Повешенная заговорила

Бабку Катю нашли повешенной.
Три недели – самое пекло, какое бывает только в августе, - она, как вяленая рыба провисела под потолком на кухне своей приватизированной квартиры. Под всепрощающим взглядом Владимирской Богоматери, что смотрела на по­вешенную с иконы, сухонькое тело старушки разлагалось и гнило. А уж когда из него, словно из лопнувшего гнойника на пол сгустками потекла черная жижа, тревогу забили жильцы нижней квартиры.
У них прямо над люстрой появилось и с каждым часом разрасталось странное желто-бурое пятно, какие нередко случаются при бытовой протечке. Два дня они терпели. А когда сверху закапало что-то склизкое и мерзко пахнущее, по­жаловались в РЭУ. Прикатила милиция, служба спасения. И в присутствии уча­сткового и понятых, в качестве которых позвали пострадавших соседей снизу, двое дюжих парней из поисково-спасательного отряда легко, словно консерв­ную банку вскрыли хлипкую входную дверь.
Зрелище на кухне предстало жуткое, посильнее, чем в фильмах ужасов про всяких там мертвецов и оборотней. Под самым потолком болтался в петле оск­лизлый мумифицировавшийся труп семидесятилетней хозяйки квартиры. Исто­чаемый им застоявшийся сладковатый запах тухлых яиц и общепитовской по­мойки валил с ног. И участковый милиционер, даваясь с подступающей к горлу тошнотой, кинулся открывать форточку. Но стоило ему, неповоротливому, слегка задеть висящую мумию плечом, как ее нижняя, тазобедренная часть по­качнулась и вместе с обутыми в валенки ногами, отвалилась.
Смотреть на эти черные, похожие на вываленные из картофельного мешка перегнившие отруби, без рвотных позывов было невозможно. Участкового вы­рвало. Сначала на кухне, под трупом. А потом еще и на лестничной площадке, куда он выскочил с безумным взглядом и зажатым ладонью ртом, не в состоя­нии совладать с мутящей сознание тошнотой. Стражу правопорядка было стыдно и неудобно перед собравшимися соседями за свой рывками извергаю­щийся из организма завтрак, но это была обычная реакция здорового организма на внешнюю заразу. Без кровинки в лице, он держался за стену и блевал. До тех пор, пока труп бабки Кати не увезли в морг.
Обо всем этом вездесущий Алексей Большаков узнал от своего школьного приятеля, а ныне старшего лейтенанта милиции Игоря Соловьева, в присутст­вии которого вскрывали ту злополучную квартиру, и который до сих пор не мог без содрогания смотреть на говяжий студень и манную кашу. Алексей столк­нулся с ним в узком, как всегда прокуренном коридоре районного отдела мили­ции, куда он - корреспондент еженедельника «Версии» заскочил, чтобы забрать свежую сводку происшествий и преступлений.
- Леха, послушай, у меня эта бабка до сих пор в глазах стоит, - видимо, угадав заинтересованного собеседника, давал выход накопившимся эмоциям Соловьев. – Кожа у нее на лице была, типа пергамента, глаза ввалились глубоко в череп, челюсть перекосило. А изо рта торчал черный полуразложившийся язык, с ше­велящимися на нем беленькими червячками… Я первое время даже спать не мог. Как закрою глаза, сразу же эту кроваво-студенистую массу с торчащими из валенок костями вижу...
- Так она сама, что ли, повесилась? – не теряя времени даром, и как бы со­вмещая приятное с полезным, допытывался Большаков от столь впечатлитель­ного знакомого. – Встала на табуретку – и в петлю? Или все же помог кто?..
- Сама. Конечно, сама. Кто на нее, старую вешалку, позарится? Богатства в квартире никакого. Шифоньер послевоенного образца, под самый потолок, с пожелтевшим потрескавшимся зеркалом. Металлическая койка, полуторка, с шарами на спинках. Диванчик, по которому уже давно бомжи плачут на свалке. Этажерка. Даже телевизор не цветной. Типа первых «Рекордов»…
- А квартира?
- Что квартира? – не врубился собеседник. 
- Нынче благоустроенная квартира – тоже богатство, из-за которого могут за­просто в петлю загнать, - не унимался Большаков. – Квартира-то у нее, навер­ное, приватизированная?
- Откуда я знаю, - словно почувствовав в вопросах журналиста что-то лиш­нее, нехорошее, отмахнулся Игорь. – Тебя бы туда, к этой старухе, минут на пять... Кстати, у тебя, Леха, вчерашняя сводка с собой?
Большаков достал из портфеля распечатку.
- Вот, пожалуйста! – найдя нужную строчку, зачитал вслух Игорь Соловьев. – «В своей квартире по адресу: улица Вольная, 37 – 12 обнаружен труп гражданки Воробьевой Е. А. 1930 года рождения, без признаков насильственной смерти. Труп отправлен в морг больницы имени Семашко».
- А из прокуратуры на место происшествия кто-нибудь приезжал?
- Естественно.
- Может, скажешь кто?
- Они без меня приезжали. Я в это время с суточниками занимался. Они бабку  прямо на одеяле унесли в труповозку, а гниль собрали лопатой в ведро – и на помойку, - обиделся Игорь. – И вообще, меня так тошнило, что было не до сле­дователей. Говорю тебе, что второй день не могу на студень и манную кашу смотреть!
- А на холодец?
- Да пошел ты в задницу!
Случайно полученная от Игоря Соловьева информация была куда интереснее сухих, как сухари казенных строчек из сводки происшествий и преступлений. Но ее было крайне мало даже для написания небольшой заметки. Почти ничего. А чтобы разразиться полноценной статьей, дающей ответы на вопросы: что де­лать? и кто виноват? - предстояло копать вглубь и вширь.
Вот только что, что еще можно узнать от старшего лейтенанта милиции, ко­торый, как пел Высоцкий, никогда не станет майором, потому что с грехом по­полам, с двойки на тройку, окончил сельскохозяйственный техникум? Это только в кино сыщики с одного беглого взгляда на труп определяют насильст­венная или ненасильственная была смерть. На Игоря же больше всего произвел впечатление внешний вид покойной: глубоко ввалившиеся в череп глаза, пере­кошенная челюсть, полуразложившийся язык с ползающими по нему червяч­ками... А на то, была ли рядом с повешенной какая-нибудь табуретка или скаме­ечка, осталась ли у нее на шее и в каком конкретно месте странгуляционная бо­розда – отпечаток петли он не обратил никакого внимания.
Скорее всего, он вообще не знал о существовании трех видов асфиксии: странгуляционной – от сдавления шеи петлей и удавлении руками, обтурацион­ной – от закрытия дыхательных путей и компрессионной – от сдавления груди и живота, о которых рассказывают на лекциях по судебной медицине юридиче­ских вузов. В сельскохозяйственном техникуме, увы, учат совсем иным дисцип­линам.
В конце концов, что явилось истинной причиной смерти Е. А. Воробьевой – самоубийство или убийство, надо полагать, в этой жизни уже никого больше не интересовало. Разумеется, кроме Большакова. Слишком знакомой ему показа­лась ее фамилия – Воробьева. Совсем недавно он где-то встречал ее или слы­шал, но вот, где именно, еще придется вспомнить. 

Вспомнил ее он сразу же, войдя в редакцию. Полистал лежащий в столе блокнот со старыми записями, и нашел коротенькую пометку: «Воробьева Ек. Ал-др. ул. Вольная 37 – 12».
Все совпадало. Некоторое время назад нынешняя повешенная в полном уме и здравии сидела в его кабинете. И если не изменяет память – а болезнью Альцгей­мера Большаков пока не страдал - была она старушкой очень набожной. Что ни предложение, то Господа вспомнит или Пресвятую Богородицу, а, сле­довательно, и покидать белый свет по собственной воле не собиралась. По пра­вославным канонам самоубийство – великий грех: если мы пришли в этот мир по божьей воле, то по божьей воле должны его и покидать. Никакой самодея­тельности! Иначе гореть отступникам в Гиене Огненной. А такая перспектива для глубоко верующих людей, к которым можно отнести бабушку Катю, мало заманчива.
