Пролог.
Рассказать эту историю меня надоумил знакомый режиссер. Возможно, он хотел поставить фильм, и думал о постановке сцены или отдельного кадра на тему, что представлена в рассказе, но эта история так въелась мне в сознание, что я уже не могу сказать, где в ней то, что мне передал режиссер, а что видел я собственными глазами.
***
Все кладбища похожи: приметная отовсюду рощица на взгорке; ощетинившиеся на всё живое колючки крестов, что прилепились репьём к часовенке - заполнившие пробелы меж голых стволов высоких берёз, стенающих об усопших и взметнувших в голубое небо призывные узловатые руки; земляные бородавки могил проросли памятниками, что недвижимо вспучились под венками - выцветшими и пожухлыми коростами человеческой памяти об ушедших в мир иной.
И обычная, каждодневная пустота: недвижимая, непостижимая, непререкаемая, богобоязненная, пугающая своей неотвратимостью легкомысленное сознание людей, - ещё живущих.
Все кладбища похожи. Похожи этой пугающей пустотой и неотвратимостью. Люди более всего должны любить кладбища, так же, как кладбища любят людей. Этот могильный холмик с кривым памятником в ржавой оградке - всё, что напоминает людям о нашем жизненном пути. Но эта мистическая любовь живущих пугает.
Кладбищенский пейзаж застывает, он неизменен. Лишь сменяемость времен года накладывает на его унылый вид свои декорации, слегка изменяя, но не трогая сути последнего пристанища, не меняя безотчётного боязливого и почтенного отношения к нему.
Когда двигатель заглох и моя машина, накатом, хрустя вымерзшим настом заснеженной обочины, остановилась, взгляд мой уперся именно в этот рельефно выделяющийся печальный профиль в замерзающем лазоревом зимнем небе усталого дня, - очерченный черной краской, узнаваемый профиль кладбища, разгрызающий крестами густую синевато-фиолетовую краюху неба.
Сидя в затихшей машине, и закурив, я углубился в раздумья о решении вдруг возникшей ниоткуда проблемы. Реанимировать заглохший автомобиль мне вряд ли удастся, - я это осознавал интуитивно, тем более, догадывался о причине такой остановки, - давно барахливший регулятор напряжения. Резонно было вызывать эвакуатор и ничего не предпринимать самому; а коль так, то неплохо бы и позвонить домой, чтоб меня не ждали к привычному времени, - раздумывал я, выпуская табачный дым сквозь узенькую щель приоткрытого окна. Затянувшись еще пару раз сигаретой, и опустив стекло пониже, я с ожесточением, щелчком, отправил окурок в холод зимнего вечера. Упав на темную ленту промерзшего асфальта окурок, обиженно фыркнул пучком красных брызг, и угас.
Два звонка по мобильнику не отняли много времени. Надо было решать, как скоротать час - полтора до приезда эвакуатора. Мои раздумья о сбережении тепла на это время, в быстро остывающем салоне моего «тарантаса», были прерваны засветившимися окнами в домике, возле кладбищенских ворот. Магическая теплота апельсинового цвета окон на фоне синеющих сугробов, дарила безотчетную надежду на возможность не окоченеть на пустой дороге. Выбор был ясен.
Закрыть машину удалось сразу, - замки сработали лишь только я инстинктивно, по привычке нажал на кнопку брелка, - сработали, даже от весьма подсевшего аккумулятора. Удивившись этому факту, - живучести аккумулятора, - ведь я ехал практически на оставшейся энергии в его дряхлеющем свинце, - мистика какая-то! - и дернув для верности за ручки дверей, я убедился что они действительно закрыты и зашагал по направлению к домику кладбищенского смотрителя.
Огромные тополя, с толстенными стволами, вросшие на столетия в землю и усыпанные снегом, поддерживали с боков уютный бревенчатый домик, притулившийся к ограде. Обычный деревянный сруб, с сугробом на крыше и тремя светящимися оконцами. Над трехступенчатым дощатым крылечком темнела дверь, обитая выцветши дерматином и перехваченная накрест плотной тесьмой, блестела шляпками обивочных гвоздей. Звонка не наблюдалось. В эту дверь не звонили. Не особо желанное место, очередей нет... Чтоб как-то обозначить своё намерение, необходимо было постучать. Постучать можно было только по потертой металлической скобе дверной ручки, что я и сделал, и, услышав «Не заперто!», толкнул дверь во внутрь.
Открыв дверь, я не увидел ничего жуткого или страшного: рисунчатые занавески, на проволочном подвесе, отгораживая основную комнату, образовывали прихожую. Я переступил порог и оказался лицом к лицу с плотным седым стариком, лет шестидесяти, в стеганой жилетке поверх свитера и защитного цвета брюках неопределенного покроя, вставшего мне навстречу от стола, за которым он сидел с девочкой лет двенадцати.
