(из цикла "Разные судьбы")
Да простит меня Пётр Семёнович Богданов за то, что я его записываю рядом с котами и собаками. Этот добрый человек давно покинул наш мир, давно взирает на нас из поднебесья – думать нам следует хорошее. И наверно, меня он простит, потому что перед Вечностью с большой буквы мы все одинаково маленькие и большие. Все мы одинаковы, если глядеть с облаков. И кот Васька, который унёс цыпку у нашего соседа, и президент Ельцин, давший народу самую справедливую Конституцию. Дядя Петя, сидящий сейчас на облаке, уже точно знает. А может, несчастный этот человек узнал и раньше – в последние минуты своей жизни, а может быть, ещё раньше…
История имени «Шера» уходит глубоко в прошлое. Для меня то прошлое в личных хрониках записано в разделе «старина». Эта старина для моего сына – уже старина седая, и о Шере он ничего не знает.
В деревне, где жил Петя Богданов ещё до семнадцатого года, жила была в летнее время помещица-генеральша, наезжавшая в то тёплое время года из Петрограда со своей прислугой. Из прислуги с ней приезжало человек пять – не более. Кто-то из них налаживал для неё быт и по совместительству готовил обеды, а кто-то вступал в хозяйственные отношения с местным населением, организовывал досуг.
Эпоха была уже не та, что в девятнадцатом веке. Не было традиционной конюшни, на которой пороли, а петь песни во время сбора ягод уже не заставляли. Всё поместье той генеральши выглядело бы... Да что и говорить, это был бы загородный домишко нынешнего москвича.
В семнадцатом году помещица в деревне задержалась, осенью в Петроград не уехала. А потом и вообще в деревне по каким-то причинам зависла до тридцатых годов. При ней жила девица из дворовых. Звали её Катька.
Катька, полугородская девушка, на язык бойкая, по жизни шустрая, в деревенский быт удачно интегрировалась. Ходила на посиделки, на супрядки зимой хаживала, с горки на санях-дровнях с парнями каталась. И докаталась.
Прижилась она в доме местного, такого же, как сама, шустрого парнишки. Парнишку звали Петя.
Имя Петя, вероятно, выходило уже тогда из моды, как и переименованный Петроград, стало устаревшим. По этой причине, скорей всего, было оно Катьке не по нраву.
Стала придумывать для Пети имена свои. Сперва – «милёнок». Потом – «дорогой муженёк». А в какой-то ключевой момент жизни на ум ей пришло самое точное определение – «гад шарастый». Глаза Пети были с рождения навыкате. Имя подошло, привилось, в деревне быстро усвоили. Сперва тихонько со смешками Петю в бытовых разговорах называли «гадом шарастым», пересказывая весёлые истории, которые часто случались в шустрой семье Пети и Катьки. А вскоре оно вошло и в деловую повседневную жизнь с небольшим сокращением. «Шарастый вчера ходил на охоту, – говорили в правлении колхоза, – подстрелил свою собаку. К ветеринару возил. На сенокос опять не вышел».
Время идёт, всё меняется. Слова мутируют. Бутылка сорокоградусной московской водки на четверть литра превращается в «сороковку». Имя «сороковка» с годами преобразуется в ласкательное «маленькая», а до нашего времени доходит уже как «четвертинка». Хотя в сельской местности могут проживать ещё и «сороковка», и «маленькая», имеющие одного общего прародителя.
Таким же сложным путём Петр Семёнович Богданов проехал через «милёнок», «гад шарастый», потом – «шарастый» и «шара» и закрепился в общественном сознании под простым и благозвучным именем мужского рода «Шера». Или Петя Шера, как потом называла бабушка, разговаривая о нём без его участия.
И сам Пётр Семёнович впоследствии не слишком обижался, когда по привычке в разговорах с ним у кого-то из уст вылетало «Шера». Саму Катьку, от которой имя ушло в народ, звали у нас Катей-Шерихой.
Имена эти были известны в довольно большой округе от Луги до села Торошино. Люди неординарные, в наш посёлок они приехали уже с именами.
