Начало: «Раздел первый» http://www.proza.ru/2014/12/28/462
Предыдущая часть: «Раздел седьмой» http://www.proza.ru/2015/01/07/643
Раздел восьмой
День был серый и мрачный, такой равнодушно-серый, что плакать хотелось, когда я направился в фольварк Жабичи, какой принадлежал Кульшам. Низкие серые тучи ползли над торфяными болотами. Казарменный, нудный лежал передо мной горизонт. На ровной коричневой поверхности равнины там-сям ползали грязные пятна: пастух пас овец. Я шел стороной Волотовой прорвы, и глазу буквально не было на чем отдохнуть. Что-то темное лежало в траве. Я подошел ближе. Это был огромный, метра три в длину, каменный крест. Повалили его давно, поскольку даже яма, в какой он стоял, почти сровнялась с землей и заросла травой. Буквы на кресте были еле видны: «Раб божий Роман умер тут насильственной смертью. Паломники, молитесь о душе его, чтобы и о вашей кто-нибудь помолился, поскольку молитвы ваши особенно Богу по душе».
Я долго стоял рядом с ним. Вот, значит, место, где погиб Роман Старый!..
- Пан, пан милостивый, - услышал я голос за спиной.
Я обернулся. Женщина в фантастических лохмотьях стояла за мной и протягивала руку. Молодая, еще довольно красивая, но с таким обтянутым желтой кожей страшным лицом, что я опустил глаза. На руках ее лежал ребенок. Я подал ей.
- Может хлеба немножко есть у пана? Я, боюсь, не дойду. И Ясик умирает...
- А что с ним?
- Не знаю, - беззвучно сказала она.
В моём кармане нашлась конфета, я дал ее женщине.
Но ребенок не ел.
- Что же мне делать с тобой, милая?
Крестьянин на волокуше ехал дорогой. Я позвал его, дал ему рубль и попросил отвезти женщину в Болотные Ели, чтобы ее там накормили и дали где-нибудь отдохнуть.
- Дай вам Боже здоровьечка, пан, - безвольно сказала женщина. - Нам нигде тут не давали есть. Покарай Боже тех, кто сгоняет людей с земли.
- А кто согнал?
- Пан.
- Какой пан?
- Пан Антось. Худой такой...
- А как его фамилия, где ваша деревня?
- Не знаю. Тут, за лесом. Хорошая деревня. У нас и деньги были, пять рублей. Но согнали.
И в глазах ее было удивление перед теми, кто не взял даже пяти рублей и согнал их с земли.
- А муж где?
- Убили.
- Кто убил?
- Мы кричали, плакали, не хотели идти. Язэп тоже кричал. Потом стреляли. Он лег. А ночью пришла дикая охота и затянула в трясину самых больших крикунов. Они исчезли... Больше никто не кричал.
Я поспешил отправить их, а сам пошел дальше, не помня себя от отчаяния. Боже мой, какая тьма! Какая забитость! Как свернуть эту гору? У Дуботовка мы сожрали столько, что хватило бы сорок Ясиков спасти от смерти. Голодному не дают хлеба, его хлеб отдают солдату, который стреляет в него за то, что он голодный. Государственная мудрость! И эти несчастные молчат. За какие грехи наказываешься ты, мой народ, за что ты метешься по собственной земле, как осенняя листва? Какое запретное яблоко съел первый Адам моего племени?
Одни жрали не в себя, другие умирали под их окнами. Вот поваленный крест над одним, который бесился от жира, а вот умирает ребенок. Веками шла эта граница между одними и другими - и вот конец, логичное завершение: одичание, тьма во всем государстве, тупой ужас, голод, безумство. И вся Беларусь - единственное поле смерти, над каким воет ветер, навоз под ногами жирной, довольной всем скотины.
Не помолятся над тобой паломники, Роман Старый. Плюнет каждый на твой склонённый крест. И дай Боже мне силы спасти последнюю из твоего рода, какая ни в чем не виновна перед неумолимой правдой мачехи нашей, белоруской истории.
