Учебная биография

Юрий Тарасов-Тим Пэ
      БУ-БУ-БУ
      
          
      Автопортрет хотелось написать.
      Как у поэта Межелайтиса: «Я взял обкуренную трубку. Под фонарём в мансарде поставил я мольберт и белый холст, подрамником квадратным обведённый. Смахнул я пыль, а паука унёс в укромный угол… Давным-давно я собирался написать автопортрет, но отвлекало время, которое вспахало мне лицо и серой краской черноту волос переписало».
      Под фонарём в мансарде хотелось  уютно расположиться, «обкуренную трубку» в рот засунуть и сочинить что-нибудь значительное и красивое на материале, почерпнутом из зеркала. Мысленно достроить реальное существо до идеала, который бы отвечал европейским образцам и демократическим принципам...
      Личность, которая выросла на российской почве,  из зеркала озадаченная моргает. Что-то следует в неё добавить и потом уж запечатлеть этот высоко художественный образ на бумаге – на добрую память будущим жителям планеты.
      Чего добавить? – вопрос ключевой. Подсветить выпученные глаза божьей искрой или сделать лицо с трёхдневной щетиной для сексуальности? Если по европейской моде текущего момента, надо прибавить щетины.
      Мода переменчива. Когда-то солидные люди с кудрявою шевелюрой  притягивали женщин больше, чем выпуклая  шерстяная грудь и деньги в оффшорной зоне.
      В старом кино чубатые передовики были основными героями: любимыми председателями колхозов, партийными секретарями, – боролись они за урожай, совершали трудовые подвиги, были кристально честными и чистыми. Слово «секс-символ» по нашему бездорожью ещё не гуляло, а за колхозной копной или за кузнечным прессом бойкие комсомолки самозабвенно влюблялись в них, позабыв и про наказы мамы, и что секса у нас нет.
      Сегодня кудрявое секс-обличье киношные начальники даже бандитам не дают. А дают им святое когда-то имя Владлен и бреют под ноль. Как будто вчера было: тем именем красивым нарекали в старину безгрешных младенцев. Малышам, которым так повезло, прочили шикарную партийную карьеру. «Как ты корабль назовёшь, так он и поплывёт». Приплыли!
      А толстые женщины? Куда подевался образчик божественной красоты Данаи? Время бежит, всё меняется. Бывшая модная фигура сидит на диете, отважно у зеркала она худеет, поплёвывая на анорексию.
      А недавно ещё нами любимая силиконовая грудь, как у Памелы Андерсон… Она тоже  на второй план уходит. Ценители амурного искусства от неё отворачиваются. Почему? На вкус пресная, может быть,  а, может быть, ядовитая. И на ощупь хотелось бы чего-то уже другого. Свежего, экологичного… Многое уже попробовали, всё перебрали, а лучшего так и не нашли.
     Самый натуральный без вредных добавок восьмой номер  теперь вообще  пугает, желание с перепугу падает до нижней точки, повисает  в самый ответственный момент. И провозглашается стало быть в Америке мода не на женщин, а на мужчин, которые больше, чем женщины, других мужчин волнуют и у которых и грудь-то совсем никакая, и побриты плохо, а ноги вообще волосатые без эпиляции и кривые...
      Фу!
      Такой автопортрет не нужен. Вообще о книжке с классическим названием «С ярмарки» пора подумать.
      Заголовок «С ярмарки» красиво нарисовать и плыть-плыть по волнам вспученной памяти, против бурного её течения грести, сочиняя мемуары, – время давно пришло. И лысина обширно голосует «за», и величина пенсии тоже свидетельствует, что пора. «Пора-пора, – кто-то на ухо шепчет пенсионеру, – если накопленные денежные запасы обнулятся, придётся тебе, графоман плешивый, времечко последнее не на сочинения, а на поиски пустых бутылок и сбор макулатуры потратить».
      Да! «С ярмарки»! И надо начинать сразу, пока не поздно! Пока запасы не оскудели.
      «С ярмарки» писать всё же рано. С «Ярмарки», надеюсь, ещё не пришёл.
      Тогда «Биография»?
      Чтобы так назвать книжку, умный человек много раз подумает и – не назовёт. Мало ли какие факты ещё при жизни просочатся в строчках, сколоченных на скорую руку! А может быть, и между строк, как симпатическими чернилами после утюга, внезапно прорисуется криминальное кое-что, и выстроится цепочка улик, и кто-нибудь умудрённый статьями уголовного кодекса раскроет когда-то не раскрытое преступление.
      До «Биографии» надо бы дописать и успешно продать всемирно известный триллер. А потом браться за биографию.
      А если назвать биографию учебной? Конечно! Тогда многое простится. И прокуратурой, и даже родными и близкими, пусть даже обнаружатся скрытые пороки и вторая секретная семья. Учебная биография, как учебное ружьё: оно заряжено патронами без пороха, и есть дырка в патроннике, чтобы не было соблазна выстрелить боевыми зарядами в начальника. Выйди ты на Невский погулять, выпивши хорошо и закусив амфетамином, чтобы весело с тем ружьём потусоваться – очень большой срок тебе не дадут.
      «Учебная биография» – так и назовём. Её можно издавать до всемирно известного триллера.
      Люди серьёзные, вложившиеся в строительство карьеры, мимо книжки «Учебная биография» ни за что не пройдут. «А вдруг это поможет написать убойное резюме и получить должность, чтобы сейчас и сразу всё получить и ехать с длинноногой эскорт-девицей на Сейшельские острова, на встречу с президентом компании «Де Бирс», – подумает серьёзный человек и возьмёт книжку с правильным названием как учебное пособие. Итак, пусть будет.
      Учебная биография... А если тот позитивный человек, купивший книгу, вместо Сейшельских островов окажется где-нибудь неподалёку от Магадана, наполненный почерпнутыми из книжки новыми жизненными примерами? И когда отсидит, полностью уже исправленный пенитенциарной системой, вернётся он на волю с чистой совестью – что будет тогда? Не захочет ли взыскать неустойку с автора через суд, не взыщет ли он с меня потраченные на книжку деньги. И средства на его перевоспитание, затраченные в далёком Магадане, государство ещё потребует! В Магадан и билет не каждому по карману, а тамошние воспитатели получают северную надбавку, и за вредность им приплачивают. Только овчаркам, не дай бог, сколько на одно мясо в воспитательной системе уходит! Получится кругленькая сумма. Нет уж, боже нас упаси! А если он из тюрьмы выйдет халтурно воспитанный, приедет ко мне с заточкой, эксклюзивно заготовленной в той зоне, и скажет, что учебное ружьё выстрелило неправильно, потому что в патроннике действительно была настоящая дыра – патронник разорвало, когда ему приспичило зарядить учебное ружьё по-боевому.
      Надо придумать что-нибудь совершенно безопасное с учётом УПК, ОБЖ, «поки-ёки», правил дорожного движения и регламентов Ростехнадзора. Пусть будет просто «бу-бу-бу». «Бу-бу-бу под фонарём в мансарде» пусть будет второе название к учебной биографии. Мелкими буковками и запишем в конце книжки и хотя бы частично снимем с себя ответственность. Если до суда дело дойдёт, дадим невнимательному человеку, приехавшему с острым ножом, добавку ту прочитать. А лучше запишем на обложке крупно как самое первое и заглавное, чтобы вообще не ехал.
      Напрашивалось ещё и такое: «Ну почему всё-таки не посадили?»
      Каждый настоящий мужчина должен пройти суровую школу тюрьмы. Чтобы потом пожить хотя бы в оставшуюся часть жизни с чистой совестью.
      Эта шикарная мысль сидит в подсознании, запрятанная в самой глубине, просится на волю, а иногда даже хочет выступить по телевизору и сделать важное заявление: тюремный опыт помог мне интегрироваться в наше непростое демократическое сообщество.
      Наверно, затаённая мысль и побуждает звёзд, попавших на небосвод в перестроечные времена, говорить с телеэкрана: «чуть было не посадили», «в детстве я хулиганил», «ругался матом в открытую форточку на прохожих, которые, кроме того, что несли товар в кошёлках, в своих головах они проносили коммунистические идеи».
      Двоечники и хулиганы, и бывшие заключённые удачно интегрировались и заняли хорошие хлебные места в пищевой цепочке.
      Зависть, подколодная змея, стала меня покусывать: опять я чего-то не успел в переломную эпоху, делаю опять всё не вовремя! Ну почему раньше не отсидел, чтобы сейчас быть чистым и удачно теперь интегрироваться? Хотя бы пятнадцать суток...
      «Ну почему всё-таки коммунисты не посадили» нацелился уже дать книжке совсем уж гениальный заголовок с усилительной добавкой – и хорошо, что не успел! Утром следующего дня в общественном месте услышал страшный разговор. «Октябрьская революция была не зря. Спасибо российским бизнесменам, спасибо демократам. Образумили! Будет! Будет ещё писаться «Великая!» – сказал на почте мужик, зажавши в кулак пенсию после оплаты коммунальных услуг.
      А я призадумался: «Правильно ли сейчас писать гениальное название, да ещё с усилительной надбавкой». По названию, талантливо так придуманному, не прибегая к помощи служебных собак, как по тропинке, будущие комиссары с товарищем маузером в кобуре ко мне первому попадут, когда «Великая» снова восторжествует. Войдут и скажут: «Ещё не вечер! А ведь мудрые люди предупреждали: не буди лиха... Одевайся».
      Пусть будет нейтральное название «Бу-бу-бу».
      «Да, конечно», – подумал я и вспомнил я дядю Васю...

      
            БУ-БУ-БУ О ПРОИСХОЖДЕНИИ
      
      Как человек солидного возраста – уже не тот юноша, который охвачен корыстными побуждениями и сочиняет биографию, чтобы устроиться на хорошо оплачиваемую работу – в фантазиях не слишком я теперь ограничен, не боюсь смертельно ошибиться, поставив неверные ударения. И ещё я теперь знаю, какие слова хорошие, а какие в данную эпоху лучше бы не писать.
      Нужно писать правду и только правду. Биография всё равно учебная. Но обязательно нужно менять акценты согласно времени и обязательно что-нибудь умалчивать, чтобы летопись не показалась длинной и утомительной.
      В прошлом веке старательно я указывал, что родители мои из служащих и партийные активисты, всячески налегая на коренное бедняцкое происхождение. Совершенно случайно, без каких-либо задних мыслей, в прошлом веке я всегда забывал, что прадедушка был кулак, другой прадедушка вообще, может быть, еврей был, и тот прадедушка, что не совсем русского, может быть, происхождения, в царские времена служил управляющим на стекольном заводике. Теперь же я, рамками не ограниченный, обязательно покажу теневые ветки моего генеалогического дерева, незаслуженно выломанные из краткого курса истории вообще...
      Еврейские корни нашего дерева мне уже невозможно доказать, потому что документы без всякой там задней мысли были в царские времена утеряны по пьянке вместе с домашней торой. А сам прадедушка ещё до революции трагически погиб, когда был в командировке. Сгорел ночью в доме любовницы вместе с драгоценной гармошкой – в довольно зрелом возрасте пятидесяти лет прадедушка так набедокурил!  Фотографии типичных моих двоюродных бабушек и не совсем русская для сельской местности профессия их папы доказательствами не являются – так мне и заявили израильские консулы, когда я собирался поехать на историческую родину в поисках нового счастья. Дали попить воды из графина, когда мне сделалось плохо, и с миром проводили до дверей, поправив купленную на тот случай чёрную мою камилавку, съехавшую с темечка на лоб.
      Что касается кулацкого происхождения, то здесь проще и сложнее. Проще доказать в пивнушке за кружкой пива, но совершенно невозможно взять обратно из государства причитающееся имущество. И не только зависший закон о реституции в том виноват. Главное состоит в том, что прадедушка номер два  был сообразительный и, предвидя кутерьму с крестьянским имуществом, которая случилась в тридцатых годах, он выгодно и очень вовремя всё кулацкое хозяйство сбыл с рук. И добровольно в конце двадцатых годов отправился за своим новым счастьем со всей многочисленной семьёй в иркутскую губернию в приличном поезде – не в теплушке, не в компании с чуткими овчарками. В Забайкалье обосновался. В Псковской губернии осталась одна из его дочерей, моя бабушка Ириша, вышедшая замуж за дедушку.
      Моего дедушку Ивана, сына Якова, прадедушки номер один, который управлял стекольным производством, колхозные и кулацкие противоречия мало интересовали, а был он за смычку города и деревни. Ехать в Сибирь за туманом и запахом тайги, по примеру старинных жён декабристов, опередивших задорных комсомольцев, он отказался. Увёз бабушку с дочерьми из её родового хутора в ближайший город.
      Это происхождение по линии моей мамы. По линии папы светлая история происхождения полностью была описана в многочисленных биографиях советских времён. И когда поступал в институт, и когда устраивался работать на оборонный завод, писал очень подробно – повторяться уже не буду. Кто захочет, может поискать те истории в госархивах и в картотеках ФСБ.
      У бабушки был брат, и не один – жили братья с папой Терентием в Сибири. В середине пятидесятых приехал в наш посёлок из Сибири братка Вася, вернулся из добровольной ссылки, в которую его вместе с другими братьями папа увёз. У дяди Васи было прозвище «Барышник», соответствующее передовому его характеру – торговал он скотом когда-то и ещё чем-то многим. Коммерческий талант его позже был аккуратно обрезан советским законодательством, как обрезают кому-то ненужную крайнюю плоть.
      Очень был веселый он и добрейший человек. Когда он приходил к нам в гости, всё кругом как бы расцветало и запевало, появлялась новогодняя ёлка и тому подобное
      Его тянуло к себе всё передовое и прогрессивное. И он весело и добродушно этими радостями делился, чтобы продвинуть ближних немного вперёд по историческому позитивному пути. Иногда новшества были несвоевременными и не к месту для отсталых современников, и он физически страдал по этой причине, в душе оставаясь по-прежнему весёлым.
      Однажды после выпивки он предложил моему дедушке из светлой ветки пойти «по бабам – на танцы и так далее». Было им тогда далеко за пятьдесят, но дядя Вася, Василий Терентьевич, задолго до сексуальной революции был продвинутый. Дедушка, тоже Вася, Василий Тарасович, осторожно покосился на стоящую возле русской печки бабушку Наташу, в уме что-то посчитал. То ли деньги на танцы да на баб, то ли свои годы. То ли прикинул: слышит ли бабушка, взявшая ухват. И решительно сказал слово страшное – из трёх букв! – «нет». Но дядю Васю, Василия Терентьевича, даже для виду тогда не побил – рассказывала мне тётушка, которая подслушала секретный разговор, отдыхая на печке.
      В молодости у дяди Васи был один замечательный случай. Папа Терентий послал его в город продавать пшеницу. Дядя Вася продал товар, а на вырученные деньги без папиного благословения купил граммофон – по тем временам это была серьёзная техника, самая передовая, значение которой трудно с чем-то нынешним сравнивать. Если… Не надо «если». Потому что нет сейчас ни одной электронной вещицы – ни американского гаджета, ни японского телевизора, ни автомобильного компьютера с навигатором из машины «Пежо», – которая согласно времени могла бы сравниться с дядивасиной покупкой. Дядя Вася – глаз на передовое горел – купил граммофон на вырученные с продажи  пшеницы деньги и домой привёз. «Папа бил братку Васю три недели», – говорила бабушка, со вздохами ту историю вспоминая.
      А я вспоминаю слова дяди Васи. «Будя, Ириша, коммуния, будя», – говорил прогрессивный дед с радостным огоньком в глазах.
      Бабушка в ответ плевалась, приговаривая: «Бес ты непутёвый», – и махала на него ручкой.

