* * * * * * *
Сколь ни близок путь от горделивого Палас-отеля до тишайшей Мадан-лу, тем более, проделанный в автомобиле, всё же Полина умудрилась задремать и уложить (таки?) русую головку на плечо стойкого моряка. Впрочем, последний в обиде не остался, и если бы ему дозволили, перенёс свою усталую спутницу с заднего сиденья "Паккарда" до девичьего алькова на руках. Но девушка вовремя проснулась, ибо подобное путешествие ещё не входило в её планы. Во-первых, уж не настолько мы пьяны, чтобы на ногах не стоять, а, во-вторых,... имеем бесспорный факт наличия юной английской леди в качестве суженой одного русского джентльмена. А посему... подайте Вашу руку, сударь, и помогите потерявшей остойчивость яхте войти в тихую домашнюю гавань...
Как и следовало ожидать, m-ll Горская и не думала ложиться. Она устроила себе импровизированную царскую ложу из пышных подушек, словно в какой-нибудь Мариинке, и преспокойно слушает оперные арии в исполнении итальянских теноров, сладкоголосо изливающиеся сквозь раструб граммофона. На укоряющие возгласы вошедших Варя ответила смешливой гримаской, потом по очереди повисла у них на шее, обнюхав заодно со всей тщательностью, почище охотничьей ищейки.
— Так, так, мои дорогие, значит, Шампанским попотчевались от души, даром, что оно из Калифорнии! Правда-правда, нас в приюте угощали таким на прошлое Рождество, ещё мистер Круз ворчал, что муниципалитет покупает всякую дрянь по цене Луи Редерера! Впрочем, мне пришлось по вкусу, хотя я не знаток... А вот милый братец и Смирновской отведал, признавайся!
— Точно, мисс Пинкертон, но сугубо символически, помянули павших за Родину...
— Ну, ладно... Там госпожа Строева на ужин что-то рыбное приготовила, но, полагаю, после банкета в Собрании вас это вряд ли заинтересует... Кстати, мне показалось, не уверена, конечно, что Ирина Ильинична... серьёзно больна. Я слышу, как она часто кашляет у себя, через платок, а при мне сдерживается, но дышит хрипло...
У Полины аж дыхание перехватило. Кажется, отчёт о сокрытых тайнах придётся держать гораздо раньше... Но Николай только коротко взглянул на неё, встрепенулся, словно вспомнил о чём-то важном, уже на ходу поцеловал Вареньку в висок, потом по-военному лаконично поклонился обеим дамам:
— Честь имею! — и уже в дверях, обернувшись, — Надеюсь, вы не забыли, какой завтра, вернее, уже сегодня день?
Полина только глазами захлопала, но выручила Варенька:
— Спрашиваешь тоже! Одиннадцатое ноября, окончание Великой войны! Парад союзных войск на Банде!
Ба, в самом деле! Со всей этой суетой упустили главное шанхайское торжество — годовщину перемирия с Австро-Германией. Дата не круглая, девять лет, но всё же...
— Завтра проведу вас на такое место, что любой из бонз Сеттльмента позавидует! У моего старинного знакомца Глеба Ведерникова кабинет в конторе — прямо над монументом Победы, вид из окна, как с капитанского мостика!
— И, конечно же, покинешь нас там на произвол судьбы!
— Право, Варенька, Глеб — прекрасный, образованный человек, из московских студентов, прошёл всю Сибирскую кампанию прапорщиком! Он вам всё по полочкам разложит! А мне нужно присутствовать на мероприятии, представлять русских моряков, так сказать...
— Скажите пожалуйста, какой представитель! — девушка выпрямилась, подбоченившись, и задрала подбородок кверху, видимо, изображая этим “важную персону Императорского флота”.
Николай покачал головой с шутливой укоризной, улыбнулся Полине и... пропал за дверью. Уже откуда-то с лестницы донеслось:
— Спокойно почивать, барышни! Подъём в семь ноль-ноль, без возражений!
— Есть, капитан! — хором, словно сговорившись, ответили девушки и расхохотались. Варвара снова кинулась то ли обнимать, то ли душить Полину, и они рухнули на кровать.
— Чертовка, порвёшь моё лучшее платье! А за чулки любого убью... не... сама повешусь!
Но только угроза навсегда покинуть эти стены и сбежать куда глаза глядят разорвали ласковые клещи. Из головы бывшей екатерининки ещё не вполне выветрились винные пары, поэтому упражняться в борьбе даже со слепым соперником ей не улыбалось. Строго настрого приказав опекаемой ложиться в постель, Полина быстро, но как всегда аккуратно скинула “парадный” наряд и натянула халатик на голое тело. Знобкие мурашки пробежались с головы до пят от прикосновения гладкого шёлка. А ну-ка в ванную поскорее, под горячие щедрые струи!
Оказавшись среди бронзы и стекла и вновь раздевшись, Полина внимательно, даже придирчиво рассмотрела своё отражение во всех зеркалах, по-всякому повернувшись, но к определённому выводу так и не пришла. Если учесть, милочка, что тебе далеко не восемнадцать лет, то... принимай ситуацию, как данность и не питай иллюзий! Будь ты хоть Венерой Милосской (с руками, конечно!), расклад не изменится... А жаль... Мы ещё вполне ничего себе, верно, my dear?
Некоторую заминку вызвало решение пустяковой на первый взгляд дилеммы — закрывать дверь на защёлку или так оставить? Вполне вероятно, что Николай Львович тоже захочет освежиться после пати... и вдруг забудет постучаться — и войдёт... кто знает, что тогда... Почему бы и нет, в конце концов?.. Да Вы совсем спятили, или пьяны в стельку, мисс Маркоff! Полагаете всякую чушь! Уж такой вышколенный джентльмен не то что постучится, прежде чем войти, но и не спустится вниз, пока не уверится, что ванная комната свободна... И вообще, много чести всяким там морякам!
Полина в сердцах хлопнула защёлкой — милой такой безделицей в виде позолоченной лягушки с вытянутым донельзя языком. Всё, граница на замке, женская честь в безопасности!
* * * * * * *
Она не слишком торопилась, тщательно растирая тело жестковатой мочалкой и нежась в упругом, как августовский ливень потоке. Трижды намыливалась, забралась с дотошностью тюремных надзирателей в каждую складочку или полость, промыла каждый волосок. Не без сожаления отключив воду, закутала непышную гривку на голове полотенцем, соорудив подобие древнеиудейского кидара. Отступила на пару шагов, чтобы вновь полюбоваться на себя в зеркале. Вид был размытый, будто муаровый, и от этого ещё более таинственный.
