Шенген в лесу

(ролевые игры на болоте)

                – Рукописи мои, Прокофий Сидорович, не горят.
                – Валенки, Тимоха, твои старые горели хуже...
                (Из разговора Тимофея Петровича
                и Прокофия Сидоровича)






ТУДА И ОБРАТНО

           ПУГОВИЧКА ИЗ ПЕРВОЙ ЖИЗНИ
      
      Валька – продавщицей в булочной она работала –  девушка была хорошая. Красивая была Валька, и вообще.
      И грудь, и прочее, и ноги тоже – вся женская амуниция в полном порядке содержалась. И как женщина в целом она «самостоятельная». «Саму  себя честно соблюдает», – сказали бы присяжные старушки, заседавшие на лавке у подъезда.
      «Не журналистка из телевизора. Не дай бог, если кому чудо намазанное не в телевизоре, а во сне привидится! Тощее... Валька – дело другое, девушка справная», – сказал бы так Прокофий Сидорыч, старушками ещё не осужденный, с поличным ещё не пойманный. На лавке  он тоже сиживал в качестве авторитетного деда Прохи, у которого болезней у самого тоже полно, о котором плохое не подумаешь.
      Валька лет на двадцать пять была помоложе Прокофия Сидоровича, а всё равно девушка вежливая, положительная и даже по тем нравственным временам редкая.
      Проха давно на Валю глаз положил, а признаться ей, что душой болеет, случая подходящего не выпадало. А  если вдруг выпадало, то на поступок сам был не готов: зоркие глаза с "присяжной"  скамейки ему сзади чудились или нравственные законы с той же самой скамейки некстати  в нём самом просыпались, чувству мешали. Женат он был – женат на Катьке уже  лет 50.
      Придёт Прокофий Сидорыч в булочную, бывало, Валя «здравствуйте» культурно ему скажет. Спросит, чего Прокофий Сидорович сегодня желает, посоветует булочки, какие помягче взять, и так далее, и в этом роде, и очень любезно. Может, на решительное действие  провоцировала – кто знает?.. Он тоже к ней вежливо, тоже деликатно  и ничего такого себе не позволял, что бы могло женщину  обидеть. А помыслы греховные душу портили. Любуясь Валею с безопасного расстояния, не раз и не два Прокофий Сидорович в тех греховных помыслах как бы трогал её желанную за круглые места, пока она ему булку городскую выдавала и сдачу отсчитывала.
      Вёл себя осмотрительно, чтобы «нечистая сила», которая  на лавке у подъезда дежурит и нравственность его караулит, ничего не разнюхала.  Одним глазом если и стрельнёт на грудь восьмого калибра, то другим глазом он сдачу проверит, чтобы и Валька его не обсчитала, и бабки, что в очереди стоят, не догадались, куда он глаз нацеливает. Узнают, чем дед Проха здесь промышляет –  не дай бог! И за сдачей следить надо: копеек десять-двадцать Валька часто не додавала.
      И вот приснилась! В таком виде, что господи, боже мой, помилуй нас грешных! Хуже, чем в телевизорах теперь показывают. Совсем голая! Страшно подумать даже.
      Стоит у реки, срамные места моет!
      Проха, плеваться стал, глядя на публичное безобразие. А кругом вроде бы и никого. Глазами по сторонам пошарил, матерное слово запустил в кусты, чтобы шпионов распугать, если они там сидят-прячутся, и стал тихонько, кресты на себя накладывая, подкрадываться.
      Близенько подобрался – уже и до спины, и до всего главного дотянуться можно, а если ещё шагнуть... И вдруг во всей бесстыжей красе Валя к нему передом сама развернулась! Не испугалась, а плашмя  нежно слегла на травке. Глазом сморгнула с улыбочкою нахальной, как полагается, чтобы мужчину  в нём разбудить... И груди, и живот, и ноги голые – нате вам! Руки она к Прохе направила, пальчиком поманила. Проха к сладкому потянулся... И – кто-то его в бок толкнул! Матюгом он ответил, ногой взбрыкнул не оборачиваясь.
      Оказывается, Катька, жена, пришла его разбудить совсем по другой причине – чтобы он за дровами в сарай сходил.
      Отчитал он Катьку за то, что сон хороший ему нарушила – помешала смотреть сон про детство! Катька погоготала и ещё сказала, что после детства и юность обязательно придёт, начнут голые бабы во снах являться. Этим она Прокофия Сидоровича вывела из себя особенно. Старого человека оскорбила! Так оскорбила, что потом он полдня ругался – что  и дура, и глупости ещё придумывает, а Прохина рубаха не стирана уже неделю, в булочную сходить не в чем.
      «Вот змея! – думал он. – Ничего худого ещё не совершил, а ведьма почуяла!»
      Сон повторился в другой раз. Потом снова… Раз в неделю Валька ему во сне приходила в самом пышном наряде  – без ничего. И грудь, и ноги – всё рядом с Прохой в том сне лежало, ладошкой достать можно, и боком это мягкое он вроде бы чувствовал, но почему-то всегда дело ничем не заканчивалось.
      Потерял аппетит. Исхудал. Катька его жалеть стала.
      В булочную он теперь заходил с двояким чувством: и тянуло его туда, и боязно было порог переступать. Стыдно становилось, как только дверь открывал. Краснел с головы до пяток – совестливый человек старой закваски! Не чета нынешним журналистам.
      Уже и сдачу проверять забывал. Валька не единожды могла  его нагреть: когда на копейку, когда на десять, а то и на полный рубль оштрафовать могла. Сколько он ей давал, через пять минут из головы вылетало. Вот как Прокофий Сидорович от снов одурел.