      
            ПРО БАБУШКУ И ПРО КОТА ВАСЬКУ
      
      Уже оговорено: пишу о корнях по маминой линии. О бабушке – о маминой маме – здесь пишу. О бабушке. «А зачем? – скажете. – О бабушке писать не надо. Это же автобиография, хоть и учебная!» Да, про бабушек в биографии не сочиняют. Но в данную эпоху и в порядке исключения следовало бы о ней ещё немного вспомнить, чтобы добавить политически корректных красок, согласно текущему моменту, в мою личную историю.
      Бабушка была умеренно верующая, и как обычная тёща, верующая умеренно, люто она терпела зятя, комсомольского активиста, моего папу, о котором при случае я очень хорошо и вовремя отзывался в эпоху коммунистического застоя, сочиняя анкеты и биографии. «Гад комунис», крамольные когда-то слова я впервые слышал от родной бабули. А потом, уже в зрелом возрасте, прочитал это выражение в книжке Астафьева, одобренное как верное для новой эпохи.
      Бабушка говорила раньше. На двадцать пять лет древняя старушка время опередила.
      Но если уж погрузились в исторические подробности, то волей-неволей надо ещё упомянуть о сером коте Ваське, который пострадал в эру немилосердную и без которого полной картины социальных противоречий, идеологически поделивших семьи, мы не получим.
      Бедолага тот серый кот был повешен – это после холодного лета пятьдесят третьего! Не следует биографию сверх меры приукрашивать: если честно, шёл Васька по уголовке. У Вани Райфовского, бабушкиного соседа, кот Васька съел цыплят. И терроризировал он кроликов у другого соседа, тоже активного комсомольца, просовывая когтистую лапу в клетку, пытаясь выудить кролика, самого зазевавшегося и бестолкового. Соседи неоднократно жаловались на безобразия. Бабушка терпела. Но потом сдалась – когда Васька в третий раз сходил под кровать в её спальне, несмотря на то, что после первых двух проступков она усердно его вразумляла, тыкая носом в его злое дело. После третьего раза она решила, что гуманные статьи вряд ли Ваську от грехов спасут, согласилась с соседями отдать кота-рецидивиста в руки местного живодёра. Васька был повешен за бутылку самогона.
      Про Ваську написано лишь для примера, из которого следует, что подробное описание корней уведёт вас обязательно в ненужную сторону, и придётся в биографии посвящать целую главу какому-то Мурзику, с которым у вас в детстве были сложные отношения. Вряд ли новелла о Мурзике, включённая в биографию, поможет вам получить хорошую работу, если, конечно, вы не устраиваетесь на должность животновода.


      
      СТРОГИЙ РЕЖИМ
      
      Начиная с пелёнок, в которые по старинке нас крепко кутали, чтобы из дома не убежали раньше времени и чего-нибудь в общественных местах не натворили, получали мы образование. Программу обучения мы выбирали всё-таки собственноручно без оглядки на авторитетное мнение мам, пап и бабушек. Каждый своё брал и жадно впитывал, сколько бы огорчённые родные и близкие ни пытались наставлять на путь истинный, по которому мы шли бы унылые и понурые, изнывая от смертельной скуки. Этого не бери, это не говори! Из рогатки по курам не стреляй! Вот так и живи: туда ты не лезь, этого ты не делай, а здесь вообще бегать тебе нельзя и громко не кричи, когда в доме лежит покойник. И всё без курева!
      Учили мы буквы и слова, всё в точности запоминали, чему нас учили, и в первую очередь хватали крепкие выражения, сгоряча запущенные в нас домашними учителями по причине упрямого непонимания во время воспитательного процесса.
      Главный замысел того образования заключался в том, чтобы чадо, получившее жизненный опыт на всероссийской почве, хотя бы в детском возрасте в тюрьму не попало, пока родители ещё живы, пока не отошли в мир иной спокойные за будущее будущей демократической державы.
      Неподалёку от нас жила вполне благополучная приличная семья. По нынешним временам, многодетная – у родителей было трое сыновей. И ещё один – сын главы семейства от первого брака – жил в Пскове вдали от папы. Ему повезло.
      Вася Халимов, так звали папу официально, бабушка называла «Вася-баиншик», уважаемый человек, занимал солидную должность – заведовал сельской баней, а если он выпивал, то меру знал, и никогда лежачим на траве или в канаве мы его не видали, несмотря на увечье ноги от ранения, которое было получено в войну. Обе войны – финскую и германскую – прошёл, как говорится, от звонка до звонка, вернулся живой, но без ноги. Деревянный протез рос почти от колена. Но чтобы он ходил с костылями, я не помню. Как отец, с точки зрения местного населения, считался образцовым. Прилепилось к нему, кроме бабушкиного «Вася-баиншик», и другое неофициальное прозвище. Иногда почему-то его звали «Вася-халь», например, глядя вслед и восторженно любуясь при этом на его хромую уверенную походку, когда он уходил домой из «Голубого Дуная» – так назывался местный кабак.
      Пацанов воспитывал в труде, активно вовлекая в домашнее хозяйство, где были и козы, и корова, и телята были, и овцы, и, конечно, имелся поросёнок, живший уединённо в загородке, даже кролики, целая колония усиленного режима, в клетках отбывала пожизненный срок. Деток отец держал тоже в строгом режиме и наказывал за провинности, совершённые как на бытовой почве, так и за схваченные в школе двойки, а за тройки по поведению драл он особенно. Буфет, в котором стояла всегда бутылка, уходя из дома, запирал на ключ, чтобы не было у школьников соблазна. И бивал даже, но исключительно в воспитательных целях, примерно раз в неделю, чтобы и на следующей неделе плохого не сделали, а в далёком будущем, не дай бог, они в тюрьму не попали.
      Ребята оказались упрямые. Двое из них в ранней молодости имели по две ходки. Третий по причине болезни часто бывал в отъёзде – где-то лечили его от туберкулёза – и, быть может, по этой уважительной причине от тюрьмы, от которой не зарекаются, убежал.
      По части чумы и сумы как дела сложились, я не знаю. Но точно известно: ещё в восьмом классе один из бедолаг, неоднократно сидевших после, сломал папе сразу два ребра и ключицу и ещё вывихнул челюсть ему железным чайником, когда папа подбивал бабки по итогам домашнего обучения, проводил заключительное собеседование, чтобы надёжно уберечь чадо от уголовного преступления. В результате этого выпускного экзамена и без того хромоногий папаша попал в больницу с новыми увечьями, а сынуля, целый и невредимый, несмотря на усиленные педагогические курсы, поехал на первую отсидку и был определён на профессиональное уже обучение в колонию для малолеток. В колонии тоже не справились, а потому была ещё ходка, и ещё была... То есть история повторилась, как и с котом Васькой, с которым вообще долго не церемонились: с ним провели всего две беседы под кроватью, а после третьего раза, сделанного котом опять в то же место, жестоко его повесили – повторяю, в эру «немилосердия», когда европейские стандарты к нам не прививались.
      Четвёртый сын, что жил в Пскове, которого папа не воспитывал вообще, стал хорошим человеком с большой буквы, успешно учительствовал, в городе был уважаемым и в добром здравии ушёл с почестями на пенсию.
      Многие друзья детства – не один и не два, а больше – хотя бы один разок ещё до армии в зоне побывали, страшно удивив своих первых наставников чрезмерно ранним развитием.
      Не всякое образование нам идёт впрок. Самые ценные знания мы получаем, наступая на собственные грабли. И чаще всего при удовлетворении научного любопытства.
      
      САМОПОДГОТОВКА
      
      Достойные ребята Халимовы записались в учебную биографию не случайно. С ними связана большая часть жизни, в период дошкольного воспитания. Не могу с уверенностью сказать, что от них я научился матерным выражениям. Эта наука входит в юное сознание как-то сама собой незаметно, и редко она связывается с конкретными учителями. Из нашей родной земли, по которой мы делаем первые шаги, прямиком в нас прыгает, как это делают блохи, перелезая на собак, когда тузики валяются по земле, радуясь полуденному солнышку.
      Когда мне было лет пять или семь, однажды я зашёл по важному делу к своему приятелю Лёне Фенькину и был озадачен: его братик Юра, не умевший ещё ходить, грамотно выражался, ползая по полу. Применял новейшее слово, которому я только что обучился. То было, наверно, сразу после проведения ХХ съезда. Новое слово я услышал, проходя мимо «Голубого Дуная», где мужики за кружкой пива анализировали международную обстановку, по культу личности вопросы они попутно решали и делились мнением о «Никите». Слово то было – не такое страшное, как нынешнее «козёл», но всё равно серьёзное, и произрастало оно из женского корня, самого непечатного, с переводом в мужской род через слияние с английским эквивалентом слова «мячик» и применено было в «Голубом Дунае» в качестве выражения вместе со словом «лысый» в характеристике «Никиты». Так Юра, ползающий на полу, уже выражался почти по-английски: «Уйди, п...л лысый!» – говорил он строго, обращаясь к подстриженному под ноль старшему брату, который пытался у него отобрать пачку маминых папирос в тот момент, когда я зашёл по делу.
      Я могу точно сказать, Юра не смог бы доползти по рытвинам и ухабам до «Голубого Дуная», а выражение было очень свежее. Я, многому уже обученный, пяти, а то и семи лет серьёзный парень, вчера до позднего вечера ничего подобного ещё не слыхал. Как оно к Юре, живущему без папы, тогда попало? Мама Феня была, конечно, ни при чём – она была тихая, скромная и очень добрая женщина, умеренно в бога веровала. Международная обстановка мало её волновала и вообще редко чего вслух тётя Феня говорила, а про лидеров компартии при детях тем более промолчала бы.
       Лёнька, по всему было видно, новое русско-английское выражение, не считая первого женского корня, усваивал вообще впервые, а потому Юру на правах старшего в семье, отодрал ремнём, чтобы впоследствии он по-иностранному не выражался. Это уже после и Лёнька, и все прочие граждане России, нацелившиеся на европейские стандарты, привыкнут к тому выражению и будут его применять почти как ласкательное.
      Если не считать случавшейся иногда порки, дошкольное образование мы получали методом самообучения. Доходили до всего своей головой во время общеполезных практических мероприятий, которые моя бабушка обозначала единым выражением: «собак гонять». Занятая огородными делами, курами и коровой, имея за спиной трёхнедельное образование – папа-кулак в своё время ей сказал «достаточно», – она не в силах была вернуть нас с братом с улицы в лоно общепринятой в городах системы дошкольного воспитания. Садик на селе был. Но по какой-то причине в садик нас не отдали, как и многих прочих ребяток нашего возраста. И без садика у нас была куча задач под общим заголовком «гонять собак».
      А чему интересному научат в садике? «Октябрята – дружные ребята» петь хором, в детское домино играть. Это когда ты умеешь солидно уже стучать об стол настоящими чёрными костяшками, забивая взрослого «козла» и лихо шлёпать крестовой шестёркой, играя в «Шамайку»! И ты уже слушал взрослую поэму о Луке, которую Генка Халимов тайком унёс из дома, чтобы похвастаться знанием классической поэзии, в то время как в садике ещё ходьба хороводом и «берёзонька во поле стояла.».
      А Генка Халимов ещё классно пИсал – ему принадлежал рекорд по дальности полёта струи. Он зажимал, как потом уже я узнал приличное название предмета, крайнюю плоть, она у него надувалась, а когда он отпускал пальцы, писал он лучше и дальше всех. Я писал хуже всех, занимая последние места в тех престижных соревнования, потому что опытом Генки Халимова в тот раз не воспользовался, опасаясь, что бабушка заругает. Сплёвывать сквозь зубы, как он показывал, я так до сих пор и не умею. Зато от Генки научился свистеть громко, заложив в рот пальцы. И плавать в пруду в компании с утками и гусями я научился с ним вместе.
      Благодаря плодотворному союзу были у нас в том спорте завидные успехи: плавать мы стали раньше других, на равных делясь опытом, хотя Генка был на два года старше. Ключевой момент перехода на новую ступень развития случился нечаянно, когда я булькнулся под воду целиком, за что-то корявое на дне ногой зацепившись. И почему-то не испугался, а вдруг понял, размышляя там с зажмуренными глазами, что самое важное – это научиться нырять, чтобы плыть на поверхности не было уже страшно. И когда я вылез подышать, отплёвываясь и моргая, открытием поделился.
      Мы стали усердно нырять на мелководье и в результате обнаружили, что утонуть не так и просто, плыть легче. И освоили стиль «по-собачьи» – первыми из нашего помёта. Плыли гордые, разгоняя курсировавших по соседству и гусей, и уток, которые писали и какали прямо в водный бассейн, внимания не обращая на наше с Генкой возмущение, и глазом кося на ребят, применявших в качестве учебно-подсобного инвентаря палки различного калибра, если приличного обрезка бревна им не доставалось. Ребята от нас секрета не получили, а потому страшно завидовали, вцепившись в утянутые с бревенчатого сруба для будущей бани деревянные предметы, чтобы не утонуть, пугая теми палками гусей и уток.
      Так случайно была усвоена общефилософская наука: чтобы уверенно держаться на плаву, надо пройти учебный курс по утоплению. И тогда тебе ничего не страшно. Не надо путать с умышленным банкротством – то вообще уголовная статья.
      Генка усвоил. По этой причине в зону второй раз он шёл смелее. Даже не просил судей смягчиться с приговором.
      