Неужели такой забитый, неужели такой мертвый мой народ?
...Мне пришлось минут сорок продираться сквозь невысокий, очень влажный лесок за Волотовой прорвой, пока я не выбился на тропу, заросшую и узкую. По обеим сторонам ее стояли почти облетевшие осины. Среди их красного массива пятнами выделялись желтые березы и почти зеленые еще дубы. Тропа спустилась в овраг, где бежал ручей с коричневой, как густой чай, водой. Берега ручья были зелеными и мягкими от мхов, и такие же зеленые мосты из буреломных деревьев соединяли их. По буреломинам ручей и переходили, поскольку на некоторых мох был содран.
Глухо и безлюдно было тут. Изредка тенькала в верхушках деревьев маленькая птица, и еще одинокие листики падали и повисали на паутине между деревьев. Вода ручья несла грустные желтые и красные чёлники листьев, а в одном месте, где был омут, листва крутилась в вечном танце, будто там водяной варил из него суп на ужин. Чтобы перейти через ручей, мне пришлось сломать на подпорку довольно-таки толстую, но совсем сухую осинку, сломать одним ударом ноги.
За оврагом лес сделался совсем густым. Тропа исчезала в непроходимой чаще, ее осаждали джунгли из малинника, сухой крапивы, ежевики, дудника и другой дряни. Хмель бежал на деревья, как зеленое пламя, обматывал их, вырывался на свободу и целыми снопами свисал, цепляя меня за голову. Скоро появились первые приметы жизни: кусты одичавшей сирени среди деревьев, прямоугольники лучше унавоженной земли (бывшие куртины), спутник человека - огромный репейник. Скоро сирень стала такой густой, что не пролезешь. Я еле выдрался из неё на маленькую прогалину, на какой стоял надежно скрытый дом. На каменном высоком фундаменте, с каменным крыльцом и деревянными колоннами, какие в незапамятные времена были, наверняка, покрашены в белый цвет, он наклонился на меня, как смертельно раненый, какой вот-вот упадет. Перекошенные плинтусы, ободранная обшивка, оконные стекла, радужные от старости. На парадном крыльце между ступеньками выросли лопухи, череда, могучий иван-чай, какой почти закрывал двери. А к черным дверям через лужу были положены две кирпичины. Крыша была зеленая, толстая от жирных пушистых мхов. В серое окошко внутренность дома казалась угрюмой и заброшенной. Словом, хатка на куриных ножках. Не хватало только бабы-яги, которая лежала бы на девятой кирпичине и говорила: «Фу-фу, человеческим духом пахнет!»
Но скоро появилась и она. В окно на меня смотрело лицо женщины, такое сухое, что казалось черепом, обтянутым желтой кожей. Седые патлы волос падали на плечи. Потом появилась рука, какая кивала мне сухим, как куриная кость, пальцем.
Я стоял снаружи, не зная, ко мне или к кому другому обращен этот трогательный призыв.
Потом открылась дверь, и на двор высунулась та же голова.
- Сюда, милостивый пан Григор, - сказала голова. - Тут убивают несчастных жертв.
Не скажу, чтобы после такого утешительного уверения мне пылко захотелось зайти в этот дом, но старуха сошла со ступеньки и протянула мне над лужей руку.
- Я давно ждала вас, мужественный спаситель. Дело в том, что мой раб Рыгор оказался душителем вроде Синей Бороды. Вы помните, мы читали с вами про Жиля Синюю Бороду. Такой светский, галантный кавалер. Я бы простила Рыгору, если бы он убивал так галантно, но он хлоп. Что поделаешь?