      К чести Прокофия Сидоровича, он в Чудноводскую церковь за город съездил исповедоваться. Грех описал в общих чертах, чтобы священник не догадался. Что голая продавщица приснилась, он вообще умолчал. Сказал только, что ему приснилась скоромная еда в Великом посту.
      От святого отца отправился Прокофий Сидорович к бабке, которая умеет сны толковать. Ей тоже он изложил ночные события, главные факты в биографии умалчивая. Туману напустил больше, потому что бабка жила в соседнем дворе. Сон описал так: когда у реки он коней мыл, совсем ещё молодой, и зубы ещё все были и были крепкие, он что-то там такое на реке видал, в каком-то городе – в каком, точно не помнит, – и чуть не случилось в том городе что-то страшное.
      Бабка та, как и поп, ничего не поняла, сказала, что большие деньги Проха может потерять по пьяной лавке  или утонуть в реке, или – его произведут в чин генерала по кавалерии, потом отправят служить в Забайкалье.
      – Погоди, погоди, касатик, – бабка глаза круглые сделала, – да тебя ж в депутаты выбирать станут. После того как потонешь. Не-не! Потонешь не ты... Другой… Ты замёрзнешь. После на металлургический комбинат переведут, и медалью наградят…
      Проха слушать рекомендации не стал, обозвал её в который раз дурой и с тем домой отбыл. А надо было прислушаться!
      Жить двойной жизнью надоело, и, наконец, он решился – правда, ему уже под семьдесят, староват, хотя это ещё не семьдесят пять, а Валька ещё девушкой считается, ей сорок пять с хвостиком, ну пятьдесят от силы, но была не была: решил предложить ей руку и сердце культурно выражаясь.
      Надел чистую рубаху, надел брюки, для торжественных случаев пошитые. Пиджак брать не стал – было лето. Под окном цветов охапку нарвал.
      – Куда ж так вырядился? – Катька спрашивала. – Неужто на кладбище идёшь маму проведать?
      – Совсем ухожу! – ответил он решительно.
      Противная Катька ему вслед весело погоготала, думая, что дед её пугает: «своим ходом на кладбище отправился».
      Долго Прокофий Сидорович возле магазина топтался, случая дожидаясь, когда из булочной покупатели уйдут, чтобы поговорить с глазу на глаз – если вдруг будет неудача, чтобы не осрамиться.
      Случая он дождался и – в магазин. Валька пальцем костяшки на счётах гоняла. Подняла на него глаза, красивые, большие глаза, совсем не бесстыжие, Прокофию Сидоровичу улыбнулась.
      – Что желаете, Прокофий Сидорович? – спросила она ласково.
      Дедушка осмелел и, набрав воздуху полную грудь, на выдохе заявил:
      – Хватит нам с тобой, Валя, от людей прятаться.
      Валька рот широко раскрыла, палец с костяшек соскочил, счёты она отодвинула. А Проха важно закончил:
      – Хочу, Валя, на вас жениться.
      Протянул ей приготовленные цветы, и то ли он задел за что, или от какой-то другой натуги, но вдруг оторвалась пуговичка от ширинки. И покатилась она под прилавок, и вторая вслед за ней тоже. А вторая пуговичка, надо сказать, была основная несущая, штаны стали падать. Прокофий Сидорович – не успел он цветы вручить – вынужден был штаны ловить, чтобы они совсем не упали, и цветы должен был держать, прикрывая то место, где пуговица оторвалась.
      Такой конфуз приключился!
      Плохим словом Прокофий Сидорович Тимоху помянул.
      Закройщик Тимоха, слуга ваш покорный, соавтор строк этих, недели три с брюками его мурыжил, еле успел Проха к своему пятидесятилетию получить новые штаны с пиджаком, а тут на: оказывается, и пуговки бес-халтурщик на гнилую нитку ему подшил. Двадцать лет нитки не отстояли!
      И теперь… Не до предложения теперь. Ещё и две старушки за хлебом приползли – глаза вылупили и смотрят на Прохины штаны, когда те падают, если он руки отнимает, чтобы цветы за спиной спрятать.
      И Валька покраснела.
      Хорошая она девушка, Прокофий Сидорович не ошибся. Другая, какая-нибудь Катька, например, гоготала бы, как на концерте Райкина – не покраснела бы змея!
      Прокофий Сидорович культурно поклонился и, прикрываясь ромашками, спешно покинул помещение.
      В тот вечер к Тимохе он ходил.
      Ругаться Прокофий Сидорович к нему ходил.
      А что толку?! Тимоха-бес, когда в ФЗУ учился и в одной деревне с Прохой жил, тогда ещё безобразничал. Теперь вот с брюками подвёл, осрамил при честном народе в общественном месте.
      И отвечать за халтуру не желает! Говорит, что нитки от времени сгнили!
      А Проха знает: хорошие нитки сто лет на ширинке отстоят. Да что и говорить! Хотел Тимоху по голове стукнуть, но здоровьице уже не то стало. Не успел кулаком и нос проштамповать – Тимоха дверь захлопнул и больше не пустил, как ласково Прокофий Сидорович его ни упрашивал.
      Катька над ним потешалась, как умалишённая, когда он воротился с «кладбища», верёвкою подпоясанный.
      С расстройства Прокофий Сидорович напился и кричал вечером на всю улицу:
      – Ну, Тимоха! Поймаю. А ежели не поймаю, всё равно тебя черти заберут! Прости меня, господи! Чтоб ты утоп, Тимоха!
      
