Шипуновские тополя. Тамамбай - Горелый лес, 7

Гукк Альвина
       Тамамбай  - Горелый лес

        В повести  «Тамамбай – Горелый лес»  я  рассказываю о непростой, но нисколько не несчастной жизни  тамамбайцев,  понимавших, что выпало им жить  не в центре Вселенной, а  в целинной глубинке Северного Казахстана, далеко от железной дороги, вдалеке от рек и озер, в 135 километрах от ближайшего города.

       Но при этом мои тамамбайцы  - упертые, напроломные, абсолютно советские;  они идут в ногу со временем настолько, насколько  им  это  возможно,  с коэффициентом поправки на их географическую удаленность от центров глобальных свершений.
 
       Время действия-  начиная с 50-х годов (кто помнит раньше?), с переходом   в настоящее время.
 
       Тамамбай - это  В р е м я  и  В а я т е л ь  с у д е б.
      (Сказано мною для тамамбайцев, рассыпавшихся  теперь по всему свету...)

      Обращение к тамамбайцам:

если вы меня тут найдете, прочитаете, пишите мне  в "рецензии",  и мы вместе сделаем литературный памятник нашей малой Родине. По-моему, "неизвестный читатель" в моем списке читателей - это вы. Зарегистрироваться очень просто, если вы до компа и этого сервера добрались, то и это сделаете!

       Поначалу главы представляю разрозненными, в зависимости от того, как они пишутся.
       Мне самой интересно, что у нас получится.

      

  Седьмая глава

  ШИПУНОВСКИЕ ТОПОЛЯ

     Точно помню, еще первоцелинники  так говорили:
     - Ну, никакой природы здесь нет! Как здесь только жить можно?

    
     Это было где-то в 56 или в 57 году.
     На наше отделение №2 Явленского совхоза Ленинского района Северо - Казахстанской области, в село Тамамбай привезли грузовик саженцев: акации, клены и тополя.
    Наш управляющий П.Л. Рябко, он очень приличный человек был, моя мамка его уважала очень, - а она такая была, что от нее не каждый мог почтения и почитания дождаться, даром что вдова при четырех детях, -  так  вот, Петр Лаврентьевич обязал всех тамамбайцев саженцы разобрать и посадить их около домов или около того, что домом тогда называлось.

    Моя мать успела ухватить четыре тополя. Вообще,  всю машину разобрали очень быстро. Вот мамка и я закапывали как раз три тополя перед нашей землянкой (четвертый в огороде посадили), а сосед, молодой целинник, (дядя Леня Хомотюк) перепрыгнул через плетень к нам и мать мою просит:
    - Теть Катя,  дайте лопату, у вас еще одна есть? Я свою сломал, не идет в землю, хоть ты ее как!
    А моя мать ему:
    - А ты аккура-а-ат, с терпение делай. У меня только одна.  Вот закончу свою работу, дам.
    Он стал помогать матери, чтобы у нас быстрее дело шло, и как раз ругался при этом, что здесь ничего не растет, мол, так все говорят. 
    Моя мать его спросила:
    - А вон те ты не видишь? Вон те, что више лес выросли и никого не спрашивают, есть тут природа или нету?

    И она указала на шипуновские тополя.

    Тем тополям моя песня памяти.

Тут должна музыка зазвучать. Песня детства, песня наших степей. И у  каждого -своя.

    ...Шипуновские тополя я знала, когда они еще не были огорожены огородом Шипуновых и еще не назыывались шипуновскими: они сами по себе стояли с той стороны села, не то, чтобы за деревней, а так – по дороге на старое кладбище, и все-таки уже за селом.
    Сколько их было? Шесть? Восемь? Но, вряд ли,  десять.
    Они не в ряд росли, а  вразброс, и потому мне они, шесть или восемь, но меньше, чем десять,  казались мне «как лес». Высокие. Очень. Эти тополя уже в моем детстве, когда мне было 5 -10 лет, отменно толстые были.
    А черные, сучковатые метки когдатошних  веток на их серых,  с зелеными отсветами стволах смотрели во все сторооны сердито-задумчиво.
    Зимой в сильный ветер тополя страшно шумели, а в буран стонали. И я удивлялась, как это та старая бабка живет одна в низенькой, этими же тополями к земле пригнутой землянухе, совсем рядом с ними, и не боится их.
    Летом же, начиная с весны, я их тоже не боялась.
    Потому что к тополям прилетали птицы.
    Они садились на еще голые, коряво стынущие запутанные ветки и страстно, нет, не пели, а  каркали, просто ругались, кто из них громче, менялись местами на ветках и все время доказывали что-то сами себе.
    Дед Шипунов, он был не злой, а худющий, в ссохшихся кирзовых сапогах, заляпанных навозом, (да у  меня тоже на  резиновых сапожках сзади навоз был), дед задирал свой кадык из куфаечки (искаж. от "фуфайка" - стеганный ватник) вверх, нацеливал его на верхушки деревьев, следил за суматошными воронами, а это они всегда  первыми были после снега, и говорил удовлетворенно:
    - Чего не галдеть? Чего не радоваться? Такую зиму пережили.  Галдите,  радуйтесь! Вот скворцы еще скоро прилетят, тогда уже точно весна полная будет. - Он подмигивал мне непонятно. Я около этих тополей на бугорке «в скакалку прыгала» - мы так тогда говорили.