- Нам бы Большакова Алексея, - заглянув в кабинет, спросила тогда женщина пенсионного возраста. По ее простенькому демисезонному пальто, темному в красных цветах платку на голове, коротким резиновым сапогам, незваную посе­тительницу можно было принять и за обманутую вкладчицу «Русского Дома Селенга», и за вынужденную переселенку из Чечни. Как ни крути, а именно по­жилые люди больше всего пострадали от проводимых в стране рыночных ре­форм и демократических преобразований. Им бы пожаловаться, поплакаться, выговориться, а некому. Президент - далеко, губернатор – высоко, а от чинов­ников народные беды отскакивают, как от стенки горох. Вот и ходят эти убе­ленные сединой пилигримы по редакциям газет.   
- Слушаю вас, - ответил Большаков.
- Значит нам к вам? - женщина отступила в коридор и позвала. – Катя, заходи.
Кате было около семидесяти. Низенькая, по крайней мере, на голову ниже своей спутницы, круглолицая, с хитренькими глазками-пуговками и кудельками выбившихся из-под платка волос, она чем-то смахивала на гоголевскую Коро­бочку.
- Значит, это вы Алексей Большаков? – спросила она. – Простите ради бога, что не знаю вашего отчества, но мы вас представляли совсем не таким.
- Постарше и посолидней, - добавила спутница.
- Да вы присаживайтесь, пожалуйста.
Женщины с чувством вины за то, что по их пониманию оторвали человека от важных дел, примостились на краешке стульев.
- Моя фамилия Муравьева. Мария Федоровна, - представилась та, что вошла первой. – А это Воробьева Екатерина Александровна. Она, значит, с тридцатого года, а я с тридцать шестого. Обе - на заслуженном отдыхе, ветераны труда. А пришли мы посоветоваться…
«Посоветоваться они пришли», - тяжело вздохнул Большаков. Видно, как была наша страна страной Советов – так и осталась. Без них никуда! Иному по­сетителю стоит только раскрыть рот в дверях, как по выражению его глаз тут же становится ясно - за советом пришел человек. Ведь в юридической консульта­ции за советы деньги надо платить, а в психдиспансере – на учет ставят. Куда же еще затурканному жизнью и чиновниками человеку за советом податься, как не в редакцию газеты?
Другое дело - жаловаться. Жаловаться у нас привыкли только по телефону и анонимно. Мол, беспокоят вас жители дома номер 118 по улице Волгоградской. Ответьте, пожалуйста, когда в нашем доме, наконец-то, отремонтируют лифт? – «А в РЭУ вы обращались? Что там по этому поводу говорят?» - «Ничего не го­ворят!» - «Как ничего?» - «Ничего, потому что туда не дозвониться…».
Каждое четвертое письмо в редакцию тоже анонимное. Иное для пущей дос­товерности на фирменном бланке предприятия отпечатано с помощью пишущей машинки, скорее всего той самой, что в списанном состоянии доживает свои последние дни в приемной самого руководителя, другое – для убедительности заверено круглой гербовой печатью, третье – распечатано на лазерном принтере с выделением абзацев.
Вот только содержание почти всегда одинаковое, унаследованное из застой­ных лет: «Мы, простые рабочие люди, просим вас обратить внимание на нашего директора». А дальше все зависит от интеллекта авторов и их осведомленности о директорских прегрешениях. При этом рядовые рабочие пишут, словно с плеча рубят: «За последние годы наш директор, пьяница и бабник, развалил и разворовал весь завод!» Технический персонал в эпистолярном жанре более щепетилен и изыскан: «Недавняя аудиторская проверка выявила со стороны ге­нерального директора не целевое использование денежных средств, которые путем фиктивных договоров с подставными фирмами-однодневками перекачи­вались в зарубежные банки».
Самые же основательные анонимки организованы, как правило, людьми из близкого окружения генерального: «Имея в своих руках контрольный пакет ак­ций предприятия, директор, уже который год не выплачивает акционерам диви­дендов, а вкладывает всю прибыль в дочернюю фирму, которой руководит его сын». Или дочь. Или зять, тесть, брат, сестра, жена – одним словом, кто-то из близких родственников.
Очень забавны анонимки, написанные руками бывших любовниц и секре­тарш: «Директор нашего предприятия настолько нечистоплотен и аморален, что, имея молодую, младше его на пятнадцать лет, жену, во время заграничных командировок сожительствует с сопровождающей его референтом Беловой и открыто, прямо, в рабочем кабинете пользуется услугами массажисток-прости­туток. И таких людей мы выбираем депутатами Государственной думы. Стыд и срам!». Вместо подписей, естественно, одни неразборчивые закорючки. А то и просто трафаретное предложение: «Не подписываемся, потому что боимся увольнения».
Приходящие за советом непосредственно в редакцию газеты увольнения не боятся. Их или уже давно уволили или просто неоткуда увольнять. Но когда они говорят, то обязательно проверяют, насколько внимательно их слушают. А слушать Большаков, слава богу, умел.
- С Катей мы живем в одном доме, - громко, с учительской обстоятельностью рассказывала Муравьева. – Давно живем. У обеих однокомнатные благоустро­енные квартиры. У меня на втором этаже, у Кати – на четвертом. И тут Катя решает приватизировать свою квартиру. Хорошо. Отправились мы с ней в бюро приватизации, что на Советской улице, чтобы узнать, сколько это удовольствие стоит. Пришли. Обращаемся со своей просьбой к сидящему там молодому чело­веку. И что бы вы думали? Полистав Катины справки, он как-то странно ух­мыльнулся и вполне серьезно, вот вам крест, спрашивает ее: «Вам что же, ба­буля, на этом свете жить надоело?» - «Это почему же?» - вмешиваюсь я. – «А потому что, как показывает жизненная практика, одиноко проживающие пен­сионеры старше семидесяти, приватизировав свое жилье, долго не живут!» Тут я не выдержала и так отчихвостила этого молодого человека, что у него даже уши покраснели. Мне как-никак тоже шестьдесят пять, а квартиру я приватизи­ровала еще в прошлом году. И живу! А он, на всякий случай, отодвинувшись от меня подальше, словно я ненормальная, с ехидцей в голосе заметил: «Так ведь вам еще и нет семидесяти». И газетку «Версии» с вашей статьей нам показы­вает. Вот, мол, если мне не верите, то почитайте на досуге. И мы, привыкшие газетному слову всегда доверять, прочитав статью, засомневались: а не поспе­шили ли мы и в самом деле с этой чертовой приватизацией? Ведь с ваучерами нас вон как околпачили: обещали каждому по «Волге», а показали фигу! Так и с приватизацией жилья может случиться – останемся под старость лет без своего угла!
- Так что же вы от меня хотите? – ругая про себя неуемную разговорчивость Андрюхи Чижова из бюро приватизации – надо будет намылить ему за это шею, поинтересовался Большаков у сосредоточенно разглядывающих его собеседниц. – Я свою точку зрения в газете уже высказал.
- Выходит, что обе ваших статьи, и «Старики уходят в небытие» и «Две жизни за одну квартиру», - для убедительности Воробьева зачем-то вынула вы­резки из газеты, - чистая правда? Но куда же тогда прокуратура смотрит, или они там не читают газет?
- Этот вопрос к прокуратуре.
- Господи! Час от часу не легче. Так что же, может, отказаться от этой прива­тизации, раз от нее одни неприятности? – с доверчивостью, свойственной детям и старикам, пытала Большакова Екатерина Александровна.
- Извините за любопытство, а наследники у вас есть?