      ПРИМЕР ДЛЯ ТВОРЦА
      
      Мало чего ценного удаётся почерпнуть от старших поколений. Легонький вопрос, который задаёт ученик на уроке поведения для закрепления полученных знаний, порой ставит в тупик самого учителя, а ответ ещё больше озадачивает ученика и понуждает обращаться к альтернативным источникам.
      Верного ответа от бабушки мы с братом тоже не получили – одно её оправдывает, что папа разрешил ей учиться всего три недели.
      После лёгонькой, но поучительной оплеухи, полученной от бабушки, и последовавшей тягостной молчанки, брат, чтобы сменить тематику, задал бабушке вопрос: «Бабушка, а что такое «гандоны»?
      Вероятно, он знал, что это такое, потому что и мне, пятилетнему пацану, в общих чертах было известно, а хотел он бабушку, наверно, проверить или уточнить, чем отличаются те штуки от презервативов. «Перчатки такие резиновые, которые надевают доктора во время перевязок», – ответила бабушка. Я попробовал развить её мысль: «И когда фельдшера облегчивают поросят, тоже на руки себе надевают?» Хмурая бабушка утвердительно кивнула.
      Откуда было ей знать, что эти резиновые вещи, похожие на рукавицы больше, чем на перчатки, видели мы воочию и даже пробовали примерять, взявши с полки белые секретные предметы, сложенные в гармошку, в доме Вовы Поташова, когда папы его дома не было. И даже надували...
      Вовин папа – это пример для будущей жизни любому творческому человеку. Дядя Яша, мы звали его так, был выслан, как уверяли злые языки, в наш посёлок как бы на сто первый километр. Что-то он в Пскове натворил, и за это его отправили жить подальше от культурного населения. Говорили, что он вообще пыльным мешком из-за угла хваченный и что-то там, в Пскове, поджёг.
      Человек был не буйный, а добродушный был и общительный – активно участвовал в беседах с местными старушками в хлебном магазине во время ожидания подвоза хлеба, радушно делился опытом ведения хозяйства. Умел класть печки, хорошо знал плотницкое дело. В нашем посёлке он нашёл подходящую женщину – в этом деле после недавней войны у нас недостатка не было. Женился или нет – к имени Яша стали приставлять в устной речи фамилию «Партёнский» – эту фамилию носила его новая подруга жизни Таня. У родного Яшиного сына, который приехал из Пскова после того, как сам дядя Яша устроился, была другая фамилия – Поташов. Городской Вова Поташов и сделал нам первую презентацию контрацептивов.
      Местных жителей не особенно озадачивало различие фамилий папы и сына, величали Яшу Партёнским, по фамилии не то гражданской, не то законной жены.
      Яша, получив звучную фамилию, сразу начал перестройку принадлежавшего Тане личного хозяйства. Ещё задолго, за тридцать лет, до прихода к власти помеченного богом человека, осуществил он собственноручную перестройку, и тоже не совсем всё удачно у него вышло, как и у того, богом избранного.
      Сперва дядя Яша дом перестраивал. Года два-три он усердно работал. Добросовестно, без ускорения. Потом к дому стал приделывать хлев, совмещённый с сараем, – огромное бревенчатое помещение для скота и сена. Трудился не покладая рук ещё года полтора. Местные бабы ставили его в пример своим ленивым до плотницкого дела и до всего прочего, кроме выпивки, мужикам. К какому-то лету Яша пристройку закончил. Вечером по этому случаю хорошо напился, облил углы керосином и всё поджёг. Чем-то ему творение своё не понравилось, как потом всё не понравилось и помеченному богом человеку. Люди успели и сами уйти, и вывести уже заселённую скотину и ещё успели оттащить от огня труженика, спящего мирно возле своего горящего творения. Дядю Яшу куда-то отвели, и мы больше его не видели. Вероятно, уехал ещё дальше на другой, совсем дальний сто первый километр, уже подальше от нашего культурного посёлка.
      Этот пример уже тогда подсказывал нам, что главное в жизни – это не цель, а процесс её достижения. С тем теперь и живём, бесконечно учась и мучаясь, и успокаивая себя тем, что лучшее всё ещё впереди – тогда-то в будущем весело отдохнём и всё успеем. Специально для творческих людей, вероятно, милосердные люди сочинили теорию о райских кущах. Если в теории всё верно, дядя Яша сейчас сидит где-то там, взирая на землю с облаков, и всё равно подыскивает новое место под новую постройку – сарай чтобы построить на века, красивый и удобный для всех – для кур, гусей, коров и уединённо живущего поросёнка Борьки. Чтобы творение самому понравилось и не было преступного мотива опять поджигать. А может быть, он достиг совершенства ещё на грешной земле, полностью воплотил мечту в великолепный скотный двор американского образца и ушёл в лучший мир с вечным упокоением. Кто знает?
      
      
     ВОйНА
      
               
      Был или не был я за границей? Был, конечно, в Эстонской Советской Социалистической Республике. В Латвии был, и в Литву ездил.
      Имеются ли родственники за границей? Да, наверное. Где-нибудь там живут. У бабушки было полтора десятка братьев. У другой бабушки тоже было их немало. И у дедушек. Куда занесло многочисленных отпрысков, богу одному известно.
      И на оккупированной территории сам проживал. После освобождения той территории... И даже участвовал в боевых действиях в составе партизанского отряда. Был оклеветан и репрессирован.
      Не в ту «войнушку», во время  которой сейчас пацаны шумно и бестолково бегают с пластиковыми пистолетами, купленными в магазине, – в серьёзную войну мы играли. Было у нас оружие: автоматы, пистолеты, сабли, собственноручно сделанные из доски или из полена и похожие на боевые. Было даже самое-самое боевое железное: винтовки, части от автоматов ППШ и ствол от ППС, имелся даже пулемёт «Максим», – то оружие не стреляло, но патроны ржавые в тайниках лежали. У кого-то настоящие гранаты на чердаке были припрятаны, на всякий пожарный...
      Входили мы в группировку улицы Школьной и с улицей Горной воевали. Бойцов противника мы считали немцами, но было бы вернее обзывать их полицаями – кроме «ханде хоха» вперемешку с нашими печатными и непечатными словами, немцы с улицы Горной ничего по-немецки не выучили.
      О нас, о «Школьных», они думали что-нибудь похожее.
      Патриоты мы своего Отечества и каждый из нас вооружён лучшими идеями. Били и будем бить друг дружку в борьбе за общую правду, и упорно выяснять будем, кто умнее, то с божьей помощью, то с помощью мордобоя.
      Войны шли нескончаемые с небольшими перекурами на домашние уроки. Враги выбегали на поле брани с двух сторон, сходились поближе, на расстояние брошенного камня, махали палками, ругались матом. «Горные» обычно теснили «Школьных» – в армии «Горных» служили боевые братья Халимовы, имевшие впоследствии по две-три ходки в зону – нам приходилось чаще отступать.
      Однажды зимой мы применили тактическую новинку: вооружились графитовыми плитками в качестве пуль и снарядов, разобрав электрические батарейки, утянутые с ремонтной базы райпотребсоюза. Не имея собственной артиллерии – в зимнюю кампанию без лома и снежной лопаты булыжники с дороги не возьмёшь – враг с одной лишь пехотой в том бою шансов не имел. Дружно залпами мы бросали плитки и, хотя больше мазали, чем попадали, бойцы с Горной хотели уже отступать, но вдруг одумались, сообразив, что к чему. Развернули грозное наше оружие против нас: чёрные плитки стали они подбирать в белом снегу и в нас бросать –у них получалось точно и больно. Изобретатели секретного оружия внезапно оказались на распутье: с криками «ура» ещё в атаку героически сходить или, сохранив боевые порядки, убежать сразу.
      По улице проходил здоровенный мужик по фамилии Боровец, по имени Федя.
      Федя Боровец, абсолютно нейтральный человек, равнодушный к войнам, как Швейцария, мирно шёл в валенках с галошами. Уже переходил он линию фронта в расположение армии Горной улицы как бы под эгидой ООН или в надежде на гарантии Красного Креста, когда со стороны Горной прилетела прямо ему в голову, в лоб точно попала, шальная графитовая плитка и сбила шапку.
      Федя отыскал приличный и длинный дрын. Когда он вынул ту жердь из сугроба, бойцы с Горной побежали все врассыпную, побросав на поле брани боевое деревянное оружие – и палки, и колья.
      Противник быстро оправился после позорного поражения, и всё выше он поднимал наглую голову после каждой стычки. Наша партизанская армия тщательно готовилась к новым сражениям, создавала оборонительные рубежи, сооружала инфраструктуры.
      Боевым оплотом в летне-весеннюю кампанию служила нам партизанская база, расположенная на островке посреди болота с интересным названием «омшара», и место её нахождения держалось в большом секрете. Наблюдательный пункт прижился на высокой сосне – часовые сидели на толстом её суку, высматривая продвижения противника на дальних подступах. А в шалаше под сосной селился партизанский генштаб. Рядом со штабом мы зажигали костёр, кипятили воду в железном чайнике и пили чай с криминально унесённым из дома сахаром. И курили. Все курили, кроме командира, которым был мой брат, а я был вынужден либо совсем от курева отказаться, либо идти в кусты с зажатою в кулак цигаркою якобы пописать – курить мне, бойцу младшего чина, командир не разрешал и бабушке всегда докладывал.
      В разгар эры немилосердия совершил я военное преступление: «продал врагам сведения о месте расположения базы на «омшаре». То были наветы завистников. Кровное родство с командиром стояло у кого-то как кость в горле и кому-то покоя не давало. Кроме дополнительных пинков по причине постоянного нахождения в поле зрения полководца ещё и дома, братские узы не приносили никаких дополнительных преференций. И если меня командир воспитывал с пристрастием, по российской привычке ему активно помогали чины моего уровня.
      Я был оклеветан, я был изгнан из отряда. Клевета больно ударила в неокрепшее сознание и материальную часть юного существа. Пытался я найти правду, доказать невиновность, но... Больше всех не верил главнокомандующий: когда-то я соврал по семейным обстоятельствам, и доверия не было никакого. Совравши единожды. Береги платье снову... И так далее.
      Пригрозили: если я хоть раз на островок сунусь...
      Душила обида. Мчался я домой, громко вздыхая и хватая ртом воздух, которого мне было мало, в груди на форсаже колотилось разгневанное сердце. То шёл, а то опять бежал, спотыкаясь на кочках, носом шмыгая, вытирая слёзы и сопли. Не всё помню, что чем вытирал, одно помню хорошо, что я шёл отомстить. Я взял топор, я забрался на чердак и разрубил весь деревянный армейский арсенал парадного оружия, хранившегося на чердаке нашего дома. Страшно вспоминать, что мне за это злодеяние было, какие сроки мне назначали и куда партизаны посылали за вредительство. Не будем говорить о плохом.
      В войну играли мы с удовольствием и по собственному почину. Винить некого. Виноваты время и придуманные всем кагалом игры, в которые мы с удовольствием всегда играем, пока сами не получили оплеухи – и взрослые, и дети. И в этих играх мы – то плохие, а то хорошие персонажи. То настоящие герои, а то безвинно севшие. «Се ля ви», – говорят теперь на Руси.
      