Шериха была баба разговорчивая. Сухопарая, высокая, она всегда куда-то быстро шла по улице, почти бежала. На минутку только задерживалась с кем-нибудь поговорить, перекинуться хотя бы парой слов, общаясь через забор.
«Ой, бягу, Ириша, ой, бягу, – говорила она, намекая, что болтать ей некогда, а надо куда-то срочно спешить, – ой, бягу!»
Разговор с минутки развивался на полтора часа. Катька говорила быстро, стрекотала как сорока, с темпом автомата Калашникова. За полтора часа она наговаривала на приличный роман: о жизни людей с обширной территории от Луги до села Торошино. Надо было записывать. И о чём мы думаем в юности? Свысока смотрим на вышедших из моды бабушек с их пустыми разговорами, забывая, что древние истории могли бы пригодиться для мемуаров на пенсии.
Катькиных повестей не знаю. Записалась сюда эта добрая женщина ради описания истории второго имени Петра Семёновича.
А Пётр Семёнович человеком был активным, с позитивным настроем шёл по жизни. В деревне всегда ходил в мелких и средних начальниках. И звеньевым его назначали, и бригадиром. Впоследствии, когда переехал в наш посёлок, даже работал где-то на государственной службе – то ли на железной дороге, то ли в лесничестве, в какой-то отрасли, где выдавали специальную форму и фуражку с кокардой – не в милиции! И был вообще умным. Глаза его знаменитые, которые сидели навыкате, порой хитро подмигивали, когда он говорил с тобой о серьёзных вещах.
В его жизни случалось много серьёзных историй.
Однажды он приобрёл хорошую собаку выгодно, по дешёвке – не знаю, сколько было денег за собаку отдано или пропито. Прежний хозяин, когда сделку обмывали, вероятно, в списке качеств дворняжки «гончей» породы позабыл упомянуть качество важное: гончая имела захмычку иногда подвывать. Вместо того чтобы на дичь лаять, как учили нас в школе, чтобы охотник сюда явился с ружьём и зафиксировал ту дичь точным выстрелом, она то ли скулила, то ли призывно подвывала почти по-волчьи. Об этом первый хозяин за выпивкой сказать позабыл.
Шера её привязал к телеге и вместе с ней, с этой Най- дой, бежавшей сзади, быстро навеселе доехал до родного дома. Не откладывая в долгий ящик, снял ружьишко с гвоздя, набрал в карманы подходящих патронов и, чтобы опробовать покупку, с новенькой собачкой сразу потопал в лес, который был в двух шагах.
Собачка по прежнему хозяину ностальгией не застра- дала. Не слишком, наверно, он её баловал, рассчитывала, наверно, как и все мы, на лучшую жизнь в будущем. Имея позитивное мышление, как Петя Шера, с ним в лес потопала, предвкушая обед, который получит после.
Как сейчас говорят собаководы, собака пошла «работать». Подняв хвост, резво двинулась в кусты и сразу там кого-то нашла, который мог бы интересовать нового хозяина. И подала голос.
Шера напрягся. Ружьишко вскинул. Головой поводил туда-сюда, уточняя место, откуда доносилось волчье подвывание. В кустах снова что-то завыло, и донёсся шум совсем уже рядом, в пяти или десяти шагах. Недолго думая, пока не показалась волчья башка с открытой страшной зубатой пастью, чтобы хоть как-то волка отпугнуть, он пальнул из обоих стволов дробью по кустам.
Собачке повезло: ранения были не смертельные. В ветлечебнице дробины вынули, раны почистили и спиртом промыли. И Шере ещё налили полную мензурку для поправки головы.
В целом приобретение собаки было удачным и выгодным. Изучив повадки псины, Петя ходил с ней и на зайца, и на уток – охотился и горя не знал.
Были истории, где удача ему сопутствовала ещё в большей степени.
В Лугу ездили зимой на заработки. Всей колхозной бригадой ездили на заготовку леса под Лугу. Петя был у них бригадиром. Неделю работали. В субботу вечером на поезде возвращались счастливые домой – доезжали до станции, ближайшей к родной деревне, и километра два шли пешком.
В Луге в ожидании поезда иногда заходили в какой- нибудь шалман выпить пива или чего-нибудь покрепче. В тот памятный день все шалманы, что были по карману, рано закрылись, а в ресторан идти было бы дороговато.
