Читали Хэмингуэя. Читали Ремарка.
Первого добродушно величали «Старина Хэм», подражая второму, пили кальвадос.
Небрежно любили девочек, в этом был свой шик.
Когда Мадлен, то есть Муся Ермолова, спрашивала рыжего Вовку:
– Боб, ты меня любишь? –
Тот небрежно отвечал, трогая её кудряшки, едва сошедшие с бигудей:
– Мадлен, ты клёвая тёлка.
Муся радостно улыбалась.
Это было сообщество стильных мальчиков и девочек, что-то вроде тайного кружка.
В кружок приходили по зову сердца и держались друг друга, словно заговорщики.
Их был человек двадцать пять.
Какое-то я время я был в этой среде, хоть и не чувствовал себя полноправным членом.
Я не пытался сравняться с ними одеждой, во-первых, по причине своей крайней бедности,
во-вторых, из-за некоторого консерватизма привычек.
Мои стильные друзья носили туфли на микропорке, пёстрые пиджаки-букле, тёмные рубахи
и широкие галстуки с пальмами и попугаями. Я не завидовал им, но уважал их вкус.
Если говорить о литературных пристрастиях, то и тут мы были разными.
Хэмингуэю и Ремарку я предпочитал Лермонтова.
Но нас сближал джаз, моя слабость.
Свинг казался мне божественной музыкой, от него сладко щемило в груди.
Когда Лёня Шнейдерман, отбивая рукой такт, своим хриплым голосом напевал:
– Ла-ба-дам-бам –ба-дам- ба-дам
У меня внутри всё холодело.
Эти ребята любили «Пчёлку и бабочку» или «Ах, Джеки Джон!».
Я тоже любил такие песни.
Короче говоря, среди стильных мне было легко и даже радостно.
О чём говорить? Ведь мне было только семнадцать лет.
Всем сообществом заправлял Лёня Шнейдерман, высокий, плечистый, очень красивый,
с копной густых, курчавых волос тёмно-каштанового цвета.
Не знаю, как бы далеко завела меня эта дружба по скользкому пути эпатирования нормальных советских людей,
если бы не его величество случай.
В 1955г. была поздняя и холодная осень.
Целых три месяца мы, студенты, не выходили с хлопковых полей, сводки с которых напоминали военные.
Вся республика была на походном положение, объявлялись авралы, ночные сборы хлопка,
создавались многочисленные ударные бригады, в том числе, и студенческие.
Стоял конец ноября. Поля уже были припорошены снегом.
Утром того злополучного дня, о котором я сегодня вспомнил, начался сильный снегопад.
Мальчики, мои сокурсники, усталые и во многом недомогавшие, лежали на нарах.
Дверь в сельский клуб, переделанный под временное общежитие, резко распахнулась.
Вбежал руководитель группы, преподаватель английского языка.
– Подъём! – закричал он.
Никто не шевельнулся.
Преподаватель ещё несколько раз призвал к выходу на работу и, удручённый, удалился.
Вскоре пришёл проректор по учебной работе.
– Вот что! – деловито сказал он. – Приехала комиссия из ЦК.
Кто не пойдёт в поле, немедленно будет отчислен.
С кряхтением и стонами стали медленно подниматься.
Я тоже собрался, но увидел, что Лёня Шнейдерман по-прежнему лежит, решил присоединиться к нему.
– А вам, Шнейдерман, что особое приглашение? – спросил проректор.
– Извините, – ответил Лёня своим глухим, хриплым голосом, – но в такой снегопад нельзя собирать хлопок.
– Зря вы так, Шнейдерман, – попробовал найти с ним общий язык проректор, – кому будет хуже от вашей самодеятельности? Вставайте.
– Нет, – резко проговорил Лёня. – с какой стати? Тем более, я этот хлопок не сеял.
– Ну, смотрите, – неопределённо хмыкнул проректор и, скользнув по мне безразличным взглядом, вышел.
