В сумасшедший дом есть только вход. Выхода оттуда не существует. Неважно, как ты туда попал, – больным, или здоровым, – главное, что оказался ты там не случайно и, отведав казенных харчей с таблетками на десерт, уже не сможешь ощутить более вкус сытной домашней пищи. Теперь ты чувствуешь только привкус, лишь составные части букета жизни, и ощущаешь особенности кухни каждого повара, каждой хозяйки, каждой бывшей жены, сожительницы или любовницы. Теперь ты познал устройство железной дороги, и романтическая магия поездов почти утратила для тебя всякий смысл. Ты больше не пассажир, наивно мечтающий у окна о дальних странах и доме, – ты машинист, и вынужден мотаться по одному и тому же отрезку пути туда-сюда, как член в тесной вагине. Но только там ты чувствуешь себя бодрым и сильным; прочее же время – уныло висишь или мечтаешь, если еще способен на подобную забавную роскошь.
Это циклодоловый трип, который не кончится никогда; он лишь слегка затихает и становится совершенно осознанным, если ты вновь оказываешься в стенах родного уютного дома скорби. Открыть эти двери для тебя отныне так же легко, как выйти в соседнюю комнату и напиться дешевого бренди.
А там… там все знакомо. Вот – "танцор-топтун" в туалете, с прожженными сигаретами пальцами, выпрашивает покурить, вот "читатель-молчун", глотающий книги, сидя в углу, вот запертый до конца своих дней убийца – вновь получил в качестве наказания изрядную порцию галоперидола, и теперь носится по коридору, тщетно пытаясь унять адский зуд в каждой мышце, в уставшем от дьявольской карусели мыслей мозгу... вот молодые сестрички, – меняются лишь их оболочки, немного – голоса, манеры, характер; демоны внутри всегда те же, – их узнаешь по глазам.
******
Дядя приехал, когда мне было уже все равно. Не помню даже, чего я нажрался, – в ту пору мой мозг на дух не переносил чистую кровь, и, если у меня не было никакой наркоты, то я ее незамедлительно заменял или спиртным, или любой другой, подходящей микстурой из ближайшей барыжни; про природную кладовую молчу – это другая история, – это святое. Но, тогда к моим услугам бесами были предоставлены сельские медпункты с покладистыми фельдшерицами, наркологи-лопухи, сердобольные терапевты, молоденькие медсестры, друзья с набитыми черт знает чем аптечками, стреляющие глазками фармацевты аптекарши, к которым я заходил, обаятельно улыбаясь и спрашивая: «Есть что-нибудь вкусненькое?», уличные барыги, ветеринары, вечно пьяный приятель анестезиолог-эфироман и… имеющие неисчерпаемые запасы циклодола, пациенты дурильников, одним из которых я умудрился нечаянно сделаться.
— Поехали со мной? – дружелюбно предложил дядя – герой Чернобыля. – Полежишь в моем госпитале, кровь почистишь, подлечишься.
— Поехали, – уверенно ответил племяш, поднялся к себе и бахнул по вене три последние ампулы сибазона.
Ход его мысли был примерно таков: «Кругом облом, и надоело до чертиков. Тут, как ни крути, – или забухаешь, или в другое дерьмо вляпаешься, а в больничке, по любому, можно нежно перекумариться и мягонько спрыгнуть. А с новыми силами и чистенькой кровью – ты опять мальчик-колокольчик, и переть тебя будет, как в первый раз. В общем – прорвемся. Кайф».
Сунув в карман спортивных штанов лепесток «радика», я собрал нехитрый джентльменский набор, накинул теплую куртку и отправился со своим героическим дядей навстречу светлому будущему.
Когда машина проехала мимо госпиталя, я мирно спал нежным уютным седуксеновым сном и ритмично стукался головой о стекло на каждом ухабе. Конечно же, содержимое пары ампул не могло ввести меня в подобное гипнотическое состояние, но, ели бы тогда у меня в крови были только оно… Тем утром я уже порядочно накидался, а сибазон бахнул просто от жадности, зная, что в больнице так просто уже не ширнуться. В общем, – жадность фраера сгубила, – в состоянии, близком к абсолютной нирване, лишенный, в теле, почти всех своих интеллектуальных способностей, ощущая себя частью растительного цветочного мира, пока дух мой где-то беззаботно витал, я угодил на койку в местном дурильнике.
Событие это тогда показалось мне крайне забавным, и, наблюдая дружелюбные уважительно-настороженные лица соседей, я почувствовал себя неким пророком, отправленным к ним с тайною и священною миссией.
Пребывая в крайне благостном и блаженном состоянии, я позволил вошедшей симпатичной сестричке привязать себя и воткнуть в вену иглу капельницы. Девушка была молоденькой, приветливой и очень смешливой, – совсем непохожей на сестру из психиатрической лечебницы города Сейлем, романа дорогого нашему безумному сердцу товарища Кена Кизи. Подмигнув мне, деваха прыснула в капельницу из шприца еще малеха релашки, и вскоре я забылся радостным непорочным сном. Для любителя потащится, сон – непростительная слабость и враг. Сон крадет кайф, даруемый принятыми лекарствами, и с ним нужно бороться всеми возможными способами, но на этот раз я поступил очень правильно, – отчего, вы поймете, когда я начну описывать первую ночь.