Интересно, похожа она сейчас на гибельно прекрасную Саломею, готовую плясать перед царём за голову Крестителя?
С гулким сознанием, в котором отражался каждый удар пульса, странно воодушевляясь, Полина схватила какой-то медный плоский таз, вообразив его блюдом, сделала несколько дерзких вакхических па, которые должны были, по её мнению, соответствовать необузданному вожделению, потом кругами прошлась по комнате, всё более ускоряясь и хмелея от невообразимости происходящего. Неужели это она — готова требовать страшной дани для своей испепеляющей красоты? А и пусть, никакой управы рассудка, только кипение крови и вино страсти! Разорвись, сердце, в горячем экстазе!
Но тут Полина, выйдя в непристойном танце за пределы коврика и оказавшись на коварной гладкости мраморного пола, к тому же взбрызнутого щедро водяными каплями, немедленно поскользнулась и едва не рухнула навзничь. Медный таз вырвался из рук и с набатным грохотом покатился прочь, полотенце размоталось, явив миру взлохмаченные вихры.
Девушка с ужасом наблюдала мгновенное превращение царской дщери в испуганную приживалку. Боже, это ж надо быть такой... Чтобы подобрать годный эпитет, ей пришлось перелистать весь окопный непечатный словарь своей памяти и от души выразиться. Следом навести образцовый порядок, запахнуться в халат и стремглав переметнуться в спальню.
Послушная Варвара давно пребывала в постели, по подбородок натянув тонкое атласное одеяло. Возможно, и спала, судя по ровному дыханию. Вопреки расхожему мнению, что незрячие спят с открытыми глазами, такого за ней не водилось, так что длинные густые (на зависть любой диве!) ресницы были смежены и являли полный покой.
Полина достала из кофра "самую-самую на крайний случай" ночную рубашку, шёлковую, оттенка бедра испуганной нимфы, изысканно украшенную кружевом и тиснёнными цветами, недоумевая, зачем это делает. Шедевр неизвестных белошвеек достался ей, как и многое из содержимого личного гардероба, в подарок от бывшей сестры английского госпиталя, ветреной миссис Пойнтер, которая получила его в знак благодарности от любовника, офицера артиллерии, с вышитой золотом надписью: "My sweet Pussy" и умудрившаяся показаться в подобном романтическом одеянии взору мистера Пойнта. Сладко-пушистая фраза была срочно удалена на следующее же утро после грандиозного скандала, что, впрочем, не спасло залог любви от остракизма, а глупенькую жертву страсти — от ссылки в туманную метрополию.
Полина же сберегала нечаянное приобретение Бог знает для чего, надеясь, пожалуй, на волшебный поворот судьбы, вроде встречи с каким-нибудь чудаковатым миллионером из Америки, или режиссёром с Бродвея, или князем небольшого, но богатого княжества, инкогнито... В общем, имела все шансы соблюсти в целости и сохранности до смертного одра.
Память вновь и вновь прокручивает свежий эпизод из произошедшего в собрании: будто с луны свалившийся барон ("Лев Жирафыч"!), нисколько не растерявший самоуверенных ухваток, ни о чём не сожалеющий, непотопляемый сноб! Как же, вспоминал он darling Полину, держи карман шире! Ну, поехала бы сегодня с ним... на шикарном, поди, "форде", в квартиру на Нанкин-роуд... Горские нашли бы другую сиделку, мало нуждающихся русских женщин в Шанхае, что ли, согласных на любую работу? Жить в комфорте, войти в круг избранных... Поймать звезду с неба? Звезду? И с неба ли?.. В общем, Лёва, иди туда, куда был послан, и никогда не возвращайся!
И всё же приятная ночнушечка, лёгкая, как паутинка, совсем не похожа на те полотняные рубища, в которые облачались институтские девочки или сёстры милосердия на фронте!
Полина щёлкнула ладошкой по выключателю, пару секунд постояла, привыкая к темноте, потом живо юркнула в кровать, под общее с Варей одеяло, в тепло и негу уютного местечка. Уже засыпая, запоздало вздохнула сокрушённо: "Господи Иисусе Христе, Сыне Божий... Ты всё видиши!"
* * * * * * *
Неизвестно, сколько времени прошло в ирреальном и безвременном мороке сна, но проснулась Полина вдруг, словно вынырнула из плотной глубины, хватая воздух ртом, обжигаемая миллионом раскалённых игл и трясясь, словно в ледяной лихорадке. Абсолютная кромешная тьма обнимает её, вместе с дюжиной, по крайней мере, как показалось, гибких смелых рук, обвивает нежными путами, покрывает страстными печатями поцелуев... Застигнутый врасплох рассудок замер испуганной птицей, готовый ринуться прочь, но куда — в сияющие небеса радости или пропасти страха? Сердце так стучит в оболочку рёбер, что становится жутко — вдруг они сокрушатся, как ветхие шпангоуты пиратского корабля, готового пойти ко дну?
Позвать на помощь отказывается ставшим предательски мягким язык, стон мольбы застревает в горле, перемежаемый всхлипами внезапного желания счастья —вопреки смутному предчувствию катастрофы...
Варя, Варенька, если это ты (а кто же ещё, помилуй Бог!), то сахар твоих губ способен превратить океан горького вина во вселенную услады, разгладить ущелья морщин и оживить пустыню!
Непроглядная ночь уравняла нас в правах, лишив зрячую важнейшего преимущества и отдав его осязанию, слуху, вкусу... Кто в результате окажется на белом коне, принимающий капитуляцию, а про кого воскликнут: "Vae victis!"?
Вдруг яркий, словно из золота, край лунного диска появляется в проёме не до конца задвинутых штор. Комната осветилась пусть бледным, но достаточным светом, чтобы зрительные рецепторы получили для себя хоть какую-то опору во внешнем мире. Вместе с тем и мозг прекратил хаотичный распад и нащупал свою точку кристаллизации. Полина даже чертыхнулась в мыслях, но не слишком гневно, проклиная небесную лампаду. Всё... момент возможности произойти непоправимому упущен. Варенька, радость сердца моего, прости! Я знаю точно, как доказательство теоремы Пифагора, утром нам было бы горько! Лучше жалеть о неслучившемся, чем проклинать необратимое! Так надо, хорошая, так единственно возможно, чтобы не разбить то хрупкое, что есть между нами... Оно не в жадной страстности похоти, оно слишком тонкое, чтобы ощутить его руками, или даже любой, самой нежной частью тела... Пусть оно живёт, такое ласковое, светлое, чистое, как июньское солнышко, как память о детстве!
