрасного человека, отличного хирурга. Толя в своем пафосном выступлении похвалил меня, был поражен, что я сам сделал семитонный гранитный памятник отцу и поддержал идею перезахоронения его к матери. Затем стал рекламировать белковую рублевую икру, объяснял провинциалам, что она сделана из отборной нефти и по калорийности, вкусовым качествам намного превосходит паюсную, советовал нажимать на белковую. Выпили, наступила, как говорят, гробовая тишина. И сказала-то негромко, зато все услышали:
                - Фу, гусь-то тухлый.
                - Ты что, Эмма, свежайший, это специфический запах, натуральный.
                Эмма согласилась и, уходя домой, захватила остатки этого «тухлого гуся». Я уж коротко скажу, что ни в изготовлении памятника, ни в перезахоронении отца ни Эмма, ни Толя не стукнули палец о палец. Ну, ладно, Бог рассудит. Через несколько лет я не выдержал и спросил:
                - Эмма, как же так, мама столько для тебя сделала, а ты бросила ее умирающую и уехала на две недели в Германию. Разве нельзя было это сделать позже?
                - Я поехала, - (длительная пауза) – чтобы достать лекарство от рака.
                - Какого рака? Где такое лекарство есть?
                - Как, от рака желудка.
                -Так у нее никакого рака  желудка не было.
                - Как не было, я же читала в заключении о смерти, там написано.
                Такого чудовищного вранья даже от нее я не ожидал.
                Прошло время. Надо было выполнить мамино обещание, она планировала на свадьбе в Виннице подарить племяннице самовар. Я, все-таки, достал этот самовар, да еще сувенирный, в пенопласте и поехал. Подарил золотую цепочку Жене, который успел родиться за это время, и которого назвали-то в честь мамы.  На следующий день взял двоюродную сестру, которая несколько лет не контачила с тетей Фаней, и пошли, прихватив с собой пару бутылок коньяка. Фаня встретила нас, засуетилась. Сели за стол, помянули, разговорились. Фаня была рада, что Мила с ней, наконец, заговорила. Все шло хорошо.
                - Мила, а почему бы тебе не приехать в гости, посидим, у меня хороший бар, даже есть бутылка вина в виде фигуры женщины, которая держит кувшин на голове – это мне доцент Григорьев подарил, который оперировал маму.
               Ответа не последовало. Мила опустила голову, Фаня тоже. Ее дочь с мужем, видно,  зная, что это прокол,  поднялись из-за стола и молча ушли в другую комнату. Я не мог понять, что я плохого сказал. Мила заплакала. Я стал допытываться, что случилось.
                - Фаня, так кто оперировал тетю Женю? - спросила Мила.
               Фаня не отвечала.
               - Как кто? Григорьев Владимир Александрович, а что? – вмешался я.
              Я не мог понять, в чем дело. Фаня сидела, опустив нос почти до тарелки.
               - Фаня, разве не ты сказала мне, что тетя Женя была суеверная, просила, чтобы Эдик не оперировал, а он взял и прооперировал, вот и получилось…
                Фаня молчала, это было хуже кошмарного сна. Я несколько раз переспросил, неужели ты так говорила, ты же была свидетелем всей этой трагедии.
                - Говорила или нет? Ответь», -  стал настаивать я.
                - Да, говорила, - с трудом выдавила она.
                - Зачем?
                - Не знаю.
                Мне не стыдно признаться, от обиды онемев, у меня появились слезы. Я не мог говорить, чувствовал, что голос сорвется. Нас уже никто не провожал, мы молча покинули это жилище. Впоследствии я бы мог простить Фаню,  но я хотел от нее услышать,  зачем она это сделала. Несколько раз писал, она отвечала, но моих вопросов не касалась, одна пустая философия, я даже пригрозил, что с таким грехом для нее рай будет закрыт еще на один засов – не помогло. А вообще-то интересно, зачем она все это придумала и выставила меня чуть ли не убийцей. Тут и дураку ясно, что я этого никогда бы не сделал и мне бы этого никто не позволил, да и вообще подобное вранье не поддается никакой логике. Потом, через Эмму, она просила передать мне, что не говорила этого, но, чтобы я с Милой это больше не выяснял. А почему? Ладно, забудем, тут ничего выяснять не надо. И, вообще, эта тема давно закрыта.
