Одна из сцен:
ОН. Вот и не ходи за мной ночью!
ОНА. А ты не ходи за мной днём! И не ругайся. Вообще со мной не спорь.
ОН (с пафосом). Ни-ка-да! (Жест) Только мы – не мы. Да. Это они – эти дублеры – эти актёры-притворщики – там постоянно ссорятся. А мы молчим. Почему мы постоянно молчим? Молчим или переделываем… Почему мы постоянно друг друга переделываем? Почему вы считаете, что всех мужиков нужно переделать в людей?... в подружек – в баб… в голубоглазых, розовощеких баб. А нам не надо. Не любим мы этого. Вот и сопротивляемся. Вот и получаюсь я у тебя злодеем, фигляром, подхалимским шутом.
Постоянно. Рассказываешь тебе, рассказываешь, шутишь, стараешься облегчить тяжкую долю женскую – твою, а ты…
Раньше сказочником меня называла, сказителем. Обидно. Да ладно.
Хух. Чота устал я.
Раскрашиваю мир твой, разукрашиваю… даже ночью. Бессменным часовым стою у вечно печального гроба твоего хрустального.
Кто уложил?... уклал тебя туда, а? И, кто назначил меня хронически влюблённым?... стоять там… вечно.
Вечно целуешь тебя, целуешь, а ты, спящая красавица, всё не посыпаешься и не улыбаешься. Несмеяна.
Совсем.
Совсем замучился я с тобой.
Видимо не тот принц я. Да и принцем уже быть… Разучился я. Привык.
Почему всё не так? – не по-твоему.
Почему у тебя всё заканчивается на: убить меня, прогнать или убежать.
А поговорить?
А обняться, пошевелиться и пошутить? Но ты убегаешь.
Бежишь и ждёшь, мол, теперь побегай, поприставай ко мне с извинениями.
Я согласен, но сколько можно быть винным?... во всём.
Хитрость есть. Миротворчества женского нет там, красоты.
Где красота? Гдэ вона?
А она в глазах и жестах, в глазах и поправлении чулок и, когда в губы в банане.
Думаешь мужчин пугают ваши, бла-бла-бла, разбушевавшихся баб? Нет. Нас бесит, пенопластом по стеклу, ведьмский крик ваш при этом.
И не: – Девочки, он меня ударил. Не ударил, а по мягкой, толстой, бесчувственной жопе тапком надавал… загнал сирену в ванну.
Теперь плачь там себе тих… тих-ти’хонько. Цыц!
Бабы, зачем вы орёте?... мы вас и так не понимаем...
Зачем орать? – до отвращения злить нас.
Вот разведёмся… вот…
Вот я уже представляю это лето… этот Париж… эти Канны, Ниццы, Сан-Тропе… эти Антибе и Жуан-ле-Пене.
Вишь, рот сладким слип, не выговорить эти пэнэ-мэнэ…
А у нас в Париже утро. Часов пять-шесть.
Утро.
Передо мной дымиться большая чашка какао.
Утренний бриз Среди и Атлантиморья, солью минералов выдувают…
Соль минералов.
Суть. Она-то и чистит мозг от чувств-ракушек и мыслей-камней…
Галька. Накопилась она… чувствую я. Накопилась. Падла.
Ветер...
Ветры выдувают мысли… вдувают идеи на непонятном никому языке.
Оттого приятная дурь в голове и легкость.
Утро.
Свежо.
Сижу за столиком. Размышляю о приятном, неизведанном, неведомом, чужом…
Знаете ли воспоминания налетели, всколыхнули…
Сижу.
Не спеша хрущу теплыми круасанами, сёрбаю какао…
Согревает.
Мимо проплывают утомлённые сексом девушки.
– Bonjour, – киваю я им.
Ciao, – улыбаются они мне, – Ciao-какао, nous toi aimons... beaucoup.
И мы любим тебя… очень, – краешком платья ё машет мне ветер…
Сёрб!... и тёплые молочно-какавные ручьи снова отправились по уставшим сосудам согревать меня, наполнять, оживлять…
Хух.
Венка выдохнула капельку пота… (Пальцем смахивает капельку пота с виска. Смотрит на палец) Вот она – жемчужная прелесть моя.
Итак.
Значит так!
Там я бужу, прям разбужживаю свой организм…
Ядерной боеголовкой коплю… набираю критической массы… и победителем-первооткрывателем возвращаюсь сюда – в этот до боли знакомый город.
Здесь всё как застыло... остановилось.
Только люди - кровь земли - потоками, муравьями...
Город.
И я весь такой – орёл в Прериях…
Медь загара как дорогой кинжал аккуратно укутан в белое.
И шляпа гладью.
Только повидавшие виды усы топорщатся из-под… Усы и…
И в этом – этом! – состоянии я вхожу в город.
Девушки…
Они всегда чувствуют этих гусар… эти усы и, за месяц окрепшие под седлом простаты.
И мне, сразу: – Алим, Амир, Анджубей…
На самом деле я – уже Махмуд ибн Ибрагим… или Ибрахим.
А они: – Нам все равно, только освободи нас, мой герой, из этого каменного мешка-аквариума... забери нас, Адам, увези.
Сил нет бабочкам нашим сохнуть здесь меж журнальных листов... портфолио.
Забери нас, увези...
Увези туда где люди не играют в куклы, а любят людей.