Но Полина чувствует, что обнявшая её крепко и прижавшаяся щекой к её щеке Варя плачет. Слепую девушку не коснулся изменивший оптические свойства окружающего пространства лунный луч, она просто ощутила, что подруга встрепенулась и словно отпрянула от неё, хотя не пошевелила даже пальцем. Ну, что ты, что ты? Варины губы шепчут еле слышно, словно из другого мира, может быть, со дна океана: "Я просто забылась... Так одиноко стало, и холодно внутри, как будто там лёд... Ты! Я не знаю, с чем сравнить, что я чувствую к тебе... Я бы хотела умереть ради тебя, стать тобой, всё-всё тебе отдать! У меня ничего нет, кроме меня... и этой любви! Ты не подумай, что я ненормальная дурочка, хотя, наверное, так и есть, просто я сразу полюбила тебя... Даже... даже больше, чем брата, а он для меня всё! Понимаешь, ты — ещё больше! Потому что без него я умру, а ты — моя жизнь, вся-вся, до минуточки, до последнего вздоха!.."
Тут Варенька умудряется прижаться ещё теснее, хотя и так уже ближе некуда, только войти внутрь, как душа в тело, или мужское начало, проникающее в лоно женщины, чтобы зачать плод. Полина ощущает вкус собственных слёз, которые стекают к губам и мешаются со слезами подруги. Господи, ну что стоит уступить порыву близкого, родного существа, да и собственному, чего скрывать, тоже? Ведь ничьи честь или гордость, или чувство ревности не пострадают? Разве тебе это внове? Давно ли ты стала такой праведной? Боишься, что это может повлиять... на возможный выбор Николая, ну-ка, признайся? Но ведь нет же, нет!
Полина не знает, что ответить на свои же вопросы, и на признания Вари тоже. Она стискивает, в свою очередь, плечи девушки, обнимая их и одновременно как бы связывает, пеленает, сковывает её импульсивные движения. Впору колыбельную запеть, или заговор какой-нибудь старинный запричитать об успокоении одержимой девицы... Молитву? Язык не поворачивается, душа онемела... О чём Бога просить? Чтобы отверз очи незрячему? Ну, да, чего Ему стоит, плюнуть на землю, брение сотворить, да помазать? А вера у неё есть, чтобы по-настоящему молиться, та самая, хоть с маковое зёрнышко, которая гору сбросит в море? В том-то и дело... Просим, и не верим в просимое!
Варенька, славная моя! Пойми, я люблю тебя, как никого в жизни не любила, и, наверное, не буду любить! Ты — моё незаслуженное сокровище, жемчужина, полученная даром, но дороже которой ничего в мире нет! Я не покину тебя никогда, ни за что! Но именно поэтому... я не могу выполнить то, о чём просит твое измученное сердечко, твое ночное полыхающее сознание! О чём так властно вдруг затомилось моё собственное тело, каждый его нерв, каждая жилка... Пойми и прости меня! Давай просто будем вместе, как одна плоть, словно две дочери одной матери, и ближе нас не найти никого на этой планете! Вот так... Засыпай, отрада моя, солнышко, спи, и пусть приснится тебе наше счастье!
Ещё долго после того, как обмякла успокоенная приходом Морфея Варя, как разомкнулись стиснутые не на шутку взаимные объятия, Полина лежала, уставившись на просвечивющуюся сквозь ткань гардин луну и ворошила в себе разные думы. В основном, из прошлого, но связанные, естественно, с днём нынешним. Как разобраться, у какого учёного расспросить, почему всё так сложно в жизни? К тому же, как на грех, мы сами добавляем всяческие проблемы к тем, что и так имеются в ней. Вот, эти самые... не совсем обычные чувства... Почему они появляются в человеке? Ведь никто не учит им, не показывает дурной пример, как обычно считается, не "развращает детское сознание"! Просто однажды понимаешь: ты не совсем такой, как все, не под общую гребёнку подстрижен, и легко отмахнуться от этого нельзя!
Полина, наверное, в тысячный раз за свою жизнь попробовала перебрать свои ощущения, начиная с самых первых, которые сохранила память. На первый взгляд, ничего необычного. Милые родители, доброжелательная родня, приветливые слуги... Потом: незабвенный, ставший вторым домом Институт. Подруги, все такие разные, но словно одна семья. Отношения тоже были непростые, много сплетений-сочетаний судеб и характеров. Девочки вырастали, познавая мир и себя через контакты внутри своего коллектива. Шутка ли, поступали в закрытое учебное заведение девятилетними глупышками, а выпускались в восемнадцать вполне зрелыми девицами, что называется, на выданье. Ну, чему-то их учили педагоги, воспитывали классные дамы и пепиньерки, но основное получали из чтения книг, как правило, французских романов, и общения между собой. Чего только не было за эти годы! Дружба, вражда, ревность, склоки, интриги! Всё, как в настоящей жизни, только немного понарошку, как бы не всерьёз. Словно примерка на себя будущего поведения. Ну, понятно, и любовь не могла миновать девичьи нежные сердца! Преподавателей-мужчин было ничтожно мало, и те, в основном, преклонного возраста, никак на роль принцев на белом коне не годные. Поэтому и влюблялись девочки в кого попало: от всегда строгой и величественной институтской maman до обожаемых фавориток из числа старшеклассниц. Впрочем, ничего особо греховного в этих увлечениях не было. Хотя они не поощрялись начальством, но существовали всегда, во всех поколениях и в других заведениях тоже.
И всё же, кому-кому, а Полине было известно получше любого другого человека, что случались и драматические, даже скандальные финалы у невинных, казалось бы, отношений. Так, одна из девочек их класса, баронесса Т. пыталась покончить с собой из-за неразделённого чувства к прехорошенькой, но ветреной Lizi Чайкиной из выпускного. А однажды случилось вовсе неслыханное: одну из институток застали в ночное время в комнате пепиньерки, причём, как шептали злые языки, при весьма пикантных обстоятельствах. Разумеется, обеих виновниц поругания добродетели тут же выставили за порог, а инцидент замяли, дабы не портить доброго имени Екатерининки. Кроме того, Полина могла рассказать не менее десятка историй, так и не получивших огласки, но немало поволновавших умы тамошних воспитанниц. У неё самой была длительная нежная дружба с девочкой-одноклассницей, Танечкой П., начавшаяся с первых институтских дней (их кровати оказались по соседству). Танечка была созданием скромным, тихим, никогда не вступавшим ни в какие споры или выяснения отношений. Она безоговорочно признала первенство Полины во всём и позволяла ей любые шалости и даже лёгкие насмешки над собой. Более расторопной девочке нравилось такое покорное отношение, она легко привыкла, что является кумиром и авторитетом для подруги. Подрастая, они, с одной стороны, всё теснее сближались, доверяли друг другу все сердечные тайны, но, с другой стороны, Полина невольно искала для своего неуёмного темперамента более "престижные" точки приложения. В предпоследнем классе она сблизилась с ослепительно красивой и столь же острой на язык княжной Трубецкой, которой знатность происхождения, соединённая с изрядным умом, позволяли вести себя в классе дерзко, порой даже вызывающе. Все девочки стремились заручиться если не дружбой со столь яркой особой, то хотя бы её снисходительным безразличием. Странным образом, не прикладывая к тому никаких усилий, Полина оказалась в числе облагодетельствованных особым вниманием княжны... и в душе возгордилась чрезвычайно! К несчастью, её бедная тихая подруга, напротив, почему-то попала в число наиболее третируемых личностей класса.