                Итак, Толя постоянно внушал всем, что деньги надо тратить, что мы должны помогать Эмме:          
                - Ведь Юля почти невеста. Я подарил ей тысячу двести рублей.
                Эмма с удовольствием приняла этот дар, а через год Толя сообщил мне, что очень жалеет эти тысячу двести, так как хочет купить машину. Вот это да! Я понял родного брата и передал слово в слово сестре.
                - Не может быть, - удивилась она, - Он же подарил, и я их истратила.
                - А ты проверь, - предложил я, - Попробуй отдать, если заберет, то,  сама понимаешь…».
                - У меня нет денег.
               - А я тебе дам, попробуй.
                Короче, так и вышло, забрал. Через год, возвращая мне эту сумму, как-то со злобой: на, забери свои деньги.
                В это время Виля закончил московский горный институт и распределился в Поварово. Эмма взмолилась, только не в Поварово, помоги куда-нибудь в Калинин, жилье есть, лишь бы дома был, согласна на любую работу, помоги молодому специалисту. Хорошо, все-таки родной племянник. Пошел к главному инженеру вагонного завода Гамерову и уже от себя гарантировал, что жильем он обеспечен, лишь бы устроиться.
                - Хорошо, по рукам, -  сказал он и сделал вызов.
                В знак благодарности Эмма пошла на прием к однокласснику Вадику Васильеву, второму секретарю райкома, и пожаловалась, что специалиста-то вызвали, а жилье не дают, ведь положено. А тому что, райком.  Капнул сверху на завод и выдали же, куда против лома. Слава Богу, до Гамерова это не дошло, решился вопрос на низах.
                А ведь мне тоже родной брат вызвался помочь устроиться в Москве после окончания института.
                - У меня есть друг, давай накроем хороший стол, пригласим его и ….  Понял? Так, давай возьмем хорошего мяса килограммов  пять-шесть, апельсинов килограмма четыре, мандаринов, теперь маслины, икру баночки три-четыре, красной рыбки килограммчик, килограммчик хорошей колбасы, сыра, пару десятков яиц, три бутылки хорошей водки, пару коньяка, пару шампанского.  Понял? Тогда уж …
                Сели. Работодатель посоветовал в институт трансплантации органов.
                - А как? -  задал я наивный вопрос захмелевшему другу.    
     - Надо прописаться, - ни секунды не думая, ответил он, - Без прописки никак.
     - А как прописаться, - хотел уточнить я.
     - Надо устроиться на работу, и, вообще, все гениальное – просто, - и поставил вареное яйцо на стол, даже скорлупа отлетела в мою сторону,- иначе стоять не будет, понял.
Таких гениев  сейчас туча, а раньше были только одаренные. Все-таки судьба благосклонна ко мне – не попал в Москву.
     В восемьдесят восьмом году я купил дом в Лисицах, восстановил. Толя тоже загорелся подобной идеей. Пригласил меня как специалиста оценить состояние пристройки к дому в Галицыно. Ну, как откажешь, все-таки родной. Толя уже на «Жигулях» встретил меня с Лилей на Ленинградском вокзале, и мы сразу двинулись на экспертизу. На Белорусском вокзале оставил машину и вчетвером (с ним  был очень манерный друг Влад) пересели в электричку. Уже через сорок минут мы топали по  заснеженому  Галицыно. Еще пятнадцать-двадцать минут ходу – и мы стали мерить сугробы, ведь надо все осмотреть, проверить. Наконец процесс закончился, и уже через три часа холодные и голодные мы грелись в электричке на обратном пути. Подошли к машине, Толя с другом уселись в нее, зашумел мотор.
     - А мы?
     - На такси, на такси.