Я пошел за ней. В передней лежали на полу кожух, рядом с ним седло, висели на стене бич и несколько заскорузлых лисьих шкур. Кроме того, тут стоял трёхногий табурет и лежал боком портрет какого-то мужчины, грязный и прорванный вкось. А в следующей комнате был такой ералаш, как будто тут размещался четыреста лет назад филиал Грюнвальдской битвы и с тех пор тут более не сметали пыли и не мыли оконных стекол. Стол с ножками в виде античных герм был поставлен косо, рядом стулья, похожие на ветеранов войны, безногих и с трудом дышащих. Шкаф у стены наклонился и угрожал упасть кому-нибудь на голову. У дверей стоял на полу большой бюст Вольтера, очень похожего на хозяйку, и кокетливо на меня поглядывал из-под тряпки, какая вместо лавров венчала его голову. В одном уголку приткнулось трюмо, запачканное чем-то очень похожим на птичий помет. Кроме того, верхняя половина трюмо была покрыта слоем пыли, зато с нижней половины пыль была старательно стерта. Черепки посуды, корки хлеба, кости рыбы покрывали пол. Все это было, как в гнезде птицы-зимородка, дно какого выстелено рыбьей чешуей. И сама хозяйка напоминала зимородка, эту мрачную и дивную птицу, какая любит одиночество.
Она повернулась ко мне, я увидел опять ее лицо, на каком нос повис почти до подбородка, и рот с большими зубами. Зубы казались особенно большими, поскольку были открыты вместе с дёснами, как будто на лице не хватило кожи на то, чтобы прикрыть рот.
- Рыцарь, почему бы вам не стереть эту пыль, с верхней половины трюмо? Я хотела бы видеть себя во весь рост. Во всей красе.
Я только хотел было сделать это, как она вдруг сказала:
- А вы очень похож на моего покойного мужа. Ух, какой это был человек! Он живьем вознесся на небо, первый из людей после Ильи-пророка. А Роман живым попал в преисподнюю. Это все злой гений яновской окрестности - дикая охота короля Стаха. С того дня я перестала убирать в этом доме в знак своего траура. Правда, красиво? И так романтично!
Она кокетливо улыбнулась мне и начала строить глазки по неписанным правилам пансионов благородных девиц: «Глазки на собеседника, после вбок с легким наклоном головы, опять на собеседника, в верхний угол зала и в землю».
Это была злая пародия на человеческие чувства. Все равно как обезьяна начала бы неожиданно петь песню Афелии в английском оригинале.
- Тут красиво. Только ужасно! Уй, как ужасно! Бр-р-р!.. Бр-р-р!..
Она вдруг бросилась от меня на пол и залезла головой под кучу каких-то грязных тряпок.
- Прочь! Прочь отсюда! Вы король Стах!
Женщина билась и кричала, ее желтая нога выглядывала из пыльного рванья. Я с ужасом подумал, что, возможно, такой будет судьба всех людей окрестности, если непонятный ужас будет и дальше черным крылом висеть над этой землей.
Я собирался отступить, как чья-то рука легла на мое плечо и грубый мужской голос сказал:
- Чего вы тут? Разве вы не видите, что она немного... чудачка?
Хлоп пошел в переднюю, принес оттуда прорванный портрет мужчины во фраке и с «Владимиром» в петличке и поставил его на стол. Потом вытащил женщину из рванья, посадил ее перед портретом.
- Пани Кульша, это не король Стах, нет. Это явился пан фельдмаршал посмотреть на знаменитую здешнюю красавицу. А король Стах, вот он, на портрете, он совсем мертвый и никого не может убить.
Женщина посмотрела на портрет. Притихла. Мужчина достал из-за пазухи кусок хлеба, черного, как земля. Старуха посмотрела на неизвестного, рассмеялась радостно и начала щипать пальцами хлеб и класть его в рот, все глядя на портрет.
- Король Стах. Муженек ты мой. Что отворачиваешь свое лицо?!
Она то царапала портрет, то радостно что-то шептала ему и все ела хлеб. Мы получили возможность разговаривать. Я смотрел на мужчину, одетого в крестьянскую свитку и поршни - кожаные полесские лапти, а он смотрел на меня.