– А что, – Петя подмигнул колхозникам, – в ресторан зайдём?
Мужики, как сейчас говорят, пошли в отказку: дескать, там дорого, а у нас. И вообще, ещё свежее в памяти осталось, как они попали в историю.
В этом ресторане уже были. Маленько они разгулялись и водочки слегка перебрали. И – денег, чтобы рассчитаться, немного им не хватило. Кто-то из сердобольных выпивох подкинул бедным колхозникам рублёвку, выручил. Сраму было! В поезде уже, когда немножко протрезвели, посчитали выпитое и съеденное, с рублями и копейками сопоставили и вдруг обнаружили, что усатый хрен в лаковых ботинках, официант, крупно их нагрел – чуть ли не вдвое. Сообразили поздно. Поезд, как говорится, ушёл и от Луги вместе с ними далеко отъехал. С поезда слезать не стали. Повздыхали только.
– Не боись! – успокоил Петя, знавший много историй и эту в том числе. – Это вы без меня были! Давай, за мной! Считать я буду.
Повздыхали, покряхтели. Зашли. Сели. Шапки сняли.
Фэйс-контроль ещё не работал. В период отсутствия демократии с внешностью было проще. А усатый хрен в лаковых ботинках их не помнил – всех разве упомнишь, кого обсчитывал. Ему вообще не до них сейчас было.
Шевеля губами, сотенные купюры усатый хрен пересчитывал и тихонько по разным карманам бумажки рассовывал, а Шера одним глазом это всё отслеживал.
– Сотенная у вас есть? – спросил Петя мужиков, подмигивая.
Мужики руками замахали: дескать, откуда?
– Вот и хорошо, – сказал им Петя загадочно, – рублей на восемьдесят и закажем. У меня пять рублей есть рублями и копейками. У вас рублей двадцать будет, сюда их давайте. Заказывайте, не стесняйтесь. Считать я буду. На семьдесят для начала наберём.
Мужики сдали Пете чуть больше двадцати рублей, всё из карманов до копейки выгребли.
Петя заказами руководил – колхозники, как бывшие фронтовики, полностью командиру дальнейшую судьбу доверили. Не понимали они его бухгалтерии, но от водки не отказались. От закуски городской тоже отказываться не стали, когда по Петиному заказу всё принесли.
Выпили, закусили. Петя пьёт-ест, мелочишку, собранную пересчитывает. Мужики тоже едят-пьют и очень волнуются, глядя на копейки, которые Петя в ладошке шевелит, едят-давятся. Всякий ресторанный кусок им поперёк горла становится – по-доброму не лезет. А Петя – мать честная! – ещё одну бутылку и бутерброды опять заказывает. В меню ещё раз он заглядывает, мелочишку на две кучки делит, одну кучку в правый карман фуфайки кладёт, вторую – за пазуху в потайной карман прячет. А мужики сидят, переживают, как Петя семьдесят рублей наберёт, если в сумме не больше двадцати пяти собрано.
И официант, усатый хрен в лаковых ботинках, забеспокоился. Он тут как тут: дескать, пора, граждане колхозники, вам рассчитываться, с вас семьдесят семь рублей двадцать копеек. Мужики больше пугаются. А Шера, как ни в чём не бывало, заявляет: «Ты что, дядя, одурел, водки на рабочем месте перепил? Мы с тобой рассчитались. Вот твоя сдача двадцать два рубля восемьдесят копеек с нашей сотни». Копейки и рубли из правого кармана выгребает, на стол складывает и всю бухгалтерию согласно меню собравшейся любопытствующей публике демонстрирует. Всё у него сошлось: выпитое и съё- денное плюс мелочишка в сумме составили сто рублей. Копейка в копейку – баланс полнейший. И любопытствующие, и Петины собутыльники стали глядеть на Петю с уважением.
