У маленькой сероглазой Алены двое детей и муж. И еще родители, крадущие алёнино спокойствие, внимание, чувства. Алена не может им противостоять, не может отстаивать свои границы – потому что она ангел. Ангелы безграничны, как небеса, в которых они живут. Я смотрю в ее огромные, нараспашку, чистые глаза и влюбляюсь-влюбляюсь-влюбляюсь... О, как светлы эти чудные глаза! Нежность какая, доверчивость, чистота неодолимая, какая беззащитность! Если б я была мужчиной, я бы заключила это доверчивое дитя в свои крепкие мужские объятия и никогда не выпускала бы из рук. «Все будет хорошо, девочка моя, все будет хорошо,» – прижимая ее к своей груди, тихо говорила бы я, и укачивала как ребенка, и говорила бы еще: «Никому не дам тебя в обиду. Никому. Светлая, моя, дитя мое...». Но я – не мужчина, увы. Могу только сидеть рядом с Аленой и тонуть в ее небесной чистоте, свете, и плакать в сердце своем вместе с ней, чувствуя ее беспомощность перед этим холодным жестоким миром.
Алена слушает сказки Руслана Нарушевича о ведической семье. И мы тоже – слушаем. Сидим тесной маленькой компанией в кафе в центре столицы и слушаем в наушниках лекцию о помолвке: как быть дОлжно по ведическим канонам. Слушаем, качаем головами, улыбаемся, записываем. И у каждого из нас на самой глубине рождается горькое сожаление: прекрасный идеал разошелся с суровой реальностью, как в море корабли. Но и все-таки – мы слушаем. Может, про запас, на отдаленное будущее, чтобы когда-нибудь дорасти до настоящих отношений. Настоящей любви.
Михаилу Пришвину было шестьдесят семь лет, когда он встретил свою первую и единственную любовь. Ляле – так он называл возлюбленную и, в дальнейшем, жену, – было тогда сорок. Он – состоявшийся писатель, женат, двое взрослых сыновей, квартира на Третьяковке. Она – скромная учительница литературы в школе, замужем, без детей, с тяжело больной мамой на руках. Живет бедно на съемной квартире и – совсем рядом с пришвинскими апартаментами. Пришвин в течение тридцати шести лет под Новый год писал записку, которую потом сжигали на исполнение желаний. В записке он писал всего одно слово: «Приди». «И она пришла, – как потом отмечал он в своем дневнике, – чтобы посмотреть, насколько я соответствую тому, о чем пишу в своих книгах».
Мы прослушали лекцию и принялись ее живо обсуждать. У каждого целый ворох замечаний, вопросов, сомнений. Кареглазый, сухощавый Дима, ведущий и лидер нашей неформальной тусовки, рьяно объясняет моей сероглазой Алене, как надо вести себя с родителями: как правильно, как нужно... Я гляжу в моего ангела и понимаю, что ангел мой беспомощно машет крылышками в ответ на сии правильные психологические советы кареглазого Димитрия. Нужно бы ангела просто обнять, прижать к себе и сказать, как говорит Нарушевич в лекции: «Все будет хорошо, моя девочка. Все будет хорошо». Увы. Большинство из нас повыходили замуж и поженились еще тогда, когда не знали ни о Нарушевиче, ни о Пришвине, ни о мужских-женских энергиях, ни о себе...А некоторые успели нарожать детей, повторно жениться, повторно развестись...Сидят здесь теперь не супружеские пары, а половинки от них – вторые не дошли, не смогли, не захотели. Испугались.
Я молчу некоторое время, не вмешиваясь в обсуждение, а потом не выдерживаю и начинаю говорить – главным образом, для нежного моего ангела:
– Я долго пыталась понять, чего же ждет женщина от мужчины?
И поняла, что ждет она его постоянного внимания к ее чувствам, мыслям, настроениям... Его вечно живого движения в ее суть. Если мужчина перестает двигаться в суть женщины, любовь исчезает.
Женщины притихли, а мужчины встрепенулись – попала я под обстрел логических вопросов:
– Что значит внимание к чувствам, в чем это выражается?
– Как это – двигаться в суть?
– Ты можешь конкретный пример привести?
Я вздыхаю, краснею-бледнею, с замиранием сердца слежу за моей Аленой: в ее нежных серых глазах вспыхнул огонек.
– Я поступлю хитрее, – произношу я в свою защиту, – я пришлю вам всем дневник Пришвина. Вы его прочтете и все сами поймете. И увидите, как двое взрослых людей реализовывали на практике то, о чем мы сейчас послушали в лекции. Я когда прочла его, поняла, что счастливая любовь в этом мире – возможна.
Мужчины разочарованы, женщины воодушевлены. Мой маленький черноволосый ангел неожиданно вспыхивает:
– Ну и что это дает – понимание, что это возможно?
– Не знаю... – отвечаю я, улыбаясь светло и радостно, – просто хожу уже много дней подряд с этой верой внутри, и от нее – светло и тепло. Нарушевич вот тоже говорит: в женщине должна всегда жить вера, что она – для кого-то нужна. Что есть тот самый, единственный, для нее – самый лучший...
«Я не могу подарить тебе любовь, – думаю я, глядя в свежие, чистые родники глаз моего ангела. – Но я могу подарить тебе веру в любовь. Возьми ее, девочка. Возьми и никогда не отпускай»
– Сколько было Пришвину лет? – переспрашивает Алена.
– Шестьдесят семь, – отвечаю я, улыбаясь, кивая головой, понимая, куда клонит ангел.
– Да, девушки, у мужчин это после пятидесяти открывается – ничего не поделаешь, – вставляет свои пять копеек жгучая брюнетка-Люда, и все женщины дружно смеются, а мужчины недовольно хмыкают.
– Но почему же вы так категоричны – может, это и раньше откроется, – возмущается Димитрий, с надеждой заглядывая мне в глаза.
– Может, и откроется, – смеюсь я, любуясь шоколадными, упрямыми, мальчишескими глазами моего умного собеседника.
Мы сидим еще некоторое время – сероглазый ангел взволнован, задает много вопросов, на которые получает развернутые, умные ответы Димы. Я так же взволнованно молчу, наблюдая, как ответы беспокойными птицами проносятся мимо Алены, не задевая тихие прозрачные родники ее глаз. Потом мы встаем и собираемся к выходу.
– Спасибо, – бросает мне на прощание Алена, – ждем дневник Пришвина.
– Обязательно, – отвечаю я и грущу, потому что не знаю, увижу ли в следующий раз эти прекрасные, чистые, светлые глаза, ради которых хочется жить и умереть на земле, ради которых – все стихи, сказки и песни, вся боль и морок этого мира.
Иду домой в тихой снежной зиме, грущу, чувствую Бога во всем: прохожих, домах, снежинках, царапающих лицо. Тепло мне, и грустно, и радостно сейчас.
Где ты, ангел мой?..