Раритет.
Редактор отдела прозы провинциального журнала "Эдем"- Максим Иванович Ломов, плотный блондин с гипертоническим румянцем на холёном лице, сидел в своём кабинете и обозревал утреннюю прессу. Точнее, делал вид что обозревал. Накануне, они всей редакцией отмечали юбилей главного редактора в лучшей местной ресторации "Эрмитаж".
Главный редактор журнала - Пётр Петрович Каюмов высокий, стройный старик был из той редкой породы мужчин, что сохраняют свою стать до гробовой доски. Он снисходительно смотрел на своих подвыпивших подчинённых, принимал как должное все провозглашаемые в его адрес здравицы и, с неспешным достоинством, поднимал каждый раз свой хрустальный бокал, наполненный "Нарзаном", ибо по причине больной печени, давно не употреблял спиртного.
Празднование, как это обычно бывает, перекинулось далеко за полночь и закончилось, для небольшой группы особо стойких мужчин, в какой-то сомнительной сауне на окраине города. Что происходило в этой сауне, Максим Иванович поинил уже смутно. В памяти осталось только, что он обнимался с корректором Петренко и беспрестанно кричал "Виват, Россия!". С какой стати он проделывал всё это, Ломов объяснить себе не мог, но, встретившись сегодня в вестибюле с таким же помятым Петренко, сделал вид что не заметил того.
Кроме всего прочего, кое-как добравшись до дома в четвёртом часу утра, он получил грандиозную взбучку от своей благоверной. Любовь Петровна была женщиной мощной и от её оплеух у Ломова до сих пор искрило в глазах. И теперь, сидя у себя в кабинете с газетой в дрожащих руках, он чувствовал, что сейчас наверняка помрёт. Строки расплывались у него перед глазами, голова гудела, а в желудке от пищи в "лучшей ресторации" поселилась тупая, ноющая боль.
"Говорили ему, ослу, что лучше в пятницу гулять... Болели, хотя бы, дома. Им-то, что - они же не пьют-с, отпили уже своё! А ты тут подыхай! С-скотина!.." - крутились у Ломова в мозгу тоскливые мысли. Судорожно хотелось Максиму Ивановичу только одного - коньяку. С лимончиком... Представив себе столь сладостную картину, Ломов от вожделения аж причмокнул. Но тут, его похмельные медитации были прерваны внезапно появившейся в дверном проёме секретаршей Людочкой.
Ломов смутно припоминал, что вчера в "Эрмитаже" он целый вечер волочился за Людочкой и даже сделал ей недвусмысленное предложение, касавшееся сегодняшнего продолжения вечера. И насколько Максим Иванович помнил, она была совсем не против. Сейчас же, одарив Ломова томным взглядом, Людочка пропела:
- Максим Иванович! Там к Вам мужчина. Говорит ему назначено.
- Какой ещё мужчина! - раздражённо прошипел Ломов, но тут же опомнился, и, плотоядно глядя на хорошенькую секретаршу, смягчаясь, спросил:
- Фамилия как?
- Силуянов... вроде, - неуверенно отозвалась Людочка.
- Силуянов Силуянов.., - морща лоб, пытался вспомнить редактор.
Секретарша, видя мучения шефа, попыталась ему помочь:
- Он говорит, что звонил Вам позавчера. По поводу своего рассказа. То-ли "Помутнение", то-ли "Завихрение"... Не помню точно.
- Вспомнил! - Максим Иванович звонко хлопнул ладонью по столу и благодарно посмотрел на Людочку. Он, действительно, отчётливо вспомнил этот недавний звонок, вспомнил даже голос звонившего - робкий и бесцветный голос вечного просильца. Человек на том конце провода несмело интересовался судьбой своего рассказа, который он, вот уже как месяц назад, почтой выслал в редакцию журнала "Эдем". Ломов обычно никогда не приглашал авторов к себе. Конечно, желающих "поговорить" всегда было предостаточно, но принимать их, значило бы обречь себя на круглосуточное общение с графоманами всех мастей.