Часа четыре спустя, – уж таково непродолжительное действие всяких бензодиазепимов, я проснулся от неистребимого желания опорожнить переполненный мочевой пузырь, но понял, что сделать это будет весьма затруднительно, – капельницу чаровница в белом халатике то убрала, но вот отвязать меня ей почему-то совсем не пришло в милую голову.
В эти мгновения я возблагодарил плагиаторов бандитских книжонок, в которых неоднократно упоминалось о том, что герой перед тем, как его связывали, напряг мышцы, а потому, потом смог легко отвязаться; но, как оказалось, Гудини из меня никакой, и, если бы не помощь одного идиота, то конфуза мне было бы не избежать.
Вознеся молитву богам за некое подобие нескончаемого оргазма, я дернул за ручку сливного бачка и залез в носки, извлекая из них пачку сигарет и лепесток родедорма.
Дело в том, что у психов в том дурильнике отбирали табак, а потом выдавали его им по две сигареты несколько раз в день, каждому из своей пачки. Эту радость психи мгновенно выкуривали, а потом начинали метаться в поисках новой никотиновой дозы. К их радости, на втором мужском этаже находились на излечении не только безумцы, но и наркоманы из приблатненных семей. Этим людям в психушке чистили кровь, приводили их в божеский вид, а затем отпускали… как правило до нового раза. У «политзаключенных» свободы было немного побольше, – например они могли пить чай и иметь свои сигареты. Этот недосмотр в установленном распорядке приводил порой к курьезным событиям. Первое случилось со мною мгновенно.
Прикурив сигарету, я огляделся вокруг и встретился глазами с молодым парнем примерно моих лет, на вид очень несчастным. Парнишка мусолил бычок и глядел на меня щенячьими глазами Сэма Винчестера*. Я достал из кармана пачку и протянул ему. Парень испуганно выпучил на меня глаза и показал два пальца. Я пожал плечами и, вытащив из пачки две сигареты, дал их странному бедолаге. Тот на мгновение скрылся из вида, а появившись, протянул мне маленькую таблеточку. Так как я пребывал еще не совсем в материальном виде, то увидел ее несколько нереальной, подернутой призрачной дымкой, и не ошибся.
— Это Он? – спросил я парнишку.
Мой новый друг медленно кивнул с таинственным гордым видом.
— Мне одной мало, – сказал я и протянул парню еще несколько сигарет.
Спустя где-то час, я вернулся в мужской кафельный клуб уже совсем другим человеком, прикурил и начал свою первую проповедь, ибо повисшее в разномастном дыму молчание мне показалось слишком уж скорбным.
******
«Братия мои психиатрические»! – промолвил я загробным, как мне казалось, голосом, а гулкое эхо, отраженное от кафельных стен, отдалось у меня в голове тонкой гипнотичной вибрацией. – «Не многие делайтесь учителями, зная, что мы подвергнемся еще большему осуждению, ибо все мы до черта согрешаем».
Я посмотрел вокруг и обнаружил, что весьма заинтересовал нескольких обитателей прокуренного пространства. Говорить артистично в тишине было бы трудно, но на мое счастье кто-то включил вентилятор, и я сразу почувствовал себя Билли Гремом, ну или кем-то типа того. Голос у меня, скажем так, звучный, и в ту пору я, даже, на полном серьезе собирался поступать в духовную семинарию. Принятые мною таблетки, слегка путая мысли, усилили чувство комфорта, вызванное фоновым шумом-стрекотом вентилятора, и я продолжил: «Братия мои! Разве я говорю ложь? Кто не согрешает в слове, тот грешит в мыслях, а кто не грешит в мыслях своих – тот давно уже труп. Как возлагаем удила в рот коням, чтобы повиновались нам, так и врачи дают вам таблетки, чтобы вы повиновались им и не замечали их козней! Как огромный БЕЛАЗ повинуется маленькому рулю, так и малюсенькая таблетка подчиняет ваши тела. И руль и таблетка круглые, – сие есть круг жизни и знак, и знамение, здесь – мудрость. Маленький огонек способен спалить к чертям собачьим огромную нефтебазу, а если не будет бензина, то упадут самолеты, и скорая помощь заглохнет в тайге, так и не доехав к маленькой девочке, которую укусила злая ехидна. Поэтому нам нужны люди в касках и с брандспойтами наперевес. Нам нужны пожарные, братия мои психиатрические, и я – ваш пожарный».
