Хвостиком махнула…
(Грустная Рождественская сказка)
«Быть может, Бог сотворил пустыню для того,
чтобы человек улыбался деревьям»
(Паоло Коэльо, «Алхимик»).
Лилька, зацепив за торчащую лыжу очаровательного толстого рождественского бюргера, сидевшего в мохнатой шапке на краю полки и докуривавшего уже свой уголек благовоний, конечно же, здорово расстроилась. Игрушка смачно шмякнулась на кафельный пол, разлетелась по всей кухне – руки – лыжи – ноги, и исчезла по частям под стульями и шкафами. Казалось бы, она не должна расстраиваться - она принадлежит уже ко второму в семье поколению людей, которых в принципе не ругают за разбитые вещи. Да и не виновата она вовсе, - это я так посадил бюргера – курильщика, что за торчащие лыжи невозможно было не задеть. Впрочем, я – как раз первое поколение, которое никогда не ругали за разбитые вещи, поэтому угрызений совести я не почувствовал. «Собери и положи ко мне на стол, я склею», - только и сказал я, но все же отметил, что Лилька все равно сильно расстроена. Понравился, видать, ей незамысловатый рождественский бюргер – курильщик…
***
Я допивал еще свой кофе в берлинском Тегеле, куда приехал сильно заранее своего рейса, чтобы встретиться со старинным приятелем, когда раздался звонок.
- Ты где? – услышал я недоуменный, но совершенно узнаваемый по только ей присущему акценту, голос в трубке, - Я тут смотрела на табло. Ты же из Кёльна? Самолет уже час, как сел, я тебе звоню, а ты трубку не берешь…
Я посмотрел на экран телефона. В самом деле, пара пропущенных. Эх, Гелли… Эта женщина всегда выделялась среди всех – среди говорящих по-русски немцев – необыкновенно правильным и очень богатым русским языком – правильным по книжности составления длинных и оборотистых предложений, по огромному, большинству соотечественников неподвластному, запасу русских слов. Среди русских – по невероятному, неисправимому, несмотря на русское МГУ-шное искусствоведческое образование, русского мужа и троих детей, свободно и без акцента говорящих на обоих языках, акценту. Потому я и не спутал бы ее голос ни с чьим другим. Честно говоря, расставаясь с ней четыре дня назад, я не придал никакого значения ее фразе, что она непременно найдет способ передать мне рождественский подарок, хотя и встречались-то мы с ней эти четыре дня назад на бегу и то только потому лишь, что она не была уверена, сможет ли повстречаться со мной сегодня. «Так, безделушка, - сказала она тогда, - но тебе и детям понравится».
- Какой самолет, Гелли, из какого Кёльна? Я же на машине, мы же ее с тобой вместе брали тут, в прокате, четыре дня назад…
- Я забыла…
«Я забыла». Когда-то, уже больше трех лет назад, практически с этого слова начал я первый рассказик о небольшом селе, в котором доживает свой век Мишкина мама, Лидия Степановна. И теперь, когда я хочу рассказать о Гелли, я почему-то снова начинаю с этого слова….
***
То, что Гелли – это ее настоящее, «паспортное» имя, я узнал гораздо позже нашего знакомства, да что там – позже Мишиной смерти. При жизни Миши все ее называли Ангела, все, за исключением самого Мишки, который упорно звал свою жену «Гелли», и не я один считал, что это - ласковое от «Ангелы». И только потом, когда для каких-то дурацких формальностей мне потребовался ее паспорт, в нем я и прочел, что она именно Гелли. Как и ее девичья фамилия была мне неизвестна, иначе я бы точно уж нашел с Мишкой тему для еще одного из многочисленных наших разговоров – фамилия известного в свое время спортсмена из ГДР. Но она для всех, в том числе и в Германии, - Ангела Вичужанинова, давным-давно. Черт, правда, очень давно. В наступающем будет уж 10 лет, как Мишки-то нет…
Я и подумать не мог, что короткая встреча, задуманная, как «на бегу», четыре дня назад, станет такой эмоциональной, что продлится она больше четырех часов, и что потом, сидя за рулем авто, я буду ехать один по хваленым немецким автобанам нарочито медленно. Совсем не так, как 10 лет назад, с Мишкой вдвоем. Поскольку в голове уже будет крутиться этот рассказ…
***
В тот зимний февральский день 2005-го в Германии было солнечно и сухо, и ничто не предвещало резкой перемены погоды. Мы ехали ранним утром по чистому асфальту пустого скоростного автобана из Берлина в Ганновер на Мишкином новеньком Мерсе. По каким-то причинам Гелли не смогла тогда поехать с нами на машине, и мы должны были подхватить ее в Ганновере на вокзале.