      На том социалистический реализм закончился, дальше…Дальнейшее – почти научная фантастика, в которую трудно вообще поверить. Но было…
      Случай в булочной – дело давнее, можно и не вспоминать, если бы оно было пустяшное, каким на первый взгляд кажется. Что после пережили у нас в Нечерноземье, в какой-то мере определено историй с пуговичкой. И связанное с ней пожелание – «чтоб Тимоха утоп» – сбылось вскоре. Дальше – больше: в будущей России произошли события совсем не пустяшные.


ЯВЛЕНИЕ В НЕЧЕРНОЗЕМЬЕ

      В нашем Нечерноземье в одна тысяча девятьсот девяносто восьмом году в небе и на земле было явление. Летающая тарелка, а может быть, и  другая какая летающая диковина была замечена среди туч сразу с трёх  земных точек. Видели этот предмет над посёлком Богданово, видели возле танка в краевом центре Перовск. В семь часов вечера первого августа. Из штаб-квартиры регионального отделения института политологии тоже наблюдали.
      Об этом говорили, писали, строили догадки, пока не случилось событие поважнее: на окраине города в кустах нашли мешок с деньгами. Каких там только не было! И рубли наши, и старые советские, и доллары американские, и франки французские – столько валюты в одном мешке никто в городе не видывал. Даже связка тугриков там была: монетки такие круглые с дырочками, на бечёвку нанизанные. Одно было странно: на всех деньгах – на рублях и на долларах, на франках и на тугриках – везде напечатан номер 666 и серия  666. Криминалисты только руками разводили и никакой вразумительной версии не выдвинули.
      Неделей позже с Того Света явились два покойника, что вообще в наших широтах бывает крайне редко, а точнее сказать, не бывает, если не считать этого случая. Называли себя один дедом Прохой, второй – просто Тимохой.
      Радостные пришли – ко всем обниматься лезут. Земляки, конечно, от них врассыпную бегают. Кто куда! Даже собаки попрятались, и ни одна дворняга три дня из конуры не высунулась и не гумкнула.
      Шуму наделали. Вид у них был ещё тот.
      Неизвестных мужчин в милицию отвели, на Комиссаровский. Там расспросили, что да как, – выяснили, что полагается в подобных случаях. Показания проверили.
      Оказалось, действительно, по адресу, который называл гражданин Проха, прописан, а точнее сказать, был когда-то прописан некто Прокофий Сидорович Н.
      С гражданином Тимохой складывалось интереснее: улица, на которой он жил, была переименована. Раньше называлась «имени Максима Горького», а теперь «деда Каширина». И вообще дом снесён, квартиросъёмщики расселены.
      Дочка Прокофия Сидоровича от покойника отказалась:
      – Трудно признать в синем аферисте  нашего папу. Что он такое говорит, я не понимаю. От папы мало чего нам досталось, и то всё поделено, отдать нечего, если и докажет.
      Тимохина внучка без повестки явилась.
      – Да, – сказала она, – дедушка наш уехал в восемьдесят пятом году с чужой бабой на курорт. И пропал без вести – на шестьдесят третьем году жизни. В Чёрном море вроде бы потонул, вывалился из лодки пьяный.
      – Это ваш дед? – спросили её в милиции.
      – Да, – сказала внучка, – это дедушка. Но взять я его к себе не могу. Прости, дедуля, ты выражений где-то нахватался, а у нас маленькие детки, твои правнучата, они умные, они всё впитывают, прости. Вот тебе три тысячи рублей на первое время.
      За Прокофия Сидоровича Тимоха поручился:
      – Это мой родной папа, раз от него дочь отказывается. За него ручаюсь.
      В милиции только плечами пожимали: чудные старички! Обоих отпустили.
      В посёлке Богданово, в доме умалишённых, врачи их обследовали, стетоскопами и молотками подробно изучили и ничего особенного не обнаружили. Обоих с миром за ворота вывели.
      Старички крепкие. Издалека смотреть – худого о них вообще ничего не скажешь.
      На деньги Тимохиной внучки купили в деревне дом заколоченный, там долго жили. Крышу подлатали, обои поклеили. Общий стол был и общие деньги.
      Шитьём промышляли. Кому пуговки пришить, кому заплатки поставить, кому кальсоны перелицевать – работы хватало.
      Соседи заходили, чтобы узнать, как Там, как убежать оттуда, если что, и как попали…