А Петя вел себя очень скромно, неординарную личность не выпячивая, официанта не оскорбляя. Предложил пересчитать дебет с кредитом в кармане официанта, чтобы снять подозрения с этого честнейшего человека, предложил для пущей верности бухгалтерских подсчётов позвать и милицию. Официант, усатый хрен в лаковых ботинках, сейчас бы он хорошо зарабатывал на бизнесе, тогда сразу и согласился с правильностью Петиных расчётов. Сказал сразу, что милицию не надо беспокоить, что это он сам всё напутал, забегался, что эти люди добрые закуску и выпивку оплатили, и, дай им бог здоровья, пускай они пьют и спокойно кушают.
Петин авторитет в бригаде укрепился. Ущерб от первого похода они частично компенсировали.
Эту весёлую историю рассказывал мой дядя, знавший Петю в молодости.
Мы гибко устроены: всякое жульничество в отношении обманщика воспринимаем, как добродетель, и радуемся. Быть может, потому у нас борьба с коррупцией и воровством буксует уже два столетия, а может, и больше – столько, сколько в летописях воровство фиксируется. Око за око, зуб за зуб. Или по примеру удачливого человека. А внутри нас сидят двое: один с коррупцией молча воюет, а второй мысленно ратует против той победы. Искренне хочется изловить лихоимцев и рукосуев, но я вдруг мысленно говорю: «Стоп! А как же я пройду техосмотр на своей «копейке» с повышенным содержанием ЦеО. Машина почти хорошая, только тормоза не работают, и выбиты две фары. А другой нет!»
У каждого есть своя какая-нибудь «почти хорошая копейка» или что-то подобное. И каждый знает, что регламенты и законы не всегда придуманы для общего блага, а большей частью – с изрядной долей лукавства самих мздоимцев, попавших на верхотуру.
Но. Мы ведь пишем о Найдах.
Найда была у Пимана, соседа-охотника, вполне благородная охотничья собака, и, как теперь я знаю, то была спаниель.
Найда была и у Пети-Шеры, с Найдой однажды он охотился на волка. Найдами, как я теперь тоже понимаю, называли собак, которые были где-то или кем-то найдены и не имели при себе паспорта, где было бы записано: звание такое-то, то есть, порода спаниель, а имя – Жучка.
Какой породы был Шерин волкодав – тот, которого он подстрелил в кустах, – я не знаю. До переезда Шеры в наш посёлок та собака не дожила. Но бабушке он обещал привести чистопородную немецкую овчарку – ищейку с паспортом, и звать её Найда.
Бабушка – ей надо поставить памятник – святая эта женщина памятник заслужила. В пятьдесят лет на её шею повесили двух обормотов. Может быть, бабушке было бы легче отбыть срок в колонии усиленного режима – там нет груза ответственности за пацанов, впитывающих с улицы всё самое для них ценное и передовое. Меня и брата, когда наши родители уехали в Ленинград учиться, оставили на попечение у бабушки.
На ней ещё висело солидное хозяйство. Были куры, корова, поросёнок был, огород с приличным участком, засаженным картошкой... И – сад с яблонями и вишнями! Бабушкины нервы, уже натянутые шустрыми внуками чуть выше безопасной нормы, в августе-сентябре напрягались дополнительно: сад нужно было охранять. В посёлке бытовала старинная всенародная забава – лазить по чужим садам: ломать тихонько забор и рвать чужие яблоки, рвать, не аккуратно складывая в корзинку, а впопыхах засовывая за пазуху и в спешке ломая сучья.
В конце августа у отца заканчивались каникулы. И бабушка слёзно его умоляла что-нибудь сделать с садом – ну, хотя бы найти собаку.
Отец внял мольбам и однажды, беседуя с Петей-Шерой, расположившись на солнышке и сидя на брёвнах возле дома, изложил Петру Семёновичу свою задачу – надо найти собаку.
– Есть, Коля! – сказал Петя. – Есть такая собака у меня на примете. Недорого! Немецкая овчарка. Ищейка.
Я навострил уши. Мне очень хотелось иметь немецкую овчарку, ищейку. У меня был Руслан, принесённый когда-то тем же Шерой и подаренный бесплатно. У Руслана висели уши, вилял добродушно хвостик, пёс был ласковый и добрый. Я его воспитывал, как умел. Сколотил с чьей-то помощью будку, обильно напихивал в неё сена, когда было прохладно, чтобы пёс в холодные ночи не простудился. Он редко лаял. Иногда только подавал голос, красивый, как у овчарки, когда мимо нашего двора пробегала чужая дворняжка. На этом сходство с овчарками заканчивалось. Один молодой человек, играя с Русланом, проходя мимо нашего двора, задал мне оскорбительный вопрос:
– По норкам он или по хлебным коркам?