      
      КУЛЬТ ЛИЧНОСТИ И АНАРХИЯ
      
      Командир и дома активно верховодил, потому что удачно родился он начальником, и подавлял любые мои душевные поползновения – святые и грешные порывы врождённого анархиста. Как назывался правильно тот менеджмент, я не знал и, наверно, страдал ещё сильнее от неведения. Двадцатый съезд кое-что разъяснил взрослому народу, дал какую-никакую оценку, а в наших делах он не разобрался. Хотя и в наших делах, вероятно, был и культ личности, и были его последствия.
      Без учёта личного мнения и бурных моих протестов, бабушка и родители посылали меня с ним на рыбалку, где он опять жёстко руководил, заставлял насаживать противного червяка на крючок. А врождённый анархист уже тогда всякое начальство не любил и, глядя на поплавок, тихо обдумывал план утопления банки с червяками, чтобы противоправные действия не были замечены или не показались они хотя бы умышленными. Только после гибели в озёрной пучине среди кувшинок десяти крючков, по халатности утраченных мной при отлове десяти маленьких окуньков, я завоевал себе относительную свободу, несмотря на то, что ущерб списали на мелкое вредительство. На рыбалку больше не посылали. Но остались походы в лес за грибами и ягодами.
      В окружении озверевших комаров, стоя на четвереньках в ненавистном черничнике, я горько думал, что эта адская мука уготована мне до гробовой доски, а может, и после назначат эту пытку за все мои грехи и прегрешения. И за курево, и за продажу секретных данных о болоте, если и наверху до тех пор не разберутся.
      Культ личности впереди пёр с большой корзиной, полной грибов или ягод, ломился через кусты, как лось, а я, вдвое меньший, из последних сил плёлся сзади с полупустой корзиночкой, едва успевая как-то не заблудиться, и – матерился. Дальние те походы меня закалили, как, наверно, закалила жизнь выживших политзаключённых, отсидевших сроки в северных лагерях, отмахавших кирками на строительстве Беломорканала. Спасибо командиру: тридцать вёрст сейчас отмахать по лесу – мне раз плюнуть.
      Нас двоих изредка посылали в поле пасти коров – в качестве подпасков, помощниками к нанятому пастуху. Один раз в месяц по очереди каждый владелец скотины обязан был выходить в поле пасти общественное стадо на день-два в зависимости от численности скотского поголовья. И мы вдвоём с братом ходили. За одного человека оценивались на кастинге – штатный пастух с прозвищем Курат соглашался нас брать в подпаски вместо бабушки.
      Меня заедали комары, я умирал от скуки, я отбывал пожизненный, как мне казалось, срок, не смирившись. Однажды вечером, когда стадо вернулось домой, Курат ужинал у нас – это тоже входило в общественный договор – и бабушке рассказывал: «Старший твой – парнишка дельный. Худого не скажу. Хорошо пас, за коровами бегал. Толк будет. А меньший… С меньшего не будет ни хрена. Комары его заели».
      Курат всё угадал. Способный его ученик впоследствии дослужился до директора крупного предприятия. Партизанский край на болоте стал кузницей руководящих кадров. Все полевые командиры по жизни сразу попадали в мелкое и среднее начальство вне конкурса, если не успевали натворить чего-нибудь противоправного.
      В биографии о предсказаниях Курата надо писать осторожно и кое-что умалчивать. Надо писать: «Курат нас похвалил. Сказал: «Толк будет. Пасли прилежно, за коровами шустро бегали».
      «Анархических замашек нет, – надо писать, – и к начальству я отношусь с уважением согласно должностной инструкции».
      И хорошо бы ещё вам добавить, не примитивно в лоб, а опять тонко подшить как-нибудь классическую фразу, по сей день не выходящую из моды, подать иносказательно с неизменным смыслом: «Перед начальствующим лицом вид имею дураковатый и бесшабашный, дабы своим разумением не ввести начальствующее лицо в неловкое положение».
      Последнее лучше будет подкрепить подходящей фотокарточкой с подхалимской улыбочкой, обозначающей и преданность вашего любимого Тузика, когда хочет есть, и боевую готовность его бежать, чтобы принести заброшенную в кусты палку. Это если пишете не биографию, а заполняете анкету или резюме.
      
      КРЮЧКИ
      
 Брат, когда дело касалось рыбалки, становился другим человеком. Амбиции притухали, из военной сущности в гражданскую ипостась переходили они с потерями.
      «Зачем голова нужна человеку?» – наверно, задумывался он, будучи в краткосрочном увольнении.  «Носить кепку», – отвечало ему его командирское сознание. «А кепка тогда человеку зачем?» – пытал он командира. И остроумно отвечал сам себе в гражданском духе: кепка нужна человеку, чтобы хранить в ней приколотые изнутри рыболовные крючки.
      Если мы подходили к водоёму, уши его торчком вставали, прислушивался он к всплескам и в этой луже, оставшейся от пересыхающей речки, засовывал руку в воду куда-то под бережок, отчего меня передёргивало – мало ли кто там кусачий сейчас сидит! А он спокойно, потому что поймал за жабры, вытаскивал на свет божий трепыхающуюся рыбину.
      Крючки были всегда при нём: разного калибра, одиночные и тройники. Леска лежала всегда в кармане. И поплавок, и грузила тоже где-то в одежде при нём жили. А удилище сделать – нет проблем. Это раз плюнуть. Выломал молодую берёзку, ветки ободрал и – вперёд. Крючки в кепке! На подкладке внутри прицеплены.
      Однажды он неосторожно надевал кепку, и крючок- тройник, судьбой уготованный на горе бедной щуке, вцепился ему в ладошку, проколол мякоть и крепко связал руку с головным убором.
      С кепкой в руке побежал к хирургу. Хирург освободил руку от крючка, ценные предметы – шапку и крючки особенно – в целостности и сохранности рыбаку вернул. Дело мирно кончилось, если не считать, что весёлый Толик начал заочно потешаться, называя командира отряда Щукарём, – командиру тихонько докладывали рядовые бойцы.
      У Толика была своя страсть. Он собирал бутылки на помойках, раскапывал дерьмовые залежи, доставая аптекарские пузырьки, мыл в луже и сдавал за копейки в соответствующие заготовительные пункты. Что-то совсем копеечное в аптеку нёс, а что-то и в винный магазин за рубль двадцать сдавал, на чём получал приличный доход. На вырученные деньги покупал конфеты «Золотой ключик» и глазурованные пряники. Ещё и оставалось на чёрный день. Был всегда при деньгах. Постоянно что-то жевал, то пряник, а то конфету, оставаясь, как и положено крупному бизнесмену, стройным, худым и позитивным.
      Позлословил он в адрес командира, и у него самого случилась внезапная беда: попал в больницу с острым аппендицитом. Настала очередь командира. «Так Барану и надо! – говорил он. – Обожрался пряников».
      Не успел командир всласть нарадоваться, наскочил сам на несчастный случай.
      Братья Халимовы ребята дружные. Могли встать брат за брата и отлупасить могли любых обидчиков и в любом количестве. Но это не означало, что между ними не случалось внутренних противоречий, это не исключало междоусобных стычек, а бились они отчаянно и красиво. Худо было тому, кто им подворачивался под руку во время их семейных разборок.
      У Халимовых было обширное домашнее хозяйство. За каждым была закреплена обязанность. Мама корову доила, задавала корм крупному скоту, чистила хлев и многое другое делала. Папа пристраивал новые хозяйственные помещения, заготавливал сено, дрова и ещё, кроме прочего, осуществлял общее руководство. Баней сельской заведовал. Дети тоже были при деле, были расписаны по своим рабочим местам. Где-то их обязанности пересекались, и понятно, что «на спорных территориях» в следствии  не совсем удачной такой организации всегда в коллективе бывает свара.
      В тот день, когда Толика отвели в больницу, брат мой с Витькой Халимовым собрался на рыбалку, и отправились они первым делом копать червяков.
      Было тогда перемирие. Школьная и Горная в союзе готовились к войне с бандой Шуркана, составленной из бойцов с улицы Советской.
      Рыболовы шли мирно в сторону навозной кучи, захватив лопату и жестяную банку. О чём-то дельном важно они беседовали. Сзади обозначились сердитые крики – догонял их Вовка Халимов.
      – Витька! – задыхаясь, кричал Вовка на бегу. – Иди траву кроликам рвать.
      Витька ухом не повёл, а по-прежнему топал к навозной куче, где живут качественные червяки.
      Догнал Вовка, наконец, червячных копателей, отдышался. Он глуховат был, ходили разговоры: папа ударил его неудачно, получил Вова слуховое увечье.
      Слово за слово. Меж братьев по вопросу о кормах случилась горячая дискуссия как предтеча рукопашного конкретного разговора.
      – Иди траву рвать, – орал глухой Вовка на всю деревню.
      – Иди на..! – отсылал Витька его на три буквы, кричал тоже громко, чтобы слышал и глухой Вовка, и вся деревня была в курсе. – Сегодня твоя очередь.
      «Сходились горы, плавилась руда, хлестали молний огненные плети», – писал когда-то поэт о столкновениях стихий на древней планете, в результате чего зародилась жизнь, и мы получили, в конце концов, демократические институты и консенсус.
      Вовка взял хороший булыжник...
      Витька, человек опытный, зная братские повадки и зная уже способы защиты, увернулся от камня вовремя. Вовкин камень , предназначенный брату Витьке, получил другой человек, мой брат, который вообще не имел отношения к разведению кроликов, который больше всего на свете любил ловить рыбу.
      Упал возле ручья плашмя в грязь с травмой головы, не сходив на рыбалку.
      В тот же день, когда позлословил он в адрес больного Толика, его самого отвезли в больницу с сотрясением.
      Толику вечером сделали удачную операцию, брату наделали уколов и в руку, и в попу, обработали рану йодом и зашили. Зажило как на собаках. На пятый день носились дружно по больничным помещениям, нарушая режим. На зависть здоровым пацанам ели вкусные пирожки с конфетами и котлеты, которые им, как и положено, приносили родные и близкие. И сдружились крепко на этой почве.
      Вместе потом ходили в библиотеку. Обменивались книжками про шпионов.
      Получился удачный союз и необычная плодотворная дружба, чему не помешали ни различие творческих наклонностей, ни различие должностей в уличной группировке: один был главный командир с жёстким прозвищем «Гвоздь», полученным от врагов, а Толик с милой улыбкой служил у него в нижних чинах. Быть может, то и была отправная точка, с которой начинаются демократические преобразования.
      Толик стал хаживать на рыбалку. А брат попробовал заняться бизнесом, собирать аптекарские пузырьки, но тяга к рыбным водоёмам и крючкам перевесила желание заработать на пряники. Однажды он подобрал бутылку от шампанского, хотел было сдать, но поленился идти в магазин, придумал бутылке другое применение, связанное тоже с бизнесом, но только в банковском секторе. Бутылку помыл и стал в неё складывать копейки. В 1961 году после деноминации он получил приличный навар: накопленные копейки подорожали в десять раз и остались в ходу.
      За булыжник Вовка Халимов получил внеплановую выволочку от строгого отца. Извинился и покаялся. Потерпевшая сторона извинения благодушно приняла и расценила дело как житейское. На том и закончилось.      