Здесь же был особый случай, хотя ни тогда, ни потом, Ломов так и не смог объяснить себе, почему он захотел встретиться с этим Силуяновым. Рассказ, который тот прислал в редакцию назавался "Прозрение". Он произвёл на Максима Ивановича самое благоприятное впечатление, если не сказать больше: ничего подобного он не читал уже давно, а может и вовсе никогда не читал. "Талантливый, чёрт!" - с завистью думал Ломов, читая творение безвестного Силуянова.
Лёгкий, живой язык, глубина и, в то же время, доходчивость мысли, волнующий, трагический пафос делали рассказ настоящим шедевром. "Вот только с пафосом ты, брат, перегнул, - с сожалением думал про себя Ломов, - а то бы быть тебе лауреатом!" Максим Иванович сразу твёрдо решил, что несмотря на все достоинства произведения, ходу он ему не даст. Дело в том, что речь в "Прозрении" шла о скорбном пути "из мрака к свету" обычного дворового алкоголика. Всё бы это было ничего, дело, как говорится, в наших реалиях привычное, но сами реалии были выведены в рассказе так правдоподобно и жутко, а главное, с такими прямыми указаниями на истинных творцов этих самых реалий, что печатать подобное решился бы только самоубийца.
Тем более, что Ломов раньше уже как-то раз обжигался на подобном . В самом начале своей карьеры, пребывая в дурмане "демократических" идей, он, как восторженный, лопоухий щенок, примчался к главному редактору, потрясая таким вот "великим произведением". Каюмов быстро пробежал глазами несколько помятых листков, скорбно вздохнув, отложил их в сторону и посмотрел на Ломова с характерной жалостью, как на умалишённого.
- Ты Максим Иванович кушать хочешь? - ласково спросил он. Ломов не ожидавший такого вопроса и не понимая, куда клонит "главный", растерянно пробормотал:
- Ну, так Пётр Петрович... Конечно, хочу... Кто же не хочет?
- А раз хочешь, то держись от таких "писателей" подальше! - неожиданно рубанул Каюмов и глаза его сверкнули незнакомой сталью.
- Ты пойми одно - уже спокойнее и почему то понизив голос прговорил "главный", - любая власть на этой Земле - "от мира сего". А это значит что? И, не дожидаясь ответа, продолжил:
- А это значит, что держится она на беззаконии, прикрывая это самое беззаконие фиговым листком "демократии", "свобод", "конституций" и прочей ерунды. Те смутьяны, что хотят сорвать этот листок - глупцы, ибо ничего в этом грешном мире изменить нельзя. Но вот, что интересно - редактор заметно оживился и даже привстал с кресла - такие глупцы во все времена находятся в избытке, сколько не вешай!
- Ты же не хочешь, чтобы тебя повесили, Ломов? - меняя тон, вроде как шутливо, спросил "главный" и подмигнул. Максим Иванович, стоявший во всё время редакторского монолога понуря голову, как провинившийся школьник, ни с того, ни с сего, вдруг ответил по-военному:
- Никак нет!
- Ну, значит, далеко пойдёшь! - почти весело сказал редактор, но в этой весёлости почудилась Ломову тень какого-то горького сарказма.
Когда Максим Иванович уже вывходил из кабинета, Каюмов вслед ему произнёс:
- А написано талантливо, ничего не скажешь. Просто гениально! А кушать всё-таки хочется. Всегда! И как-то нехорошо рассмеялся.
После этого разговора прошло уже почти двадцать лет. За это время все "передовые" идеи слетели с Максима Ивановича, как листва с сухого дерева. Он теперь сторонился смутьянов, да и саму смуту считал делом бесполезным. "Ну, кому это нужно? - рассуждал он иногда сам с собой. Читателю? Ерунда! Этот читатель - все тот же плебей, с его вечным "хлеба и зрелищ". Мир сегодня живёт зрелищем, мыслит зрелищем, и даже умирает под аплодисменты. Страницы книг, журналов, и газет - лишь малая часть этого вселенского шоу. Есть ещё арены стадионов, подмостки театров, мириады зловеще мерцающих экранов и мониторов, изливающих в эфир океаны мерзости, но в этом-то всё и дело, что развратник, пускающий слюни на порносайте и интеллектуал, внимающий модному романисту - это сегодня одно лицо. Этакий универсальный, духовно-нивелированый зритель. И зрелище, которое он поглощает, построено, в свою очередь, независимо от носителя, на одних и тех же принципах - на принципах всемирной трансляции порока. По-сути, - часто с ужасом думал Ломов, - мы сейчас присутствуем при рождении нового вида homo - homo improbus - человека порочного. И никакие силуяновы с их правдой ему не нужны, они лишь мешают развлекаться."