Я не знаю, за рулем ли, за кофейной ли стойкой Тегеля или глядя на Гелли в такси в сегодняшнем 14-м, я пытался сосчитать, а сколько же раз я вообще встречался с ней при Мишкиной жизни? То, что не 10 – это точно. Скорее пять. Та, Ганноверская, было тогда третьей или четвертой.
- Ты когда-нибудь ездил на машине 200 в час? – Сухой асфальт, отсутствие жен, наличие крутой скоростной тачки и немецкий автобан, вкупе со взаимной тягой к быстрой езде, явно провоцировали нас на подвиги.
- Да, - потупив глаза (от яркого не по-зимнему солнца, подумалось мне тогда) ответил я. Эх молодость…
- Сейчас 200. Не чувствуется, да? Давай 250? - Машина послушно набирала скорость.
- 250. Но на такой скорости никакая реакция уже невозможна…
- Ага. Сбрасываем плавненько. Гелли только не говори, она злится…
Куда-то исчезла молодецкая удаль у обоих.
- Правильно делает…
А на обратном пути, когда мы были уже втроем, вдруг поднялся сильный ветер, пошел дождь, плавно переходящий, по мере быстрого понижения температуры, в снег. И невероятно ровное покрытие немецкого автобана стало понемногу превращаться в столь же идеальный каток, лишенный ледяного покрытия лишь в тех местах, где вырывающийся в поворотах на дорогу ветер сгонял не успевшую замерзнуть воду с шоссе. День, проведенный в Ганновере на выставке, был по-рабочему тяжелым и насыщенным, уже вечерело, и Мишка явно осторожничал, что я начал потихоньку нервничать – мне-то надо было еще и в аэропорт. Гелли сидела сзади.
- Нет, не могу, глаза слипаются. Скользко очень. Сядешь? – Чёрт меня дернул согласиться. Хотя я откровенно уже ерзал от излишней его неспешности.
Конечно, не 200 и даже не 100. Но я шестым чувством понял, что сейчас, вот в этот поворотик, надо было входить по Мишкиному осторожно. И предательский лед тут только кусками… И автоматика суперсовременная – раз сама не удержала машину, то ничего и сделать не даст. И когда нас закончило крутить и уткнуло носом в уже непонятно откуда взявшийся у отбойника снежный сугробик, мы только переглянулись. Тогда сидевшая всю дорогу молча Гелли и заговорила.
- Быстро из машины. – Вот так, с точкой, а не восклицательным знаком на конце. Громко, четко, но спокойно, как приказ, не предполагающий раздумий, а не крик и не истерика. Ну конечно, надо выйти. Я пошел вперед и наклонился по, доброй российской привычке, над бампером, в попытке осмотреть возможные повреждения.
- Назад. – Также четко и спокойно. – За ограждение. – Она уже успела поставить сзади фонарь. Понятно, что их этому учили – поведение немцев при аварии на автобане, наверное, чем-то напоминает поведение советских школьников 70-х при ядерном взрыве – всем чётко понятно, что делать.
Но почему-то именно момент этой аварии встаёт у меня перед глазами всякий раз, когда я вспоминаю период в несколько лет сразу после Мишкиной смерти.
***
Они оба учились в том, старом и добром еще советском МГУ. Он – социолог, смазливый, окруженный внезапно свалившимся на него вниманием женского большинства гуманитарных факультетов северянин, подтянутый, спортивный и очень эрудированный. Она – культуролог и искусствовед, пораженный многопластовой и совершенно необычной культурой Русского Севера, изучать которую она и приехала в Союз. А тут еще такой её (культуры) представитель…
Свадьбы было две. Сначала одна - для русских, в закрытом в те времена для иностранцев маленьком северном городке. Вторая – для немцев, в слегка приоткрытой для наших соотечественников (но только не для жителей этого северного городка) Восточной Германии. Так и мотались туда-сюда, пока Мишка не перевелся в Университет Гумбольдта. Тогда и переехали в Берлин, вместе с родившейся еще в Союзе Тонькой. Так что Тонька у них с самого начала была русской – и по паспорту тоже. С ней мы тоже подружились уже потом, после смерти Мишки. Лазили с ней вместе на купол еще не отремонтированной тогда сельской церкви и вместе на двоих получали выговор за богохульство от Лидии Степановны.