      
            БУДУЩИЕ ПРОФИ
      
      Как узнать, чем в будущем станет заниматься родившийся человек. Сейчас с профориентацией решается просто. Перед младенцем на мягком коврике кладут бутылку водки и крупную денежку – двадцать долларов. И он сам выбирает, куда ползти. Если возьмёт бутылку, будет запойным счастливым человеком. А если он заберёт доллары, то ясно, кем он будет. И всё равно будет счастливым, потому что деньги к нему поплывут шальные. Хватит тех долларов, приплывших к нему в честные руки, на всё. И на женщин хватит, и на творческие запои, которые и в таком варианте тоже неизбежны, когда совсем грустно, потому что очередной любовный роман завершён, а на новое произведение ещё не пришло вдохновение.
      Раньше было хуже. Раньше многое было в дефиците: доллары всегда, водка – иногда. А потому долго родители вообще не знали, по какой дороге пойдут их дети. Только догадывались. Только после восьмого класса, в который пойдёт чадо в сентябре, догадки подтверждались: с восьмого класса наступает у всех счастливая и весёлая пора. В этот благословенный период жизни, подняв воротник повыше, сдвинув шапку на вершок ниже лба, и частью лица, которое ещё не под шапкой, которое ещё снаружи, можно попросить в магазине и пачку сигарет, и бутылку водки, и тебе такому взрослому уже не откажут. А можно, опять же подняв выше воротник, проникнуть в кино «дети до шестнадцати». Сейчас всё проще. И с кино, и с долларами.
      Раньше было многое устроено иначе.
      Однажды бабушка, выглянув в окно, увидала мою учительницу, идущую по тропинке к нашему дому. Тропинка была натоптана среди снежных сугробов от большой дороги до самой двери нашего дома – свернуть некуда. А раз учительнице свернуть некуда, ясно, что идёт она к нам, а если идёт к нам, то внук в школе опять набедокурил, и надо принимать срочные меры по его воспитанию.
      У бабушки на этот случай была верёвка. Как раз в тот миг, когда открылась дверь, и вошла учительница, бабушка – вероятно, она выжидала, чтобы не было ни рано и ни поздно – стеганула меня верёвкой. Стегала она не больно, а так, для видимости, как в кино, чтобы учительница Ольга Михайловна воочию убедилась, что ребёнка к школьным занятиям готовят, за выполнение домашних заданий и особенно за поведение строго спрашивают. Но я знал, что наказание несправедливое, с куревом не попадался целую неделю. По арифметике у меня была вообще твёрдая пятёрка. По родной речи тоже поставили положительную оценку. Стих «дорога-любакормили-цанивавидетькактыколо-сишьсякрасиво» я отбарабанил, стоя у доски, буква в букву словами без границ, громко с выражением быстро говорил, делая только редкие передышки посередине слов, чтобы дожить до окончания, за что получил твёрдую обнадёживающую тройку. Косичек в классе я больше не обрезал, потому что ножички мне больше не доверяли, а заточки из напильника делать ещё не научился – мой срок, видно, ещё не подошёл. А потому я усиленно трепыхался, видя несправедливость наказания, надеясь немножко, что воспитательный аванс мне зачтётся за неизбежную провинку в будущем. В моих успехах по арифметике и поведению бабушка не была уверена, как я, а потому она меня на всякий пожарный прилежно стегала верёвкой, раз учительница пришла жаловаться на внука.
      Учительница приходила занять у бабушки три рубля. Даже не три доллара, не говоря про двадцать.
      Откуда могли быть доллары для определения профориентации, если людям на водку не хватало.
      Но у всех школьников с первого класса, а то и раньше обнаруживались определённые наклонности. Каждый пацан чем-то интересовался и большей частью различными видами вооружений и боеприпасов.
      Мастерили рогатки, чтобы пулять камнями по воробьям, делали поджигалки или, правильнее назвать, пугачи, чтобы врага напугать, и луки со стрелами, «самострелы» – арбалеты кустарного производства – мастерили.
      Делали муляжи гранат из не расколотых поленьев.
      Времени даром не теряя, школьники готовились к большой жизни, чтобы стать оружейниками и великими полководцами. В нынешнюю эпоху люди с такой подготовкой получили бы приличное базовое образование и смогли бы удачно себя реализовать при делёжке денег в бизнесе, и даже стать успешными рэкетирами, а может, и законными коллекторами, если бы не попали в тюрьму раньше. Хорошо, что детки теперь бегают с пластмассовыми игрушками, пугая друг дружку нежными словами «пух-пух».
      А мы занимались и порохами. Порох мог быть в любом доме. В пачках, в каких теперь соль продают, порох мог стоять на полке рядом с колодой игральных карт папы.
      Парнишка Миша больше других любил занятия с порохом. Однажды он поставил охотничью гильзу вниз дном, насыпал в неё пороху и стал с безопасного расстояния кидать зажжённые спички, пытаясь попасть в порох. Бросал неудачно, всё мимо. Спичка ещё и гасла, не долетая. А потому безопасное расстояние в порыве азарта он сокращал и сокращал. Уменьшил дистанцию до такой степени, когда смог точно, уже не швыряя с зажмуренными глазами наугад, а прямо находясь над гильзой сверху, прицельно вставить горящую спичку, как ему нужно.
      Нынешний ребёнок получил бы увечья на всю жизнь. Миша успел что-то сделать: глаза успел закрыть и лицо частично из зоны поражения успел вывести, когда порох полыхнул. Были незначительные ожоги, но рёв стоял на всю деревню.
      И все видели, что командир отряда бежал прочь от места происшествия, а потому был обвинён в преднамеренном злодеянии. К нам в дом приходили родители Миши жаловаться. Нашлись свидетели. Командир был реабилитирован.
      У всякого командира есть важная обязанность: быть первым при наступлении. Но есть и ещё одна задача, которую плохие командиры частенько забывают. А потому в командирах они ходят недолго. Командир должен первым бежать при отступлении во время проигранного боя.
      Однажды бросали учебную гранату, сделанную из круглого полена. У меня не было своей маленькой гранаты, а та штатная мне была великовата, и бросить её по-настоящему, как делают опытные бойцы, я не мог. Я стоял в сторонке и наблюдал с завистью, как пацаны, что покрупнее, по очереди бросали её на крышу сарая, а потом, когда она с верхотуры шустро катилась, бежали все врассыпную. Первым бросал командир, потом брали гранату чины пониже и тоже тренировались, швыряли на крышу и  в согласованном порядке разбегались. Так они готовили себя по точности метания своей гранаты и по навыку защиты от вражеской бомбы.
      Дошла очередь до «Барана» – так звали бизнесмена Толика. Толик был добрый и обаятельный – всегда улыбался и делал рот до ушей. Особенно Толик веселил публику, когда надевал немецкую ржавую каску, брал в руки ржавую винтовку Мосина без приклада, цевья и затвора, и маршировал в больших, не по возрасту, резиновых папиных сапогах. Являлся публике чистейшей воды смешной долговязый глупый немец, фриц, согласно кинематографу тех времён. И Толе нравилось публику веселить.
      Деревянную гранату Толя забросил на крышу, и что-то радостное увидел он в её полёте. С весёлым лицом и открытым ртом он повернулся к однополчанам, чтобы поделиться впечатлениями, и увидел, что они улепётывают. Он решил ещё раз поглядеть на заброшенную гранату, чтобы уточнить, где она вниз катится, и как раз та граната стукнула ему по голове. Толя с той же широкой улыбкой остался стоять, как замороженный. На голове у него росла шишка.
      Командир, как полагается командиру, опять отступал первым, опять попал под подозрение, что это он бросил полено на крышу и травмировал Толика. Толик, конечно, не помнил, что с ним было. Так без сознания и простоял, секунд пять-десять, на счёт «восемь» не свалился. Наверно, то был нокаут, который на ринге не каждый опытный рефери определит, когда пальцем помахивает перед лицом подбитого, но твёрдо стоящего на ногах боксёра, который хорошо держит удар.
      Секунд через десять Толик заорал благим матом и так громко, что стали сбегаться взрослые, чтобы зафиксировать несчастный случай.
      Единственный свидетель – был я. Из списка свидетелей меня вычеркнули согласно родству и заинтересованности. Знали бы они, в чём я заинтересован, потерпевшая сторона допросила бы меня подробно. Я бы с удовольствием подтвердил их версию, умышленно пропуская сведения о тех лишениях, которые я терпел и по куреву, и по сбору ягод.
      Кем станет брат, было понятно. Он был заядлый рыболов, значит быть ему рыбаком, а учитывая организаторские способности и командный опыт, не меньше, чем капитаном траулера. Он поступил учиться в институт рыбной промышленности на факультет судостроения и стал впоследствии директором завода, выпускавшего сухопутные сварочные машины. И с большим желанием и удовольствием ездил на рыбалку.
      Попутно и подспудно, с оплеухами готовилась в нас и чисто гражданская профессия.
      Пилка дров, поливка, прополка огорода...
      Брат был не только первым при отступлении, он ходил в передовиках во всём и по пилке дров в частности. Клали они с бабушкой на «козла» длинную деревину и пилили. «Козёл» в те времена не было ругательным выражением.
      Чурбаки отваливались и катились по земле один за одним, деревина быстро укорачивалась. Я радостно наблюдал красивый процесс пилки, исполняемый дуэтом в составе старших товарищей, и огорчала меня только одна плохая мысль: скоро кто-то из них устанет, и меня выведут на замену. Выход мой, как правило, был недолгий. Брат меня упрекал, что я не так дёргаю, что пилу толкаю, отчего он сильно устаёт. От его нотаций физические муки уходили на задний план. Меня заменяли опять на бабушку. До седых волос я так и не научился грамотно пилить дрова, согласно критериям, установленным в нашей команде.
      С техникой прополки было проще. Но каторжное испытание дёрганьем сорняков в июльскую жару из засохшей почвы было ещё утомительнее. Я искренне завидовал стерильно обработанным деткам приезжих дачников, которые в выходные дни разгуливали с вымытыми ручками без царапин. Одетые в чистые белые рубашки, они выходили на улицу с сачками для ловли бабочек после семейного обеда и домашнего чтения торы либо другой полезной для пионеров книги. Они получали профессиональную ориентировку чинно и благородно в семейном кругу за чтением серьёзных книг, но тоже, наверно, с оплеухами – никуда тут не денешься.
      

      ДОСКА ПОЧЁТА
      
      Правильное участие в общественной жизни – коренной движок нашей карьеры. Вываливаться из прогрессивной траектории общественного движения нам нельзя, надо стремиться вверх и только на доску почёта.
      Удачливому человеку кто-то сверху пальцем всегда показывает путевую точку, чтобы с траектории он не соскочил и чтобы успел взять всё нужное ещё до шапочного разбора. Чтобы в числе первых на свой страх и риск или с гениальным расчётом вложился бы в пирамиду и так же стремительно в первых рядах из пирамиды улетучился с мешком денег. Всегда подскажет ему незримый кто-то: это лежит плохо, за это не посадят, а это провокация, это нечистая сила поставила капкан.
      Если на добропорядочной траектории держишься неуверенно, хотя бы нутром надо чувствовать негласный общественный договор, и обозначить себе границу, до которой можно ещё двигаться в греховных поползновениях, свернув с праведного пути.
      Однажды бабушка обнаружила пропажу рваного шерстяного носка, когда собиралась его заштопать, а ко мне приходили друзья-приятели, подозрения пали на одного из них. «Валерка-бес хороший носок на лапу себе наколол», – методом индукции определила бабушка. У Валерки, который хотел из носка сделать кобуру для пистолета и думал, что до запретной черты ещё далеко, возникла неожиданная проблема. Носок рваный, думал он, вряд ли кому понадобится, и вряд ли ещё кто-то его контролирует. Нарушил он обозначенную границу, которую бабушка не зорко, но всё же охраняла.
      Ещё пропал ошейник – его надевали на шею Цвето- не, корове нашей, которой бог не дал рогов для привязки к ним управляющей верёвки. Также был вычислен грабитель. «Толька Баранов!» – быстро определила бабушка.
      Прямых улик не было, официальных исков злодеям не предъявили, а потому ни Толик, ни Валерка наказаний не понесли, ущерб не компенсировали, а получили хорошую закалку для будущей карьеры, пройдя через нервотрёпку от налипших на них подозрений. По опыту жизни на грешной земле, наверно, у бабушки всё же были основания методом дедукции всё точно определять, хотя и не имела достаточной доказательной базы, и дела рассыпались.
      Доходы в послевоенные годы были никудышные, и ущербы от краж, если по нынешним ценам их измерять, вызывают радость и веселье.
      Но был случай серьёзный.
      Местный гражданин – взрослые его звали Борисовым, и мы, пацаны, тоже звали его Борисовым, не зная, что к слову дядя ещё подставить, – служил завхозом в психбольнице, расположенной неподалёку от нашего посёлка среди леса в деревне Полоски. Человек, как и положено служащему в нашей лесистой местности, в рабочее время выпивал. Однажды в стандартном рабочем состоянии он вёз партию валенок: шесть пар, предназначенных для тихих умалишённых, проживающих в психбольнице, имеющих свободный выход в деревню с той целью, чтобы погулять там на воздухе. Целый большой мешок, величиной скорее похожий на матрасный наперник, пьяный он вёз по лесной дороге. Да и заснул. Лошадка ещё неопытная, новенькая в профессии, маршрутам была не обучена, тогда навигаторов у них вообще не было, оставшись без управления, заехала на полянку, чтобы травы поесть. Завхоз уснул, но из телеги он не вывалился, а держался крепко за что-то деревянное – человек бывалый, в войну в тамошних местах партизанил. А вот мешок с телеги съехал, когда лошадь по бездорожной полянке телегу тянула через кочки, травку пощипывая, и свалила неопытная лошадка нечаянно драгоценный мешок с валенками. И он плохо лёг в канаве возле дороги.
      На ту беду по лесной дороге двигались с грибами новосельские ребята, домой возвращались.
      Мужика с лошадью мы не заметили, потому что лошадка потопала за кусты – так мы потом объясняли тимуровский поступок, – а мешок сам на глаза попался, так мы объясняли, и мешок мы прибрали.
      Было естественное желание с лучшей стороны показать себя в качестве добытчиков. Искупить хотя бы часть прегрешений, которые совершали по малолетству по отношению к родным и близким. Показать хотелось, что не всё мы из дома тянем, а приносим иногда существенную прибыль. В том бизнесе участвовали представители от пяти семейств – братья Халимовы, Негодовы, две пары братков из семей ленинградских дачников и я, грешный. В каждую богом избранную семью с неба валилась дармовая добыча в виде пары валенок, которые, по выражению бабушки, зимой как найдёшь. Мы добыли их загодя, ещё летом, чтобы обновить парк изношенных валенных сапог с большим пробегом, с замененными подошвами уже дважды, а то и трижды, и с подшитыми чёрной кирзой задниками.
      Валенки мы нашли, как и грибы, «под кустами обнаружили во время тихой охоты, и грибы, и валенки собирая», а потому это добыча честная, законом не запрещённая. Но молва вдруг пошла, что у Борисова валенки украли, когда он, абсолютно трезвый, лошадь на водопой к мочилу отводил – жарко лошадке сделалось, и попить захотела.
      В местном шалмане он пообещал, что завтра пойдёт в милицию писать заявление о краже. Весть эта быстро пронеслась по посёлку. Наши старшие товарищи озадачились.
      Благородная добыча внезапно перешла в другую статью дохода. В уголовную.
      Старшие члены семейств упали в раздумья. Решали до поздней ночи, чтобы успеть выработать правильную линию до того, как Борисов отнесёт заявление. Было им нелегко – к подарку с неба за день привыкли. Но рассуждение получилось в итоге верное: «Если бы нашли валенки ребята Новосельские, это одно, а раз к благому делу подключились приезжие ленинградцы, то... Ленинградские ненадёжные. Расколются городские дачники вследствие присущей глупости». Дачники, вероятно, рассуждали асимметрично: «Новосельским доверять нельзя, по пьянке они в шалмане всё разболтают». На основе асимметричных умозаключений было выработано единодушное мнение и принято ленинградско-новосельское постановление: валенки надо отдавать.
      Валенки мы вернули вместе с мешком. Это была даже не явка с повинной, это было расценено как честный пионерский и даже тимуровский поступок. «Ходили мы за грибами, нечаянно наткнулись на мешок, лошадку мы не увидели по той причине, что она утопала за кусты, или вообще мы ходили за грибами сегодня, а не позавчера, и принесли – вот!» Борисов был страшно рад, углубляться в хронологии не стал, на радостях купил нам огромный кулёк конфет, потому что получил всего лёгонький нагоняй за пьянку на работе, и гасить ущерб не понадобилось.
      В школе тимуровцев похвалили за проявленную честность. На доске почёта было записано осенью и моё имя.
      Правильно старшие члены семей сообразили и нас на будущее научили.
      Некоторые жадные бизнесмены нынешней эпохи исторических поворотов вовремя не заметили и загремели с общей траектории на отсидку. Что-то они сделали поздно. Или, наоборот, рано отважились на мужественный поступок, не дождавшись новой свежей волны свободы, когда кампания борьбы с воровством отойдёт в мир иной вследствие естественной кончины, как всегда у нас бывает, а потому следовало им подождать с бизнесом. А потому и нам расстраиваться не надо. Всё ещё, может быть, впереди. Ещё и нам повезёт.
      Бытовой опыт по сложным общественным проблемам, полученный в детстве, многим помогает в новой жизни и кому-то, быть может, в будущем ещё пригодится.
      