Мужчина был лет под тридцать, исключительно высокий и хорошо сложенный, с могучей выпуклой грудью, немного сутулый, когда сидел, спиной и загорелой шеей. Длинные усы делали лицо суровым и жестковатым. Этому впечатлению помогали еще две морщинки между бровей и широко поставленные палящие глаза. Белая мурмолка была надвинута низко на лоб. Чем-то свольным, лесным веяло от него.
- Вы, наверное, Рыгор, сторож Кульшы?
- Да, - ответил он с иронией. - А вы, наверняка, новый гость госпожи Яновской? Слышал я про такую птицу. Хорошо поете.
- И вы всегда так с ней? - Я показал на старуху, какая сосредоточенно плевала на портрет.
- Всегда. Вот уже два года, как она такая.
- А почему вы ее не отвезётее в уезд лечить?
- Жалко. Как была здоровая, так гости ездили, а сейчас никакая собака... Шляхта! Паночки наши, туда их...
- И тяжко приходится?
- Да нет, когда я на охоте, так Зося смотрит за ней. И она не часто бесится. И не требует много. Только хлеба очень много ест, а так ничего не хочет. Он вытянул из кармана яблоко и протянул старухе:
- На, пани уважаемая.
- Не хочу, - ответила та, уписывая хлеб. - Повсюду отрава, только хлеб чистый, божий.
- Видите, - сказал Рыгор мрачно. - Насильно раз на день горячим кормим. Пальцы мне иногда покусает, когда даем, так и схватит. А неплохая была пани. И хотя и плоха она, нельзя бросать божью душу.
И он улыбнулся такой виноватой детской улыбкой, что я удивился.
- И чего эта она?
- Испугалась после смерти Романа. Все они тут в ожидании живут, и, я скажу, большинству так и надо. Умничали над нашим братом.
- Ну, а Яновской тоже?
- Про Яновскую не скажу. Хорошая баба. Ее жаль.
Я наконец осмелился. Я понял - это не предатель.
- Слушай, Рыгор, я пришел сюда, чтобы спросить о том о сём.
- Спрашивай, - сказал он, также переходя на «ты», что мне очень понравилось.
- Я решил распутать это дело с охотой короля Стаха. Понимаешь, никогда не видел привидений, хочу руками пощупать.
- Привидения... - хмыкнул он. - Хорошие привидения, когда их лошади самым настоящим навозом свои следы пачкают. И потом, зачем вам это, пан любезный? Какие такие причины?
- Не называй ты меня паном. Я такой же пан, как ты. А причина - что же... интересно просто. И жаль хозяйку и многих людей.
- Да. Про хозяйку и я слышал, - искоса глянул Рыгор и хмуро улыбнулся. - Мы эти вещи понимаем. Это все равно как Зося мне. А почему ты мне не говоришь, что ты на их злишься, отомстить желаешь? Я же знаю, как ты от дикой охоты у реки убегал.
Я был поражен:
- Откуда знаешь?
- У человека есть глаза, и каждый человек оставляет след на земле. Только слепые не видят. Убегал ты, как человек с умом. А вот хуже то, что я их следы всегда теряю. И начинаются они, и кончаются на гостинце.
Я рассказал ему обо всем, с самого начала. Рыгор сидел неподвижно, большие шероховатые руки его лежали на коленях.
- Я дослушал, - сказал он просто, когда я закончил. - Ты мне нравишься, пан. Из мужиков, что ли? И я так думаю, что ты если и не из мужиков, так от мужиков близко лежал. И сам я давно думал этих призраков тряхануть, чтобы перья полетели, да товарища не было. Если не шутишь, давай вместе. Но, вижу я, ты это только сейчас выдумал: обратиться ко мне. Почему вдруг так надумал? И чего хотел до этого?
- Почему решил, сам не знаю. Про тебя говорили, что ты Яновскую, когда она сиротой осталась, жалел. Надежда Романовна говорила, что ты даже хотел сторожем в Болотные Ели перейти, и не получилось. Ну и потом понравилось мне, что ты независим, что за больной так присматриваешь. А до этого я просто хотел спросить, почему как раз в тот вечер, когда погиб Роман, девочка задержалась у Кульшей?