- Ну, он-то – ладно, приезжий, - выговаривала она ей, показывая на меня пальцем, будто это я – немец, - А ты-то, ты! Ты ж наша, местная! Чего удумали…
После университета Мишка, как, наверное, любой русский, оказавшийся в Германии, начал заниматься бизнесом. А уже через несколько лет упала стена, и всякие специфические и сложные машины, которыми он сначала торговал, а потом и производил в Германии, можно было везти в Россию. А она всегда изучала Россию. Вот как интересно: он – русский, но его профессиональный интерес оказался в Германии. А ее профессиональный интерес – в России. Что-то мне кажется, что именно она была инициатором всегдашней традиции проводить лето с детьми на Севере, у Мишкиных родителей. Она стремилась привить своим детям интерес к этим местам, культурологический, искусствоведческий. А он просто любил их, и все. Тонька, кстати, потом тоже стала культурологом. Но только другим – сердце ее покорил Древний Египет.
***
Весной 2004-го в области, которой принадлежал закрытый северный военный городок, случились губернаторские выборы, и победивший на них не очень известный политик стал формировать молодую амбициозную команду. Мишка стал советником по внешним связям. А в июне получил предложение стать замом по экономике. Тогда я и встретил ее в предыдущий (Второй? Третий?) раз. Мы приехали в отпуск, поездить по Северу, а Гелли приехала к принимающему решение идти или нет на госслужбу мужу. Собственно, он-то решение принял. А она методично, скрупулезно, по-немецки педантично… обходила школы.
Белым летним вечером мы сидели в кафешке. Мы с женой и Гелли. Мишка уже погрузился с головой в работу и здорово опаздывал.
- Я не знаю...- сказала тогда Гелли. Я обошла все школы, и в городке, и в областном центре. - Если Миша (она никогда не называла его иначе, не Мишка, не Михаил – только Миша) если Миша будет здесь четыре года, мы же тоже должны быть здесь? Я хочу понять, в какую школу можно отдать детей… Но я все уже обошла.
Кроме Тоньки, которая уже заканчивала школу и сама пыталась определять свою судьбу, была еще средняя Мишель – «Мишенька» (в отличие от «Миши»), которой с трудом давались школьные предметы, и девятилетний Андрей, очаровательный огненно-рыжий стремительно подрастающий парень. Вошедший в кафешку Мишка сразу переключил внимание на себя, стал что-то рассказывать, посетовал на то, что на Соловки даже через архангельских друзей не попасть – все места в самолетах проданы… Гелли расстроилась:
- Ну ты же в администрации. Организуй как-нибудь?
- Гелли, ну как ты себе это представляешь? Я позвоню в авиаотряд и скажу, чтоб полсамолета освободили? Ну, ладно бы, одно место найти…
- Конечно, одно – сказали мы, переглянувшись, с женой. - Мы же там были, - И Гелли расцвела. Она там тоже была, и не раз, но… Это потом мне стало понятно. Мишка принимал решения быстро, молниеносно. А она, если не знала – откладывала. Не говорила ни да, ни нет, и переключалась на что-то другое. Пока решение само не приходило.
Через пару дней Мишка нам сказал, что Гелли не переедет из Берлина, поскольку среди тех всех школ области, что она обошла, нет ни одной, в которой она могла бы разрешить своим детям учиться.
***
Эти две самые близкие Мишке женщины – мама и жена - невероятно похожи. Несмотря на то, что одна – северянка из крестьянской семьи, а другая – немка из семьи на всю Германию известного человека. Впрочем, может просто похожи тем, что именно они настоящие женщины. Настоящий сильный пол. Нет, конечно, настоящая женщина может и поплакать, и сковородкой запустить, и накричать, и надуться. Но это так, в обычной жизни, в которой мужчины считают сильным полом себя. А вот когда наступает реальная беда, когда надо собрать волю в кулак, когда надо сражаться за само существование, даже не свое, а своих самых близких, когда вдруг исчезает любимый человек – вот тогда сильным полом становятся настоящие женщины. Это я вам как мужчина говорю. Мужик может дать себе поблажку. В лес уйти. Телефон отключить. Напиться, блин, наконец.