- Здравствуйте! Можно к вам? - оглядывая комнату, спросил я;
- Да... слушаю вас... Что привело вас в такой час?.. к нам?.. сюда... - мялся старик, не желая, видимо произносить слово «кладбище», разглядывал меня из-под густых, седых бровей.
- Застрял вот, «поломался». Машина вдруг заглохла, прям, напротив вашего дома... Можно у вас переждать часок, пока за мной приедут? Я вон машину там, на дороге оставил, прямо у поворота... - как получилось, сбивчиво, объяснял я.
- Да, можно, - отодвигая занавеску и отступая вглубь комнаты, сказал старик.
- Вот располагайтесь, - и указал мне на одну из деревянных лавок возле печки. - А я думал, кто-то по нашим скорбным делам пожаловал, но уж - поздновато, как-то... Да и редко кто теперь к нам... если кого «подселить», на старые, освоенные, так сказать, места...
Я стянул с головы ушанку, поставил у стены сумку и присел. Убранство комнаты оказалось простым до предела. Вдоль стен была выставлена мебель: два платяных с виду шкафа, в промежутке диван. Напротив дивана обеденный стол и три стула. Две кровати с простенькими светло-зелеными покрывалами стояли у другой стены. Почти полкомнаты занимала печь, плохо выбеленная и с отколотыми углами на уровне сидения скамеек. В доме было тепло, пахло едой и чем-то кислым. «Давно не проветривали» - подумал я.
-Вот, внучка у меня тут пока гостит, - повернувшись ко мне, сказал старик так, как будто мы с ним были знакомы всю жизнь.
Когда с едой было закончено, и девочка перешла в угол за шкафом, добавил:
- Приехала вот из города, а заняться у нас тут совсем нечем. В городе-то, она всё на каток ходит, фигурным катанием занимается. А сейчас ей к соревнованиям надо готовиться... вот пойдём с ней... одна-то, не то побаивается, не то ещё чего... Хотя, кого здесь бояться? Бояться живых надо! - рассуждал старик, намекая на особенность места, где мы находились.
Я молча кивал в ответ, не понимая пока того, о чем говорил старик: «Фигурное катание? Здесь?» Но моё недоумение стало ещё больше, когда девочка, гулко топая по деревянному полу, вышла из-за шкафа в спортивном стеганом костюме и фигурных коньках забранных в пластиковые чехлы.
- Дедуль, мы пойдём? - спросила она старика с многозначительным упреком на своём детском личике, - как мне показалось...
- Да, да... - суетливо заспешил старик, и поднял на меня свои глаза. - Если хотите, можете здесь посидеть, а можете и с нами пойти... у нас тут прудик рядом с кладбищем, я отвожу туда внучку покататься... - нерешительно предложил он и замер в ожидании ответа.
Мне неловко было отказываться, - да и как я мог остаться в незнакомом жилище, вот так вдруг в него вторгшись незваным гостем... тем более, я уже согрелся, а возникшее любопытство распирало меня изнутри; сюрреализм происходящего, несовместимость той обстановки, и обычных человеческих проявлений, стремление к прекрасному проявлении жизни - спорту, на фоне свидетельств человеческих трагедий.
Я вышел из домика. Мороз крепчал. Морозный воздух щекотал ноздри, снег крахмально похрустывал под ногами, над кладбищенскими деревьями всплывал холодный диск Луны.
За мной следом вышла внучка смотрителя, и дробно пробарабанив по ступеням крыльца коньками, балетной походкой пошла по дорожке сквозь арку кладбищенских ворот. Старик прикрыл дверь, накинул щеколду и, потоптавшись на крыльце, шагнул вслед за внучкой, жестом приглашая и меня пройти с ними.
- Вот, каждый вечер так ходим... ей нравится! Упорная! - словно оправдываясь, пробубнил он, - здесь недалеко, надо пройти по дорожке, вдоль ограды, под горку...
И мы тихо двинулись по дорожке.
Я шел рядом со стариком, у меня из головы не уходило это слово, как он его произносит: «кладбИще». Меня как-то обескуражило это ударение на «И» в произношении старика - кладбИще. Я никогда не задумывался о значении, смысле этого слова... и теперь, с каждым шагом, вымороженный до крахмальной белизны, утоптанный снег скрипел под нашими шагами «клад - бищь» - «клад - бищь»...
- А вы не знаете, почему такие места называют кладбищем? - не надеясь на внятный ответ, спросил я старика.
- А что же тут потаённого-то, мил человек? Я думаю так, что «клад» - понятно что, а «бИ ще» - «быть ещё»... «быть еще» - оставить о себе память, - могилку, да и опять же «памятник» - чтоб подольше помнили... вот, значит, как: человек хочет, чтоб о нём помнили! «Хочу», - мол, - «быть ещё»! - глубокомысленно закончил он свою мысль.
