Товарищи, я надломлен и теперь не знаю, как быть. У других, господа, бывшие
товарищи, сатира получается, у меня – нет. Один мой знакомый писатель, например, как
напишет рассказ, так различные тёмные элементы прекращают незаконное поведение,
либо в подворотнях автора подкарауливают. Его уже три раза поймали жулики и
поколотили. То есть, у человека была творческая удача трижды, не считая случаев
перевоспитания.
Меня же ни разу ни по чему не съездили. Сатира моя не действует. А если
действует, понимают её наоборот.
Живу я, товарищи, в коммунальной квартире. Я занимаю отдельную комнату, а в
двух смежных живёт семейка: муж, жена и пацан, скорей всего, будущий уголовник и весь
в папу.
Семья самая неположительная – неисчерпаемая кладезь примеров для сатиры и
юмора. Мещане и хамьё! И требуется им срочное перевоспитание. Точнее сказать, они
этого не требуют, а я хочу, чтобы соседи мои были получше и перестали вести двойную
жизнь. Вечером они гремят, дебоширят, всячески меня тиранят, а днём... Днём они
пускают кому-то в глаза пыль и прямо-таки на доску почёта неудержимо лезут. Пацану в
школе вымпел вручили, хотя он из моего холодильника бутылку водки стащил. Сигареты
при собственном папаше раскуривает – мои, и что ни слово – то врёт.
Я – и так, и эдак!.. Не действует. Соберётся у них пьяная компания – не унять.
Стращают! Но драку начинать боятся. Ждут, когда я гостя или пацана трону, а потом меня
в милицию чтобы… Иногда и «ножичком нулевого номера», как в кино, пугают. Шутят!
Я – с другой стороны. Затих. Стал улыбаться им и первым здороваться. А сам
рассказ нечаянно о них сочинил. Впервые в жизни.
В газету послал, ответ получаю: «Будем печатать».
Ну что ж, думаю, хорошо! Имена, правда, вымышленные, но, всё равно, думаю,
подействует. Уймутся, либо с кулаками нападут. И тогда уж я, в порядке самозащиты, это
мурло, эту харю...
Прихожу я с гонораром домой, забегаю зачем-то на кухню и едва не помираю в
отчаянии.
Соседка, то есть – эта свинья в чернобурке, эта морда наглая, эта мама,
воспитывающая уголовника, эта жена папы, гуляющего на свободе, читает! Читает мой
рассказ и радостно смеётся.
– Чему вы лыбитесь? – спрашиваю.
– Как – чему? Рассказ интересный, и, кажись, вы его написали. Живёшь-живёшь и
не ведаешь, что в нашей квартире писатель тайно работает. И здорово так пишет! Мы-то о
вас: «Мещанин», – думали. А вы сами вон как мещан и склочников разоблачаете!
Я приуныл, товарищи. Значит, творческая неудача, значит слабо, если себя не
узнаёт.
Сел и соорудил новый памфлет. Все украденные от меня кухонные вещи в
соседском серванте изобразил. Бутылку водки им припомнил – выражаясь юридическим
языком, впаял им по совокупности.
Опять напечатали.
И что бы вы думали? Снова читает Хавронья Хрюковна на общей кухне, читает
сладко, шоколадкой закусывает и благодарно автору улыбается. Даже поцеловать автора
хочет.
– Отлично вы балласт общества пропесочили! И смешно очень. И очень верно вы
того жмота, у которого язва с печёнкой, на чистую воду вывели. Ишь, подхалим –
«здрасьте, до свиданья, будьте любезны»... А сам?!.. Зато мальчик Вова находчивый и
весёлый. Точь-в-точь наш Юрик. Копия! Особенно когда он у подхалима бутылку водки
выудил. Мы, честно говоря, боялись. А теперь вижу, что и вы юмор понимаете, и скажу
прямо: Юрик у вас «Столичную» взял тоже. Папу он выручил, когда у Николая Ивановича
голова болела, а магазины были закрыты. Вот я и послала к вам в холодильник Юрика...
Надо же, какое совпадение! Значит, образ мысли у нас с вами одинаковый.
От её признания я заболел. Спать совсем перестал – по ночам пишу. Рукописи у
меня газеты берут, печатают, и меня, малопьющего человека, соседи уже дорогим вином
угощают, как известного писателя, отказаться, конечно, трудно.
Вот сволочи, думаю, а! Ну, ничего! Я вашу семейку расхитителями
стройматериалов изображу.
Быстренько и сюжетик смастерил. Историю от начала до конца выдумал: Николай
Иванович проникает ночью на кирпичный завод, масляной краской рисует слово «брак»
на кирпичах высшего сорта, на каждом кирпиче рисует, а потом покупает кирпичики по
дешёвке под маркой некондиции и вывозит к себе на недостроенную дачу.
Фамилию Николая Ивановича, имя, отчество, год рождения – всё в точности
указал. Если уж в художественном смысле подлеца не пройму, то хотя бы ОБХСС на его
след выведу. Пусть даже не найдут ничего, пусть даже никакой дачи нету, зато нервы ему
помотают. На допросах.
И вот вчера – лежу я на диване, смотрю зажмуренными глазами на потолок, ищу
там концовку для нового рассказа. Карандаш грызу и чешу голову на подушке.
Ворочаюсь. Вдруг, слышу, дверь приоткрывается.
Открыл я глаза и даже вздрогнул: сам глава матёрого семейства пожаловал!
На цыпочках ступает, осторожно так, чтобы творчеству не мешать. В лапищах
коньяк и торт держит.
– А-а, – говорит, – ещё не спите? И хорошо. Пришёл вас поблагодарить за рассказ.
Если честно, я чепуху не читаю – романы там всякие. А ваш рассказ прочитал. Баба
заставила. Тоже, по правде сказать, галиматья, как у этого. Ну, у Толстого! А то место, где
кирпич облицовочный покупают – это понравилось. У меня дача была не достроена.
Теперь всё в порядке. Дёшево и сердито. Ни одной зацепочки для контрольных органов.
Спасибо за науку, – и волосатой рукой мою пятерню жмёт.
Гляжу я, товарищи, в его глаза, издёвку скрытую в них ищу. Ничего подобного!
Откровенная признательность и радость за кирпичи – вот что в его глазах.
Посмотрел я на его рожу самодовольную, да как треснул кулаком по зубам. И в
нос! И в ухо. И под глаз, конечно. Всю морду, думал, ему продубасил.
А ему хоть бы что. Он немножечко удивился моему поведению. Потом с мыслями
собрался, меня за шиворот взял и бережно в скатерть поставил, углы скатерти узлом
завязал. Компактно так упаковал и милицию вызвал. И эту скатерть, где я сижу, старшине
он отдал.
– Нате, – сказал он милиционерам. – Для плана в конце месяца вам сгодится. Тут
бытовой дебошир. В последнее время, по правде сказать, даже исправляется. И выпивать
стал понемногу. И книги пишет теперь дельные. Но тоже пусть посидит, как этот… как
писатель Карамазов или, шут его знает, братан того Карамазова, что ли, который в
кинофильме папу гирькой по башке шандарахнул за три тысячи целковых. Этого на
каторгу посылать не надо, надолго не сажайте, а так – маленько его попугайте.
Пятнадцать суток ему за глаза. От зазнайства и туманного повествования произведений
вообще будет полезно. Может, конкретного чего там почерпнёт для творчества...
– Так вот и попал я сюда к вам, братцы мои, на пятнадцать суток, – закончил
новенький вступительную речь и полез отдохнуть на нары.