Сначала была тишина. И я пребывал в тишине, как младенец в колыбели. Как моллюск в раковине. Как паук в паутине. Как монах в келье. Как нищий на паперти. Как птица в гнезде. Как покойник в гробу. Я ждал рождения. Что-то должно было родиться, как Афродита из пены, когда ты вышла из волн и, отряхивая на песок свою блистающую наготу, придавила берег линией своего совершенства. Той линией, которая сводит с ума. Которая одна может стать причиной существования этого мира. И берег замер, пришпиленный тобою. И я замер вместе с берегом, как бабочка, в чью бархатную спинку вонзилось твое лучезарное острие. Мне былохорошо и больно. И я проследил линию твоего совершенства. Проследил до самого запястья. И остался бы там, в этом запястье, и жил бы в нем, и не знал бы печали, и затупил бы все свои стрелы, и пустил бы слюни и корни, и прирос бы к нему навсегда, навсегда... Но ты потребовала, чтобы я двигался дальше. Едва уловимым напряжением линии. Нетерпеливым подрагиванием у основания запястья. Ты напомнила мне, что мы здесь затем, чтобы что-то появилось на свет. Что-то должно было родиться. Как пена из волн. Как волны из Афродиты. Как мой вздох из твоего нетерпения. И я продвинулся чуть вперед. На полшага светового луча в преддверии заката. И увидел эту тень, эту слегка разбавленную тьму, эту густую и вязкую тему скорби, пронизанную нежными опаловыми трубочками, устремленными вбок по касательной. Словно траектория велосипедиста, уходящего от грозы на краю ржаного поля. Ты не поверишь, но поле было. Хоть и было чужим, уже занятым кем-то, кто побывал здесь прежде. И тяжелые хлебные волны сходились и расходились, и мне показалось, что я уловил в промежутках между ними что-то золотое, расплавленное, с каплями чьей-то радости и указанием на возможность счастья. А потом возникла пауза. Цвета стали и страха. Как остров, которого не избегнуть даже в ржаном поле с золотыми прожилками. Как флюгер, указующий направление ветров судьбы. Или несудьбы. Но это продолжалось недолго. Какой-то один миг. Хотя и миг может длиться всю жизнь. Но этот миг был исчерпан быстрее, чем закончилась жизнь. И на исходе мига я почувствовал всем своим существом льдистую полоску на горизонте. На горизонте сознания. Полоска была такой холодной и узкой, что у меня перехватило дыхание. Не твоим ли взглядом питался этот лед? Этот пронизанный спящими водорослями скол гренландского айсберга. Потому что я уже видел однажды этот цвет. И он не предвещал ничего доброго. Я не выдержал и сморгнул. Потому что и глаза тоже мерзнут. Не только сердце. Извини, но я сморгнул. И, видимо, моя потребность согреться была такой сильной, что родила пламя. Оно проросло из точки, из почти невидимой крупинки тепла, из огнедышащих недр моего желания. Оно выплеснулось багровым сгустком закипающей крови, и пузырьки окутали меня облаком. Словно глубоководная рыба, выброшенная на поверхность, я хватал ртом воздух, и глаза вылезали из орбит. И я сгорал и корчился. И моя сухая чешуя осыпалась на раскаленные скалы. Но когда сгораешь, все-таки согреваешься. Пусть чуть-чуть, но все же. И я был рад. Хоть и чуть-чуть. И еще, совершенно невпопад, мне подумалось, что будь я настоящей рыбой – я плавал бы в море. А если бы ты была птицей, то летала бы в облаках. И мы не подозревали бы о существовании друг друга. Но однажды, когда мы встретились бы где-нибудь в полосе прибоя – один из нас поглотил бы другого. Но нет, наша встреча произойдет иначе. Если произойдет. Если хоть что-нибудь в этом мире еще может произойти. Видимо, ты поняла, что со мной происходит что-то неладное. И слегка подвинула ладонь. Ведь ты не хотела, чтобы я сгорел. Впрочем, до меня тебе не было дела. Но на горстку пепла ты не согласилась бы все равно. И ты подвинула ладонь. Лесом это назвать было трудно. Но я и не стал называть. Я обосновался в этом, чем бы оно ни было. По крайней мере, там можно было жить. И я зажил. Зажил, как сплошная, кровоточащая