     И плавно отбыли с Владом в только им известном направлении. Лиля или не помнит, или не хочет помнить такие выходки, во всяком случае, года четыре назад устроила ему прием не хуже, чем в  свое время наши правители встречали Арафата и Каддафи. В Москву и обратно на персональном «Мерседесе», купила по его совету импортный гриль, спецпродукты. Стол, конечно, оформлял лично: новая  белая скатерть, каждому по несколько тарелок, четыре вилки, четыре ножа, несколько рюмок, фужеров, короче, с размахом и вкусом. Вечером пригласил всех в ресторан, за который предоставил возможность рассчитаться Лилиному брату. На следующий день – посещение комбината. Лично осмотрел производство и не смог скрыть восхищения:
     - Лиля, у тебя такое огромное производство, ты просто великий руководитель, я в восторге, это просто обалдзенно.
     - Да, знал бы ты раньше, не отправил бы ее на такси, - добавил я.
     Надо отдать должное брату, он не возразил, согласился.
    - Да, наверное, - и прихватил с собой два огромных пакета с разным ассортиментом булочек, батонов, баранок, сушек, вафель, хлеба, пряников и торт.
    Куда, спрашивается, в прок, что ли?
    Юля  и без толиных тысячи двести нашла жениха, назначили свадьбу в деревне Барыш Ульяновской области. Лиля приготовила для невесты, буквально, все: туфли, платье, фату, даже платочек носовой не забыла. Загрузили в подарок швейную машину, продукты под завязку, даже багажник промял крышу «Жигулей». Надо напомнить, что в то время полки магазинов были, практически, пусты, а в деревне – тем более. Ничего не забыли: мясо, колбасу, сыр, фрукты, кондитерку, в общем – ставь на стол и гуляй. Заехали за Толей и Полиной, чтобы двигаться дальше вместе. Вышли столичные,  и перед тем, как нажать на педали, Полина сообщила, что она не поедет, так как у нее парадонтоз,  и с собачкой  Габи ушли. Вообще-то, Полина не впервые оказалась умнее и мудрее других, молодец. Володя пересел к Толе, и мы двинулись в дальний путь. Надо торопиться, ведь мясо может испортиться, да утром свадьба, надо же еще успеть приготовить. По дороге Толя останавливался у каждого мини-рынка. Не торопясь, интересовался ценами на любимую вишню, огурцы, помидоры. Эмма же молодоженам приобрела красивую косу лука. Я поглядывал в зеркало: не отстает ли  братец с зятем. Постоянно приходилось возвращаться обратно и уже требовать прекратить ненужную торговлю. Наконец, где-то в Саранске, он заявил, что остановится ночевать в гостинице. Как же так? Пусть Володя сядет за руль, надо же утром быть на месте. Как сейчас говорят – консенсуса не вышло, и мы двинулись дальше одни. Приехали, все уже переволновались, скоро гости, а еще ничего не готово. Днем подъехал выспавшийся москвич с зятем.
     - Кретины, - приветствовал он нас, - подонки.
     И стал освежать помещение: стукнул по раме кулаком так, что вышиб ее вместе со стеклами и защелками. В итоге со мной и Лилей перестали разговаривать, Лиля еще и виноватой осталась. Правильно говорят: не делай добра – не будет зла.
     Жизнь продолжалась. Виля с тремя детьми вернулся с Сахалина, купил домик на Соминке, обжился, но свою маму настойчиво не обременял воспитанием детей, и не ошибся. Летом восемьдесят первого решил отбыть с семьей на ПМЖ в неизвестность – известный Израиль, оставив дом родителям. Позже засобирались и они. Дом выставили на продажу. Шесть месяцев за него никто не давал желаемые двенадцать тысяч долларов, ведь в то время двухкомнатная квартира стоила шесть тысяч. Я решил помочь и нашел покупателя за шестнадцать тысяч. Он в несколько этапов переводил валюту на Эммины счета в Израиль. Та «доставала» меня в буквальном смысле:
     - Ну, где твой Сережа, где еще две тысячи?
     - А что тебе переживать, вместо двенадцати ты уже получила четырнадцать, дом твой, никаких расписок он с тебя не брал, чего переживать-то?
     Наконец, расчет закончился. Я звоню и спрашиваю:
     - Ну, все получила?
     - Да, а что?
     - Да ничего, просто интересуюсь.
     - Положи тгубку, положи тгубку, - твердил на ухо Володя. Эмма, добавила, что ее  дом стоит намного больше шестнадцати, так ей сказали,  нажала на рычаг телефона  и уехала, не только не сказав спасибо, но и не попрощавшись.