Я прикурил новую сигарету, чтобы немного сосредоточиться и попробовать понять самому, о чем собственно моя проповедь. Кончик языка защипало, и я тут же продолжил, отдав огромный окурок молчаливому парнишке, отчего глаза того засветились маленьким счастьем:
«А язык, братия мои, – тоже огонь! Язык – прикраса неправды. Этот член в таком положении располагается между зубов, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от Геенны Огненной. Ибо всякое естество звериное укрощается естеством человеческим, а язык укротить нельзя, – это неудержимое Зло, и он исполнен смертоносного яда. Им благословляем отца своего и мать, но и им же доводим себя до унылого дома скорби. Из уст выходят благословение и проклятие; устами вы вкушаете и мороженное и циклодол; уста блудницы знают еще большее наслаждение, и речи ее от этого еще слаще. Уста одних дарят радость, уста иных сеют горечь и боль, ибо разжигают черный огонь в наших душах. И смрад от горящих покрышек наполняет их дом и чернит их одежды едкою сажею.
Не должно быть сему, братия мои психиатрические! Я ваш пожарный! Я буду вкушать за вас ваши боль и страдания, и некоторое таблетки, ибо послан к вам, как мессия.
Я говорю к вам, братия мои, лишь тогда, когда слова мои звучат в голове, словно музыка. Я курю с вами, лишь тогда, когда вижу глазами своими, как выглядят эти ноты.
Я излагаю мысли свои только в той области запределья, где могу поймать их рукой и потрогать, словно пушистую пчелу, скорпиона или летучую мышь. Они летают вокруг, жужжат, хлопают крыльями, шипят, кусаются, выскользают из рук и уползают прочь ядовитыми змеями, жалят больно, терзают меня, покрывая ранами тело мое, но я продолжаю ловить их в веренице видений и наслаждаться теми сказками, что они мне рассказывают!
И я буду шептать вам их на ухо даже после того, как вы обо всем забудете, ибо придя ко мне, вы уже пустили меня и свет, и радость исцеления, и правду в сердце свое.
Дух Сомнения жив во мне, и он спешит к вам на помощь, дабы рассказать о том, что вас обманывают. Мудрость его, стоящая выше, во-первых, чиста, потом облачена в блестящие латы, скромна, непокорна, полна милосердия, справедливости и добрых плодов, беспристрастна и нелицемерна. Плод же правды в мире сеется у тех, кто не боится защищать свой мир с брандспойтом в руках и тушить огненные пожары»!..
Когда в туалет зашла обеспокоенная излишней пустынностью коридора сестра, то она увидала немного странную даже для дурильника сцену. Молодой еще парень, (почти модельной, как она скажет потом по телефону подруге, приятной внешности), лохматый, худой и явно порядочно обшампуреный, вдумчиво курил и, одновременно, прониковенным сексуальным голосом, произносил какой-то божественный монолог, глядя на воображаемый череп Йорика в своей ладони. Вокруг него столпилась кучка благодарных слушателей, двое из которых, (должно быть, особо впечатлительных), ловили повсюду, – в воздухе и на стенах, разбегающиеся мысли рассказчика.
Сестричка открыла рот и замерла в нерешительности, а молодой проповедник отдал окурок и улыбнулся вошедшей.
— Что вы делаете сегодня вечером? – спросил он тихо и нежно.
— Уколы, – ответила медсестра, мгновенно придя в себя, (смутить врожденного медработника можно разве что лишением премии или новым пришествием Исуса Христа; и то, – вряд ли). – Тебе магнезии пять кубов.
— Пять мало. Хочу ампулу, лучше – две. Обожаю магнезию.
— Ты серьезно? Что в ней хорошего. Жопу ломит, нога отнимается – мазохизм.
— Серьезно. Меня от нее слегка… умиротворяет. Не каждый раз, но бывало. Особенно после одного случая, когда я тридцать таблеток галоперидола скушал нечаянно.
— Правда? – спросила девушка уже в коридоре. – Это ж с ума сойти можно. И как тебе было?
— Лучше не спрашивай, – жуткие пытки.
— Ну ты даешь. Надо же до такого додуматься. Тут одного привезли недавно – бензин уколол себе в вену. Полмозга теперь не работает…
Проводив Алену до самого конца весьма продолжительного коридора, где располагалась процедурка, я очень вежливо и галантно с ней распрощался, а после вернулся к себе в палату, пообещав помочь вечером покатать ватных тампончиков для инъекций, а так же сплести пару рыбок из капельниц, (чему мне еще только предстояло научиться). Там меня ждал еще один сюрприз – молодой парень, мажор, которого родители спрятали в дурильнике от суда. Саша употреблял героин и натворил много дел.
— Пойдем, чифирнем, – сказал он так, словно предлагал мне посетить, телепотрнувшись, пару заведений в городе Амстердаме. – Ну, ты и дал в туалете. Тут осторожнее надо – все на шифрах…
— Пойдем – ответил я. – Спасибо за предупреждение…
***WD***
Иллюстрация - Katrine Lanfire. Спасибо, Катрин. Чудный образ)
******
Продолжение будет, если хоть кто-то его возжелает, ибо сказал Господь устами бедного Метатрона: «Не предложения мои диктуют вам спрос на меня, но ваша жажда меня диктует мою диктатуру».