- Катя! Тебя спрашивают! У тебя есть наследники? – громко произнесла Му­равьева. – Хотя чего я спрашиваю. Конечно, есть. Внук Юрий. Сына-то у нее господь рано прибрал. В ДТП они вместе с женой погибли. А Юрка ее наве­щает. Большой начальник, в мэрии работает. Сколько ему уже, Катя?
- Двадцать семь лет.
- Вот и хорошо. Пусть почаще заглядывает к бабушке – и все будет нор­мально.
- Дай бы бог, - тяжело вздохнула Воробьева.
- Он и так к ней зачастил, как никогда, - поднимаясь со стула, добавила под­руга. – Пойдем, Катя. Молодой человек сказал, что все будет нормально.

Этот разговор состоялся в мае. Сегодня на календаре конец августа. Жара не­сусветная. А, учитывая, что нынешнее лето итак выдалось на редкость теплым и сухим, то август, видно, вообще решил всех извести. Асфальт и тот плавится. Что уж говорить об уличных термометрах, которые словно с ума сошли, и днем и ночью показывают один и тот же результат: плюс 33 градуса. Не выдержала, смирившаяся с российскими зимами техника азиатского пекла – одним разом вышла из строя. А бедная бабка Катя три недели вялилась в петле под потол­ком. С ума сойти!
- Добрый день, девушка, - набрав по сотовому номер бюро приватизации, за­говорил Алексей. – Мне бы Андрея Чижова. Большаков спрашивает… Андрей?! Привет, старик! Ты сейчас там не слишком занят? Тогда не в службу, а в дружбу не посмотришь ли по своим каналам в какой собственности пребывает одна интересующая меня квартирка? Адрес? Сейчас скажу: улица Вольная, дом 37, квартира 12. Что? С меня стакан, говоришь? Согласен. Хоть два. Только не тяни, что там написано? Приватизирована? Правильно. Воробьевой Екатериной Александровной, что и требовалось доказать. Да не собираюсь я ее покупать, мне и в своей неплохо живется. Интересно? Между прочим, любопытному на днях прищемили нос в дверях. Ну, а если серьезно, то эту самую Воробьеву на­шли в своей квартире повешенной... Откуда я знаю. Но ты, Андрюха, в общем-то, оказался прав, когда предупреждал, что пенсионеры старше семидесяти лет долго в своих приватизированных квартирах не живут. За стаканом сам зайдешь или занести? Раз сказал два – значит два и занесу. Только скажи, каких лучше: пластмассовых или бумажных?
В голове у него уже выстраивалось начало предстоящей статьи. А раз самое сложное – начало – уже было, то он чувствовал уверенность, что и дальше все пойдет, как по маслу. По крайней мере, эта тема его уже не отпустит ни сегодня и ни завтра – никогда, до тех пор, пока он ни сдаст готовую статью в секрета­риат. И чтобы ускорить этот процесс, Алексей прямым ходом отправился в го­родской морг, где судебно-медицинским экспертом трудился его давний при­ятель Максим Виноградов.
Изнемогая от жары, словно герой только что прочитанной «Банды-2» Про­нина – следователь прокуратуры Павел Николаевич Пафнутьев, Большаков уже готовил для Максима свои убийственные вопросы. Что же все-таки явилось причиной смерти покойной Воробьевой: механическое закрытие дыхательных путей корнем языка или сдавление сосудисто-нервных пучков?
И это только начало! Дальше - больше! Какова форма странгуляционной бо­розды на шее: косовосходящая, незамкнутая, как при повешенье, или горизон­тальная, замкнутая, как при удавлении? Не было ли у трупа переломов хрящей гортани, подъязычной кости, кровоизлияния в мышцы шеи? О степени одутло­ватости и синюшности лица, цианозе губ и ушных раковин, можно не спраши­вать – какой там к черту цианоз, если за три недели труп почти что мумифици­ровался!
В морге, как всегда стоял тлетворный запах разлагающейся человеческой плоти. Секционный зал, где проводилось вскрытие, буквально кишел обнажен­ными телами разновозрастных мужчин и женщин. Они лежали на столах, хи­рургических тележках, носилках и прямо на полу. Зрелище было явно не для слабонервных, и вызывало жгучее чувство униженности и беспомощности пе­ред неизбежным жизненным концом. Одна из лежащих на полу молодых жен­щин привлекла внимание своей слепящей наготой и неестественностью позы, которая делала из нее какую-то человекоподобную куклу. Перешагнув через труп, Алексей робко подошел к стоящему спиной санитару:
- Максим Петрович здесь?
- Максим Петрович в отпуске отдыхают, - обернулся тот. - На югах-с…
- Плохо дело…
- Чего же плохого? Солнце, море, девочки в купальниках! Одно слово - Сочи!
- Да я не о том, - боясь потерять нить своих вопросов, поправился Большаков. – И кто теперь за него?
- Никто. Обычные трупы сами с Ниной Васильевной Гулько вскрываем, а криминальные - в область отправляем, в бюро судебной медицины, или они к нам приезжают.
- И повешенную Воробьеву в область отправляли?
- А чего ее отправлять? Бабка сама вздернулась. С ней и так все ясно. Наш па­тологоанатом Нина Васильевна посмотрела – и махнула рукой: хороните! Ее уже и похоронили. Родственничек подшустрил. Он начальник какой-то. А наше дело маленькое. Справку о смерти выдали – и на кладбище. Ее, говорят, даже домой не возили. А чего возить студень, народ пугать?
Рассказанное санитаром только прибавило в Алексее уверенности в том, что Воробьева отправилась на тот свет не по собственной воле. В ее возрасте не со­образить толком, как веревку-то привязать под потолком! А в сводке написано: без следов насильственной смерти.
За годы работы в редакции газеты Большаков не раз сталкивался с запозда­лыми, а то и, прямо скажем, абсурдными действиями медиков, милиции, проку­ратуры, суда – все зависело от социального статуса того, кто попадал в их мясо­рубку. Если чиновник из мэрии – одно отношение, начальник цеха с моторного завода – другое, а не дай бог, какой-нибудь бомж без роду и племени – то и го­ворить нечего. Все временные нестыковки и логические противоречия будут списаны на его величество Случай.
Большаков сам занимался журналистским расследованием истории, когда женщине, страдающей глаукомой правого глаза, вместо больного сделали опе­рацию на здоровом, левом глазе. А потом во всех инстанциях – от клинико-экс­пертной комиссии до департамента здравоохранения беднягу убеждали, что, не оперировав вовремя левый глаз, она потеряла бы зрение полностью! По дан­ному факту даже было возбуждено уголовное дело, но до суда так и не дошло. Увязло в чиновничье-корпоративных заключениях.
В другой истории заведующий отделом налоговой полиции, мчась на беше­ной скорости, сшиб «Жигулями» крутившего педали велосипеда - сорокалет­него безработного. От лобового удара мужчина перелетел через крышу автома­шины и, свернув шею, ударился о багажник. А незадачливый водитель «де­вятки» спокойно оттащил труп в кусты и скрылся с места происшествия. И ни­кто бы его, наверняка, не нашел, если бы во время волочения трупа он ни выро­нил на землю свое служебное удостоверение! Обнаружив документ, к нему на дом сразу прикатила милиция, а он в стельку пьяный по квартире расхаживает, говорит, что таким образом стресс снимает, после того как на дороге только что кабана сбил! Ничего себе кабан! И снова вроде бы закрутилось, завертелось расследование, а потом как-то резко встало на тормоза. Кому, скажите, пожа­луйста, нужно возиться со статьей о каком-то ДТП, пусть и повлекшем смерть человека по неосторожности? Дело по 105-ой, как возбудили, так в скором вре­мени и прекратили из-за отсутствия состава преступления.