                МЫТАРСТВА
                (записано со слов Тимофея Петровича)




      ТУДА
      
      Сколько народу на Земле перемёрло, не сосчитаешь. Кто под машину попал, кто пьяненький неудачно в люк свалился. Да мало ли каких уважительных причин у хорошего человека бывает, чтобы на Тот Свет отойти? Причин много.
      Одно утешение нам, пока ещё здравствующим: немножко и сами виноваты были те помёршие. Здоровье не берегли, врачей не слушали, ещё и в воду лезли, где трезвым купаться запрещено.
      Прокофий Сидорович диету не соблюдал. Жену не слушал. Выпивал дорогой наш Прокофий Сидорович больше нормы, Катькой установленной. А здоровьице так себе. Больше литра в доброго человека в конце жизненного пути уже  не входило. И, наконец, он плохо себя с утра почувствовал. Стал жаловаться:
      «Ноги не идут, руки чужого к себе ничего не тянут, а во сне маму третьего дня видал – наверно помру». Думали, придуривается Прокофий Сидорович, как обычно, краски сгущает. А врача позвали. И священника из Любятовской церкви на дом пригласили на всякий пожарный.
      Послушали,  пощупали живот. Единогласно все удивились. Ещё раз перещупали ключевые точки.
      Признали ОРЗ на почве переедания, на сто первом году.
      Не обманул Прокофий Сидорович. Слово его, как гербовая печать, оказалось.
      Родственники, спасибо им, справили гроб хороший, покойника  с письмом уютно в нём расположили и к телевизору придвинули для прощания. Всё, что надо, следуя указаниям знающих старушек, сделали.
      Сидят-прощаются. Как водится, плохое не вспоминают, говорят больше хорошее. Вспоминают, как дедушка их маленьких правильно воспитывал: прутиком стегал не больно, стегал только за дело педагогически.
      Наслушался Прокофий Сидорович хвалебных слов без матерных выражений и возомнил о себе высокое. В рай попадёт, согласно характеристике, решил он, ему быть в раю положено, потому как родные и близкие покойника очень хвалят жалеют, что рано вообще ушёл.
      И дочка, и зять, и малые внучата – все горюют. По Прокофию Сидоровичу, который от ОРЗ померши, царствие ему небесное. Скорбят они и горько плачут. «Отмучился, – говорят, – на сто первом году».
      На часы поглядывают.
      А наш лежит. Выслушивает напутственные слова. Пожелания он в общую копилку суммирует, и весь мечтает: дескать, в райских кущах я буду жить хорошо, с праведниками общаться. И – песни душевные там слушать, без нынешнего «гыр-пыр» с брык дансами. Услуги  получать бесплатные – за счёт Тимохи, химию отрабатывающего в аду за совершённые грехи. Несите, мол, скорее, чего рты разинули, чего резину тянете?!
      И подхватили его силы небесные. К месту назначения доставили, аккуратно, вперёд ногами, на дорожку у высокого забора приложили.
      Где станция, куда его занесло, и чьи силы бесплатную доставку организовали? – Прокофий Сидорович теперь ничего не рассказывает. Может, зазнался, а может, в чём уже сомневается, вторично на земле поживши. И тайну никто  нам не раскроет. Кто  в Прохиной шкуре  не побывал, этим вообще ничего неведомо.
      Есть общественное такое мнение: не по белой горячке дело было, и дальнейшее кино случилось не на Земле.
      А тогда Проха не раздумывал. Родные и близкие, в дальний путь дедушку собирая, оценили  на отлично,  потому он к парадным воротам сразу и двинул. И – давай кулаками по дверям бухать.
      – Живо отворяйте, с вами говорит Прокофий Сидорович! Есть у вас кто из начальства моего уровня ай нет? Есть тут которые в Рай записывают?
      – Нету, – отвечает изнутри ему кто-то.
      – А ты кто ж такой будешь, в какой должности, и и почему простой вопрос не решаешь?
      – Я, человек маленький, дворником у них взят.
      – А чего? – строгий Прокофий Сидорыч дворника допрашивает. –  Чего натворил? –  через дырку в заборине секретные сведения ещё выпытывает.
      Тамошний горько вздыхает.
      – Известно чего! На Земле-то я выпивал.
      – И чего?
      – А того! Насилу подметать устроился.
      – Из-за пьянки одной что ли?
      – Не-не. Матом ещё ругался.
      Прокофия Сидорыча как током в ухо шибануло.
      Пригорюнился.
      Стал служащего о деле расспрашивать:
      – А как с питанием?
      – Сухари да вода – не обижают. По выходным дням в кущи пускают подметать.
      – А где ж, родимый, те товарищи, которые в Рай записывают? Подскажи, помоги, миленький.
      – Вон туда за угол, Прокофий Сидорович, заверните. В том дому без очереди записывают.