      ПОЧЕМУ Я НЕ СТАЛ ПАРИКМАХЕРОМ
      
      Сейчас серьёзно я сожалею, что не состоялся как парикмахер. Зарабатывал бы хорошие деньги, обслуживая богатых клиентов на дому, или занимался бы прибыльным делом на заготовке шерсти – на стрижке овец в Австралии.
      Или назвался бы теперь стилистом, как переименовали недавно милицию в полицию, и профессионально обрабатывал бы чужие головы, превращая вышедшие из моды кудрявые причёски в поставленные на черенок дворницкие метёлки. А в Интернете на форумах решали бы вопрос о моих сексуальных ориентациях.
      Нет, лучше бы я стал женским парикмахером, ездил бы к богатым клиенткам в их загородные коттеджи по вызову.
      Мечты-мечты!
      Не состоялся. Хотя наклонности стричь родились вместе со мной, и были все предпосылки, что избранная в раннем возрасте профессия уйдёт из моей жизни только вместе со мной.
      В первый день в первом классе надежды рухнули.
      До того случая за мной водился всего один грех – покуривал. Не знаю почему, за мной закрепилось прозвище «Юрса- курилка». Я не помню, значит, это было до четырёх лет. Всё важное, что было после, я помню очень хорошо. Но старшие ребята утверждали, что видали, как, спрятавшись за стогом сена от строгой бабушки, я солидно покуривал махорку, закрученную в газету. А потому дали прозвище «Юрса-курилка».
      В пять лет – это я запомнил – я был пойман за этим плохим занятием и получил порцию воспитания верёвкой по попе. Ваня, был такой интересный парень, пригласил меня с моим дружком покурить. Нам было по пять, Ване – шесть. Ходил он, солидно засунув руки в карманы, а в нагрудном кармашке держал пачку сигарет «Звёздочка». Папа ему сигареты покупал, чтобы мальчик не травил лёгкие самокрутками, сделанными из газеты и ольховых сухих листьев.
      Я сразу отказался: «Бабушка заругает». «Не боись! Я не скажу», – успокоил Ваня.
      Бабушки дома не было. Она с братом ушла на болото за «ушами» – так назывались водоросли, которые росли на болоте и которые очень любил поросёнок Борька есть.
      Покурили в кустах, укрывшись от глаз случайных свидетелей. Уже довольные жизнью вылезли из кустов на дорожку, и – тут как тут стояла на дорожке бабушка, сгорбленная под тяжёлой ношей, с мешком «ушей» за спиной и с верёвкой.
      – А вы что тут делаете? – спросила бабушка.
      Ваню с детства учили не врать. Он сказал честно:
      – Покурили мы тут с мужиками.
      Обещание своё, данное мне, Ваня не нарушал – не специально же он пришёл к бабушке, чтобы настучать. Он честно ответил на поставленный вопрос.
      У бабушки была верёвка. У меня была опять попа. Это я хорошо помню. И помню точно, что бабушкино лекарство не помогало. Впоследствии были аналогичные случаи, когда я опять срывался. Получал новую порцию лекарства. И опять закуривал.
      Припрятывал папины папиросы. Ждал, когда он про недокуренную пачку позабудет, выдерживал её в карантине...
      Курил и самокрутки, сухие ольховые листья, вместо табака, предварительно закручивая в обрывок от газеты. Слюнями потом склеивал, одним глазом подсматривая за технологическими приёмами опытных пацанов. Вставлял в рот, брал уже спички и вдруг: «Бабушке скажу!» – слышал из-за спины. Это не куривший никогда брат ломал мне кайф. Не ведал он того несчастья, которое приносил своим обещанием.
      На склонность мою к стрижке не обращали особого внимания. Однажды отобрали ножницы, когда я пытался сделать причёску соседскому пушистому коту, который меня оцарапал. Просто отобрали ножницы и положили на полку повыше, чтобы я не достал. Овец у нас не было, а ножницы для их стрижки имелись, они лежали в сарае, и дела до них никому не было. Кроме меня. Соседские овцы не давались – поймать было невозможно. Поэтому пришлось тренироваться на георгинах и на кустах смородины.
      В первый класс меня снабдили учебниками, тетрадками. Пеналом снабдили с карандашами. И ещё был ножичек для заточки карандашей – железная такая раздвижная штучка, в подвижную часть которой вставлялась бритвочка. И штучка становилась острым ножичком, когда бритвочку выдвинешь в рабочее положение.
      Можно было затачивать карандаши. Можно было разрезать бумагу, царапать книжки и парту, проверяя остроту и полезность ножичка. Можно было...
      И вдруг я увидел две косички с белыми бантиками сидящей впереди девочки. Рука сама потянулась...
      Не знаю, что превалировало в мотиве поведения: тяга к возлюбленной профессии или криминальные наклонности. Отрезать успел только одну косичку.
      Общественное мнение бушевало. Говорили разное. Обещали поймать. Обещали отдать в исправительную колонию. Обещали мне бурную судьбу по примеру местного гражданина с прозвищем Полтора Ивана. Полтора Ивана был знаменит тем, что вырос аномально высоким и полжизни провёл в тюрьме, попадая изредка на волю, как солдат на побывку.
      Каждой своей клеточкой болезненно я ощущал тяжесть совершённого преступления и готовился к худшему. Горько вздыхал, засыпая, видел хорошие сны – гуляю на свободе в красивом саду с георгинами. А когда просыпался, сад с георгинами пропадал, а фантазия пробовала нарисовать неизвестную мне природу, где живут заключённые.
      Но как-то всё утряслось. На протесты мамы той девочки не особенно власти среагировали, потому что она была сама не очень хорошая мама: выпивала сверх меры, а в военные годы во время оккупации подпортила себе чем-то репутацию основательно. Так что бедная та девочка осталась неотмщённая. А потом как-то всё само собой улеглось и в моей душе тоже успокоилось, зажило, но рубец остался. Быть может, рубец тот душевный стал отправной чертой, после которой вопрос о судимостях положительного ответа пока не находит.
      Но парикмахерское дело я навсегда забросил. Стал инженером, сильно скучая на работе и думая о несостоявшихся клиентках, живущих в приличных коттеджах, которым требуется сделать модную причёску на дому.
      Дальше можно было бы о дошкольном воспитании и раннем школьном не писать, а сразу переходить к вопросу «какие были судимости». Но было ещё позднее начальное, среднее и высшее образование.
      
      
      ОБРАЗОВАНИЕ
      
      Начало образовательного процесса не обещало ничего хорошего. С первого дня заработал плохую репутацию.
      Время лечит. И репутацию удалось немножко подправить.
      Поведение было в дальнейшем приемлемое, ставили «отлично», потому что ставить оценку «удовлетворительно» тогда было не принято – с тройкой по поведению переводили учиться в колонию для малолеток. А в ту пору, когда я учился, эра немилосердия уже закончилась, по поведению сердобольные учителя, стиснув зубы, ставили завышенные оценки.
      Науки усваивались хорошо. В незаполненной информацией полупустой голове всегда находилось место для не слишком заумных знаний. И даже ещё оставалось. Можно было дополнительно вместить в ту голову практические советы, как изготовить поджигалку, гранату из отрезанного куска трубки от списанного трактора или научиться играть в карточного «кинга». В «козла» я научился играть в процессе дошкольной подготовки.
      Одна наука сначала давалась плохо. Зато вследствие тяжёлых душевных травм, полученных от этой науки на первых порах, она легла в моей голове на самые быстрые извилины.
      Это была математика.
      Споткнулся я на первой задаче. «В одном ящике килограмм гвоздей-соток, в другом ящике два килограмма пятидесяток. Сколько будет гвоздей всего?»
      Вся семья вдалбливала в меня правильное решение. И мама, и бабушка, и брат, который по праву старшего руководителя контролировал моё неправильное поведение, – все были задействованы. И даже кот Васька внимательно следил за результатами с табуретки, стоящей у круглой печки, подёргивая ушами, когда на меня кричали.
      Ничего мне не помогало. Никак я не мог получить самостоятельно верный ответ, какими бы наводящими вопросами родные и близкие к решению не подводили.
      – Три килограмма гвоздей! Баран! – не выдержал брат, сделав подсказку. Даже Васька вздрогнул и ушёл под кровать.
      А я, онемевший от нелепого решения, хлопая глазами, смотрел растерянно на сгрудившихся вокруг меня репетиторов, широко открывал рот от удивления.
      – Три? Это же и дураку было бы ясно! – ответил я неожиданно. – Но разве можно гвозди сотки сыпать в одно место с пятидесятками?
      – Можно, – сказал брат, махнул на меня рукой и тихонько, пока бабушка не видала, сплюнул. И может быть, тихонько сказал что-то матерное.
      С тех пор с задачами у меня пошло. Самые сложные задачи вплоть до десятого класса я решал легко и непринуждённо. Решал быстро, успевал решить варианты контрольных задач, доставшихся соседям, сидящим сзади, сбоку и спереди.
      За всё надо платить. От первой задачи, наверно, и попал в меня один неприятный элемент характера – вирус бар- дачности. Этот вирус, видимо, с рождения где-то таился во мне подспудно. А после того, как разрешили мне складывать гвозди разных сортов в одну кучу, я перестал сопротивляться уготованной путанице в моей судьбе, и врождённые задатки наряду со склонностью к математике расцвели во мне пышным цветом. И теперь шурупы разных калибров лежат у меня в одной коробке, найти шуруп нет никакой возможности. Если нужен шуруп «три с половиной на шестнадцать», я точно знаю, что он у меня есть, и живёт он в одной из многочисленных коробок, в какой-нибудь многодетной семье с большими и слишком маленькими собратьями. Знаю точно, что где-то лежит, и иду прямо в магазин.
      С математикой в институте было труднее. Ещё труднее было с историей.
      История, пожалуй, самый яркий предмет нашего образования. Историческая наука и сейчас завораживает неокрепшие умы и вводит плодотворные мозговые извилины в прямолинейное оцепенение.
      Иногда кажется, что у составителей в голове был непорядок и с исторической наукой, и с шурупами одновременно, и лежит это всё где-то вперемешку.
      А потому иногда кажется, что проще пойти к пивному ларьку и разузнать исторические факты от чёткого дяди Вани, регулярно пьющего пиво с вяленной рыбой на Измайловском.
      Однажды мне судьба подарила радость от сопровождения в медвытрезвитель подобранного с дороги подвыпившего сапожника. Везли его в милицейском «козелке» в Подольск. Сапожник постоянно съезжал с сиденья на пол, его поправляли, чтобы до освидетельствования не травмировался, усаживали ровно, а он снова сползал в неудобную позу под сиденье. И говорил о жизни, чётко расставляя исторические акценты: «Мишка Иванов – говно, – учил бесплатно он нас по истории. – А Сталин – голова», – говорил он и, закончив мысль, снова съезжал с сиденья. Его опять правильно усаживали, но он в который раз повторял: «Мишка Иванов – говно, а Сталин... Сталин – тот голова!» Ни разу он не сменил исторические предпочтения.
      С официальной общественной наукой, особенно с историей, дела обстоят хуже. Сперва «голова», потом с головой внезапно что-то случается. А по истечении короткого времени – опять «голова» в полном здравии. Хотя учёные с виду трезвые, с кресел не сползали и сидели все ровно.
      Получил я первую двойку по истории по той причине, что не уследил замену исторических вех и легкомысленный пошёл в первом семестре на зачёт, где спросили меня по культу личности. Преподаватель выслушал внимательно, что-то под нос себе побормотал, пальчиками по столу поиграл, как на рояле. «Не будем говорить о культе. А личность была! Вам «два»! – сказал он с удовольствием. Напрасно я апеллировал, принеся ему утверждённый министерством образования учебник и пальцем показывал в то место, где культ был, а личность была другая. Он мне посоветовал почитать материалы вчерашнего съезда. Я прочитал те материалы, но ничего не понял, ничего не нашёл – что-то было там написано между строк. Искать нужное место долго не стал, пошёл к пивному ларьку. Дядя Ваня подтвердил, что я неправильно выучил материал.
      А потом вообще я попал сам живьём в нехорошую историю, связанную с общественной наукой.
      Было очень весёлое занятие конспектировать работы Ленина. После вязания носков оно было бы для меня вторым по значению. Носки я не вязал, а потому конспектирование стало в моей жизни главным делом. Однажды из-за конспектов даже приходила мысль сразу удавиться, чтобы больше не мучиться. Прочитать работы Ленина согласно программе я бы никогда не смог. А потому брал красиво написанные конспекты у прилежных и в этом деле девушек, чтобы с них переписать корявым почерком. Девушки тоже уже с кого-то, не с Ленина, эти работы сдули с некоторыми сокращениями. Потому что объём рукописной, хотя урезанной уже до них, копии всё равно был слишком большим, чтобы переписать за одну ночь. И в длинной цепочке переписывания «Как реорганизовать рабкрин», в конце концов, оставалось только начало ленинской статьи, более-менее соответствующее подлиннику. В том самом неизменённом начале Ленин обычно описывал неверные взгляды своих политических врагов.
      С философскими материалами мне вначале сопутствовала удача. Я взял от девушки с хорошим почерком конспект. Купил чистую тетрадку в 96 листов. Набрав полную грудь воздуха, чтобы вслух по дороге не материться, отправился к преподавателю договариваться – когда он у меня конспект примет в читку. И планировал загубить чудную белую ночь, мучаясь с чистописанием, с которым были проблемы с детства.
      Преподаватель с известной ныне фамилией чеченского террориста был человек добродушный и доверчивый. Когда я сказал ему, что хочу представить конспекты, он посмотрел на зажатую в руке у меня тетрадку и спросил: «Написали?»
      Не сморгнув глазом – нечистая сила, вероятно, меня через пропасть повела – я ответил твёрдое «Да», и – в пропасть я не свалился. Тот Бараев попросил у меня зачётку и поставил «зачёт». Это мне сразу открывало путь на оперативный простор – давало возможность завтра пойти на экзамен.
      Времени до экзамена оставалось в обрез. Учебник за полдня и одну ночь я бы не прочитал. За всё время учёбы все общественные науки я сдавал, прочитав ровно одну треть учебника за пять полных дней. После чего голову отрубало, как топором.
      Я подумал, прикинул объёмы и время. Принял мудрое решение: изучу курс по сокращённым конспектам ленинских работ, взятым у девушки, у которой был красивый почерк – ничего лучшего в предстоящую ночь она предложить не могла.
      Прочитал на треть. Это была судьба. С одной трети прочитанного конспекта меня опять срубило.
      На экзамене повезло. Получил билет, вопросы которого были здорово освещены в прочитанных мною ленинских статьях.
      Я откашлялся и стал без подготовки отвечать.
      После первого вопроса преподаватель с русской фамилией немножко поморщился. Я обнюхал себя, когда он отвернулся – ничего особенного на себе не унюхал. Успокоился. Приступил ко второму вопросу. Про Каутского. И рассказал о том человеке всё самое хорошее, что прочитал в конспекте девушки и очень хорошо запомнил.
      Преподаватель ко мне вдруг повернулся и заговорил интересные вещи:
      – Братец, да ты вообще антисоветчик.
      Напрасно я апеллировал к справедливости, вынув из-за пазухи на всякий случай припрятанный конспект. Когда победно я ткнул пальцем в нужное место, он сказал, что это как раз то место, где Владимир Ильич описывает философию своих врагов. На философию самого Владимира Ильича у девушки с красивым почерком, вероятно, духу уже не хватило, и зафиксировала она историю в урезанном виде.
      Преподаватель поставил мне двойку. Справку, что я «антисоветчик», попросить у него тогда не догадался. Если бы знал, чем история КПСС закончится, попросил бы обязательно.
      