Полина вздохнула, заново переживая перипетии тех давних дней. Её словно окатило волной жгучего стыда за поступки, совершённые девочкой-подростком, которой она была когда-то. Да, и никуда от своей памяти не денешься! Она отчётливо помнит все мысли, ощущения того периода, и по прежнему не может найти себе оправдания. Почему мы выбираем тот путь, который видится нам более блестящим, приятным, даже понимая в душе абсолютную его никчёмность? Ведь и тогда Полина вполне сознавала, что цена выбора между заносчивой аристократкой Трубецкой и скромной Танечкой слишком высока, несоизмерима с тем ущербом душе, который неизбежно последует. И всё же с непостижимым хладнокровием Полина отдалялась от несчастной подруги, хотя видела все её терзания и муки, не только не вмешивалась в ежедневные нападки княжны на свои жертвы, но даже поощряла их сочувственным смехом. При этом формально они оставались с Таней близкими подругами, общались, о чём-то беседовали, но словно через некий прозрачный барьер. Порой Полина видела, как её соседка, ещё недавно самое близкое существо на свете, беззвучно плачет, укрывшись с головой одеялом, в ночные часы... и часто у неё появлялось острое желание броситься к ней, утешить, разрушить то отчуждение, что возникло между ними... но она оставалась неподвижной, во власти странного ледяного оцепенения, и ещё умудрялась гордиться им перед собой!
А потом всё стало сыпаться-рушиться стремительно. Началось с того, что Полина умудрилась забыть про Танечкин день рождения, который они обычно проводили вдвоём, сначала в пустом в вечернее время классе рисования, а потом гуляли в Институтском саду, под осенними деревьями, шурша разноцветной опавшей листвой и мечтая о будущем. А в тот раз она увлеклась светской беседой-перемыванием костей в дортуаре у Трубецкой, и придя в свое отделение почти к отбою, вдруг обнаружила отсутствие подруги на месте. Спохватившись, Полина бросилась во двор, где было уже достаточно темно и безлюдно, долго бегала по пустынным аллеям, пока обнаружила пропажу. Таня сидела, сжавшись в комочек, в самом углу сада, лбом в скрещенные на коленях руки. Полина позвала её тихонечко. Но та никак не среагировала, а когда попытка повторилась несколько раз, вдруг резко выпрямилась и почти опрометью бросилась прочь. Полина устремилась за ней, бросая вдогон какие-то оправдания. Подруга внезапно остановилась, повернула вспять изменившееся от слёз и гнева лицо, заговорила как никогда хлёстко: "Ты выбрала княжну... конечно, она блестяща, умна, рядом с ней быть престижно! А я... кто я? Меня можно безнаказанно обидеть и высмеять, это даже как доблесть зачтётся! Но она хоть по натуре такая, что с неё взять, белая кость... а ты, почему ты?"
Эх, Танечка, если бы человек мог всегда объяснить, почему он поступает так, или иначе! Нет, наверное, таких жертв, которые Полина не смогла бы принести, чтобы смочь вернуться в то время и попытаться хоть что-нибудь исправить! Конечно, она и тогда что-то предпринимала, балансируя между двумя полюсами своей привязанности, искала компромисс, но довольно вяло, отдаваясь течению обыденных событий, и не представляя, что этому скоро наступит конец. Однажды, прямо во время занятий гимнастикой, в спортивную залу вошла инспектриса и увела с собой Таню. До самого вечера Полина изнывала от дурного предчувствия, а когда оказалась в дортуаре, так и осела на первый попавшийся табурет. Соседняя с ней кровать стояла лишённая всякого белья, и никаких вещей вокруг тоже не наблюдалось. Она бросилась за объяснениями к классной даме. Та сначала разразилась гневным порицанием за нарушение дисциплины, потом вдруг умолкла, и в глазах её блеснули слёзы. "У нашей с тобой Танечки обнаружилась быстро прогрессирующая чахотка, поэтому её пришлось срочно отчислить из института. Я очень сожалею..."
Словно неживая, Полина вернулась на место. И тут её ждало ещё одно потрясение. Выдвинув верхний ящик тумбочки, она обнаружила запечатанный конверт с краткой надписью знакомым почерком: "Полине М." Она долго не решалась его вскрыть, ощущая в душе такую бурю раскаяния и горькой нежности, что ни заснуть не могла, ни просто думать о чём-то другом. В конце концов содержимое письма было всё же явлено взгляду. Оно оказалось кратким, и впечаталось в память Полины навсегда: "Я тебя люблю! Живи."
Не прошло и месяца с того злосчастного дня, как институт, словно молния, облетела весть: Танечка П. умерла! Это был шок: первая смерть ровесницы для тогдашнего поколения воспитанниц. Торжественно-оглушённые, все собрались в церкви на панихиду, пели очень проникновенно, многие плакали. Полина невольно оказалась в центре внимания, кто ж не знал о её особенной дружбе с покойной? А несчастная, терзаемая в добавок к горю ещё и нравственным сокрушением, не знала, куда себя девать.
В ней произошёл какой-то внутренний перелом, хотя поначалу никак, вроде бы, её жизнь не изменивший. Она так же общалась в кругу княжны Трубецкой, остроумно шутила, пересказывала услышанные анекдоты из жизни двора, сплетни... но как-то без огонька, словно по инерции. То, что вызревало подспудно, проявилось однажды и внезапно, произведя эффект взорванной бомбы. В один из дней декабря, когда по Фонтанке тянулись последние баржи, оглашая набережные зычным, не всегда пристойным окриком кормчих, а на оголённых блестящих ветках озабоченно расчирикались воробьи — находившаяся посреди переполненной классной залы во время перерыва между занятиями княжна вздумала, по своему обыкновению, пройтись язвительным языком по извечным своим жертвам, которые привычно сделали вид, что ничего не слышат, а все окружающие приготовились насладиться небольшой сценкой из спектакля одного, но очень злоречивого актёра. Но тут произошёл непредвиденный сбой, форменный форс-мажор! Госпожа Сарказм в своём увлечении фигурами речи внезапно (возможно, случайно), коснулась непочтительно памяти недавней одноклассницы, то есть Тани П...