      Наши старшеклассники в школе-восьмилетке, что была на Бескудуке, на центральной усадьбе совхоза, делали для скворцов скворечники, которые  должны были у каждого дома над сараем висеть, на каком-нибудь столбу. Но не все люди хотели их у себя на дворе прибивать, да просто столбов-деревьев не было около землянок, и потому каждую весну  скворечниками облепляли  заново  те большие, ничейные тополя.
    С первой травкой в лужах, еще  по утрам под ледочком, начинала    в тополях птичья жизнь кипеть, как в студенческой бригаде (еще не стройотряды), приезжавшей к нам на лето и всегда шумно-весело оборудовавшей недалеко от  тополей два вагончика на колесах – один для парней, другой для  девчат. Вот и скворцы, и те же воробьи устраивались в тополиных ветках так громко, что их слышно было  издалека. И так было на моей памяти несколько весен подряд, сколько я  в Тамамбае жила.

   Мы, вольные дети деревни, бегавшие везде, (я не помню, чтобы мне моя мать когда-нибудь говорила «не ходи туда»), собирали на земле под  тополями   светло-коричневые чешуйки-одежки от расправившихся листочков и изучали по ним с большим любопытством  клейкие азы ботаники.

   Между двух тополей  с  перекладиной на цепях и доской для ног, чтобы стоять, была качеля. Кто ее сделал? Может, это дядя Егор Эргардт и дядя Ваня Савчук, кузнецы, ее делали? Качеля  тоже была общая.   
   Приседая и распрямляясь на той доске, можно было сильно раскачаться и взлетать наверх «до второго скворечника». Снизу кричали:   
   - Ну-ка загляни, воробьишата уже вылупились?
   Но интересней было, раскачиваясь и взлетая высоко, успевать  вдаль, за горизонт поглядеть.

Что там, за Тамамбаем? Какая жизнь там, куда с земли не видно?
               
    Много позже, когда  я уже взрослая из-за    дальних моих горизонтов приезжала  в Тамамбай  в гости к старшему брату, это бывало раз в году или раз в три года, то, подъезжая к Тамамбаю, уже за пять, за семь километров я с волнением ждала момента, когда же  в нашей степи, всегда ровной, как ладонь, и если это было зимой, то когда на бесконечной снежной скатерти, а если летом, то когда посреди желто-белых выгоревших совхозных полей, когда же что-то там, после Тарангульского поворота  на Бескудук, за Алабиинским лесом, когда же наконец-то, совсем  ниоткуда и словно  приподнятая над землей, нежно-голубая стрелочка-свечка появится!

   Вот это и были наши шипуновские тополя издали.

   И уже последние семь-пять километров следишь из окна автобуса или какой  попутной грузовой машины, как эта стрелочка становится отчетливее, темнеет, расширяется и, наконец, разделяется на отдельные стволы деревьев, шесть или восемь, но меньше десяти, и уже видишь отчетливо перед собой  распластавшуюся по снегу и приятно разросшуюся деревеньку, где слева – ток совхозный, с длинными белыми ригами зерноскладов, а с правой стороны далеко от села  всегда так уютненько спокойно синеющие тамамбайские леса, это были все смущающиеся своей прозрачностью наши березовые колки.
   А  автобус или же попутка везет тебя по рытвинам, по плохой дороге, торопится к нашим высоким тополям.
   Да, это они, кучно и вразброс, родным маяком  всем возвращающимся, уже в шипуновский огород под защиту взятые, стоят себе, ждут!
   Часто автобус или твоя счастливая попутка в деревню и не заходят («там напротв Беликовых и Березко опять не проехать»), останавливаются на грейдере, ты выбираешься через всех стоящих, и всем: «Извините! Разрешите!» через сумки, узлы, чемоданы, ведра, ящик с телевизором, а у двери шоферу персонально и душевно: «Спасибо, до свидания!», выпрыгиваешь на обочину грейдера, едва в канаву не свалишься от торопливости, а там, если снег, то это еще терпимо, а если вода, грязь, немного похуже, поднимаешь свои сумки, чемодан в руке уже, авто-бус тут же урывает хвост, ты сумки-чемодан в руки, ну, и вперед!
    Вот она перед тобой, сто пятьдесят метров от грейдера, улица, с клубом и афишей нового кино на столбе, там за водокачкой и магазином смешанных товаров, за углом - дом брата, выкупленный им в конце 80-х у совхоза, а до него еще дом соседей, Дитцевых, Елена Демьяновна, учительница тоже там в последние годы жила, вот, сейчас буду дома, в тепле, и не под дождем, и не в снегу.
 