      Дали Прокофию Сидоровичу бегунок. Бегунок оформить – раз плюнуть. Дело привычное. Считай, одной ногой он уже в Раю стоит.
      Правда, с теми начальниками, что в бумаге расписаться умеют, у них форменная чехарда. Один в отпуску. Второго с утра сами ищут. Завхоз до обеда был на заседании, теперь товар получает на базе. Физкультурник пьяный под стулом спит – для разъяснения задач к нему дважды посылали.
      Квитанции дали от руки заполнить для сверки почерка и выработки характера. Расчётный счёт из двадцати цифирей раб Прокофий, несколько раз переписывал – то ноль забудет написать, нолик пропустит, то лишнюю двойку нарисует – потел, мучился, с божьей помощью и с этим заданием за один день справился, матом ни разу не сругнулся.
      В три дня Прокофий Сидорыч другие конторы обегал, быстро подписи он собрал. Опыт большой на Земле получен.
      Потом его направили, чтоб вшей проверить, чтобы хлорофосом от клопов Прокофия Сидоровича попрыскали – не дай бог занести нечисть во дворцы небесные. На это ещё сколько-то дней ухлопал.
      За тридцать дней до сороковин пригласили в кадры.
      Отдышался, с лысины пот вытер.
      – Фу! – говорит. – Легче на Земле бутылки сдать, чем у вас в Рай устроиться.
      – В какой Рай? – кадровик на него глаза вылупил. – Во ад тебя оформляем.
      Прокофий Сидорович и рот открыл.
      – На собрании, кажись, не разбирали… Как это – во ад, и так сразу?
      – А ты, разве не тот, что в Райских Кущах пьяный был, скоромными словами обзывался? Да ещё бюрократ бывший, да ещё и в рай обманным путём пролез, под забором протиснулся – оказалось?
      – Не-не! Я новопреставленный.
      – Ну, товарищи, вы, как маленькие. Тебе, гражданин покойник, надо в другие ворота попробовать. В дальнейшем не путайте.
      – А за каким же хреном вы меня справками мордовали, от клопов прыскали?
      – Извините. Было вам испытание. Думали, вы пьющий бюрократ и во ад посланы. По этой форме всех пьющих бюрократов во ад прописываем. Извините, ошиблись. Вам в другие ворота, товарищи. Пока ступайте.
      Проха опять глоткою: мать-перемать, – берёт служащего за пельки и просит материальную компенсацию, плюс упущенную выгоду с него требует. В небесах!
      Компенсацию не выхлопотал, а подзатыльников навешали. Манерам научили. Когда на приём к Архангелу приволокся, был посмирнее.
      В Райские Ворота очередь. В три поворота завивается, потом прямо – покойников на двести. Ещё двести великомучеников у крыльца митингуют. Всем гуртом в рай собралися. А с виду трезвые. Шум, гам, давка небывалая.
      Народ чужой, земляков никого не видать, чтобы примазаться.
      Жалко, что здоровьишко не сберёг, а здесь так всё неудачно складывается.
      И тут на! – слышит Прокофий Сидорович: на приём вызывают земляка. Только что ни одного не было из Прохиного региона, и вдруг – вызывают не кого-нибудь, а раба божьего Тимофея, который огурцы из подвала у него украл на прежнем этапе!
      Прокофий Сидорыч крепкие слова, подходящие для подобного случая, все перезабыл от волнения. Плешь дыбом...
      Нужные выражения вспомнил не сразу. Народ распихавши, с этими матюгами да с кулаками без очереди вперёд проследовал.
      Раб Божий Тимофей в коридоре с бланками уже сидит, биографию сочиняет, а другой раб, Тимохин земляк Проха, у которого огурцы пропали, вламывается, и в крик:
      – Не бывать, бес поганый, тебе в Раю. Вот те крест! Через мой труп только! Ты в биографии всё врёшь. Ты мне и пуговки на ширинке ещё на гнилую нитку пришил, когда я тебе костюм к юбилею на 50 лет заказывал.
      За воротник хватает – новенькую белую рубаху на грудине рвёт!
      Я тоже не без греха, врать не буду – сдачи дал  –  покойничку и в ухо заехал, и ещё, куда следует, отметки ему поставил.
      Матюжник орёт, скамейки кидает.
      Шуму наделали! Всех в раю разбудили.
      В разгар атаки, когда Проха с табуреткой за мной бегал, вроде как ангел, откуда ни возьмись, в коридорчик выпорхнул.
      Или кто другой нам из воздуха явился – на подряснике крепкого гражданина, в лапти обутого, фамилию написать забыли. Прибежал с бердышом, бланки у меня из рук вырвал – биографию, которую тяжело я вырабатывал, в урну кинул. Лаптем под зад ногой проштамповал обоих, направил по назначению.
      Цербер – одно слово! С характером.
      Без документации в преисподнюю закувыркались. В предварительное чистилище нас забросили или ещё куда – не знаю, вывесок на дверях не повешено. А в какой вере мы, там не спрашивали.