рана. И нечто, наполненное солнечными пятнами и птицами в ветвях, подарило мне отдых и успокоение. Кто бы отказался? И мне стало почти все равно, должно ли что-то родиться, или нет. И я уже почти забыл, зачем мы с тобой на этом песчаном берегу. Почти забыл, когда, вдруг, почувствовал, что в этом подобии леса не хватает твоих линий. А без них подобие леса так и осталось бы подобием. И я стал прислушиваться, в надежде услышать хруст сломанной тобою ветки. Хотя веток и не было, как таковых. Но я услышал, хотя, скорее, увидел. Или домыслил. И тогда я вскочил и бросился сквозь заросли изумрудных трещин, наивно веря, что догоню тебя. Ты почти позволила мне это. Но когда моя рука вот-вот должна была коснуться твоего шелковисто-древесного плеча, коснуться там, в несуществующем лесу – здесь, на песчаном берегу ты снова слегка подвинула ладонь. И небо обрушилось на меня. Всей своей тяжестью. И я почувствовал себя невесомой фигуркой, парящей среди алмазных граней этого нового неба. Нет, голубизны не было и в помине. Но то, что это небо, я уже не сомневался. И было так хорошо, так радостно и безмятежно, и я побаивался лишь одного: алмазные грани закончатся – ведь нет ничего бесконечного, ни под старым небом, ни под новым – и вот, эти алмазные грани, просвеченные Солнцем, закончатся, и я останусь один на один с неведомым и непостижимым. С самой, что ни на есть, занебесной Сутью. И я боялся, что не выдержу такой встречи, не оправдаю, не удержусь. Кто бы удержался? В настоящем небе. В полной готовности увидеть крылья ангелов и услышать трубный глас. Но все оказалось иначе. Может быть, ты опять слегка повела ладонью. А возможно, я отвел взгляд, забыв, что отводить его нельзя ни при каких обстоятельствах. Не знаю, как было на самом деле. Только внезапно я увидел край неба. Эту сверкающую вертикаль. Захватывающую дух грань мира. Срез на небесной сфере, проведенный раскаленным обсидианом. И за этим пугающим краем, справа от оплавленного среза я увидел твой далекий, расплывающийся профиль. Увидел лишь на мгновение. Но мне этого хватило. Хватило с избытком. И хватит до конца моих дней. Потому что ничего подобного этому прозрачному профилю я не видел никогда прежде. Да и в будущем вряд ли увижу. И росчерк твоих губ, и траектория опущенных глаз, и чистая линза лба, но самое главное: расходящиеся от твоего профиля тихие волны невыразимой грусти – потрясли меня настолько сильно, что исход мой стал ясен и неминуем. Я понял: это не небо. Твой взгляд, твое дыхание и твоя печаль слишком земные. И место им там,внизу, в поднебесном пространстве. Разбивая вдребезги алмазные грани, ломая крылья и путаясь в струях воздуха, я сошел с орбиты и устремился вниз, туда, где ты, где твоя печаль и наше взаимонепонимание. Черные вершины елей ощетинились подо мною чудовищными остриями, они росли и росли, хищно тянулись ко мне, угрожая пронзить насквозь. Теперь я знал, что испытывал Икар. Теперь я знал, что чувствует человек, у которого отняли небо. И все же, в своем падении я был богаче Икара. Ведь я познал твой профиль. А это важнее, чем увидеть небо в алмазах. И когда в шлейфе искр и ревущего пламени я рухнул на наш с тобой берег, когда увидел себя разбросанным по песчаным дюнам и пенистым отмелям – тогда я вдруг понял, что опоздал. Мне осталась лишь легкая вмятинка в песке от твоей ступни. Лишь горький упрек от твоего ухода. Лишь тихая усмешка от понимания, что между нами вновь мириады песчинок. И еще сожаление, что не смогу донести до тебя истины, которую познал там, в алмазном небе. Донести и использовать по назначению. Не смогу совместить земную суть небесного профиля с линией твоего совершенства. Не сумею открыть тебе то важное о тебе же, чего ты никогда не скажешь мне сама. Ну, вот, собственно, и все. А потом на меня обрушилось молчание. Не тишина, нет. Тишина была в начале. Теперь же к песку меня придавило молчание. А теперь, если хочешь, назови это камнем.
февраль 1998