Полина, до этого безучастно разглядывавшая вид из окна, тотчас развернулась на каблуках, решительным шагом приблизилась к ораторствующей, и... вдруг, почти без замаха, влепила ей такую пощёчину, что не ожидавшая подобного поворота девица отлетела в сторону и растянулась навзничь на скользком паркете. Последовала немая сцена, похлеще, чем в "Ревизоре". Все присутствующие девочки повскакивали со своих мест и замерли в ужасе, ожидая, может быть, грома небесного или молний, поражающих нечестивицу, поднявшую руку на богиню. Сама виновница торжества стояла спокойно, разглядывая поверженную бывшую пассию даже с некоторым любопытством. Зато княжна, видимо, ничего ещё не понимая, и бесконечно ошеломлённая, бледная, как смерть, но с красным пятном на месте полученной оплеухи, неловко ёрзала на полу, пытаясь подняться. Никто не приходил ей на помощь, никто не проронил ни звука. Наконец-то сумев встать на ноги, она бросилась вон из залы, не оглядываясь, только плечи её тряслись в безмолвных рыданиях.
Этим инцидентом навсегда завершилась "эпоха княжны Трубецкой". Бывшая властительница душ поникла, совершенно прикусила свой язык, отступила в тень. Впрочем, Полина не стала занимать освободившееся место на Олимпе, её уже перестала волновать вся эта искусственная жизнь, бурление в четырёх стенах, надуманные страсти. Пришли другие интересы, мечты, взрослые соблазны. Окружающий мир постепенно проникал в замкнутый мирок Института, развеивал его иллюзии, взламывал защитные покровы. Полина сама не заметила, как из птенца превратилась в настоящую птицу, а когда спохватилась, оказалось, на неё положили глаз уже немало опытных ловчих, и силки поставлены кругом мастерски, без шансов пернатой юнице их избежать.
* * * * * * *
Она ворочалась без сна уже немало времени, когда всё-таки сдалась нахлынувшему на неё потоку воспоминаний в виде разных волнующих образов, слов, мыслей, и резко поднялась с постели. Набросила на плечи халат, поправила сползшее с Вари одеяло. Прошлась по залитой сумерками комнате, уселась в кресло. Всё одно к одному сегодня. Это собрание — с призраками прошлого, явившимися, как снег на голову... потом ещё более суровое испытание — сладкой ночной пыткой, без права на слабость, на капитуляцию. Чёртова жизнь, вся, словно бесконечная охота, где ты — самый ценный приз, красная дичь, и все сговорились загнать тебя рано или поздно на номер главному охотнику, который уже зарядил ружьё доброй пулей, приподнял его в невспотевших ладонях и, улыбаясь, ждёт. Он славный малый, и терпения ему не занимать. Дождётся...
В ту зиму педагогические скрепы, много лет державшие Полину с погодками в строгих рамках, значительно ослабли. Приближался выпуск, а это значило, что созревшим барышням, а так же их маменькам, настала пора задуматься о будущем. Подразумевалось, что любая более-менее достойная не слишком уродливая девица должна выйти замуж и осчастливить безукоризненным воспитанием законного супруга. Поэтому старшим институткам отворили двери для посещения различных развлекательных и познавательных мероприятий, вроде балов, светских раутов, выставок, причём даже и в вечерние часы. Контроль за отсутствующими свёлся к минимуму: достаточно было записки от какой-либо уважаемой персоны, либо родителей, чтобы получить "увольнительную" до двенадцати ночи. Разумеется, изготовление таких "записок" расцвело пышным цветом, девочки не стесняясь выписывали их дюжинами друг другу. Затрещала по всем швам успеваемость, но... кого она уже интересовала на последнем году обучения? Разве отметки в табеле помогут хоть сколько-нибудь в устройстве личной жизни? А поэтому — побоку их! Лишь несколько девочек из класса, твёрдо решившие либо продолжить обучение в университете, или же остаться в качестве пепиньерок, выглядели белыми воронами на общем фоне, исправно выполняя задания и посещая все уроки.
Первое время, оказавшись относительно свободной, Полина подрастерялась. Столько новых лиц, незнакомых мужчин и женщин, все блистают манерами, богатством нарядов и украшений! И уж вовсе неожиданным оказался тот успех, который обрушился на неё! Поначалу только братья, кузены, иные родственники её близких подруг, с которыми она появлялась в обществе, стремились свести с ней знакомство, но постепенно круг претендентов всё расширялся, и скоро уже вокруг новоявленной "звёздочки" образовался собственный контингент воздыхателей, ловящих каждый её жест, ревниво соперничающих между собой за право оказаться на краткий миг в фаворе. Особенно отличались в политесе два брата-близнеца графы Алсуфьевы, питомцы Императорского Пажеского корпуса (имена их Полина, увы, совершенно запамятовала). Они поражали просто феноменальной общительностью, находчивостью, природным артистизмом манер, соединённым с отточенной куртуазной ловкостью. Пажи быстро отсекли от предмета своего поклонения прочих соискателей и организовали форменную осаду крепости, не оставляя ни на секунду без внимания, непрестанно развлекая и ублажая каждую прихоть. Каким-то чудом они узнавали время и место очередного появления Полины в свете, хотя сама девушка зачастую не ведала этого до самого последнего момента, и встречали её уже у входа, сияя улыбками и галунами придворных мундиров. Безусловно, подобное поклонение одних из самых завидных женихов Империи не могло не льстить самолюбию вчерашней затворницы, но очень скоро в её неглупой (как она небезосновательно считала) головке возник вопрос: а что же дальше? Близнецы изгалялись в учтивости, остроумии, но не более того, словно некая галантная дуэль составляла главную цель их флирта, а отнюдь не достижение расположения, тем более, руки дамы сердца. Постепенно такие отношения стали тяготить Полину, но избавиться от них вышло не сразу. В этом ей помогли, как ни странно, новые, и в общем-то, не слишком симпатичные персонажи в её окружении. С некоторых пор явные знаки внимания юной институтке стали оказывать далеко не молодые, а некоторые и вовсе женатые завсегдатаи Петербургских гостиных. Причём это не встречало никакого удивления, тем более осуждения среди многочисленной публики, в которой попадались даже родственники Полины.