      БЫЛИ ИЛИ НЕ БЫЛИ СУДИМОСТИ
      
      Всякий раз, вспоминая детство и дошкольное воспитание, русский человек будет возвращаться к этому вопросу. И будет сомневаться. Не запамятовал ли я чего? Не приукрашиваю ли я биографию в пылу желаний устроиться на работу с материальной ответственностью?
      О судимости в большинстве случаев лучше умалчивать, если нет её в заголовке задания. Особенно нельзя писать, что судимости были в нынешнюю эпоху. Категорически нельзя писать также, что недавно оштрафовали при езде под красный свет и что вторично привлекали к административной ответственности за вынос продуктовой корзины из супермаркета. Если уж так вам неймётся, напишите, что пытались приватизировать какой-нибудь «Северный никель» или «Аэрофлот», имея в кармане мелочь на папиросы или на бутылку водки. И об этом всё же упоминать не следует, потому что у вас ничего не вышло, потому что бутылки водки на «Северный никель» было бы маловато, а надо было бы ну хоть на два месяца устроиться поработать в правительстве. Не пишите об этом, чтобы не сочли вас неудачником.
      Лучше похвастайтесь судимостями в прежнюю эпоху. Это бонусами зачтётся. Если не поставят в руководство страны, то у вас останется хотя бы небольшой шанс, чтобы встать в очередь на льготное протезирование зубов – как жертве репрессий.
      Мне очень не повезло. Ничего такого из прошлого положительного для нынешней эпохи я не припомню. А значит, не заслужил. Не заслужил места в думе и в правительстве. И «встать на зубы», как раньше старушки выражались, по льготному тарифу теперь тоже нет оснований.
      Был я однажды на грани совершения преступления – убийства по неосторожности. Чуть не повесил по неосторожности кота – не Ваську с его уголовным прошлым, а милого и невинного котика Черныша, чёрного и пушистого, дурными примерами ещё не испорченного. Мама тогда сняла занавески, чтобы их постирать. Верёвка, на которую занавеска вешалась, стирке не подлежала, она была привязана к гвоздю, крепко забитому в стену. Второй конец, временно отвязанный, лежал на моём письменном столе, за которым я в ту минуту делал уроки и, конечно, сильно скучал. И что-то повело на размышления: куда бы мне применить незадействованную часть верёвки, бесцельно залёгшую на дневник. На ту беду и котик Черныш на стол забрался, чтобы я не скучал и чтобы с ним поиграл. Отвязанный конец я преобразовал в ошейник, надел котику на шею и стал с Чернышом играть в служебное собаководство. Попробовал его и в качестве сторожевого кота. Плохо получалось: он только выставлял вперёд когтистую лапку, когда я тянул к нему руку, и – не лаял! И даже не мяукал! Я взял тайм-аут и вышел на кухню попить воды. Котик, вероятно, тоже попить воды захотел или узнать решил, что я на кухне так долго делаю, – со стола котик спрыгнул. Когда, воды попивший, я вернулся с кухни, котик висел на верёвке, по-спортивному группируясь, уже смиренно подобрав лапки к животу. Хорошо, что ножницы были под рукой. Котик, рухнув на пол, резво убежал. До вечера его не видели. А потом вернулся он домой и, как ни в чём не бывало, залез ко мне вечером на кровать, мурлыкая.
      Эту историю в биографию тоже не следовало бы записывать. Дивидендов она не принесёт, а рискую попасть в чёрный список к европейским защитникам прав животных, и – закроют мне въёзд в Англию, как президенту Белоруссии. Пишу лишь в надежде, что биография учебная, и не будут судить так же строго, как президента Белоруссии.
      С тюрьмой мне всё-таки не повезло, как я ни старался впитать в себя во время дошкольного образования все необходимые для тюрьмы компоненты. Так и не попал. Вероятно, я сделал неверный выбор профессии. Надо было идти в финансово-экономический. Или в торговый.
      Была одна великолепная возможность, реализовать которую тоже не удалось
      Ездили мы в колхоз – это было уже после, когда я работал инженером и нас частенько посылали в колхоз на полевые работы. День был прекрасный: октябрь был и золотая осень в солнечную погоду неподалёку от Пушкиногорья. Мы, с потенциальным моим подельником Лёшей, лежали на мешках с семенами, предназначенными для посева озимой пшеницы.
      В тракторной тележке на мешках мы лежали. Лениво ожидая, когда тракторист, работавший с сеялкой, вернётся для очередной заправки зерном. Тракторист вообще куда-то уехал.
      Скучно было лежать и ждать целый час, когда будет пять вечера... Не знаю, как подельник Лёша, а я закимарил на мешках пригревшийся под ласковым солнышком в тёплую ту золотую осень. Спал или просто дремал, точно не знаю, но совершенно точно помню: открыв глаза после спячки, увидал крупным планом добродушное сияющее лицо, похожее на лицо клоуна Попова. «Рёбцы, – сказало солнечное лицо, – продайте мешочек. Или два».
      Рядом с добрым лицом маячила выставленная на передний план бутылка с красивой московской сталинской высоткой на этикетке. И закуска тоже была. И всё это лекарство от навалившейся скуки предлагалось нам за пустяковое дело. Наша задача заключалась в том, чтобы отнести мешок на край поля и положить его в кустах. Мы с Лёшей отнесли два мешка. И были очень довольны сделкой.
      Потом мы сидели на тележке, пили «Столичную» и закусывали консервами.
      В деловом разговоре, без которого во время выпивки полной радости не бывает, узнали от солнечного мужика часть его биографии. Узнали, что он единоличник. Что болел он туберкулёзом – узнали мы. Давно это было и всё прошло, рассосалось. Но инвалидность получил вовремя, из колхоза по уважительной причине выписался, а теперь про него вообще забыли, живёт как частный собственник, что вообще редкость большая. Промышляет продажей мёда, самогонки и, благодаря божьему провидению, живёт великолепно. Болезнь прошла, инвалидность давно отобрали – в колхоз почему-то обратно не зовут. С колхозным руководством у него тёрки: из-за того, что он тянет всё, что плохо лежит, а в колхозе такого лежачего добра много – так мы с Лёшей плохо подумали и не ошиблись. Потом в беседе за распитием второй бутылки выяснили, что у него беда: перестал работать телевизор. Лёша был инженер-электронщик, вызвался помочь горю. Вызвались и мешки донести до дому, и даже ещё один мешок добавить – в качестве бонуса сверх договора – радушно ему предлагали. Мужик от предложений отказался. Сказал, что за мешками он завтра придёт – возьмёт тачку. А сейчас, сказал он, народ на полях ходит, могут увидеть и, не разобравшись, могут неправильно всё истолковать в милиции.
      Было бы предложено! Налегке до его дома через поля быстро дотопали.
      Первым делом полезли на крышу, чтобы проверить исправность антенны. Вдвоём, хозяин-единоличник и Лёша, инженер-электронщик, по одной лестнице лезли на крышу одновременно, наперегонки ломились, и, когда обратным ходом так же целеустремлённо и энергично они спускались, та лестница каким-то странным образом пополам сложилась – падали они как мешки и с глухим шумом на траву.
      Остались живы. И невредимы. Потому что были изрядно выпивши, а мы все знаем, что пьяных в таких серьёзных мероприятиях кто-то с большой буквы бережёт. А мне было очень весело наблюдать эту картину. Смеялся, катаясь по земле рядом со вставшими уже на четвереньки испуганными ремонтёрами. И почему-то шальная мысль, потому что хмель, вероятно, стал выходить, промелькнула в голове и проговорилась она голосом покойной бабушки: «Плакивать бы потом не пришлось. Смейся». Значения этому назиданию, как обычно, не придал, чтобы не портить хорошее настроение: день был прекрасный, светило солнышко, была золотая осень в Пушкиногорье.
      Лёша проверил телевизор, вскрыл заднюю панель, очистил лампы от вековой пыли, какую-то лампу вынул из гнезда и опять вставил. Телевизор заработал. Эту победу мы обмывали медовухой, искусно сделанной солнечным единоличником.
      В общежитие мы пришли позже всех, изрядно шатаясь, и с заработанной банкой мёда.
      Первое что я услышал утром: «Кладовщик недосчитался десяти мешков. И раньше он недосчитывался. Пшеницу воруют! А вчера – десять мешков! Дело уголовное, будут вызывать милицию. Эти пришли вчера пьяные, еле живые», – говорил наш бригадир Никитин. Полушёпотом говорил. Наверно, чтобы мы с Лёшей не услыхали раньше времени и не ударились в бега, пока милиция не приехала...
      Голова моя от вчерашнего раскалывалась. И ещё заболела вдруг вообще неспокойная моя душа. Я не помнил, какие мы пришли – еле живые или почти мёртвые, – но помнил хорошо, что я принёс банку мёда, заработанную.
      И вдруг явственно так я вспомнил, что отец мой партийный активист и при этом ещё ответственный работник по сельскому хозяйству в областном масштабе. И, наверно, тоже борется с хищениями! «Мать честная», – шептал я про себя. И ещё что-то непечатное вслух говорил. И тягостно размышлял, чем это коммерческое мероприятие для меня и моего папы может кончиться, и не пойти ли с повинной, чтобы меньше дали, чтобы папину хоть карьеру спасти чистосердечным признанием. Или сразу удавиться, не опохмелившись. «За бутылку родину продадут!» – звучало в ушах на больной голове общественное мнение шипящим фоном, и возразить с больной головой очевидному факту было невозможно.
      И ещё мучил вопрос: почему десять мешков? – это вообще расстраивало: хищение могло быть расценено как особо крупное с более серьёзными сроками и статьями. Сколько за десять мешков озимой пшеницы дают? – больная голова ответа ещё не знала.
      Восемь мешков нас и спасли. Оказалось, что тракторист, возвращаясь с поля, не сгрузил на зерноскладе все, какие были у него, пустые мешки по забывчивости – почему-то в кабине те мешки у него лежали. А утром к девяти часам вернул кладовщику все десять недостающих, которые вчера вечером позабыл сгрузить. Все десять! Не восемь! – это было для нас загадкой. У тракториста, видимо, репутация была ещё не подмочена, и был он родственником кладовщика. «Дело» в десять часов утра закрыли. Списано всё было на излишний пересев, в расчёте на один гектар, из-за неисправности сеялки. В те времена за мелкие неисправности не сажали.
      Хорошо всё закончилось, одно немножко вносило дискомфорт в настроение, сопутствующее золотой осени в Пушкиногорье, – до самого обеда нечем было опохмелиться.
      Это для всех может послужить уроком. Спешить с повинной не надо – может всё удачно перемениться. Кто-нибудь другой, какой-нибудь неудачник, параллельно что-нибудь унесёт незаконно, а когда его поймают, сгоряча приходя в «сознанку», обсчитается ровно на два твоих мешка.
      Расчёт количества украденных мешков в биографии не пишите. Вообще о мешках лучше не упоминайте – ни о пропитых вами, ни о тех, что взял себе тракторист.
      Лучше постарайтесь развить мысль, что вы удачливый, согласно стандартам Америки и Европы, и вообще у вас позитивная жизненная позиция, как у всех нынешних бизнесменов и других представителей прогрессивных сил.
      И ещё для биографии. Чтобы её смолоду не подмочить, нужно зарубить себе на носу, что от скуки можно попасть в серьёзные передряги: отвинтить на пупу гайку, сломать стеклянный член и тому подобное ещё что-нибудь придумать, с собой сделать, а потом будешь сожалеть, но обратно отвинченное и разбитое уже не приставишь.
      