«Когда Миши не стало, удар на себя приняла она», – хотел написать я о Лидии Степановне, но так и не смог - «всегда согнутая буквой «Г», она как будто даже распрямилась навстречу этому удару. Стиснула зубы. На похоронах приняла на себя все заботы, отдавала четкие и твердые команды. Вот и не прошло бесследно».
Иной удар приняла на себя Гелли. И тоже распрямилась навстречу этому удару. Мишкин бизнес. Заказы на заводах. Графики поставок. Таможни, транспортные компании. Бухгалтерия, налоговые. Наложенная на немецкую основательность российская специфика. Встречи с производителями там и покупателями тут. Прибыли и откаты. Переданные в управление пришедшим на госслужбу Мишкой акции и собственность. Непорядочность одних партнеров и нежелание других понять, что ей, как искусствоведу, как культурологу, которому гораздо ближе всех бизнесов поморская говоря, нужно время, нужен хоть на день, но билет на Соловки, для принятия решения в той сфере, которую она еще месяц назад не понимала…
Поступление старшей Тоньки. Жуткое отставание от сверстников Мишеньки в школе. Пубертат Андрюши.
И это сразу, через неделю, через месяц после смерти мужа. И тоже не бесследно.
Она падала в обмороки. Она засыпала во время переговоров. Она забывала слова и целые эпизоды своей жизни. Сейчас мне кажется, забывала неосознанно, но умышленно. Ее предавали и забывали бывшие Мишины друзья. Когда стало попроще, она взялась за себя и стала лечиться. Она выдержала.
***
Я много раз приезжал после Мишкиной смерти к его родителям. Всегда останавливался в доме Лидии Степановны и Петровича. Последние разы Лидия Степановна выходила к ужину, сидела, иногда поддерживая разговор, иногда отвечая невпопад, но все чаще и чаще разглядывала ложку или кусок хлеба и вполне себе вразумительно произносила: «Я же знаю, для чего это. Я только забыла, как». А потом я завис в командировках, экспедициях и других измерениях, сочиняя небылицы о любви, и больше года тут не появлялся. Появился в мае…
Мы просидели с Петровичем полночи. Он пил, хмелел, плакал, жаловался, что нет сил с утра коз доить... Лидия Степановна к нам так и не вышла.
- Она не выходит уже. Как ребенок малый – всхлипнул Петрович. – Всё с ложечки, всё под себя…
***
- Я тебя встречу, - обрадовалась мне Гелли, когда я позвонил ей и сказал, что буду в Берлине.
- Я один день проездом, из одного аэропорта в другой – это я такую себе логистику придумал, прилететь в Шонефельд, а машину взять в Тегеле, ибо там ее и сдавать потом. - Но мне надо сразу ехать. Может, в субботу, на обратном пути?
- Я не знаю, что будет в субботу. Я тебя встречу, в конце концов, по дороге поговорим. Только ты мне еще раз позвони, могу забыть.
Она встретила меня в аэропорту. «Я прошла недавно курс лечения, после которого мне снова можно водить. Но я боюсь пока, поэтому я на такси».
Мы долго ползем по берлинским пробкам с юго-востока Берлина на его северо-запад. Когда-то мы с Мишкой могли вот так, сидя в машине или кабаке, говорить обо всем – в основном, о жизни, детях. Тогда я не знал, о чем я мог бы говорить с Гелли.
***
- … Ты знаешь, я запретила себе думать о плохом. И ты запрещай. Нельзя думать о плохом, иначе это плохое в тебе так и останется…
- … Ты не представляешь, какой у вас язык. Вы, русские, этого не в состоянии понять. Настолько богат, настолько много там оттенков… такого нет в немецком. Мы очень часто говорим по-русски между собой.
- … А я увлеклась сейчас старым русским языком. И, ты знаешь, стала его с санскритом сравнивать. Я тебе пришлю лекции, обязательно. Вы сами не знаете про свой север, а это сам северный язык говорит, что там корни, оттуда все…
- … А с негативом, с депрессией можно еще пением справляться. (ох… однажды я был свидетелем разговора только-только заболевшей Лидии Степановны с соседкой. «Ты какова? – Пою!»). Только когда я на немецком пою, я наоборот, начинаю беспокойство испытывать. И тогда сразу на русский перехожу. Русский мелодичный, он от души. Немецкий резкий.