Эти господа приближались к Полининому кружку с важностью броненосцев, входящих в знакомую гавань, нисколько не обращая внимания на всякие там утлые яхточки и катера. Они говорили значительно, угодить свежеиспечённой диве не стремились, словно само их снисхождение уже являлось невероятной ценности комплиментом. Бойкие молодые люди в присутствии столь тяжёлой артиллерии мигом тушевались, мямлили несуразицу, одно угодливо хихикали над плоскими шутками. Полина не могла взять в толк, чего от неё хотят эти бронтозавры, во всяком случае, признаков страсти ни в одном из них она не наблюдала. Особенно женатые. Самый вальяжный и представительный вообще оказался отцом её одноклассницы, к тому же почётным председателем попечительского Совета и главой собственного Фонда помощи малообеспеченным воспитанницам Института. Полина старалась вести себя с ними ровно, крайне осмотрительно отзывалась на различные предложения, пожелания, интуитивно лавируя между выставляемыми перед ней ловушками. Впрочем, не всегда всё сходило с рук гладко. Однажды она легкомысленно уступила невинному на первый взгляд приглашению одного из "тузов" посетить вместе с ним картинную галерею, чтобы ознакомиться с работами известного художника. Оказалось, что названное собрание является полной собственностью зазвавшего её джентльмена, поэтому в главном холле выставки накрыт был роскошный банкет, но почему-то всего на две персоны, зато в окружении не менее десятка официантов. Полина не находила себе места от смущения и досады, прекрасно понимая, что теперь "обязана" щедрому хозяину. Распутывать этот нечаянно для неё сплётшийся узел пришлось долго и нервно, попадая во всё новые недоразумения, ощущая себя при этом мухой, угодившей в липкую паутину, сотворённую ещё тысячу лет назад и поддерживаемую сотнями поколений пауков.
Неизвестно, чем бы в конце концов закончилось дело, если бы по счастливой случайности (если можно назвать таковой падение на ровном месте при катании на льду в Александровском парке) она не встретила Виталия. Ещё достаточно молодой и энергичный коллежский асессор, с блеском закончивший Петербургский университет и неплохо поднимающийся по служебной лестнице, он проявил весьма ценное с точки зрения Полины качество — умел слушать и вникать в то, что говорится, причём многое понимать вообще с полуслова. Его тёмные пронзительные глаза светились неподдельным уважением, что нравилось девушке несравненно больше, чем любое восхищение красивой внешностью. Хотя... и в науке грамотного флирта новый знакомец показал себя недюжинным стратегом. Особо не напрягаясь, умудрился отбрить не только желторотых юнцов, но и закоренелых ловеласов. Возможно, его козырь был в дружеской простоте общения. Полина с удивлением обнаружила в себе, что незатейливость манер трогает её гораздо глубже, чем самая изысканная куртуазность. Поначалу даже досадно было — неужели она по сути своей примитивное существо, не способное к возвышенным материям? Но потом сообразила: простота мысли и общения не есть скудость ума, скорее, наоборот. Никчёмный разум старается скрыть свою ущербность прихотливыми драпировками.
Виталий оказался вторым человеком в жизни Полины, после несчастной покойной Танечки, кому она доверила самое сокровенное своё, хранимое даже от духовника и обожаемых родителей: стихи! Сама не понимая, для чего это делает, однажды усадила визави на тахту в безлюдной гардеробной одного из собраний, пока публика кружилась в ритме модного вальса, достала из ридикюля блокнот и начала читать. Наверное, она ощутила в нём тот уровень восприятия, который никогда не посмеётся над открывшейся ему чужой тайной, даже самой нелепой, не предаст, не воспользуется в недобрых целях. Пожалуй, Виталий вполне оправдал оказанное ему (без всяких шуток!) доверие. Хотя логически отточенный ум его не трудился над сочинением собственных поэтических образов, но зато чужие он понимал совершенно! Такого точного, взвешенного, и в то же время доброжелательного анализа Полина не встречала больше ни у кого. Он одновременно окрылял, вдохновлял на творчество, и в то же время отрезвлял, заставлял внимательнее относиться к недостаткам, которые, несомненно, имеются у всех нас.
В конце концов девушка крепко привязалась к новому другу, стала испытывать потребность всё чаще видеться с ним, слышать его здравые, не лишённые юмора суждения, ощущать честную надёжность характера. Не раз она пытала себя: не любовь ли это чувство, которое вызрело в ней? Зачитала до дыр все известные книги, где можно встретить хоть какие-то рассуждения или описания на данный счёт, прожужжала все уши подругам, разумеется, скрыв истинную цель расспросов завесой иносказательности, даже маменьке намекнула, но толком не разобралась. Спектр выслушанных мнений оказался настолько широк, что позволял усомниться в самом существовании столь неоднозначно трактуемой субстанции.
Тут ещё выпуск подоспел, и неизбежно связанная с ним суета, весёлая и грустная одновременно. В последний раз прозвенел звонок (люто ненавидимый в годы обучения, но ставший вдруг таким милым!), взволнованные выпускницы с алыми лентами через плечо по обычаю наведались в Зимний дворец, где их приветливо встретили члены августейшей семьи, а десяти наиболее отличившимся, в числе которых была и Полина, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна вручила почётные шифры. Потом торжественный ужин в присутствии Государя, роскошь посуды и угощений, которые так и остались нетронутыми (какая там еда, помилуй Бог!), возвращение в Институт, переодевание в собственные платья, и — неизбежное прощание!
До сих пор Полина не может без трепета душевного вспоминать те мгновения: как ходили они проведать всегда строгую, но бесконечно добрую maman, как обнимали, целовали классную даму, пепиньерок, даже инспектрис, а кто побойчее, и институтского полицмейстера вместе со швейцаром. Как прошлись по всем коридорам, залам, дортуарам, ловя завистливые взгляды младших и сами им чертовски (простите за выражение) завидуя! А затем, уже не стесняясь, рыдали в голос, расставаясь друг с другом, клялись в вечной дружбе, любви и памяти... Что ж, за годы, что прошли с выпускного дня, а промчалось их уже прилично, Полина не единожды встречала на своём пути бывших товарок, и всегда это были наполненные искренней радостью свидания, пусть краткие, но оставляющие в душе светлое чувство!