Я стерпел оскорбление, с детства было у меня свойство – не лезть в бутылку, чтобы лишний раз не нарваться на кулак. Я смолчал, но обида долго сидела занозой.
Руслан как сторожевой пёс бабушкой не рассматривался. От этого было тоже обидно.
Мне хотелось, чтобы пёс был серьёзный, как Джульбарс, с которым можно служить на границе.
И вдруг – ищейка! Ну и пусть, что женского рода.
Папа и Шера провернули сделку оперативно. Вечером неуверенной походкой отец шёл к дому по улице Горной, спускаясь с холма, его слегка шатало, впереди него на верёвке что-то бежало шустрое и жёлтое, двигалось оно энергичной трезвой походкой и тащило отца вниз по холму к нашему дому. Это была та ищейка. Уши, как у всех настоящих ищеек, согласно заверениям Шеры – клялся он, но не божился, – у рыжей большой собаки опять висели.
Но собака, Найда, вероятно, была ценная. Два литра за неё было выпито.
Мы её Найдой не называли. Возможно, это был вообще кобель – признаки такие были, подробно её не рассматривали. Жила большая рыжая собака у нас в саду долго без имени.
В саду поселили, под окном дома соорудили ей будку. Ела ищейка много, и была у неё одна привычка: спать ложилась она ровно в одиннадцать вечера и дрыхла беспробудно до утра, вставала точно в семь, чтобы позавтракать. В этом отношении была она педантична, что указывало на немецкие корни. Спала крепко. Бабушка проклинала и Шеру, и ищейку и сама караулила сад, сидя у окна, поругивалась на собаку, которая мирно спала и звучно пускала газы, вздувавшие ей живот по причине чрезмерного переедания. Сад собака загадила основательно. Бабушка была рада-радёхонька, когда ищейка каким-то образом сама отвязалась от верёвки, нашла дыру в заборе и убежала на собачью свадьбу. Сад сторожить, слава Всевышнему – бабушка перекрестилась, – собачка больше не вернулась.
А я запомнил навсегда бабушку у открытого окна, опёршуюся руками о подоконник, когда она тревожно вглядывалась в темноту сада, вслушиваясь в шорохи и другие подозрительные звуки, доносившиеся со стороны дороги. В тот год, бог миловал, забор нам не сломали, в сад не залезли.
И навсегда я запомнил Шеру. Это был всё же добрый человек. Идущий мимо нашего двора, по дороге, неуверенной походкой – почему-то я так его запомнил. Иногда он останавливался, как будто чтобы проверить верность избранного пути, вслух выговаривал фразу непечатную. Если перевести на нынешний, придуманный для удобства общения в культурном обществе эквивалент:
– Ёханый Потап, – говорил Петя-Шера, поминая неизвестного мне Потапа, не нынешнего бабая, и, определившись с направлением, двигался дальше, пошатываясь, наверно, шёл домой или ещё куда-то, чтобы добавить. Как и мы все, наверно, куда-то идём...
И жизнь идёт. Люди уходят.
Пётр Семёнович вышел потом на пенсию. По причине отсутствия постоянных дел был у бабушки на подхвате. Чинил ей забор и крышу подправлял, вставлял новые половицы в коридоре вместо прогнивших. Получал за работу небольшой гонорар: то деньги на выпивку, а то и старый пиджак с плеча бабушкиного зятя, который был в ту пору уже большим начальником, и Шера пиджаком таким дорожил особенно и гордился, надевая пиджак по праздникам...
Петя пыхтел, вставляя новую половицу. Бабушка стояла рядом, приговаривая: «Да ладно, Петя. Пускай так. Пускай». Петя делал «так», получал оговорённую плату: пиджак или деньги на выпивку. А бабушка потом, прохаживаясь по прибитой половице, то надавливала на половицу ногой, то морщилась и вздыхала. «Бес-халтурщик», – говорила она.