      РОЖДЕНИЕ ПОЛОСАТОГО АНГЕЛА
      
      Сидим-мучаемся по строгому режиму, на горячем производстве за грехи отрабатываем.
      Так бы и ничего – терпимо, если бы не Прокофий Сидорыч! Замучил попрёками. Куда ни пойду, за мной волокётся, нервы мотает:
      – Ты, бес поганый, – сзади подколодный шипит, – у меня огурцы из подвала унёс. На страшном суде с тебя спросится. На полную катушку намотают!
      – На суде земном, – отвечаю, – мотивы не подтвердились. Тебе самому за рукоприкладство, за самосуд с мордобитием, пятнадцать суток тогда влепили.
      – А пшеницу, Тимоха бес, помнишь? Кто два мешка из зерносклада волок? Я всё видал! Господь свидетель – в амбар ты-ы залез…. Пару мешков, чтобы  за одну ходку управиться, по лужам пёр –  мешки-то большунные! Как грыжу себе не заработал?
      – «Видал»! А молчал! Когда милиция пшеницу разыскивала… За сокрытие с тебя  больше спросится. По  групповому пойдёшь.
      – Про огурцы  сразу я заявил. И на страшном суде докажу...
      Замордовал! Не отвязаться. Божье наказание в образе Прокофия Сидорыча свыше послано! Не знаю, как отвязаться. Мучаюсь.
      И Архангел душой болеет. У него собрались пустующую единицу сокращать, если горящую вакансию срочно он не заполнит. Сверху по шапке бьют за снижение поступлений из верующей среды.
      Зовёт на ковёр секретаря.
      – Выписывай, голубчик командировку, езжай в Чистилище, дуй за кадрами. Отпетых забулдыжников не вези. Проху и Тимоху тащи – воздушкой переправляй, чтобы пешую дорогу сюда грешники не разведали. Без документов во ад мазурики проскочили! Процедуру нарушили. Их не рассматривали… Что-нибудь такое, более-менее, скоренько из них двоих, Бог даст, соберём, вакансию закроем. Езжай. Толку от тебя здесь никакого, работу с верующими завалил…
      Нас отрывают от горячего производства, из озера тянут в контору на допрос.
      Пришли – стоим хмурые. Из тёмного уголка моргаем.
      Архангельский секретарь, вижу я, что-то в чистилище выбивает: не то материал какой для строительства просит, не то запчасти, а сам ни дерева, ни жести нашим по бартеру не обещает.
      Здешний хитрит, прибедняется: материалов самому не хватает, всё по счёту. С рабсилой и того хуже: токари хорошие перевелись, от черновой работы новопреставленные отлынивают, а сидят в аду одни пьяницы и матершинники, которые для Райских Кущей не годятся.
      Мы с Прохой поняли: кто-то нужен Архангелу, в Рай одного жить направят.
      Проха себя кулаком в грудь: «Меня! Я легкотрудник».
      А я молчу. Тем более что не спрашивают.
      Сатанинский чиновник загадку загадал: «Ладно, – говорит, – одного отпущу по накладной. Товар сам выбирай. Какой лучше?..»
      Командированный и лоб зачесал.
      «На себя эту огромную ответственность я взять не могу: ежели ошибусь, в Раю делов наделает. Начальство пусть с ними чикается. Отпускай обоих. Как справимся, сразу одного вышлем в ваш адрес. Есть указание от руководства, есть письмо из главка… Во!»
      Сатанинский секретарь и – лапы кверху, письмо увидав с гербовой печатью.
      На целые сутки застряли по метеоусловиям. Из угла в угол шатаемся, заняться нечем. А посадку не объявляют.
      Я говорю секретарю:
      – От скуки-то в картишки бы, что ли, сдуться.
      – Нельзя! Здесь не положено.
      Запрещено, так запрещено. Что ж. Скучаем.
      – А на что играть будем? – секретарь вдруг спрашивает.
      – На щелбаны.
      – Ну, поехали.
      Сыграли пять партий.
      – Нет, – говорит секретарь, – ты очень больно по лбу бьёшь. Лучше – давай на другое.
      – А на что? У меня деньжат нет.
      – Ставь свою полосатую рубаху. И этот пусть ставит, – он на Проху показывает. – А то один на один ты меня в дураках опять оставишь.
      Ангел так рассчитал: станем мы с Прохой друг дружку топить, а он будет в выигрыше.
      Верно, мы с Прохой всю игру грызлись, про огурцы и пшеницу вспоминали. Для виду. И ободрали секретаря, как липку.
      Сперва деньжата – тысяч пять – секретарь нам спустил. Потом он с себя снял, и запасное, что было в чемодане – всё нам отдал. Даже документацию, какая на нас имелась – всю выудили. Азартный был мужик!
      Выигрыш мы сложили в кучу и поделили пополам. Чтоб честно…
      Голого секретаря – жалко ведь человека – в мою полосатую рубаху нарядили Не дай бог, госслужащий зазябнет – по судам затягают – небо-то на мороз разъяснивает.
      В моей одёже получился как бы Полосатый ангел  – Проха так его и нарёк.
      Прохино тряпьё в канаву бросили.
      Секретарь говорит:
      – Ребята, выручите! Подкиньте хоть монет тридцать, медных. Пойду с горя пивка попью.
      Ушёл с концами. Где-то его там задержали. В полосатой рубахе-то. С номером! И без документов!
      Прописали его в чистилище. Полосатый ангел нам ещё отрыгнётся…
      К Архангелу мы вдвоём потопали. Пешком. Там всё рядом, воздушка – для отвода глаз. Секрет этот мы тоже в карты выиграли. За угол только завернули – и мы у Ворот! Документацию с деньгами под камень заложили.
      – А где мой? – Пётр спрашивает.
      – Пошёл по наклонной. Теперь сам сидит.
      Пётр и пригорюнился. А что делать? На должность ангела-секретаря взяли молодого мужика с высшим образованием.