            КАРЬЕРА, КОЛБАСА И МАХНО
      
      Карьера начинается у всех одинаково, одинаково заканчивается на пенсии. Как писал классик, каждая девушка, окончив школу, выйдя за её порог, пакует чемоданы и, справив шумную отвальную, стремительно уезжает из родного города за счастьем. С трепетом в груди, переполненная духовным, она спешит в столицу за своей жар-птицей, чтобы стать первой звездой главного театра страны. Духовные желания и земные возможности, в конце концов, удачно встречаются в одной точке: бывшая девушка обретает земное счастье. Но это уже в зрелом возрасте... Когда с тем же трепетом в груди и также стремительно, но без лишнего уже шума, счастливая дама спешит с чужого огорода со своей жар-птицей – с соседской курицей под мышкой,  прихваченной для супа.
      Уезжали  и мы в столицу, чтобы стать великими, чтобы космическими  проектами удивить мир. Чтобы на пенсии, однажды сидя у телевизора, можно было сказать внуку, дополняя новостную картинку: «Молодой человек, в этом самом корабле, что летит на Луну, есть удобный и безопасный туалетный стульчак. Стульчак разработан для условий невесомости, к полу прикручен спец гайкой, чтобы стульчак с пассажиром не улетел на космическую кухню, где космонавты обоих полов ещё обедают. Ту гайку проверял  на прочность и надёжность я, твой дедушка – проверял с помощью сопромата».
      «Духовное первично или материальное?» – гносеологический корень дуализма учёные давно извлекли ещё в эпоху дедушкиной молодости. Колбаса или духовная пища? –  только один упрямый выпускник с правильным ответом не сразу определился. Не будем уточнять, кто это был… Когда ему дали слово, чтобы выбрать место работы – в очереди на предварительной раздаче вакансий тот упрямый человек гордо стоял первым, – он выбрал самое желанное из девственного списка, ещё полного, и гордо заявил, как отчеканил: «Сибсельмаш, город Новосибирск»...
      Лекционная аудитория, где проходило собрание, дружным рёвом отметила мой выбор. Так ревут итальянские трибуны, если футболист с одного метра посылает мяч выше ворот на два метра.
      В моде был анекдот: «Можно ли проехать во Владивосток через Новосибирск», – армянское радио остроумно отвечало: «Можно. Если в Новосибирске не съедят. Худо у них с питанием».
      В Новосибирске колбасы не было. Нестерпимо вдруг захотелось мне колбасы, как только я услышал рёв аудитории после моего твёрдого заявления. Колбасный вопрос победил духовную часть мироздания теперь уже полностью и окончательно
      Но было поздно.
      Желание ехать в Сибирь зафиксировали в протоколе и поставили печать, пока я стоял, а потом и сидел с открытым ртом, размышляя: что я такое натворил, смириться ли мне с судьбой или ещё подёргаться, – с завистью наблюдал, как практичные троечники разбирают последние колбасные места.
      Чтобы я не дёргался, декан попытался меня успокоить: «Не насиловали. Ты был первым, сам выбрал. Смирись и получай удовольствие».
      Не успокоил.
      Я вспомнил, что в корнях нашего рода не всё чисто, а значит, если нет прямого выхода из создавшегося положения, мы будем искать кривой путь. Если нет колбасы на прилавке, нужно попытаться зайти с чёрного хода. Навёл справки у маститых двоечников, которым приходилось не раз добывать разрешения на пересдачу двоек и совершать героические поступки, чтобы не отчислили. У двоечников накоплен большой опыт, тонкие душевные струны декана знают не хуже, чем повадки своего кота Мурзика. Расспросил. Сообщили: «Декан, человек старой закваски, любит, если студент почитает своих родителей и прислушивается к их мнению».
      После второго отказа на просьбу о перемене места будущей деятельности я скорбно вздохнул и сказал тихо, шмыгая носом:
      
        – Да-а! Так  вот всегда. О родителях мы поздно вспоминаем. С ними не посоветовался. А они, оказалось, очень хотели, чтобы я жил к ним поближе.
      – Я не насиловал, вы сами… – сказал декан уже не очень уверенно, а я поспешил согласиться. Так всё и было.
      И вообще ничего не было… Преференций, даже если бы это случилось по любви, в ту эпоху не добавляло…
      – Папа такое моё странное желание, то есть мой выбор, никогда не одобрит и не простит, – высказался я вслух, находясь в глубокой думке об отношениях полов.
      В присутствии госкомиссии на официальном распределении декан предложил мне две точки на карте родины: одна где-то на Колыме, а вторая была в Подмосковье. Я выбрал колбасу в Подмосковье.
      А для себя я тогда решил, что надо держаться с двоечниками накоротке. Дела знают. По этой причине все двоечники удачно в жизни устраиваются. Если будешь жить к ним поближе, обязательно и тебе что-то перепадёт. Хорошо образованных и духовных умников, которые как правило живут победнее, не обязательно выбирать себе в друзья… Не зря говорил Лосарильо из Тормеса: «Бедные люди – они добрые и душевные. Но побираться лучше в богатых кварталах».
      Карьера пошла полным ходом в сторону своей материальной вершины, связанной с чужой курицей.
      Одного человека спросили: «Место работы?» Он ответил: «Гортоп». Соцработник аккуратно записал в анкету: «Гортоп». А это был не тот «гортоп», происходящий от названия предприятия топливной промышленности в городском масштабе. Это было от выражения «топать по городу» в поисках вкусного куска, заходя в отделы кадров, чтобы записаться, а после выписываться и дальше топать. Один человек, активный собеседник в курилке, пустив к потолку дымное колечко, сказал: «В городе пора строить новые заводы. На всех я уже работал».
      В ту пору было легко. Можно было мигрировать. Сколько хочешь. И везде встречали с распростёртыми объятьями. Можно было бы попросить ещё хлеб и соль с рушниками и посмотреть, что будет.
      Рыба ищет, где глубже. А я в общем броуновском движении тружеников искал, где лучше. И находил.
      Эх, да! Прошла та великолепная пора.
      Но я шёл по жизни и успешно рос. Вначале я считал, что порядочным и умным может быть только простой инженер, умного и порядочного никогда не назначат завсектором. Потом я сделал коррективу, в категорию порядочных людей записал заведующего сектором, когда на эту должность меня внезапно поставили. Дальше – в список попал заместитель начальника, когда мне и это предложили. На том порядочные и умные, я думал тогда, закончились. И долго думал, что это для них предел. Долго не было моего продвижения по карьере. Пока не объявили конкурс на замещение вакантной должности начальника крупного проектного отдела предприятия, на котором я ещё не работал.
      На резюме я приклеил хорошую фотографию. Такой удачной фотографии у меня не было никогда.
      С фотографии светилась улыбка позитивного человека, удачно обозначающая готовность моего любимого Руслана бежать за брошенной палкой. Это и решило вопрос, кого ставить ответственным работником на вакантную должность.
      Подрос ещё. Впереди остались два человека, которые были ещё непорядочными и неумными – это генеральный директор и президент.
      Должность президента я, сжав зубы, исключил сразу из списка моих жизненных этапов, чтобы избежать искушения, опасаясь развязать мировую ядерную войну, потому что президенты из первой семёрки лучших мировых держав были тоже недостаточно порядочными и умными.
      На «генерального директора» я бы не потянул – большие деньги меня портили и потом уходили сквозь пальцы. Как в песок они уплывали и исчезали где-то бесследно, и чтобы в старости, отсиживая в тюрьме, не было мучительно больно за крупную растрату, я сказал себе «нет». Генеральным директором я не могу и тоже не хочу – на болоте я всегда ходил в нижних чинах без курева, обуреваемый анархическими идеями, проклиная всех генералов и генеральных начальников. А теперь идеи Кропоткина и Махно попали в главные головные извилины. Взяли опять верх.
       «Всё! Баста! – покойный Махно посоветовал с небесей. – Живи свободным от власти. Хватит! Иди на соседский огород за своей, за чужой, пеструшкой, хватай скорей птицу счастья и беги шустро домой. Вари суп. Готовь план, как вести бизнес, как собирать бутылки и макулатуру и как сражаться с конкурентами у контейнеров – иди на фитнес, качай мышцы, пока есть деньги. Или живи абсолютно счастливым человеком, свободным от мирских забот, живи на деревянные четыре тысячи, оставшиеся от пенсии после оплаты коммунальных услуг. О чужих женщинах вообще не думай. Бери палку с торбой и гуляй по миру, с радостным выражением, как на единственной твоей удачной фотографии».

      
      СЕМЕЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ. СКОЛЬКО РАЗ БЫЛ ЖЕНАТ
      
      В биографии для поступления на работу требуется указать своё семейное положение – женат или уже нет, и сколько раз это было.
      С семейным положением долгое время дело вообще не склеивалось. Хотя этим вопросом был озабочен почти всю сознательную жизнь и утром, и днём, а поздним вечером особенно, в постели ворочаясь и вздыхая по своей будущей женщине, сожалея при этом страшно, что сначала нужно вступить в пионеры, а уже потом когда-то, когда, может быть, возьмут кандидатом в члены партии, то...
      Правильное решение долго на ум не приходило.
      А может, и по сей день, в тёмном уголке подсознания живут вопросы и что-то ещё решается – кто знает, какие черти в тёмном омуте том водятся.
      Вообще ничего долго не получалось. Жизнь проходила впустую. За это время произошло множество интересных событий: и полёт Гагарина, и высадка американцев на Луну, и повешение кота, которое фактически было расценено как попытка самоубийства, и даже кража двух мешков пшеницы с колхозного поля. Хотя, нет. Кража была позже.
      Дело не двигалось. И были веские причины. С некрасивыми дружить не хотелось, а с красивыми не получалось. Красивые, как мне тогда казалось, ослепляли небесною красотой, слепили так, что я терял дар речи. Бормотал что-то самому себе непонятное, бурчал под нос, а потом молчал, как в гробу. И они, эти принцессы, дураку ясно, уходили дружить к весёлому человеку, у которого и язык подвешен, и который не молчит, горько вздыхая.
      Водка не помогла. Сколько бы для храбрости ни выпивал, толку не было. Девушка, конечно, мне больше нравилась, но ожившее вдруг красноречие от заданной темы упрямо возвращалось на производство. Женщина желала мне успехов по работе и, глянув на часы, спешила на деловую встречу с гуманитарным специалистом. Свидания заканчивались ещё на первом этапе – на улице – за полчаса. Однажды только удалось задержать до позднего вечера – когда после водки разумно добавил пива, бодрый пришёл на встречу, и упал в незамёрзшую Фонтанку в зимних сапогах. Перелез через ограждение, объясняя девушке на примере конкретной ограды тонкости технологии чугунного литья, и свалился в Фонтанку. Или в Карповку. Чугунное ограждение было на Фонтанке, но утром я возвращался почему-то со стороны Карповки... Утром я шёл из прачечной с Петроградки, куда меня бодрого отвела девушка на просушку.
      Вопрос всё же был решён – не быстро, но довольно  просто. Чтобы заполнять тяжёлые паузы с гробовым молчанием в будущем, стал в настоящем впитывать весёлую информацию, всякую пёструю интеллектуальную смесь и заучивать умные стихи. Чтобы не туманить возлюбленной красавице светлую головку технологическими задачами...
      И всё равно, начитавшись всякой всячины, выучив наизусть про советский паспорт, всё равно терпел неудачу за неудачей. То я ей не нравился, то сам боялся, что надо будет на ней жениться. А времечко меня уже подводило к страшной черте, за которой, хочешь не хочешь, в первый раз надо тебе жениться по выслуге лет – нависала неотвратимая угроза, вдоволь не нагулявшись, сразу надеть хомут раз и навсегда, по просьбе родных и близких, захотевших внуков и племянников.
      И вот однажды произошло. Пришел я в гости после кино к хорошенькой девушке. Попили мы чаю с тортом, поговорили о том о сём. Она показала мне фотографии, альбом, который составился после поездки на Чёрное море – и в летнем платье среди пальм, и в бикини – везде была она хороша и соблазнительна, и ножки и всё прочее было у неё на месте и к месту. И ещё рядом, с красивым педикюром на пальчиках, тут на диване сама сидела и дышала в ухо.
      Я приступил. Начал с Пушкина. Она отодвинулась от меня вместе с альбомом. Быстро я сообразил, что дело с Пушкиным опять может ничем не кончиться, когда она пересела на стул с шаткой ножкой. Взял из умственного арсенала последнее средство, самое сильное. Стал читать я стихи Ронсара: «Любимая, ты слышишь, воет вьюга. Разгоним холод, милая подруга, не стариковски ёжась у огня. Но как только я хочу к твоему припасть плечу, – декламировал я, – иль прильнуть к твоим губам, как монашка всем мольбам, ты даёшь ответ суровый»…
      Она, милая девушка с педикюром, противно хмыкнула и стала вместе с хлипким стульчиком от меня дальше отползать. А я ещё не сказал главного стиха: «Всё, чем ныне ты горда, всё истлеет навсегда: щёки, нос глаза и губы». Когда проговаривал самые убедительные аргументы: «Только жёлтый череп твой глянет страшной наготой и в гробу оскалит зубы», – ножка стульчика подломилась, и девушка рухнула со стульчиком вместе. Повалилась на меня, нечаянно зацепилась платьем за спинку, отчего обнажилась грудь, и внезапно коснулась моих губ.
      Потом красивая, как мне тогда казалось, девушка говорила: «А я думала, что ты или гомик или импотент. А ты даже и – ничего! – она меня похвалила. – И зачем надо было тебе выкобениваться?»
      А я вдруг понял, что жениться рано. Стихи больше не декламировал. Иногда меня позже спрашивали: «Что – так сразу? Без Пушкина? Без стихов?»
      Н-да.
      Да-да-да. Без Пушкина! Почему-то. И сейчас тоже мне вдруг подумалось, не надо человеку спешить с женитьбой, если в четвёртый раз ещё не развёлся. Рано заканчивать биографию. Надо брать тайм аут.
      Оставьте ответ на потом – сколько раз был женат? – оставьте на будущее.
      Куда торопиться?
      Не время ещё мемуары вам сочинять. Не вечер! Как говаривал Василий Терентьевич: «На танцы в клуб и...» Или – на рыбалку?
      Потому срочно и я завершаю последнюю часть сборника сочинений под общим названием «Бу-бу-бу под фронарём в мансарде». Надо спешить жить – бумага нас подождёт. Пока есть накопления, и не наступило время собирать бутылки и макулатуру... Биографию допишем после. Будет и вторая серия, а может быть, случится второй сезон.
      Чтобы не пришлось когда-нибудь сидеть на облаке с дядей Яшей и сожалеть о нереализованном греховном потенциале... А дядя Яша, возможно, если не получил полного упокоения, будет с тобой рядом планировать серьёзные проекты: оглядывая окрестности с верхотуры, подыскивать живописное место на земле для постройки достойного дворца для домашнего скота.
      Аминь.