Мысль о том, что и он, Максим Иванович Ломов, принимает активное участие в становлении этого нового человека, редактор старательно гнал от себя, и за долгие годы почти сумел придушить её, но она, нет-нет, да поднимала голову в душе Ломова. Вот и сейчас, в ожидании автора, его мучили два противоречивах чувства. С одной стороны - он точно знал, что откажет Силуянову. С другой - Ломову почему-то очень, до тяготы в сердце, не хотелось этого делать.
Он совершенно не был готов к этой встрече, плохо представлял себе, что будет говорить и какие доводы приведёт для отказа. "Ладно, насочиняем что-нибудь на ходу. Не впервой. И дёрнуло меня на сегодня ему назначить. Знал же ведь..," - с досадой на себя думал Ломов, огромными усилиями пытаясь хоть как-то собраться.
- Разрешите? - услышал редактор уже знакомый, робкий голос. Ломов поднял глаза и увидел в дверях большую лысую голову. Вслед за ней, с небольшим опозданием, появился и весь Силуянов. "Ну и фрукт!" - подумал Ломов, с интересом разглядывая вошедшего. И деиствительно, облик Силуянова представлял из себя довольно несуразную картину. Это был человек лет сорока, высокий и довольно статный, только при этом сильно сутулившийся, что придавало его фигуре какой-то пришибленный вид.
Одет он был совсем без заботы о своей внешности: его приличный, когда-то, костюм теперь во многих местах лоснился, а брюки висели пузырями. Из-под пиджака выставлялась застиранная сорочка неопределённого цвета, одетая без галстука и открывавшая мощную, жилистую шею. Довершали картину пыльные стоптанные туфли. Со всем этим неприглядным образом диссонировали только светлые, голубые глазы на небритом, круглом лице. Их взгляд был неожиданно прямым и открытым. Силуянов вошёл и в нерешительности остановился посреди кабинета.
- Проходите, проходите! Садитесь! - затараторил Ломов, стараясь изобразить на своём лице как можно больше любезности. Силуянов примостился на краешке стула и откашлялся.
- Я, извините, по поводу своего рассказа... - начал было он.
- Знаю, знаю! - с наигранным энтузиазмом перебил его Ломов - С огромным удовольствием прочёл Ваше произведение. Тронут! Весьма тронут! Давненько не читывал ничего... этакого - редактор изобразил рукой в воздухе что-то неопределённое.
- Вы раньше писали? - спросил Максим Иванович, что бы хоть как-то потянуть время.
- Нет, знаете ли, всё не мог собраться. Семья, дети, работа... Обстановка, сами понимаете, не распологала. Да, и времени не было совсем.
- А сейчас, значит, появилось... время?
- Да, нет не появилось. Просто...припёрло что-ли. - Силуянов поднял голову и как-то болезненно посмотрел на редактора.
- Жаль, жаль.., - проговорилМаксим Иванович, стараясь отстраниться от этого взгляда, - такие таланты пропадают! Тут Ломов решил, что пора, наконец, переходить к основной части этого, мучительного для него, диалога и, стараясь придать своим словам как можно более веса, начал, пристально вглядываясь в пустой монитор:
- Что касается, собственно, Вашего рассказа... Написано недурственно. Очень недурственно! Слог у Вас великолепный, живой и... всё такое. Но, есть за что и покритиковать... хе-хе! - он игриво погрозил Силуянову пальцем.
