Уютно устроившись на его плече, девушка закрыла глаза, позволив мерному щёлканью пишущей машинки себя убаюкать. Щели оконной рамы тонкими струйками пропускали отдельные ноты жизни громадного города, но в этой комнате позволено было существовать лишь трём вещам – ей, ему и чистым листам бумаги.
- Моя муза, — прозвучал спокойный голос, разрешив воздушному поцелую запутаться в волосах спящей девушки. Черты её лица печатными знаками медленно переносились на белое полотно, превращая реальность в фантазию.
Дни с их первой встречи ровной стопкой исписанных страниц громоздились на столе, обрывками мыслей лежали в дальнем углу комнаты, закрывая потёртости на старых обоях скомканной макулатурой. Он черпал вдохновение в кончиках её ресниц, в полугрустном изгибе губ и теплом дыхании, щекотавшем шею. Она находила свой мир в нотном порядке его слов, в сладком забытье объятий и в ритме пульса, раскрывавшим больше правды, чем редкие фразы.
Когда он писал о дружбе, сердце гулко отбивало ритм; когда он писал о страсти, учащённое дыхание совпадало со сбивчивым пульсированием венки на виске; когда он пытался писать о любви – ничего не происходило. В такие моменты она чувствовала, что дотрагивается до равнодушного механизма, имитирующего человечность.
Однажды вечером он сложил рукопись в чемодан, взял её за руку и произнёс:
- Мне нужно уехать на время, но я скоро вернусь.
- Ты лжёшь.
- Нет, ты ошибаешься…
- Тише, помолчи. Я считаю твой пульс – когда ты писал в своей книге о любви, он был точно таким же.