    Но сначала надо еще мимо тополей пройти. Они еще раскидистей стали, невозмутимей, коряжатся, силу свою показывают.
    У одного  молнией самую большую ветку отсекло, так угол голый появился, вроде, примета для села какая?
    Я иду посреди улицы, тут можно хорошо пройти, а взгляд все  держу вправо, на высокие тополя, на них, как на родное лицо и как на свою собственность смотрю.   
    Ну, что? Торчите вверх, прете вверх, хоть и угол откололся, ох, и высоченные вы все-таки, прямо исполины в моей степи, поглядите-ка все на них!

А вот другие деревья перед домами у людей в палисадничках не растут, не хотят расти, не доходят до старости. Уж сколько раз после моих 56-57 годов на субботниках  сажали люди заново тополя перед своими домами, у конторы, перед окнами медпункта, вокруг школы-клуба, а все неудачно. Молодые деревца росли уверенно лет восемь, зеленели себе оптимистично, а потом враз, раз - и засыхали.
    Так и с нашими тремя перед землянкой и четвертым в огороде потом получилось. 
    Люди даже испуганно немного смотрели на скелетики своих деревьев.
    А  через год-два снова от совхоза «озеленяли» деревню. И снова тополя сохли.

    Я когда-то, в свой очередной приезд, увидевши тополиные отмерты, расспросила брата, чего так?
    Мне ответила его жена Рая, запомнился ее ответ, ее терпеливая интонация, ее «непротивление злу насилием":
    - А специалисты, агрономы говорят, что здесь тополя доходят до определенной глубины, до определенного слоя, а он там на той глубине не жизнеспособный, вот и отмирают у тополей корни.
    - А эти? А шипуновские тополя?
    - Так эти когда еще посадили? И потом, раньше старые казахи места знали.
    - Так их что, казахи посадили?
    - А кто его знает? Уже никто сказать не может, кто их посадил. Мы молодые были,  у клуба сажали, и потом еще раз, а в последние разы уже и мои старшие дочки, Лида и Фрида с одногодками  сажали их,  все отделение на субботник собирали. А надолго ли тех тополей  хватило?
    - Рая, а вот удивительно, что  э т и  стоят, и им ничего не мешает.
    - Да, эти стоят, ну, и ясновские тоже, две свечки, их  тоже всегда видно, всегда знаешь, куда ехать, куда приедешь.

    Последний раз я была в Тамамбае в  августе прошлого, 2014-ГО года.
    Я остановилась в райцентре, где мой брат в домике с газом и собственным центральным отоплением свои последние пять лет прожил. Лида,  его старшая  дочка, от родителей этот  домик  переняла, когда Вани и Раи не стало. И теперь вечером, в первый же день моего приезда, Лида с мужем  везли меня  в Черуновку к Фриде, и проезжать нам надо было мимо Тамамбая. Мимо. Из наших там уже никто не жил.
    По дороге мы жарко говорили об изменениях в жизни моих племянниц и их семей, обсуждали дела в Казахстане, фотографировали дорожныые указатели: Покровка, Тарангул, Бескудук. Указатель на Алабие был сбит и валялся в колее. Мы вышли прямой дорогой на Тамамбай, я стала внимательнее вперед влево поглядывать, когда же шипуновские тополя  появятся.
     На близко вечереющем горизонте уже четко угадывалась   рассыпанной потерянной ниточкой наша деревня, почти всеми брошенная. Бусинки-дома валяются развалинами, близко они передо мной, а свечки, маяка нет, где, где тополя?
    - А их давно уже нет. Не помню, когда, - в девяностые- две зимы ни света, ни газа не было. На дрова спилили.
                Январь 2015