      

      СУД
      
      Толку от молодого специалиста никакого, на усопших ему наплевать, вопросы  не решает. Как начальство решит, так и будет, он только в протокол запишет. Работничек! И то ли о бабах думает – леший его там разберёт, работа умственная, то ли анекдоты скоромные воспоминает – сидит-ухмыляется! Муху поймал… Пером в чернильнице подцепил  и – давай грешницу, скоропостижно утопшую, суду показывать.
      На Земле у мух жизнь не сладкая: сколько их перебили, сколько передавили! Во дворцы небесные одну везучую понесло, в чернильницу залезла, проскочить в рай надеялась. И вот тебе на: попалась! На последнем этапе! Тут строго.
      Архангелу не до мух, новопреставленных допрашивает:
      – Ну что, голубчики? Почему возле Райских Ворот драку затеяли? Кто из вас зачинщик?
      – Этот гражданин, – на Проху киваю, – самосуд опять учинил. Теперь в Рай меня, товарищ судья, этот гражданин не пущает. Сам лезет первым.
      – Кто тебе дал право здесь распоряжаться? Почему товарища не пускаешь? Объясни: почему ты решил, что должен быть первым?
      – А потому! Когда мы в церкви у попа лежали, он после меня первым был. И на отпевание в цинковом гробу – запаянный – после меня записался. Видать, и гроб-то у него был по блату схвачен. Гроб хороший… А тут в облаках уже впереди на сто номеров стоит! Анчихрист! У меня на ладошке «сто три» написано, а у него, чертюги, на «четыре» переправлено.
      – И как же, раб Тимофей, такое получилось?
      – Не могу знать, ваше благородие. Видать, божье провидение как обычно сработало.
      – В лапу бес Тимоха кому-то сунул! Вот и всё тут провидение, – выступает Проха с нехорошею догадкой.
      – И где ж это он на лапу сунул? – секретарь Проху спрашивает.
      Наш не растерялся – наш им рапортует:
      – Где-где? В пи… Прости, Господи. Тимоха бес  кого хошь в грех вволокёт... На Земле. Вот  где. В Небесах  номер у него не пройдёт!
      Судьи перемигиваются. Ясное дело, на пустой крючок Проху  не поймаешь –  тот карась!
      – Ага, – говорю, – вы про него ещё много узнаете. Ещё тот великомученик! Прохиндей – будьте здоровы!
      Прокофий Сидорович берёт меня за шиворот, и даёт кулака понюхать, к лицу нос придавливает. Натурально, живодёрски, прокуренным кулачищем душит. Спасибо привратнику, живодёра отогнал, спас раба Тимофея от неминучей погибели.
      Продышался маленько – восклицаю:
      – Ты что, Проха, мелешь? Какие взятки?
      – А вот какие: деньги такие нечистые, которые в лапу честному человеку суют. В церкви ты сунул…
      – Прокофий Сидорыч, вы умом рехнулись. На такое  как бы я  там сподобился? В гробу цинковом, согласно вашему заявлению, я лежал запаянный. Постыдитесь! Как вы здесь выражаетесь? А ещё старый человек! Как не хорошо! Вы церкву, Прокофий Сидорыч, огульно охаиваете, хотя, кто знает, взяткой, тамошних служащих вы могли запросто сами оскорбить. В рукосуйстве были вы замечены неоднократно.
      – Ну?! – Прокофий Сидорыч рот разинул.
      – Вот и гну! Не помните, как взятки давали, чтобы вам брюки скорей сшили? Для ускорения шитья, так сказать, деньгами закройщика охмуряли.
      Архангел очи на Проху перевёл.
      – Вот те на! А-я-яй! Мы на вас так рассчитывали.
      Молчит Проха – понял, что оплошал. Сгоряча ляпнул, и вообще тему нехорошую затронул.
      Столько отрицательных примеров из жизни Тимохи было заготовлено – забыл! Вместо общественного амбара, вместо огурцов, о взятках заявил! У самого тоже лицо в пуху. У кого оно не в пуху? Если насчёт взяток на страшном суде будут с каждым разбираться…
      Черти за язык тянули!
      Молчит! А судьи в пользу раба Тимохи баллы  засчитывают.
      – Значит, давал, господин усопший!
      – То есть нельзя сказать, что б и «давал», а вроде бы и конечно, – бормочет ошалевший покойничек и меня вдруг спрашивает:
      – Чтобы скорей сшили?
      Киваю.
      – Конечно, чтобы скорей сшили и…
      Дедок мне рот зажимает.