Так вот... Избавившись пусть от вполне комфортных, но уз пребывания в закрытом заведении, наша героиня могла вполне насладиться плодами наступившей де-юре и де-факто взрослости. Папенька, на тот период период высокопоставленный чиновник по дипломатическому ведомству, получил важное назначение в Лондон, куда и отбыл вместе с супругой, оставив дочь и квартиру на попечение младшей своей сестры, старой девы, постоянно проживающей у них на правах домоправительницы. Тётушка, вечно занятая раскладыванием очередного пасьянса, ничуть не допекала племянницу надзором, без вопросов снабжала деньгами, держала все нравоучения при себе. Так они и существовали параллельно на одной плоскости, и по всем законам геометрии, никогда толком не пересекались.
Полина же со страстью неофита принялась исследовать все мало мальски интересные уголки Петербургской жизни, куда могла проникнуть без значительного риска для репутации (а к таковым можно было отнести любое, даже самое злачное заведение, потому что столичная знать давно и уверенно превратила всякое понятие морали в пустой звук). В самой грязной предпортовой пивной можно было встретить какого-нибудь отпрыска аристократического рода в обнимку с полупьяной "незнакомкой", как стали именовать себя после знаменитого стихотворения Блока все мало-мальски образованные проститутки. А в шикарных салонах почти в открытую нюхали кокаин, приводили всяких мистических проходимцев, по десять раз на дню меняли религию и политические убеждения. Развелось жуткое количество поэтов, причём самых затейливых ориентаций, школ, направлений! Стихотворная речь звучала с подмостков кабаре и цирковой арены, с трибун партийных собраний, а то и на заседаниях Государственной Думы. Однажды Полина попала даже на настоящий творческий симпозиум модного поэтического движения, где была благосклонно выслушана небольшой кучкой адептов, произведена в многообещающие таланты, обласкана комплиментами, но потом осчастливлена приглашением на нудистскую пирушку куда-то за город...
Следующим, но более длительным увлечением стала сцена. Девушка записалась сразу в несколько актёрских школ, и вдобавок ещё брала уроки экзотического танца. Она с упоением предалась стихии Талии и Мельпомены, не забывая про Терпсихору. Целыми днями пропадала в артистических студиях, а по вечерам посещала респектабельные, уважаемые всеми театры, чаще всего Мариинский и Александринку. Довольно часто, а в поздние часы почти всегда её сопровождал Виталий. Отношения их приобрели устойчивый характер, хотя полной определённости ещё не было. Он, в силу присущей ему терпеливой деликатности, не торопил событий, проявлял максимальный такт, а Полина просто махнула рукой на всякие внутренние копания, позволив событиям течь, как им заблагорассудится. Ей было спокойно, надёжно под ненавязчивым крылом уверенного в себе человека, а в будущее смотреть не хотелось.
Однажды же произошёл случай, который, наверное, неизбежно должен был произойти, рано или поздно, хотя даже о возможности подобного Полина думать не думала. Не потому, что испытывала к Виталию недружеские чувства (отнюдь!), или сама по себе близость с мужчиной казалась ей отвратительной... Просто она так и не поняла, в чём заключается, собственно, притягательность таковых отношений, о которой пишут в романах и декламируют в стихах? Она хорошо помнила всю волнующую остроту чувств, нюансы настроений, которые были свойственны общению между близкими подругами в институте, впрочем, вполне невинному. Но даже ничтожной доли той нежности не ощущалось ею в развивающемся ни шатко ни валко романе. Но повторимся ещё раз, однажды произошёл случай...
Был в самом разгаре тёплый по-летнему май. В один из вечеров, ещё не слишком поздно, засветло, они покинули нудно затянувшееся представление в Литейном театре и пешком направились в сторону Невского проспекта, чтобы взять там лихача, добраться до Полининого жилья и, как обычно, раскланяться. Казалось бы, ничто не предвещало неожиданностей. Но тут в процесс вмешались иные, явно высшие силы, но с неясными намерениями. Из внезапно набежавшей тучи хлынул такой дождь, что мгновенно промочил до нитки пешеходную пару, превратив их в странных смешных паяцев из итальянской буффонады. Полина едва не расплакалась из-за досадной метаморфозы, но тут Виталий неожиданно предложил зайти к нему в квартиру, которая находилась в двух шагах, в импозантном доме серого мрамора с колоннами, на втором этаже. Пожалуй, предаваться излишней щепетильности в той ситуации было неуместно, и они оказались наедине в его холостяцком приюте, увлечённые туда, словно две щепки после ливня, бурным потоком судьбы.
Виталий вёл себя безукоризненно вежливо, разве что не достал из старых сундуков рыцарский меч, чтобы при нужде положить между собой и спутницей. А Полина мечтала об одном: поскорее избавиться от противного, ставшего будто свинцовым платья. И всего остального промокшего тоже. Поэтому она охотно согласилась облачиться в мужской купальный халат, пока одежда её будет сохнуть на кухне. Галантный хозяин мигом разжёг камин, и девушка с невыразимым наслаждением растянулась перед ласковым огнедышащим зевом прямо на мохнатом ковре. В голове её поселились странные весёлые чёртики, которых она никогда не наблюдала прежде. Скоро вернулся доблестный кавалер с двумя бокалами красного вина, тоже переодевшийся в халат. Полина старалась не замечать, как выглядывают из под этого полуинтимного покрова сухие мужские лодыжки. И тут она увидела, но совсем почему-то не ужаснулась, что полы собственного её халата предательски распахнулись и открыли всю наготу ног почти до самого предела. Невозможное, не представимое до сего чувство овладело ею: Полине хотелось, чтобы мужчина смотрел на неё, видел всю и делал что-то им обоим важное, нужное, способное принести невыразимое счастье... Когда в руке её оказался бокал, девушка подумала отрешённо, словно о чём-то постороннем: "Если я выпью это вино, мы будем близки". И одним отчаянным глотком осушила бокал.
* * * * * * *
Проснувшись на следующее утро впервые в сознательной жизни не одна в постели, причём непоправимо изменив свой статус с невинной девы на женский, к тому же полученный вне брака, Полина основательно задумалась. Она глядела на лежащего рядом мирно посапывающего мужчину и пыталась осознать, что же, собственно, произошло? Ну, да, то самое соединение двух в одну плоть, о чём говорится в Библии, мол, прилепится муж к жене. Вполне так нормально прошло, временами даже приятно. Во всяком случае, чувство отвращения не возникало ни разу. Но позвольте всё же, дамы и господа, а как же обещанное счастье, невероятное блаженство, полёт на небеса? Или это только в книжках случается, придуманное писателями? Хотя и разочарования особого нет. Если признаваться честно, розовых иллюзий она не питала. И что теперь делать? Разумеется, вчера Виталий, прежде чем приступить к покорению твердыни, объявил о своих чувствах и предложил выйти за него замуж. То есть признать случившееся с ними проявлением настоящей любви и закрепить юридически. И согласиться с тем, что он именно тот человек, который "в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас"?
