"Вины нет - это наше состояние!"
Через два часа мы с М...... и ещё тремя солдатами покидаем этот пригретый окоп. Нужно идти в крепость и выносить наших убитых. Теперь, даже если у меня и появилось бы желание отступать или отказаться, уже поздно. Разрешение, о котором я просил, превратилось в эту минуту в приказание. Я невольно подумал о страхе, хотя я сам как-то меньше всего об этом думаю, хотя кажется, что чувство страха мне присуще, как любому нормальному человеку. Срабатывает принцип, если не ты, то тебя обязательно.
Однажды меня отправили на заставу, когда "духи" вырезали её полностью, я нашёл несчастных солдат и офицеров с отвратительными разрезами животов, тогда мне стало действительно страшно.
Я знаю, что такое страх. Вот почему теперь, когда я всматриваюсь в местность, в это тёмное безграничное пространство, откуда вот-вот должна появиться луна, я знаю, что вздрагиваю не от страха. Я чувствую лишь, как во мне борются священный ужас перед тем, как там наши ребята, и неотразимое очарование мужеством, ведь их там 28 и они ведут бой. Им нужно жить и жить, а они там погибают, а может быть уже их там и нет? У меня уже давно изменилось отношение к смерти. С одной стороны я стал её бояться, а с другой - я перестал её бояться. Почему мы должны учиться на своих ошибках, или отвечать за чужие? Война уже длится восьмой год. Дело серьёзное, дело страшное, никто нас к этому не готовил. Большинство солдат - это добровольцы, верящие в героизм на войне.
На многие вопросы жизни нет ответа. Понять и принять эту войну не могу, хотя уже не первый раз на боевых. Одно изменилось, на мир смотришь контрастней, более быстро доходит понимание ответственности за то, что делаешь. Поколение молодых ребят полностью не понято. Многие бунтуют и становятся наркоманами, алкоголиками, но в виду нашей не многочисленности страна нас переварит и забудет. Здесь нет боевых и не боевых частей, здесь все смертны. Нужно нашего солдата награждать уже тогда, когда он только пересёк границу и попал на эту землю. От Термеза до Кабула вся дорога - это сплошная подбитая техника.
Окружающие не могут понять той ненависти, ярости по отношению к нам самих афганцев. Я, когда ещё был в Союзе, насмотревшись ТВ был уверен, что тут наши сажают сады, копают арики, одним словом помогают афганскому народу жить счастливо и радостно.
Те, кто принимает ценности, которые есть на войне, они, как правило погибают, сохраняя честь. Я смотрю на жизнь с точки зрения - выживания. Понятие честь у каждого своё, идёт борьба самих с собой.
Несправедливость в том, что меня сюда послали, а не я сам поехал. Романтика пропала после первого выхода, и после первой крови, нужно просто выжить и дать возможность выжить моим подчиненным. Неспроста возникает вопрос, почему нас не понимают, почему нас не принимают?
Основное чувство - это страх. Идёшь на броне, думаешь, сейчас налетишь на фугас, и что будет? Нет возможности передать запах крови, она какая-то приторно-сладкая, преследующая тебя постоянно. Это оглушающий фактор и он действует на психику. Смерть сама по себе трудность, молодой должен жить, а он погибает, или ещё хуже, когда становится калекой на всю оставшуюся жизнь.
Всё это может быть грёзы. Воображение воспаленного мозга, предстоящей ночной вылазки.
Настанет, без сомнения, день, когда я перечитаю эти страницы со смущением и жалостью к самому себе, с усмешкой человека, прошедшего через этот ад.
Грёзы! Игра воображения! Эта игра мне сейчас дорога, ибо потом я не знаю, что будет через час, и будет-ли всё это через два.
Вот почему я желаю того, чего страшусь. Я буду разочарован, если не столкнусь лицом к лицу с ними, кто вот уже два часа, держит под прицельным огнём наших ребят в крепости Джабаль, на хазарском клочке земли. Хазарейцы наши сторонники, но видно лишний мешок риса поколебал их верность по отношению к нам, и они предались. А это от них ожидать нужно было ежедневно. Кто кормит, тому и музыка играет.
В глубине зелёнки, где-то под Таллуканом слышен вой шакалов, им-то война - это пир, вот уж сродни своим старшим братьям, все из-под тишка.
Со стороны нашей заставы слышен шум движущейся самоходки, выгоняем на прямую наводку, ближе к крепости, что бы уменьшить расстояние. Рядом наша тень зажгла в кулаке огонь для папиросы, а ведь был приказ. Да, ладно! Тень сидит на корточках, обратившись лицом к крепости, она курит.
Оказывается - это мой напарник Василий. Интересно, о чём он думает? Он же частично переводчик (немного говорит на пушту), через несколько минут мы вместе пойдём к неведомой крепости, через обширные открытые чековые поля. Сам он москвич, чем особенно кичится, а вот пьёт похлеще рязанских мужиков. Да ладно, всё, я надеюсь, будет хорошо. Это он сидит там. Это он спокойно курит папиросу - из тех, что привёз из отпуска, марки "Дукат".
Каприз судьбы, пожелавший, неизвестно почему, что бы в тринадцать лет я поступил в суворовское училище и сделался в дальнейшем военным и товарищем Василя. Я мог бы теперь изучать историю или право. Я мирно жил бы в каком-нибудь белорусском городке, с маленькой церквушкой и быстрой нашей речкой, а не сидеть здесь, одетым в "мабуту" и думающим, как же предупредить наших, что мы, а не они - идём на помощь. Ибо пуля дура, а вот своя пуля - бывает ещё дурнее, почему-то не хотят они лететь мимо своих. Уж если бьёт свой по своим, то это точно наверняка.
Невольно вспомнил суворовское, вспомнил первую любовь. Помню почему-то её тонкую белую фигуру. А на устах:"Тёмные очи, да белая грудь, до самой полночи, мне спать не дают!" - надпись на её фотографии.