Ну и последний пример из журналистской практики. Несовершеннолетнего парнишку задержали по подозрению в совершении покушения на изнасилова­ние. Заметьте: покушения, а не изнасилования. Как утверждала пострадавшая сторона, именно этот молодой человек, пытаясь овладеть девушкой, порвал на ней гипюровую кофточку и лифчик. Хотя чего бы это ему в стремлении изнаси­ловать потерпевшую рвать на ней лифчик? Куда бы ни шло – хоть трусы. Но вся фишка заключалась в том, что девушка эта была дочерью председателя суда, который и без сопливых мог весьма квалифицированно отличить хулиганство от попытки изнасилования.
Парнишку за воротник - и в кишащую уголовниками камеру изолятора вре­менного содержания, где его так запугали парашей и предстоящим уделом опу­щенного, что паренек вскрыл себе вены. Убитая потерей единственного сына мать, куда только ни жаловалась, куда только ни писала, вплоть до генераль­ного прокурора – и отовсюду ей приходили словно написанные под копирку от­веты, что фактов нарушения законности при задержании ее сына не обнару­жено! Вот так.
Поэтому, чтобы до конца исчерпать все имеющиеся возможности, прямо из морга Большаков проходными дворами направился в районную прокуратуру, благо, что она находилась неподалеку. Теперь уже неизвестно чьей это было градостроительной идеей, но прокуратура размещалась в одном здании с апте­кой: на первом этаже - аптека, на втором – прокуратура, и поэтому на лестнице всегда витал тяжелый лекарственный дух. В похожем на лабиринт коридорчике Большаков чуть не споткнулся о ведро моющей пол бабки-уборщицы.
- Вы к кому, гражданин? – с соответствующей данному учреждению строго­стью спросила она. – На сегодняшний день прием закончен. Все ушли.
- И Нежданова?
- Нежданова? – переспросила не склонная к умственной деятельности вои­тельница швабр и тряпок. - Елизавета Сергеевна еще здесь.

С Елизаветой Сергеевной Неждановой Большаков познакомился, когда она еще работала следователем прокуратуры. Приметил как-то в полупустом вечер­нем автобусе симпатичную голубоглазую блондинку в джинсовой курточке и подсел. Без всякой задней мысли – просто место рядом оказалось свободное. Ну а уж коли сел с интересной девчонкой, то не молчать же? Стал всякую ерунду набирать: про рост уличной преступности, про особо криминогенные городские районы, даже Чикатило зачем-то вспомнил – язык ведь без костей. Да и подве­шен он у Большакова как надо. Хоть с лекциями о международном положении выступай, хоть с беседами о половом воспитании подрастающего поколения, особенно поздно возвращающихся домой девушек.
Алексей на этом деле вообще собаку съел. Как-никак уже третий год в газете специализируется на морально-нравственных и судебно-правовых проблемах. Пишет про разных убийц, половых извращенцев, сексуальных маньяков. Одним словом, самую настоящую чернуху, благодаря которой, у газет нынче пока еще и держатся тиражи. Вот и перед своей случайной автобусной попутчицей Алек­сей тоже решил блеснуть эрудицией.
- А вы, знаете, милая девушка, что вот на этой самой, тихой с виду, улочке, по которой мы с вами сейчас следуем, месяц назад убили молодую двадцатилет­нюю женщину? – тоном инспектора Пуаро спросил Большаков.
- Знаю, - неожиданно ответила попутчица.
- В таком случае, может быть, вам известно и то, что напавший на нее сзади грабитель сначала содрал со своей жертвы золотые сережки, между прочим, примерно такие же, как у вас, а когда пострадавшая закричала, два раза ударил ее ножом в живот?
- Не два, а три, - поправила блондинка. – Потому как именно третье прони­кающее ранение, задело жизненно важные органы и оказалось смертельным. Непонятно только, почему вы считаете, что сережки были золотыми?
- Из-за простой бижутерии не убивают! - выдвинул свою железную версию Алексей.
- Извините меня, но вы рассуждаете как обыватель. Следуя вашей логике, что из-за обычных, не золотых сережек людей не убивают, можно придти к умозак­лючению, что такие серьги уважающие себя женщины не носят. Только золото! Между прочим, именно так думал и арестованный Холуяров. Но на самом деле, и это подтверждено заключением специалистов, сережки на погибшей оказа­лись дешевой бижутерией, какую в пределах десяти рублей можно купить в лю­бом киоске.
- А вы откуда знаете? – удивился Большаков.
- Работа такая.
- И что же это, интересно, за работа такая, где знают все детали еще не до­шедшего до суда уголовного дела?
- Следователя прокуратуры, - улыбнулась попутчица.
- В таком случае разрешите с вами познакомиться. Специальный корреспон­дент газеты «Версии» Большаков Алексей, – для больше эффекта он даже пока­зал ей свои журналистские корочки.
- Очень приятно. Старший следователь прокуратуры Нежданова Елизавета. Надеюсь, что предъявлять документы не обязательно?
Из автобуса они вышли вместе. Благодаря своей профессии Алексей легко сходился с незнакомыми людьми, вызывал их на откровенность взглядом не­винного младенца и постоянным, похожим на покашливание, поддакиванием. Надо полагать, что благодаря работе в следственных органах, Лиза тоже была непревзойденным мастером задушевных бесед, после которых кололись и пи­сали явки с повинной даже самые матерые с виду уголовники.
В первый вечер, правда, все ограничилось разговорами и банальным чаепи­тием. Но ведь потом были и другие вечера. С культпоходами в театры и на кон­церты заезжих поп-звезд. А вскоре и с грандиозным ужином в ресторане. Тогда на Большакова свалился баснословный по местным меркам гонорар из столич­ного еженедельника – и они гуляли до самого закрытия заведения, после чего как-то совсем непринужденно и в тоже время вполне закономерно оказались в одной постели.
Вот только не надо ехидных улыбочек насчет пропаганды и без того поваль­ного в молодежной среде падения нравов. Во-первых, не такие уж наши герои и молодые. И, во-вторых, еще неизвестно как бы вы сами поступили: повстре­чайся вам высокая стройная блондинка с высшим образованием, да к тому же следователь прокуратуры. А Лиза так задела душевные струны Большакова, что в циничном от профессии, все подвергающем сомнению журналисте вдруг про­будился поэт, в минуты остервенелого одиночества кропающий стихи, обра­щенные к даме сердца. «И дай Бог в любовь окунуться тому, кто влюблен и лю­бим... А мне бы щекой прикоснуться к озябшим коленям твоим…» - выдал как-то он среди ночной бессонницы. Конечно, не Окуджава, но для первой пробы пера вполне прилично.
Через год Лиза пошла на повышение. Получила чин советника юстиции и должность помощника прокурора. Вот только ночных выездов на криминаль­ные трупы от этого не стало меньше, а вследствие переживаемого страной пере­хода от социализма к капитализму даже еще и больше.
Похожие на автоматные выстрелы телефонные звонки вырывали у Больша­кова любимую в самые неподходящие моменты. Отложив любовь на потом, бедная Лиза быстренько одевалась и в составе оперативно-следственной бри­гады, словно булгаковская Маргарита исчезала на всю оставшуюся ночь. Небы­вало холодная зима оказалась на редкость щедрой на замерзших бомжей. Весна – на утопленников. А лето – на самоубийц.
- Елизавета Сергеевна, к вам можно? – постучав для приличия в дверь, словно ветер влетел в кабинет помощника прокурора Большаков. Он спиной чувство­вал, как бабка-уборщица провожает его своим колючим взглядом. И называл Лизу по имени-отчеству только из-за ее присутствия.
- Какие люди и без охраны! – оживилась Лиза. – Посиди, я сейчас.
- Нет, уж увольте, - иронизировал Алексей, любуясь складной в прокурор­ском мундире фигуркой Лизы. – Это пусть ваши подшефные сидят, а я пока по­стою.
- Было бы предложено.