В общем, сколько ни ворошила Полина в голове разные мысли, к определённому выводу не пришла. И снова всё пошло-поехало, как-то само собой устраиваясь. Не получив окончательного ответа, тем не менее, Виталий вёл себя как образцовый жених, делал подарки, знакомил с многочисленными родственниками, всюду сопровождал с тем горделиво-победным видом, который ясно говорил любому: "Держитесь подальше! Это моя добыча!" Они стали регулярно бывать в холостяцком гнёздышке на Литейном, которое хозяин постарался превратить в подлинный замок радости. Небезуспешно. Девушке нравилась его романтическая, хотя несколько сдержанная атмосфера. И положительных эмоций от телесной близости она научилась получать больше, иногда оказываясь в состоянии, близком к восторгу.
Увлечение актёрским ремеслом постепенно сошло на нет. Внутренняя жизнь театрального цеха оказалась ничем не более привлекательной, чем любая другая в обществе, даже наоборот, склоки и скандалы являлись каждодневной нормой. Продвижение к высотам славы зачастую было связано не со способностями или трудом артистки, а с элементарной способностью ублажать прихоти модных режиссёров. Да и особых талантов в себе Полина не обнаружила.
Когда Виталий предложил ей совершить совместный круиз на пассажирском пароходе Добровольного флота из Петербурга в Одессу, с заходами во многие европейские порты, она не раздумывая согласилась.
То путешествие осталось в её памяти, как нечто светлое, радостное, полное бесшабашного чувства полноты жизни. Двое странников на палубе белоснежного корабля, никаких забот, волнений, только прекрасные виды морской стихии, ландшафты берегов, бесконечно высокое лазурное небо. Трогательная доверительность отношений, казалось, способная растопить наконец-то ледок глубинного отчуждения в Полине. Будущее рисовалось безоблачным, настоящее дарило вполне удовлетворительный комфорт. Двухнедельный рейс, потом неделя в Крыму: Ялта, Бахчисарай, Коктебель, и возвращение в столицу. Именно тогда были названы даты обручения и последующего венчания, и даже извещены родители, и начался поиск подходящего для будущей семейной пары жилья. Но тут снова вмешались непредвиденные и безжалостные в своей полной власти над нами обстоятельства.
У Виталия скоропостижно скончался отец в своём родовом имении, находящемся в Псковской губернии. Причём ситуация со вскрывшимся завещанием и урегулированием наследства потребовали срочного присутствия старшего сына, как главного наследника, на месте. Полина проводила жениха на вокзал, помахала ему платочком вслед и недоумевая, чем занять себя посреди Петербургского лета, решила снова отправиться на юг. Неподалёку от Воронежа, на берегу прелестной речки, имелась дача близкого приятеля их семьи, графа Павла Николаевича Дурново, которую он всегда уступал им "по любви" для летнего отдыха. Вот туда и отправилась вчерашняя институтка-нынешняя невеста на свою бедную прелестную голову.
По приезду оказалось, что дача отнюдь не пустует, на ней обосновалась племянница графа Лилиана , довольно своеобразная личность лет на пять старше Полины, незамужняя девица богемного образа жизни. Она немного порисовывала, в основном, на пленэре, цветы и растения в ухоженном саду, почитывала французские романы, иногда переключаясь на мудрёные научные труды немецких психологов. Внешность её поражала почти нематериальной утончённостью, текучей гибкостью всех членов. Особенно взгляд огромных чёрных глаз — проникал даже не в сердце, а глубже, в неведомые глубины человеческого естества.
Столь колоритная особа нисколько не огорчилась появлению нежданной соседки, скорее, наоборот. К тому же, после знакомства, выяснилось, что графиня Лили приходится кузиной со стороны матери Виталию, так что они в какой-то мере даже родственницы.
С первых минут их общение приобрело форму свободного обмена мнениями на самые неожиданные, порой рискованные темы, но без исступления, словно мимоходом, вскользь. Они играли словами, шутили напропалую, причём удивительным образом угадывая мысли собеседницы, ещё не высказанные вслух! Это будоражило воображение, щекотало нервы. Лили вела себя совершенно расковано, ничуть не стесняясь присутствия полузнакомого человека, могла целый день проходить в подобии античной туники, наброшенной на голое тело, а иногда вовсе эпатировала мужским облачением, но всегда выглядела очень мило. В скором времени Полина осознала вполне, что у них с графиней сложились своеобразные, имеющие все признаки флирта отношения, но отнюдь этим не огорчилась. Её душу заполняли какие-то почти детские доверие, дружественность, наподобие чувств, знакомых по Институту, но в то же время волновали таинственно-страстные нотки, исходящие из полуночных глаз. Новые, неведомые ощущения, совсем не напоминающие ту просчитываемую на десять ходов вперёд ясность, что имелась у них с Виталием.
Пусть не сразу, постепенно, она и думать забыла о хлопочущем где-то далеко по какому-то поводу женихе. Пару раз от него приходили пространные телеграфные депеши, казавшиеся девушке египетскими иероглифами, и потому оставленные без ответа. Полина и сама чрезвычайно раскрепостилась, как в одежде, так и в поведении. Они с раннего утра откупоривали бутылку Шампанского, извлечённую из арктических недр ледника, творили крюшон из местных фруктов, добавляя ещё добрую порцию Шустовского коньяка. Потом отправлялись на прогулку, совмещаемую Лили с графическими набросками. Полина сочиняла на ходу какие-то восторженные вирши, посвящая их "верному рыцарю", поелику "прекрасной дамой" графиня нарекла юную визави. Дни пролетали незаметно, похожие, как близнецы. Июль выдался сухой, но приветливый, невыносимым зноем не допекал. Всё же подруги предпочитали проводить полдень где-нибудь в тенистом местечке: беседке, расположенной на самом краю дачного участка, почти в лесу, или на террасе, за ширмой дикого винограда. А однажды они обнаружили в чаще прибрежных кустов и непроглядных ивовых куп заброшенную купальню, всю просвечивающуюся и проветриваемую насквозь через прорехи в дощатых стенах. Там было удивительно тихо, прохладно, укромно. Проём для купания, размером этак четыре на четыре сажени, манил дрожащим зеркалом войти в него, отдаться неге прозрачных струй. Абсолютно идеальное место для сиесты, как называют дневной отдых в латинских странах. Полина и Лили стали ежедневно наведываться туда...