     Да, рановато в своих воспоминаниях я отправил Эмму в Израиль. Вот до этого была интересная история. Тихой и робкой Анны Моисеевны – Толиной тещи - уже не было в живых, когда москвичи засобирались куда-то на пару недель отдохнуть. А куда Габи девать? В то время я к собакам был холоден. К чему мне такие заботы, меня дома почти не было – или в хирургии, или в гараже. Вот Эмма  по своей «доброте» или,  точнее,  глупости, согласилась, хотела угодить. Не представляете, и смех и грех, вернее, наоборот, и грех и смех. Собачка пропала. Эмма бросила работу, бегала по всем дворам Заволжья, развешивала объявления, писала в газеты, обзванивала друзей и знакомых, подключила студентов, школьников и, наконец, нашла, правда не саму Габи, а здорово похожую, только повыше и моложе. Стали решать, как лучше подготовить Полину к этой трагедии. Что вы, слезы градом. Эмма решила предъявить последний козырь – вывела похожую. Те глянули друг на друга и  - никаких эмоций. Видели бы вы эту сцену, прямо, как у Гоголя – немая,  и опять слезы. Жаль было больше, конечно, собачку: не пришлась, как говорят, ко двору.
     Вот тему юбилеев можно писать отдельно.  Эмминых юбилеев вообще не помню. Или она их не справляла, или прошли они как-то безлико, а может это и хорошо? Сначала у Полины пятьдесят лет пятого ноября. Я с Лилей и Эмма с Володей, как самые близкие, в день торжества прибыли на церемонию. Вручили подарок и поставили на стол бутылку коньяка, которая  через минуту оказалась в барной стойке. Нам стали рассказывать, как вчера с рабочим коллективом отмечали торжество, поставили на стол  взбодренные салаты, поведенную колбасу, все остальное и сели за стол. Толя, напомнив, что самое полезное  это спирт, и что много кушать очень вредно, принялся за трапезу. Я быстро захмелел и лег спать. Ночью от сухости во рту проснулся,  захотелось еще раз разбавить водой. На цыпочках, босиком, не включая свет, чтобы никого не разбудить, двинулся по паркету на кухню.
     - Что ты там ходишь? – спросил из спальни бдительный брат.
     Ну, прямо, как в «Калине красной».
     - Пить хочу здорово.
     - Из-под крана, из-под крана.
     Я вышел на балкон, решил подышать свежим воздухом, а там, и ступить негде: здесь молочный поросенок, здесь жареные гуси, в ящиках «Боржоми», киви, ананасы, груши, виноград… - чего только нет. Потом выяснил, оказывается, для друзей.
     Через четыре года такой же юбилей у самого. Ну, как не поехать. Прибыли в том же составе. Масти за шикарным столом держали гости из солнечной Грузии. Торжество уверенно открыл Эльмар. Как-никак профессор. После небольшой паузы торжественную речь произнесла певица из Тбилиси. Затем Манан, обжившаяся в Москве, говорила уже с легким акцентом.  Затем слово взял опять Эльмар. Здесь надо остановиться поподробнее.
     - Дарагие госцы! Анатолыя я знаю очен давно. Это замэчателный челевэк, но ныкто нэ  знаэт, что с Палыной познакомыл его я. Палына замэчатэлный чэловэк. Она красывая, обаятэлная, госцыприимная, умная, хазайствэнная. И всэ эты качества Тола пэрэнял у Палыны.
    - А плохие? – спросил кто-то.
    - Ну, плахыэ, я думаю – это гэны,  - и сел.
    Я решил продолжить тему:
    - Я очень рад, что имею возможность, вообще-то я не представился, я – родной брат юбиляра Анатолия Михайловича и зовут меня Эдуард Моисеевич. Так вот, мне приятно, что я имею возможность сказать добрые слова в адрес именинника. Я полностью согласен с предыдущим оратором Марксом.
    - Эльмар, - поправили меня.
    - Пусть будет Эльмар, - и небрежно махнул в его сторону, - Так вот, я согласен, что Полина красивая, обаятельная, гостеприимная, умная, - Полина в это время напоминала кошку, затаившуюся перед броском, - хозяйственная. Меня удивляет другое, почему познакомил Толю.