- Сыровато ещё, молодой человек, сыровато. Композиция кое-где размыта, некоторые сюжетные линии, на мой взгляд, неоправданы, характеры прописаны слабо. ( "Господи, что я несу!" - со стыдом думал Ломов.) Есть, вообще, в идее некоторая незавершённость, недоосмысленность. Потом, направленность нашего журнала не совсем соответствует, так сказать...
Вывалив на голову Силуянова всю эту галиматью Ломов наконец-то осмелился посмотреть в его сторону. Ломов ожидал возражений, даже возмущения, но Силуянов просто молча сидел на стуле, тупо уставившись в стену позади редактора.
- Так что, вот так, господин Силуянов, вот так.. - проговорил Максим Иванович, стараясь вывести бедного автора из оцепенения.
- Значит, никак нельзя... - эхом отозвался Силуянов и так пронзительно посмотрел на Ломова, что у того что-то судорожно сжалось внутри. Ему внезапно захотелось хоть как-то утешить и подбодрить Силуянова.
- В конце концов, на нашем журнале свет клином не сошёлся. Вы в другие издания попробуйте - участливо посоветовал Ломов.
- Ну, знаете ли, всё это так не просто... - растерянно пробормотал Силуянов.
И в этом "ну, знаете ли", неожиданно и ясно, увидел вдруг Ломов всю нелепую жизнь этого человека с её вечной нуждой, бесконечными унижениями, несбывшимися надеждами и тоской. Увидел мягкотелого, беззубого и при этом, необыкновенно талантливого неудачника, доведённого почти до края, из последних сил барахтающегося в трясине бытия.
Редактору стало совсем нехорошо. Ломов в панике подумал, что если он сейчас же не завершит этот разговор, то его, наверняка, хватит удар. Поэтому он почти скороговоркой. холодно проговорил:
- Ну, это дело Ваше. Как говорится, не смею больше задерживать.
Силуянов тяжело поднялся и, ещё больше сутулясь, поплёлся к двери. Выходя, он обернулся и твёрдо, как будто что-то для себя решив, произнёс, - "Прощайте!"
- Всего доброго! - ответил Ломов и с облегчением откинулся в кресле.
После ухода Силуянова, Максим Иванович ещё несколько минут сидел откинув голову и приходя в себя. Перед его закрытыми глазами плавали разноцветные круги, и всё мироздание кружилось вокруг в медпенном вальсе. "Кофейку надо выпить!" - решил Ломов и зычно крикнул в пустоту кабинета:
- Людочка, сделайте пожалуйста кофе!
После этого Максим Иванович резко поднялся, потянулся, сказал "Ух!", прошёлся по кабинету и посмотрел в окно. За окном он увидел медленно бредущего через двор Силуянова. Тот подошёл к ржавому "жигулю", задумчиво постоял перед ним, затем безнадёжно махнул рукой и открыл дверцу. Через несколько секунд автомобиль взревел и выпустив облако гари, скрипя от натуги, покатился вон.
- М-да, раритет.., - задумчиво проговорил Ломов и непонятно было, кому он обращал это определение - то-ли старому автомобилю, то-ли самому Силуянову. Максим Иванович почему-то с неприязнью подумал о своей новенькой иномарке, тщеславно сверкающей боками у входа в редакцию, о трёхкомнатной квартире в помпезном сталинском доме, о недавно выстроенном коттедж,е о кресле главного редактора, обещанном ему в самом ближайшем будущем, и в сознании его, как-будто из ниоткуда, всплыла вдруг, напоённая смертельной тоской, мысль: "Пропала жизнь!" Ломов застонал и прижался лбом к холодному стеклу.
- Максим Иванович!
Ломов вздрогнул, оторвал голову от окна и бессмысленным взором уставился на неслышно вошедшую секретаршу с дымящимся подносом в руках.
- Ваш кофе! - нежно проворковала Людочка, с сочувствием глядя на редакторские страдания.
- Ах... Да, да кофе! Спасибо, Людочка! - пробормотал Максим Иванович и сразу вспомнил о своём давешнем нескромном предложении и о предстоящем randez-vous. "Ну, Любовь Петровна" - злорадно подумал Ломов - устрою я Вам сегодня конфуз!" И душа его в предвкушении многообещающего вечера наполнилась томительной сладостью.