- Почему задержалась, я знаю. В тот день у моей хозяйки девочки собрались из окрестных фольварков. Весело было. А вот почему ее, Яновскую, пригласили сюда - я не знаю, она же тут сколько лет до этого не была. Но пани, сами видите, какая, она не скажет.
- Почему нет, - улыбнулась вдруг почти разумно старуха. - Я скажу. Я вовсе не помешалась, мне просто так удобно и безопасно. Попросил пригласить бедную Наденьку пан Гарабурда. И его же племянница была тогда у меня. Такому рыцарю, как вы, пан фельдмаршал, я все скажу. Да, да, это Гарабурда дал тогда такой совет взять ребенка. У нас все такие хорошие. Наши векселя у пана Дуботовка - он их не подавал к взыскание. Это, мол, залог, что будете часто ездить ко мне в гости, пить вино. Я вас сейчас даже силой могу пригласить пить водку... Да, все приглашали Наденьку. Гарабурда, и фельдмаршал Каменский, и Дуботовк, и Роман и король Стах. Этот-то. А бедная же твоя головушка! А лежат же твои косы золотые рядом с костями отца.
Меня передернуло от этого голошения по живому человеку.
- Видите, не много узнали, - угрюмо сказал Рыгор. - Выйдем на минуту.
Когда мы вышли и вопль старухи утих, Рыгор буркнул:
- Так давайте искать вместе. Невтерпеж и моей душе на это чудо посмотреть. Я буду на земле искать и среди простых людей, а вы в бумажках и среди шляхты. Может, и найдем.
Глаза его мигом стали злыми, угольные брови съехались к переносице:
- Бабы дьяволам выдуманы. Их надо всех задушить, а за немногих, что останутся, хлопцам всем передушиться. Но что поделаешь...
И логично закончил:
- Вот и я, хотя жаль моей лесной воли, хотя, может, и доживу век один в лесу, все же иногда о Зоське думаю, какая тут тоже живет. Может, и женюсь. Она поварихой тут. Так вот что я скажу тебе, друг. Потому я и тебе поверил, что сам так иногда начинал беситься из-за чертовых бабских глаз. (Я вовсе не думал про это, но не посчитал нужным убеждать этого медведя.) Но скажу тебе искренне. Если ты пришел подбить меня на это, а потом предать - многие тут на меня зубы точат, - так и знай - не жить тебе на земле. Рыгор тут никого не боится, напротив, Рыгора все боятся. И друзья у Рыгора есть, иначе тут не выживешь. И стреляет эта рука хорошо. Так что знай - убью.
Я смотрел на него с укором, и он, глянув мне в глаза, рассмеялся, будто в бочку, и совсем другим тоном закончил:
- А вообще, я тебя давно ждал. Казалось мне почему-то, что ты этого дела так не оставишь, а когда пойдешь распутывать его - меня не минуешь. Что же, поможем друг другу.
Мы попрощались с ним на опушке, у Волотовой прорвы, договорившись о новых встречах. Я пошел домой прямиком, через парк.
Когда я появился в Болотные Ели, сумерки уже окутали парк, женщина с ребенком спала, накормленная в одной из комнат на первом этаже, а хозяйки не было в доме.
Я ждал ее с час и, когда стало уже совсем темно, не выдержал, и пошел навстречу. Я не успел далеко отойти мрачной аллеей, как увидел белую фигуру, какая пугливо двигалась мне навстречу.
- Надежда Романовна!
- О-о, эти вы? Слава богу. Я так беспокоилась. Вы пошли прямиком?
И застеснялась, опустила глаза в землю. Когда мы подходили к дворцу, я сказал ей тихо:
- Надежда Романовна, никогда не выходите из двора ночью. Обещайте мне это.
Мне еле удалось вырвать у нее это обещание.
Продолжение «Раздел девятый» http://www.proza.ru/2015/01/12/2193