    - Да, правда, почему? – заинтересовались осмелевшие от выпитого гости, - Сам-то, почему не женился?
Эльмару пришлось снова встать.
Я ждал продолжения.
    - Да… да это … как эго… Анна Моисэевна была против, - и смущённо посмотрел на сидевшую слева жену.
    - Что ты врешь, - не выдержала Полина, - ничего мама против не была.
    Жена Эльмара, кстати, уролог, не могла понять, кто же врет.
Вопросов больше не было. Поняв, что долго стоять глупо, Эльмар сел и, сделав вид, что всё нормально, продолжил трапезу.
     - То, что хорошие качества перенял мой брат, - продолжил я, - тоже согласен, а вот плохие – это гены… Тут, извините, никто этому Марксу (Эльмару, поправила певица), не дал права обсуждать моих родителей, и за это я пить не собираюсь.
     И, поставив стопку на стол, сказал:
     - До свидания.
     И мы с Лилей уехали.
     На шестидесятилетие брата уже в Галицыно я поехал один. Лиля плохо себя чувствовала и дала «Лэнд Крузер», чтобы я к ночи, но вернулся, боялась остаться одна в доме. Прибыл. На этот раз и гостей-то было четыре человека, да я пятый. Сначала юбиляр в своей вступительной речи разъяснил собравшимся, что он такой удачливый с широкой натурой не случайно, что не только его родители из знатного рода, но и дед его в своё время был крупным заводчиком, имел кожевенные заводы по всей Украине. Я ещё, помню,  пошутил тогда: так это кожаная куртка, оказывается, не случайно?  И добавил, что мой дед был стекольщиком, ходил по улицам и выкрикивал: «Кому ножи точить, стекла вставлять?». Делал он и рамки для фотографий. Если кто не помнит, или не знает – тогда модно было в рамку вставлять несколько фотографий. Работал мой дед и на вокзале носильщиком. И вообще, какие бы родители ни были…. Закончить мысль не успел, перебил Толя и пояснил,  если мне придется быть в приличной компании, то надо говорить «не ни были, а не были». 
     - Ты что, Толя, я лингвист, - вступился за меня Сергей – главный режиссер театра Советской армии, муж Вали Зарецкой, - и утверждаю: ни были – это правильно. Это же брат и, если бы он говорил «давеча, туды, сюды, оттедова» - все равно, это же брат.
     Короче, выпили. Далее именинник:
     - Я хочу поднять тост…
     Тут я перебил:
     - Толя, вот если ты будешь в приличной компании, учти, что тост произносят, а поднимают рюмку, стакан, бокал.
     Все поняли этот пас обратно. А к чему это? Я же у брата, и вышел покурить на улицу. Огляделся. Надо же так изменить облик дачи, а ведь какой ужас был, и все Полина, маленькая, щупленькая, где только силы нашла, да и возраст … Мои мысли прервал юбиляр.
     - Ты знаешь,- спокойно произнес он, - я тоже могу купить цепь, как у тебя,- Не знаю почему, но у меня к тебе нет никаких родственных чувств. Мне обидно, почему гены мамы передались мне, а не тебе.
     С другим я поступил бы, может и иначе, а тут… Собираться мне не надо было, сел в машину и уехал.
     Через два года столетие папы. Я заказал его портрет на холсте и повесил над своим креслом. Накрыл стол. Толя зашел в грязных туфлях и стал расхаживать по белоснежным домотканым половичкам. Я заставил переодеть тапочки, после чего он взялся за привычное дело: стал выбирать из коллекции приготовленный шнапс. На этот раз я не стал ему мешать. Поставил на стол бутылку «Текилы»,  привезенную им.
     - Убери это.
     - Почему? Ты же привез.
     - Я такое не пью.
     Ну, ладно, опять промолчал. На столе аккуратно разместил молочного поросенка, деликатесы, все, «как в лучших домах Калифорнии». И было-то нас всего четверо: я с Лилей и брат с Полиной. Отца он вспомнил только в начале застолья,  а потом весь вечер давал советы уже богатой Лиле: что ей надо кушать, это ни в коем случае, это обязательно, по утрам- обязательно стакан свежего гранатового сока, обязательно надо купить в квартиру недорогие картины, хотя бы по шесть-восемь тысяч долларов, обязательно овальный ковер за десять тысяч долларов и настольную лампу за три тысячи. И все это он лично поможет ей достать.