Мы остались с Лёней вдвоём.
– Не тушуйся, малыш, – сказал мне Лёня, – нельзя позволять этим мерзавцам садиться на голову.
Время шло. Трудовой день медленно приближался к своему обеденному перерыву.
Вдруг дверь распахнулась и вместе с холодным воздухом, в помещение влетел человек в полувоенной форме,
блестя множеством скрипучих ремней.
– Встать! – заорал он с порога.
Мы с Леней поднялись.
– Уполномоченный Попов! – представился вошедший. – Ваши фамилии?
Пришлось назваться.
Попов криво усмехнулся:
– У вас что, еврейская ассоциация?
Не успели мы и рта раскрыть, как услышали:
– Я вас отчисляю из университета. Можете собирать манатки!
Он хлопнул дверью. Лёня снова лёг. Я робко спросил у него:
– Что будем делать, Лёня?
– Спать, – меланхолически ответил мой старший товарищ.
Он заснул. А у меня на душе было неспокойно. Собрав вещи, я вышел за порог.
Напротив клуба была автобусная остановка. Дождавшись рейсового автобуса, я уехал в Сталинабад.
На другое утро я постучался в дверь заместителя декана Хромчика.
– Войдите, – сказал он.
Я вошёл и с порога выпалил:
– Меня отчислили. Разрешите забрать документы.
Мне показалось, что Хромчик чертыхнулся.
- Рассказывай! – потребовал он.
Я рассказал всё, как было.
– Ну и ну! – воскликнул Хромчик.
Помолчали. Потом заместитель декана подошёл и положил руку мне на плечо.
– Послушай, Маргулис! – сказал он. – Мужская часть нашего контингента стремительно уменьшается.
Я не могу этого допустить.
А давай мы сделаем ход конём?
– Какой? – не удержался я.
– Была – не была! – воскликнул Хромчик – Пиши заявление на академический отпуск.
По состоянию здоровья. Справки потом принесёшь.
– И что?
– И ничего. Через год вернёшься. Как тебе такая идея?
Я написал заявление на академический отпуск.
– Иди! – быстро проговорил Хромчик. Это был толстый добродушный дядька, с вечно удивлённым лицом.
– Иди! – повторил он. – И чтобы сегодня твоего духа в Сталинабаде не было.
Год пролетел, как один день. Я вернулся в университет и меня взяли без слов.
Правда учиться дальше мне пришлось с незнакомым курсом.
Мои новые сокурсники были совсем другие, нежели прежние.
Они не стиляжничали и «Стариной Хэмом» не увлекались. Джаз тоже их не трогал.
Дня через три после возвращения я столкнулся лицом к лицу на улице с уполномоченным Поповым.
Хотел прошмыгнуть мимо, но он узнал меня.
– Маргулис? – удивлённо произнёс он. – А ну-ка постой!
Я остановился.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Учусь, – ответил я, – восстановили в университете.
Попов покачал головой:
– Доброе у нас государство. Слишком доброе. А зря.
Я молчал.
– Ну, учись! – с угрозой произнёс Попов и двинулся было дальше.
Но вдруг остановился.
– Что же ты про своего дружка, Шнейдермана, не спрашиваешь?
Я продолжал молчать.
– А дружок твой, Шнейдерман, в государство Израиль уехал. Не сомневаюсь, что и ты там скоро будешь.
И, засмеявшись, он ушёл.
Меня, как холодной водой окатило, я сразу почувствовал неладное.
Позвонил Лёве, двоюродному брату Шнейдермана.
– Где он?
– А ты разве не знаешь? Сидит Лёня, далеко на Севере.
– Да почему?
– Встретимся – расскажу.
Потом я узнал: поставили Лёне в вину создание еврейской националистической организации
под видом общества стильных мальчиков и девочек.
Вот как аукнулся «Старина Хэм»!
Р.Маргулис
11 января 2015г.