Дальше – вырванные из памяти страницы…
Там я и нахожу себе веснухо-курносую куплетистку-хохотушку-искусницу…
Я с ней, она – с барабаном, гуслями и разными там вашими сопилками…
Дальше мы идём по миру людей оживлять… смешить.
И вот я иду…
Люди спрашивают: – Где эта – та – твоя – грустью побитая?... изъеденная печалью.
Я не понимаю, вспомнить не могу тебя.
– Ну та которая жизни тебе не давала, – дальше интересуются люди, особенно девушки, – та которая воздуху тебя лишала, угнетала, на поводке водила…
Жандарм.
И тут я, черным по черному… серым по серому, вспоминаю тебя…
Как ты там? – изморозь.
Да, дальше мы идем к тебе.
А ты тут – на своем поролоновом месте... гнезде из подушек и одеял лежишь себе, рассматриваешь мною сделанный ремонт… мечтаешь о свободе, воздухе, полете.
Вздыхаешь, воздыхаешь, вспоминаешь.
А мы, тем временем, звоним в дверь, звоним… стучим.
Ты ухаешь, встаешь, обертываешь телеса халатом, на ходу поправляешь скомканные в попе трусы…
Идешь… открываешь двери…
А там – солнце и два захмелевших друг от друга дурака в нем.
Пауза.
Дальше – протокольные приветствия, скомканные радостью лица и это – самое противное:
- Как я рада вас / тебя видеть.
Дальше – кухня, стол, чай.
Сидим.
Бабы – вы – лепечете, а я рассматриваю… считаю морщинки твои…
Как жилось тебе?... тут… без меня… Успокоилась?
Здесь… именно сейчас запахнет кладбищенскими венками, елками, ладаном, нафталином, формалином и свечами.
И станет мне...
И я представляю как приходили к тебе эти… только не плачь… как приходили к тебе деструктивные подрюги твои… и как ты им рассказывала, что у тебя все хорошо.
Затем я обязательно представлю… представится мне, примерещится… как пришел тот кто со школьной скамьи в мечтах…
Как его? Ананий?
Нет, что-то на «Э».
Эмиль? Эммануил? Эдвард? Где-то так.
Пришел и вы тут…
И тут я четко увижу как он воришкой лапает тебя... на моем диване... лобызает тебя, наестся не может.
Я отворачиваюсь… смотрю в окно… всматриваюсь и вижу как вы уже там пьяными вишнями ползаете по семейным простыням.
Бабы – вы – продолжаете пить чай.
Я встаю… иду в ванную зачем-то мыть руки.
Там замечаю твои трусы… сохнут.
Улыбаюсь. Вспоминаю как, когда мы жили вместе, я обнаружил твои – эти же трусы на батарее. Да.
Тогда я подумал: «Если трусы здесь, то она пошла на работу без трусов».
Улыбаюсь. Выхожу.
На обратном пути заглядываю в комнату… иду по следу…
В комнате местами разбросано… беспорядок. Но чисто.
Где беспорядок – чисто. А где порядок – пыль… мелкая, седая запорошила… даже мои отпечатки.
Шкаф.
Слева – свитки белья.
Справа – платья и рубаха мужская – одна – моя.
Прикладываю нос.
Запах твой.
Ты носишь мою рубаху…
Зачем ты дома носишь мою рубаху?... она никогда тебе не нравилась.
Зачем-то подхожу к окну… смотрю…
Опускаю глаза.
Цветок.
Пальцем щупаю землю.
Полито.
Выхожу.
Вижу тапки. Мужские.
Сука, точно мужские!
Ненавижу!
Смотрю...
Внутри как вскипело.
Вспоминаю… это ж мои тапки… или похожи.
В сомнительных мыслях вхожу в кухню.
Там вы уже почти выпили весь чай и сладкое.
Остались одни огурцы.
Беру один. Сигарой вставляю в рот. Капитаном подхожу к окну. Вижу бакен.
Знаешь, что такое бакен? – это морской буек такой – ориентир.
Напротив дом… окна – буйки.
Окна.
В одном из них ты с этим…
Всматриваюсь…
Точно ты… и голос твой.
Ты и омерзительный Амаретто продолжает…
До вишенки, до косточки продолжает обгладывать вишенки твои, булочки, пирожки мять.
Я оборачиваюсь.
Беру еще один огурец.
Возвращаюсь.
Всматриваюсь.
В том треклятом окне всё исчезло.
Ушел.
Ушли.
– Куда вы тогда ушли?
В ванную, наверное.
Возвращаюсь в ванную. Включаю свет. Заглядываю...
Никого.
Тушу свет.
Возвращаюсь.
Сажусь.
И становится мне…
А ты веснухе моей всё рассказывала и рассказывала про подругу твою.
Как её?
Грудь помню.
Лица нет.
Никогда не помню подруг твоих целиком.
Части тела.
Ты почувствовала… вздохнула.
Заполненные мягко-розовым кружавчики твои воспоминаниями щекотнули мне мозг.
У меня от этого чуть вылезли глаза… потекла младенческая слюна…
Ага.
Ты почувствовала и подлила мне чаю…
Я посмотрел… пошутил, спросил: - Чай из носков черных, чишоли?
Моя – курносая – стала смеяться.
Смеётся, остановиться не может.
В этом – таком состоянии я и вынес её. Шучу.
Может поэтому, – для равновесия, – что б с ума тут не сойти от твоих драматических фигур, – я постоянно и шучу.
Приходится.
Трагик, от чего ты такая?