     - А мне-то, брату, что кушать? Что же ты мне ничего не советуешь?
     - А ты завтра отвезешь меня на рынок, и я куплю хорошую рыбу – леща.
     - Зачем еще и леща, когда есть судак, осетрина, палтус, икра.
     Затем началась обязательная процедура проветривания. Если бы не Лиля, я бы ему проветрил, да он и не стал бы этого делать, знал меня, но тут, как говорят, под крылом Лили, позволил.
     В этом же году решил навестить родных в Израиле. Эмма через день названивала,  и каждый раз к списку заказов прибавляла: то клюкву не забудь, то мед, тыквенное масло,  корвалол, пять-нок в таблетках, валерьянку, конструктор с электромотором, палатку и так далее. Наконец, загрузился и поехал.
     - Подарил бы лучше детям деньги, ну, что это за подарки: золотая цепочка, браслет, столовый набор мельхиора, постельное белье – кому это надо? Сейчас от золота все избавляются, лучше деньги.
     - Эмма, - не выдержал я, - Я же не упрекаю тебя, что ты прожила у меня две недели со своим  Володей и подарила мне пять поролоновых мочалок для посуды и железный подсвечник.  Правда, когда приехала Лиля, ты переподарила его ей. Ну и что? Главное внимание. Стыдно это обсуждать.
     Она изменила тему и показала, как я неровно дышал в детстве, и как она переживала, чтобы я не задохнулся. Затем стала уговаривать, чтобы я простил Фаню и Толю, позвонил бы им, поинтересовался их здоровьем. Я в ответ на эти заботы предложил написать письмо, которое она и написала под мою диктовку.
    - Дорогой брат, мы все счастливы приветствовать Эдика у нас в гостях. В отличие от нас с тобой он обладает практическим умом и аналитическим мышлением, именно он сделал все возможное, чтобы сохранить и продлить маме жизнь, именно он увековечил память родителей в граните, именно он чуток к родным. После твоих заявлений об отсутствии родственных чувств к Эдику у тебя есть единственная возможность наладить с ним отношения. Надо приехать и на коленях попросить прощения. Я советую, сделай это.
     Толя, далеко не дурак,  как-то в телефонном разговоре подтвердил, что получил от Эммы мое письмо.
     Летом 2003 я внезапно заболел – пошел камень из левой почки, я писал об этом в рассказе «Вросший ноготь». После процедур, если так можно назвать, я вернулся в деревню. Эмма прекрасно была осведомлена и ни разу даже по телефону не поинтересовалась братом. Странно. Еще страннее было то, что Юля с семьей были в Твери, навещали подругу, на меня не хватило времени даже позвонить. Я и эту пилюлю проглотил. Через год попал в реанимацию. Позвонила Юля, попросила подешевле напечатать папе его мемуары. Я сообщил, что я с кровотечением в реанимации, и опять глухо.  Эмма и на этот раз  не позвонила, а Юля проехала мимо меня в Ульяновск. И опять Эмма врет, говорит, что очень переживала, не спала ночами, и не могла дозвониться. Как же раньше дозванивалась, когда заказывала корвалол, валерьянку и другую ерунду, как же Юля дозвонилась, когда ей надо было? И правильно, мобильник всегда при мне. Теоретически это, конечно, может быть, а вот практически - никак. Ну, допустим, не могла дозвониться мне, а Лиле, в больницу, попросить друзей выяснить, куда выписали брата из реанимации. Ведь реанимация это не санаторий «Светлые Горы», из нее не всех выписывают, многих вывозят. Ну, хорошо, никому не могла дозвониться. Почему бы Юлю не попросить, чтобы та поинтересовалась судьбой брата, наконец, прилететь самой, лету-то  всего 4 часа. Странно, очень странно. Вот Толя, тот приехал, когда я после операции начал ходить по палате. Правда, приехал он решать свои финансовые дела, но приехал же ….  Донимал он меня одним и тем же – где ему хорошо покушать, где самый лучший ресторан. Затем передумал, плотно поел в палате  из холодильника и отбыл в столицу. Я, не смотря ни на что, твердо уверен, что в отличие от Эммы, у него совесть есть. Хоть и живет в Америке, а умудряется каждый год приезжать к родителям. То ли совесть мучает, то ли грехи хочет замолить, во всяком случае,  приезжает. Значит так, я его встречаю на вокзале, покупаем цветы, едем на кладбище и обратно на вокзал. В одной из таких поездок он изъявил желание взять из дома что-нибудь  на память о маме.