Вслушиваясь в отдаленное звяканье ведра, Большаков подошел к Лизе со спины и обнял. Легкие, как пух, ухоженные волосы девушки рассыпались по плечам и действовали на него возбуждающе. Алексей сел на корточки и нырнул своими шаловливыми ручками Лизе под юбку.
- Товарищ журналист! Попрошу не отвлекать от работы! – заметила Лиза.   
- А я и не отвлекаю, - правая рука Большакова уже забралась девушке в би­кини и проводила там рекогносцировку местности.
- Ну, Леша! Кому я говорю? Тетя Зина же в коридоре! – Лиза сжала ноги. - Еще немного - и я кончу...
Двусмысленная фраза вызвала у обоих приступ смеха. И пользуясь благопри­ятным моментом, ушлый Большаков тут же стянул ее кружевные трусики до колен. Но когда внешне ушедшая с головой в уголовное дело прокурорская ра­ботница и вовсе осталась с голым задом, в приоткрытую дверь показалась лю­бопытная Зинаида Петровна.
- Елизавета Сергеевна! – ища подтверждение своим догадкам, вылупилась на них уборщица. – Я пойду. А вы бы, раз остаетесь, заперли входную дверь из­нутри.
- Хорошо! – не давая бабке опомниться, Лиза быстренько выпроводила ее на улицу, заперла дверь на ключ и вернулась в кабинет в одних туфлях! Все свое  наносное прокурорское обличье, и, прежде всего, синий костюм она из озорства оставила в коридоре. И глядя на это пришествие Фрины на праздник Нептуна, Большаков чуть не лишился дара речи. Но великому академисту Генриху Иппо­литовичу Семирадскому, пожалуй, и в страшном сне не могло присниться, чем это второе пришествие может закончиться в кабинете помощника прокурора. На затертом уголовными делами письменном столе.
- А Зинаида Петровна случайно не вернется? – листая одно из них, непри­лично отмеченное следами недавней любви, поинтересовался Большаков.
- Нет, милый! – Лиза поцеловала его в губы. – Не бойся! Никто к нам не при­дет.
- А этот, - Алексей выхватил их уголовного дела первую подвернувшуюся фамилию, - Кабанов не обидится, что мы его чистосердечное признание не­много подпортили?
- Ему теперь уже все равно. Обвинительное заключение Кабанову предъяв­лено и на этой неделе дело будет передано в суд.
- «После выпивки Кабанов пригласил Маслову в гаражно-строительный коо­ператив, как он пояснил потерпевшей, послушать плеер, - с дикторской интона­цией читал Большаков обвинительное заключение. - Находящаяся в состоянии сильного алкогольного опьянения Маслова не отдавала отчет в совершаемых ею поступках и, ничего не подозревая, зашла с Кабановым в гаражный бокс номер 137. Там, пользуясь беспомощным состоянием потерпевшей, Кабанов в течение часа совершал с ней насильственные половые сношения (не менее четырех), в том числе и в извращенной форме…» Ничего себе маленький гигант большого секса, если работал с такой скоростью!
- Ты еще показания потерпевшей почитай, - засмеялась Лиза, стоявшая уже при полном прокурорском параде.
- Где? Ах, вот это… «В том, что я заразила Кабанова триппером (гонореей) моей вины нет, так как я не знала, что больна, а внешних проявлений этого ве­нерического недомогания на момент встречи с насильником не было…» Бог мой, как все запущено! И каков же судебно-правовой прогноз этого дела?
- Как минимум четыре года строгого режима! – убирая папку с бумагами в сейф, констатировала помощник прокурора Нежданова.
- Выходит, что по году за каждое сношение?
- Если бы не прежние судимости Кабанова за совершение аналогичных пре­ступлений да хорошая характеристика с места работы, то он мог отделаться легким испугом. А так на лицо все признаки второй части статьи 131 УК, пункт «а»: половое сношение с использованием беспомощного состояния потерпев­шей, совершенное неоднократно лицом, ранее совершившим насильственные действия сексуального характера. Загремит Кабанов по полной катушке на срок от четырех до десяти лет.
- Интересно, сколько бы в таком случае мне за тебя дали? – не к месту сорва­лось у Большакова.
- Исключительную меру наказания! – улыбнулась Лиза.
- Расстрел?
- Нет, милый, не расстрел, а пожизненное заключение! На одной со мной жилплощади.   
- В таком случае, я чувствую, что буду привлечен уже не по первой, а по вто­рой части статьи, - взволнованно расстегивая на советнице юстиции прокурор­ский мундир, заметил Большаков, по всей вероятности, подразумевая пункт «а» - неоднократность.

Об изначальной цели своего визита в прокуратуру Большаков вспомнил только на улице. И даже несколько устыдился этого. Видно, августовский зной и в самом деле слегка расплавил мозги. Хотя превратить его память в девичью вполне могла и идущая с ним под ручку Лиза. Не зря же на нее заглядывался каждый второй встречный мужчина?
- Я ведь, знаешь, зачем к тебе в прокуратуру приперся? – начал он издалека.
- Теперь уже знаю.
- Это само собой. Я не об этом…
- А о чем же?
- Да о том, что на улице Вольной в своей квартире на днях был обнаружен полуразложившийся труп гражданки Воробьевой, как сказано в сводках УВД, «без следов насильственной смерти». Короче, выходит, что бабка покончила жизнь самоубийством! А несколькими месяцами раньше эта самая Воробьева приватизировала свою квартиру…
- Ну и что?
- А то, уважаемый мой помощник прокурора, что у работников средств мас­совой информации возникает вполне логичный вопрос: с чего бы это богомоль­ной бабушке на старости лет самой лезть в петлю?
- У-у! Какие дотошные у нас пошли журналисты! – остановившись, Лиза с наигранной гордостью посмотрела на своего спутника. – Все-то они слышат, все-то они знают! А какая у них убийственная логика!
- Тогда позвольте спросить, кто из работников прокуратуры выезжал на этот труп? – любезностью на любезность озвучивал свою козырную карту Больша­ков. Если честно, то ему думалось, и в этом он был уверен на 99 процентов из ста, что на происшествие выезжал пятидесятилетний заместитель прокурора Мочалин, еще год тому назад возглавлявший уголовный розыск, и поэтому счи­тающий себя профессионалом высшей пробы. Узнав, что собой представляет труп, Аркадий Семенович мог вообще не поехать смотреть на удавленника, а протокол осмотра места происшествия составить со слов оперативников на дру­гой день. Но Лиза, закурив «Мальборо», сказала, словно обрезала:
- Я на труп Воробьевой выезжала.
- А участковый клянется, что без прокурорских дверь вскрыли. И ребята из службы спасения подтверждают, что после того, как сняли труп, Игорь Со­ловьев вызвал суточников и отправил в морг.
- Все верно, - выпуская дым колечками, согласилась Лиза. – Я в это время еще на убийстве торчала. Вы, кажется, тоже писали, как на улице Мира один псих облил свою жену бензином и поджог. Поздно с работы пришла! А потом во второй микрорайон моталась. Там сожительница под горячую руку пырнула своего благоверного хлебным ножом и спокойно легла спать. Утром встала, а он уже холодный лежит. «За что ты его?» - спрашиваю. А она - нечесаная, грязная, в застиранной ночной рубашке и валенках - смотрела – смотрела на заполнив­ших квартиру оперативников, да и обоссалась. Вот из-за этих двух трупов я в квартиру Воробьевой попала только к полудню. Если есть желание, могу с отка­зом в возбуждении уголовного дела ознакомить. Прокурор его уже подмахнул.
Большакову сделалось стыдно. Что-то не о том он после их бурной встречи с Лизой говорит. О какой-то повесившейся бабке. Да и хрен с ней. Тема, конечно, выигрышная, но, если не верить Неждановой, то и себе самому не верить.
- И что же, никаких следов инсценировки самоубийства не было? – все же не удержался, спросил он.
- Что ты имеешь в виду?