Меня эта трактовка заставила задуматься, я так и шёл молча, вслушиваясь в звук шагов и глядя на убранство кладбища. Оградки теснились группками, перемежаясь пустыми местами, где не было ни крестов, ни оград... лишь кустики сирени пробивались сквозь плотный снежный наст, да кое-где виднелись покосившиеся скамейки. Две расчищенные дорожки разрезали кладбище на три линии могил...
Пройдя метров сто вдоль ограды кладбища, и обходя многочисленные оградки и памятники, мы вышли к ровной полянке, покрытой ровным голубым льдом. Как он здесь оказался, на этом пустыре, для меня было загадкой - ни реки, никакого намека на присутствие воды, затопившей эту часть кладбища, не было.
- Источник тут у нас, возле часовенки, - объясняя моё недоумение, не поворачивая головы, сказал смотритель и указал рукавицей в сторону от могил, на темневшую поодаль, рубленоу бревенчатую часовнию, чуть в стороне от дома.
- Святой Источник! Не иссякает круглый год! Вода течет оттуда по трубам, а здесь выходит и стекает в овраг за оградой. В мороз-то русло перемерзает, вот она и находит себе другие пути... заливает нам кладбИще-то и полянку. В хорошие зимы, бывало, много и оградок зальёт! Только кресты, изо льда-то, и торчат! И уж - до весны! Весной-то всё опять в норму приходит... Благо - наши «постояльцы» терпеливы... жалобы не подают... - и он отмахнулся рукой в рукавице как от невидимой преграды.
Луна уже преодолела кромку леса, и светила полным диском прямо за ледяным полем, высвечивая на зеркальной поверхности льда ослепительную дорожку. Могильные памятники, кресты, оградки безликих могил, словно зрители, расположились около ледяного пятачка внизу холма полукруглым, чудовищным амфитеатром.
Ближайшие к ледяному полю могильные кресты зловеще чернели на фоне ультрамарина лунного света, и отбрасывали на мерцающий бриллиантовой россыпью снег длинные тени.
Фигурка девушки, одиноко скользила в центре этих фантастических декораций, словно специально выстроенных для её танца.
А это был именно танец, вполне профессиональный, - как я мог судить, не хуже тех, что смотрел по телевизору, - лёгкий, стремительный и игривый!
Фантастически смотрелись её дорожки причудливых шагов; лезвия коньков звонко лязгали по льду, словно отбивались от тянущихся зловещих теней, скользящих неотступно за фигуристкой и отбрасывали яркие блики лунного света от своих зеркальных поверхностей.
Подчиняясь её замысловатым поворотам, коньки с аппетитным хрустом чертили на гладком льду тонкой вязью белых линий кабалистические символы .
Вот она стремительно убегает вдаль, делает полукруг и возвращается, подавшись всем корпусом вперед разгоняется; то вдруг, словно встретив препятствие, ускользает в сторону, выпрыгивает, и, вращаясь в высоком прыжке, будто выпрыгивает из пасти чудища, с фонтаном льдинок приземляется, скользит дальше, удерживая равновесие; то, приземляясь и взрывая лёд снопом искрящихся и разлетающихся льдинок закручивается в замысловатой спирали. И вот, всё ближе и ближе к центру полянки, к свету лунной дорожки смещается это действо; всё плавнее исполняемые девушкой фигуры, движения её замедляются, словно путаются в невидимой паутине, и вот сделав последний вираж, и, чиркая по льду носком, она закручивается в ласточке, затем, захватив ногу, вытягивается в струну, и долго вращается...
Лунный свет заливает всё вокруг, делая пейзаж светло-фиолетовым, снег искрится на гранях могильных крестов, вырываясь в морозный воздух, легким прозрачным облачком, дыхание фигуристки распадается на замерзающие, почти осязаемые кристаллики и рассеивается, исчезает.
От увиденного, я сдерживаю дыхание и слышу сквозь молот своего сердца, как они с тихим звоном, опадают на лёд...
Это наваждение разрывает настойчивый гул клаксона, от которого я вздрагиваю. Мистический спектакль закончен, но очарование не исчезает. Как такое возможно? Я это видел, или мне пригрезилось? Мистический танец на фоне крестов и могил в свете Луны! Я обреченно шагаю обратно по дорожке к дому, к дороге, старик плетется за мной. Реальность, о которой я начисто забыл, вернулась. Я забираю свою сумку, и мы молча расстаёмся, лишь кивнув, друг другу на прощание. Старик-смотритель как-то странно на меня посмотрел, а когда я повернулся перекрестил меня рукой в кожаной рукавице. Или мне показалось?..
Эвакуатор резво затянул мою колымагу себе на горб, и вот мы уже трясемся по большаку, сидя в гулкой кабине грузовика, раздвигая ночную тьму снопами света фар. Мне хочется рассказать об увиденном водителю, но я не знаю, как начать такой рассказ. И не знаю, поверит ли он, если я расскажу такое...
Ноябрь 2012 г.