     - Знаешь, - сказал он, - может, я возьму золотую цепочку с медальоном?
     - Нет, Толя. Если тебе просто нужна ценность, я дам деньги, а так сподручнее взять серебряную, которую ты привез из Болгарии, а золотую я дарил. Так что … понял?
     - Да, конечно, вообще-то мне все равно.
     В этом  году позвонил, встречай, еду. Честно скажу, не хотел я ехать, я ведь не таксист, а брат. Ну, думаю, скоро семьдесят, может, осознал, попробую еще разок. Встретил, поехали за цветами. Он до тошноты перебирал гвоздики, выяснял, при какой температуре их хранят, место производства, какой длины, дайте эту, нет, лучше ту. Наконец поехали  - это святое дело.
     - Теперь, -  сообщил он, - отвези меня в хороший ресторан, я хочу хорошо покушать.
     И опять дотошно выпытывал адрес лучшего ресторана. Ладно, отвез его «Де же вью». Сели, заказывал он, мне-то все равно, поел и поел.
     - А на каком масле вы жарите, откуда вы его получаете, а каков возраст поросенка, кабан это или свинья.
     Официант, переминаясь с ноги на ногу, сумел ответить, правда, не на все вопросы. Мне казалось, вот-вот он пошлет его, снимет спецовку, плюнет и уйдет. Нет, выдержал. Поели, понравилось, брат не торопился.
     - Подведите, пожалуйста, итог, - попросил я подменившего, видно более опытного и с крепкими нервами   официанта.
     - С Вас, Эдуард Моисеевич, деньги запретили брать, спасибо, что навестили нас.
     Брат оторопел. Вышли, напротив увидели магазин французских вин.
     - Давай зайдем, - предложил он.
     Ну, думаю, пускай купит бутылку, может, совесть заговорила, все-таки к брату из Америки и с пустыми руками. Перебрал все вина, поинтересовался фирмами-производителями, градусами, упаковкой и с пустыми руками вышел на улицу.
     - Ну, в деревню теперь? – спросил я.
     - Нет, я хочу, чтобы ты меня повозил по городу, я хочу посмотреть и Волгу.
     - Давай-ка я лучше отвезу тебя на вокзал, там тоже интересно.
     Привез, и, не выходя из машины, попрощался. Все, думаю, хватит, всему есть предел. Нет, звонит в апреле.
     - Это твой брат Вася. Понимаешь, мы с Полиной в Париже, двенадцатого будем в Питере, а затем будем проезжать Тверь
       «А у меня как раз  двенадцатого День рождения».         
     -. Я хочу, чтобы ты нас встретил, отвез бы домой, мы бы там переночевали, утром бы ты заехал за нами, мы  купили  бы цветы, съездили бы на кладбище, а потом – на вокзал.
     Такую наглость я ожидал, поэтому ответил:
     - Я купил новую машину и никуда ехать не собираюсь. Есть такси, понял?
     И положил трубку. Он, видно,  считал, что, когда я услышу, что он из Парижа, сорвусь встречать его, вдруг жвачка перепадет. Больше мы не общались и в Твери, во всяком случае, на кладбище его на этот раз не было.
     Прочитал написаное  и думаю: из всего этого можно предположить – ненавидит он своего брата и сестру. А ведь не так.  Мы одной крови – у нас одни мама и папа, мы самые близкие. Люблю, желаю только добра, а вот общаться пока нет желания. А что такое  «пока»? Ведь брату пошел восьмой десяток, сестре под семьдесят, да и мне не намного меньше. Ведь долго «пока» длиться не может.