- Отсутствие подставки под висящим в петле трупом, наличие горизонталь­ных потоков крови, перпендикулярное к оси шеи расположение странгуляционной борозды…
- Алексей, ты что, в инспектора Лосева записался? Я же тебя ясно сказала, что самой бабки Воробьевой я в глаза не видела. А, по словам патологоанатома из-за ярко выраженных гнилостных изменений трупа там уже все равно ничего не выяснишь. Мы его даже на суд-медэкспертизу в область не стали отправлять. Ведь, в конце концов, если бы бабке и помогли убраться на тот свет, то каковы мотивы? Квартира приватизирована и в любом случае будет унаследована вну­ком. А внук, если бы и надумал замочить бабку ради жилплощади, то ждать, пока она разложиться, не стал. Я удовлетворила твой нездоровый интерес?
- На данном этапе вполне.

И все же вот так, за здорово живешь, перечеркнуть свой уже вполне сложив­шийся материал у Большакова не поднялась рука. Конечно, для самой бабки Воробьевой теперь уже не важно: сама она повесилась или ее повесили. Ну, по­скрипела бы еще год, два, десять. Что из этого? Если одна нога в могиле, то на другой далеко не ускачешь! Но вся беда Большакова заключалась в том, что смерть с детства пленила его сознание.
Родившись в ста метрах от кладбища и впитав музыку похоронных процессий с молоком матери, он всякую чужую смерть воспринимал как репетицию своей собственной. И поэтому отмахнуться от всего того, что узнал, как отмахиваются от назойливой мухи, не собирался.
Да и кто дал ему право смотреть на чужие жизни с пренебрежением? Рассуж­дая подобным образом, может вполне статься, что и он, Алексей Викторович Большаков, по чужому разумению еще тоже поскрипит энное количество лет. И что из этого? Ну выйдет на страницах «Версий» несколько скандальных публи­каций, если, разумеется, в один не очень прекрасный момент он не получит за них по башке.
Ну, может быть, женится он на своей Бедной Лизе, и как заправский репортер станет брать интервью у помощника прокурора прямо в постели. Или не же­нится (это же диалектика!), потому как у прокурорского работника Неждановой с годами появятся совсем другие представления о спутнике жизни. Станет Ели­завета Сергеевна женой какого-нибудь респектабельного столичного адвоката, и возьмут они на ниве правосудия семейный подряд: Лиза – государственного обвинения, а супруг – защиты. И все о них заговорят. А они, умные и справед­ливые, пойдут вверх по служебной лестнице. Лиза станет прокурором города, а может, и области. А о Большакове забудут. И тогда он назло всем напишет де­тектив! Какой-нибудь новый «Бандитский Петербург», в завязку которого ляжет банальная инсценировка самоубийства семидесятилетней бабки. Уже постарев­шая, но еще сохранившая фигуру, Елизавета Сергеевна заметит нашумевший бестселлер на книжном развале, прочитает и поймет, кого она потеряла...
А пока, чтобы не краснеть за бесцельно прожитые годы, Алексей все же ре­шил поговорить с соседкой бабки Кати - Марией Федоровной Муравьевой. Не может такого быть, чтобы лучшая подруга оставалась в полном неведении слу­чившегося. До сих пор, наверное, прислушивается к шагам на лестничной пло­щадке и по ночам вскакивает от кошмаров. И точно. Мария Федоровна только укрепила его версию.
- Я вам, Алексей Викторович, прямо скажу, что Юрка – Катин внук, значит, всю весну каждый божий день к ней бегал, - чуть ли не шепотом говорила она, зачем-то оглядываясь по сторонам. – Все торопил ее с приватизацией, доку­менты собирал, а потом как сквозь землю провалился. Я то, наивная, думала, что он ее к себе увез. А оно вон как все обернулось! А после этого, - она пока­зала глазами на потолок, словно там висел труп, - приехал с малярами, занялся ремонтом и врать не буду, но вроде бы уже и квартирантов пустил. А Катины вещички выкинул в контейнер. Внучок называется! Я кое-что подобрала: книги, тетради разные, письма – можете посмотреть.
- Как-нибудь в другой раз.
- Что хотите, думайте, но в петлю Катя сама залезть не могла! – подвела итог Мария Федоровна. Ей помогли! И я думаю, что без помощи внучка дело не обошлось!

Свой материал Большаков озаглавил: «Чего не сделаешь ради квартиры?» И чтобы особенно не подставляться, помимо случившегося с бабкой Катей привел еще пару негативных судебных историй, связанных с приватизацией жилья. Но главный редактор, не очень-то вникая в детали, сократил написанное вдвое и свел все к квартирному вопросу, который портил и портит хороших людей. И название дал соответствующее «Из-за квартиры загнал в петлю». В таком виде Большаков и прочитал свою статью утром на первой полосе «Версий».
А ближе к вечеру раздался звонок из прокуратуры:
- Мне бы Алексея Викторовича Большакова, - по голосу Алексей сразу же уз­нал Мочалина.
- Слушаю вас.
- Не могли бы вы завтра к 10-00 подойти в прокуратуру по касающемуся вас вопросу?
- А в чем собственно дело?
- И вы еще спрашиваете! Оклеветали уважаемого в городе человека и пола­гаете, что это сойдет вам с рук. Вы хоть поинтересовались, где трудится Юрий Владимирович Веселов?
- ?
- Да, да, тот самый, что, исходя из названия вашей явно заказной статьи, за­гнал свою бабушку в петлю! Так вот, будет вам известно, после окончания уни­верситета он уже второй год трудится в юридическом отделе администрации города!
- Ну и что?
- А то, Алексей Викторович, что в соответствии с 49 статьей Закона «О сред­ствах массовой информации», журналист обязан проверять достоверность со­общаемой ему информации, уважать честь и достоинство граждан... Сегодня мне уже звонил первый заместитель мэра города и просил разобраться...
- Вот и разберитесь, Аркадий Семенович, - перебил его Большаков.
- И разберемся! – негодовал Мочалин, давая в трубку выход своим эмоциям. – Будет вам известно, что в Уголовном кодексе есть 129 статья, предусматри­вающая ответственность за клевету, то есть распространение заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица. Согласно 3 части этой статьи, клевета, соединенная с обвинением лица в совершении тяжкого или особо тяжкого преступления наказывается лишением свободы на срок до трех лет! И я вас вполне ответственно, Алексей Викторович, предупреждаю, что сде­лаю все возможное, чтобы отправить вас на этот срок в места не столь отдален­ные!
- У вас и заявление есть от этого, как его там, Веселова?
- Пока нет, но обязательно будет.
- Вот когда будет, тогда и поговорим. Только не забудьте прислать офици­альную повестку, а то меня с работы не отпустят!
- Алексей Викторович, ну зачем вы так? Я же не Елизавета Сергеевна! Знаю, что говорю. Послушайте профессионала, который отдал правоохранительным органам всю жизнь. Закон, что дышло, куда надо, туда и вышло. Стоит нам за­хотеть, и мы перемелем вас в муку. И Елизавета Сергеевна не поможет!
- Спасибо, Аркадий Семенович, за предупреждение. Я записал его на дикто­фон, и теперь каждое утро перед началом трудового дня буду прослушивать.
Мочалин бросил трубку. А может, даже и аппарат.
Вот так всегда: скажешь человеку правду – и сразу в черном списке.
Большаков и раньше замечал за Аркадием Семеновичем неодобрительные взгляды в свою сторону. Видно, не таким заместитель прокурора представлял себе Лизиного избранника. Явно не таким. Но до поры - до времени кривился, как от зубной боли, но терпел. И вот теперь ему, наконец-то, представился слу­чай отвести свою душеньку по полной программе. Как он там говорил? «Стоит нам захотеть, и мы перемелем вас в муку». Вот бы действительно записать этот афоризм на диктофон! Хотя зачем? Чтобы Мочалина попугать, так он и так, на­верное, сейчас туалетную бумагу рвет и мечет.