(Я тут не удержался, вставил, что надо бы и мне парочку немецких песен выучить, для придания себе тонуса, но Гелли строго посмотрела).
- … Я с некоторыми партнерами не стала воевать. Да пусть их. Ну, присвоили Мишино. Главное, мы живы, главное – здоровы. Только хорошее…
(Здоровы…)
- …А Мишеньке операцию сделали весной. Ее отставание не просто так было. Оказывается, опухоль была. Нет, сейчас все хорошо. После операции облучение и химию назначили, но я не стала делать. Это ведь убивает силы. Это убивает и больное, и здоровое. А надо убивать только больное, а чтоб здоровое росло и укреплялось. А это улыбка. Надо только радоваться. Нельзя в уныние впадать, только радоваться. И петь. Ты знаешь, мы только что с ней прошли обследование. Там все хорошо. Врачи сами удивляются и радуются…
- … А Тоня в Лейпциге. У нее много работ уже по Египту. Она такая умничка. Но она всегда была с нами, особенно, когда Мишенька болела.
- …Андрюшка взял паузу в учебе на год. Чтоб подготовиться и дальше учиться. Андрюшка очень хороший…
- …Знаешь, меня Мишины друзья не любят. Наверное, потому, что мне Миша показал, какими бывают мужчины. Я какое-то время думала, что это все мужчины такие. Я ждала, что все мужчины будут ко мне так относиться, как Миша. А они не такие. Нет, они хорошие. Просто мне очень повезло…
- … Но у нас очень дружная семья теперь. Нет, крепкая по-русски. Мы все сжались вместе.
(сплотились… нет, не поправил. Единственная, похоже, оговорка)
(мы уже взяли и машину напрокат, уже вернулись в центр Берлина, уже час сидели в кафешке, а она говорила и говорила. Наверное, ей нужен был русский слушатель, способный понять и, если и не оценить то хотя бы искренне поверить в то что она говорит)
-… А мы были летом на севере, у родителей. Знаешь, я к этой поездке готовилась. Я научила Андрюшу готовить и стирать. Ну, там же есть и плита, и машинка.
-…А потом я сделала Алексею Петровичу паспорт и немецкую визу.
(мне кажется, у меня слегка закололо сердце в этот момент)
- … Мы приехали, и Андрюша попросил деда научить его доить коз и варить еду собакам. Нет, ты не думай, мы три дня учились. Папа...
(она иногда называет Мишкиных родителей папа и мама, а иногда по имени и отчеству).
Папа удивился, зачем ему, но Андрюша молодец. Сказал, что очень хочет уметь все, что умеет его дед и умел его отец.
-… Я сама показала Андрюше, как ухаживать за мамой. Как кормить, как мыть, как пеленки менять.
(О Господи! Высокий 19-летний огненно-рыжий немецкий парень в русской деревне с больной, лишенной уже разума бабкой)
-… Билеты я ему показала за два часа до поезда. Я знаешь, как подгадала? Чтоб в ночь поезд, потом сразу утром на самолет в Москву и через два часа в Берлин. Дорогие билеты получились. Он, когда понял, что происходит, попытался отказаться. Но я ему сказала, сколько денег пропадет – и он смирился.
-… Представляешь, он меньше, чем через сутки после того, как узнал, был уже в Берлине!
- …Мы все вместе с ним были, и Тоня, и Мишенька, и я… две недели… Ему так надо было немного отдохнуть, немного порадоваться!
Наверное, я в этот момент подумал… Или позже….
***
А через четыре дня она снова встретила меня в Берлинском аэропорту, забыв, что я на машине и только потому угадав рейс, и подарила смешного бюргера-курильщика в мохнатой шапке.
А вечером того же дня я сидел за своим столом, клеил его руки-лыжи-ноги по кусочкам и думал о том, как хорошо было бы взять все то, что ненароком упало и разбилось за все эти годы, да склеить…
Нет, конечно. Не о том я думал. И в кафешке в центре Берлина, и за рулем неестественно медленно едущего автомобиля на скоростном немецком автобане, и на посадке в Тегеле, в толпе улетающих на рождественские каникулы домой турок, и в самолете. И особенно сидя за столом с тюбиком клея.
Господи, откуда в этой хрупкой немецкой женщине столько Русского Духа?