Но и редактор тоже хорош: придумал, называется, заголовок! Где так тря­сется, осторожничает, по десять раз с юристом посоветуется, сгладит все острые углы, а тут сократил материал вдвое, - и сразу в номер поставил. Нехорошо по­лучилось. Но бывает и хуже. Хотя и реже.
Взяв в магазине бутылку водки и закуски, Алексей решил расслабиться, и ноги сами привели его в бюро приватизации.
- А я уж и не надеялся тебя увидеть, - заключая приятеля в объятия, обрадо­вался Андрей Чижов. – Как прочитал в газете первую полосу, так и расстроился. Ну, думаю: плакал мой стакан. Не до меня теперь Алексею Викторовичу. Взяли моего боевого товарища под белые рученьки, и где-нибудь в прокурорских за­стенках царапает он сейчас, бедняга, свою явку с повинной.
- Не дождетесь! – Большаков, словно фокусник, извлек из кармана бутылку «Флагмана», колбасу, хлеб. – Среди прокурорских работников тоже приличные люди встречаются.
- Кого вы имеете в виду? – прикалывался Андрей.
- А вот кого имею, тому и введу.
За пять лет работы риэлтером в муниципальном бюро приватизации Андрей Чижов узнал от своих клиентов столько конфиденциальной информации, что при необходимости мог составить досье на всех отцов города. Конечно, не че­модан компромата, а так несколько строчек в записной книжке.
Например, о том, что мэр города все свои «бабки» держит в акциях экологи­ческого займа, который сам же и придумал под программу озеленения города. Когда вырастут его липы и тополя еще неизвестно, а двадцать процентов годо­вых капают в его карман с завидным постоянством.
У заместителя мэра другой бизнес: оформленный на сына оптово-розничный склад алкогольной продукции, практически не имеющий себе равных даже среди соседних областей, а, следовательно, и конкурентов.
Зять директора управления торговли возглавляет центральный рынок. Даже муж заведующей отделом прогнозирования и цен мэрии на днях открыл свою сеть аптечных киосков. Одним словом, где власть, там и деньги.
А самое удачное вложение денег, как известно, недвижимость. Вот и вьется народ с «бабками» возле Андрея – одни, чтобы выгоднее продать, другие, чтобы дешевле купить. И только Алексей Большаков, с которым они учились в одном классе, мог позволить себе придти к нему, чтобы просто выпить. И, конечно, поговорить. У русских всегда, где выпивка, там и разговоры. Где разговоры, там и выпивка. Ни одно серьезное дело не обходится без застолья. Или в начале, или в конце.
- Значит, напрягай извилины, - пропустив по сотке «Флагмана» и налегая на колбасу, заговорил Андрей. – Около года назад в городе объявился некий Тофик Гаджиев. Не знаю кто по национальности, но парень он хваткий. Сначала вме­сте со своими земляками на рынке овощами-фруктами торговал, а как осмот­релся, что к чему, понял, что никого он не глупее – не такие «урюки»  миллио­нами ворочают, зарегистрировал свое ЧП и решил ларек открыть, чтобы, как все, жвачкой и жрачкой торговать. Но это только для вида, основной оборот, конечно, предполагал на самопальной водке делать, которую, как доложила раз­ведка, разливал прямо на съемной квартире. Да беда в том, что самопалом нынче никого не удивишь, им в каждой палатке торгуют, а Тофик сразу захотел деньги лопатой грести. А, следовательно, и ларек свой в самом оживленном месте поставить, чуть ли не на площади Ленина, под памятником Ильичу. Знающие люди подсказали Гаджиеву, что лучше всего в достижении задуман­ного в мэрии через Веселова действовать. Как-никак юрист, да и молодой еще – дешевле договориться. Как все происходило, история пока умалчивает, но злые языки утверждают, будто бы Веселов со своей любовницей Надькой Семеновой из пресс-службы вскоре отправились на двухнедельный отдых на Средиземное море. В Испанию или в Италию – врать не буду, но деньгами сорили, как кре­стьянские дети семечками. Надька приехала довольная, загорелая, вся в им­портном шмотье.
Видя такой многообещающий пример, главному архитектору после трудов праведных тоже на море с девчонками покувыркаться захотелось. А на одни от­пускные нынче, если и покувыркаешься, так только на огороде среди лопухов и крапивы. И главный архитектор, размечтавшись о Пальме на Майорке, взял да и зарубил подготовленное Веселовым постановление мэра об установке стацио­нарной торговой точки ЧП Гаджиева на проспекте Ленина. Мол, в предлагае­мом архитектурном решении этот ларек нарушит всю градообразующую доми­нанту! А на заявке коротко написал: на очередное заседание представьте более эстетичный проект. Короче, здесь, мол, у нас не какой-нибудь Урюпинск, а са­мый центр России, и такие «сараи» не пройдут! Вернувшийся с моря, лосня­щийся от загара, Веселов, почувствовав недоброе, сразу метнулся в отдел архи­тектуры: «Ребята, что творите! Проект постановления уже прошел все согласо­вания, подмахните бумажку и пусть человек работает». А там смеются: «Где это вы, Юрий Владимирович, так загорели? Никак, на курорте отдыхали!» - «Было дело, отдохнул две недели» - «А вот у нас что-то никак не складывается».
Веселов и так и эдак на главного архитектора наезжает, но тот не сдается, как крейсер «Варяг». Да и что ему эти наезды: он на Средиземном море не отдыхал. Тофик поначалу тоже надеялся, что чинуши только для виду между собой гры­зутся, цену нагоняют, а потом видит, что дело ни с места – и поставил юриста на счетчик. Мол, я тебе, брат, не за красивые глазки «бабки» отстегивал, а за конкретные решения. И месяц сроку дал. Веселов видит, что абреку терять не­чего, и, судя по дальнейшим событиям, от греха подальше решил с ним бабки­ной квартирой рассчитаться…
- Что же ты мне об этом раньше не рассказывал? – только и сумел выдохнуть захмелевший Большаков. – А я никак не пойму чего он темнит, в прокуратуру не идет.

Но на другой день Алексея ждала новость еще круче. О ней шепнула по теле­фону Лиза Нежданова:
- Мочалин решил на тебя уголовное дело завести. Настучал обо всем проку­рору, а тот - садист дал мне поручение проверить собранный материал. Так что, Алеша, одна нога в редакции, другая – в прокуратуре. Время не терпит!
Не послушаться помощника прокурора Нежданову Большаков не мог.
- Присаживайся! – командовала Лиза. – Протокол допроса я уже составила. Расписывайся, что ознакомился с содержанием 51 статьи Конституции…
- Это еще зачем? Ничего подписывать не буду... Лучше пойду в несознанку…
- Я тебе «пойду»! Разъясняю содержание 51 статьи Конституции: никто не обязан свидетельствовать против себя самого, своего супруга и близких родст­венников, круг которых определяется Федеральным законом. Так что подписы­вайся.
Журналист поставил изысканную закорючку.
- А теперь объясни, почему в заголовке твоей статьи «Из-за квартиры загнал в петлю» отсутствует знак вопроса? Ведь ты его ставил?
- Честно говоря, это вообще не мой заголовок. У меня было «Чего не сдела­ешь ради квартиры?»
- Что написано пером, того не вырубишь топором. Короче ты подтверждаешь, что в первоначальном варианте заголовка стоял вопросительный знак?
- Подтверждаю.
- Значит, записываю, что знак вопроса в конце заголовка исчез по техниче­ским причинам во время верстки материала в номер. И ты, как автор публика­ции, никакого намека на то, что внук повешенной Воробьевой Е. А. гражданин Веселов довел ее до самоубийства, не делал, а только задавался вопросом: из-за чего же она повесилась?
- Я вообще этого Веселова ни разу в глаза не видел!
- А зря! Между прочим, очень обаятельный молодой человек. Только что вернулся со Средиземноморского курорта, весь такой загорелый, в очках от солнца. Записываю: «С Веселовым Ю. В. я лично никогда знаком не был, не­приязненных отношений к нему не имел». А теперь бери ручку и рисуй: «С моих слов записано верно и мною прочитано». И ставь автограф. Вот здесь и еще на обороте.
Большаков расписался и поцеловал Лизе руку:
- В своих заблуждениях чистосердечно раскаиваюсь.
Лиза засмеялась.
- Тогда я с чистым сердцем пишу постановление об отказе в возбуждении уголовного дела в связи с отсутствием состава преступления и несу на подпись прокурору.
Прокурор района Иван Степанович Желобков, у которого Большаков не раз брал эксклюзивные интервью о ходе расследования громких дел, человек ком­промиссный и порядочный, подмахнул постановление, не глядя.
Но через две недели в редакцию «Версий» из суда пришло исковое заявление от неугомонного Веселова о защите чести, достоинства и деловой репутации и взыскании за моральный вред одного миллиона рублей!
Федеральная судья Софья Петровна Беспалова, грузная, страдающая гипер­тонией женщина пятидесяти с хвостиком лет, с вечно опухшим, словно после длительного запоя лицом, никогда прессу не жаловала. И эта нелюбовь была взаимной. В «Версиях» частенько проскакивали сообщения об отмене вынесен­ных ею решений в вышестоящей судебной инстанции.
Газету и Большакова могло спасти только чудо. Но чудес, как известно, не бывает. Особенно, когда на судебном заседании иск истца со стороны государ­ственного обвинителя поддерживает заместитель прокурора Мочалин.
- Скажите, пожалуйста, ответчик, - пытал он ненавистного ему журналиста. – Чем вы можете подтвердить, что истец по делу Веселов, как следует из вашей публикации, «загнал» свою родственницу Воробьеву в петлю?
- Я этого не утверждал, - спокойно парировал Большаков. – Но и истцу не до­казать обратного, потому что судебно-медицинского вскрытия покойной не проводилось!
- Сейчас речь идет только о вас, Алексей Викторович. По вам чувствуется, что законы пишутся для кого угодно, но только не для вас. У вас свой принцип работы: что хочу, то и ворочу! Вам плевать на людей, на их горе, на их страда­ния! И поэтому, как государственный обвинитель, я полностью поддерживаю иск Веселова.
Это был финиш! Даже судья переспросила:
- Что значит полностью? Уточните, пожалуйста. Вы имеете в виду: взыскать с ответчиков в солидарном порядке один миллион рублей?
- На усмотрение суда, - ушел от ответа Мочалин.
- Тогда слово ответчику, - словно задыхаясь от удушья, рыкнула Беспалова. – Напоминаю вам, что в силу Закона «О средствах массовой информации» обя­занность доказывать соответствие действительности распространенных сведе­ний лежит на журналисте. Ответьте суду от кого вы получили сведения, что ис­тец по делу довел свою родную бабушку до самоубийства?
- От Екатерины Александровны Воробьевой…
Лицо загорелого юриста мэрии пошло белыми пятнами, словно в спину ему уперлось холодное дуло пистолета. У Мочалина повело шею, точно он намере­вался повернуть голову на сто восемьдесят градусов. И только суровая в черной мантии, похожая на грифа, судья Беспалова презрительно усмехнулась:
- Что, повешенная заговорила?.. Вы, голубчик, отдаете отчет в том, что не­сете?
- Ваша честь, он, видимо, издевается над нами, - встрял Мочалин. – Я пола­гаю, что со стороны ответчика это явное неуважение к суду.
- Покойная Екатерина Александровна Воробьева перед тем, как покинуть наш бренный мир приходила в редакцию и высказывала свои опасения по поводу приватизации квартиры.
- У вас есть свидетели разговора?
- Да. Мария Федоровна Муравьева, соседка покойной со второго этажа. Они приходили вместе.
- Заявленное ответчиком ходатайство принимается, вследствие чего судебное заседание переносится на…, - Беспалова захлопнула папку дела и тяжело под­нялась. – О дате нового судебного заседание вас известит секретарь.
Юристу Веселову стало как-то совсем не до веселья. Очередной отдых на Средиземноморье в компании очаровательной блондинки из пресс-службы об­ломился и, кажется, надолго.

Прямо из суда Большаков отправился к соседке покойной, чтобы предупре­дить ее о судебном заседании. Мария Федоровна была дома, пекла пироги, за­пах которых соблазнительно витал на лестничной клетке.
- Может, я не вовремя? – извинился журналист. – Вы, наверное, гостей ждете?
- Вот вы и будете моим гостем, - пропуская Алексея в комнату, засуетилась старушка. – Я вчера сама собиралась к вам в редакцию, да давление подскочило. Помните, я вам о Катиных вещичках говорила, которые ее внучок в мусорный контейнер выбросил, а я подобрала. Стала я их недавно перебирать: может, зря храню? Открыток много поздравительных было, писем, несколько школьных тетрадей и две книги: Тургенев и Чарльз Диккенс, еще дореволюционного изда­ния, с твердыми знаками – вот и все, что от Кати осталось. – Мария Федоровна смахнула слезу и, обдав Большакова пылью, положила перед ним одну из тет­радей. - Посмотрите, очень любопытные записи…
«Стиральный порошок – 11-70, мыло туалетное – 8 рублей, пачка чаю – 7-50, масло растительное – 32 рубля…» - быстро пробежал глазами бабкин талмуд Алексей пока не наткнулся на выстрижку своей статьи «Старики уходят в небы­тие». На ее обороте имелись какие-то пометки.
«Вчера снова приходил Юрка, – с трудом разобрал он. - Уговаривал пере­ехать к нему, а квартиру продать. Ему, видите ли, срочно нужны деньги. А я решила умирать здесь». И еще: «В Юркиной сумке, что осталась в прихожей, нашла перчатки и моток бельевой веревки»...
- Ценная тетрадочка!
- Я тоже так думаю, Алексей Викторович! – оживилась Мария Федоровна. – В своей последней статье вы на сто процентов оказались правы. Катя не могла по­кончить жизнь самоубийством. Ей одной и на табуретку-то не залезть…
Спрятав тетрадь за пазуху, и раскланявшись со старушкой, которая вдогонку все же сунула ему пару пирожков с черникой, Большаков, сломя голову, ки­нулся в прокуратуру. Но Нежданова уехала в мэрию, а показывать тетрадь Мо­чалину он не рискнул. От столь ретивого законника чего хочешь можно ожи­дать.
Алексей решил ждать Лизу возле дома. Два часа простоял, а она, как нарочно, все не шла и не шла. Время, казалось, остановилось. Но вот, наконец-то, мельк­нула знакомая фигурка.
Ничего неподозревающая Елизавета Сергеевна торопливо шла к своему подъезду, когда Большаков, словно из-под земли выскочил ей навстречу:
- Привет!
Лиза испуганно вздрогнула.
- Фу, напугал... Случилось что-нибудь?
- Случилось, Лизонька, случилось, - сияющий, как медный самовар, журна­лист вынул заветную тетрадь и процитировал последние записи Екатерины Александровны. – Как сегодня справедливо заметила судья Беспалова, пове­шенная заговорила!
Со стороны парочка выглядела весьма занятно. Прилично одетый молодой человек мотыльком кружился возле соблазнительной девушки, а та, смеясь, ни в чем с ним не соглашалась.
- Сначала получи ордер на арест Веселова, а затем добивайся эксгумации трупа Воробьевой, - настаивал он.
- Нет, Леша, нет, - не уступала она. - Сначала эксгумация, а потом – санкция на арест...
И было жалко, что этого спора не слышал заместитель прокурора Мочалин, сидящий в это время в ресторане «Парус», куда затащил его новый приятель Юрий Владимирович Веселов.
1996