      – И три недельки ты меня, касатик, промурыжил! – за меня речь он доканчивает.
      И к судьям очень ласково живорез вопиёт:
      – А пуговки?! Пуговки, уважаемые товарищи, на гнилую нитку поганый бес пришил. В евоных штанах я оконфузился. В церкви, граждане судьи. Господи Исусе! При всех святых! Только я к причастию, значит, потянулся, а они – пырх с ширинки…
      Присяжные уши навострили.
      – Кто это «пырх с ширинки»? – секретарь спрашивает.
      – Кто-кто, – наш ему ласково отвечает, – пуговички! Оторвалися пуговички, и – «пырх» с ширинки. В алтарную, товарищ секретарь, покатилися. А он, товарищи, то есть, господа судьи … Он, бес халтурщик, в другой раз уже пятёрку сверху тарифу назначил. Я ему кукиш показал, господь свидетель… Вот тебе! Вот тебе, а не пятёрка!
      Кукиши в лицо мне тискает.
      – Хватит, – тихонько ему говорю, – народу честному здесь головы морочить. Я про пуговичку сейчас расскажу: где она «оторвалася и покатилася»! Молчи…
      Не слышит, своё орёт:
      – Кому сказать, по пяти рублёв потом драть стали! И Нюрка евоная с расценками мухлевала…
      – Нюрка?
      – Ага, кассирша евоная гражданская... Мы бедовали, постничали, трудовую копейку берегли, а он морду себе наедал на мои денежки. И с Нюркой ещё забавлялся. В грехе… Ни в церкви, ни в загсе не расписаны…
      – Молчи! – говорю.
      – Нет, не замолчу!
      – Молчи! Шить на тебя – чистое наказанье. Тут – размер пятидесятый, тут – пятьдесят второй, ноги вообще сорок третьи носит, и карманы ещё ему пришей. Вытачки на грудине… Это, конечно, когда на бабу пиджак шьём, вытачки на восьмой номер всегда обозначаем…Тебе не надо... Взять тройку лишнюю – грех, конечно, пятёрку не взять – даже хуже. Лекал на таких скупердяев на складе не бывает. Самим сатаной кособокий хрен подослан, чтобы взятками искушать. Если бы не давали…
      Судьи с большим интересом слушают. Не мешают.
      А Проха мою речь воем забивает:
      – Если бы не брали, и мы бы не давали!
      – Нетушки!  Если бы вы не давали… Кирпичи ещё воровал… А про пуговичку я подробнее  расскажу…
      Прокуренная клешня рот мне зажимает.
      Архангел вмешивается, кричит «прекратите», а секретаря спрашивает:
      – Ну, который из них получше, как думаешь?
      – Не знаю! Заморочили!
      Как туча, Архангел мрачный. То на меня, то на Проху очами сверкает, словно молнии из тучи мечет.
      Коню ясно, дела наши худые –  и Прохины, и мои.
      Прокофий Сидорыч фиги с обеих рук  ещё бодро мне показывает, а вижу, что он расстроился. О взятках ляпнул. С пуговичками Архангелу соврал! Хуже всего, что историю о пуговичке я знаю от начала и до конца.
      И кто пришивал, помню, и как Прокофий Сидорович двадцать лет спустя призывал чертей, чтобы того портного они забрали через утопление… Утопление накаркал! Следом и сам сковырнулся.
       «В алтарную покатилася»! Теперь в глаза мои ласково заглядывает и укусить сразу хочет. Вроде бы и рычит, а хвостиком виляет, заискивает, чтобы насчёт «алтарной» и «Вальки из булочной» чего я не заявил.
      Пускай понервничает. Молчу. Жду, когда он яму себе дороет.
      А тут  на него алебарда ещё завалилась, когда привратник от скуки на табуретке закимарил. Ударенный Проха хай поднял – не приведи господи! Драться с кулаками полез.
      Я обрадовался: судьи теперь с решением определятся, меня в Рай направят, а Проху в преисподнюю запихают, чтоб не дрался.
      Не получилось. Привратник по макушке дебошира огрел, на том драка и закончилась. Прокофий Сидорыч присмирел – вылитый великомученик сделался, хоть одигитрию, хоть жития с обормота пиши. А Пётр Архангел и виду не подал, будто бы драку и не заметил. Очень уж был задумчивый. Задачку мы ему загадали!
      Рукой только махнул.
      – Отложим, – сказал, – слушанье на завтра. Или на послезавтра... Нет, на сорок дней отложим. А ещё лучше … Помещение прошу очистить.
      Ангел-привратник помещение очистил: Прохе помог выйти лаптем, меня коленкою к выходу провёл, чтобы в райский коридор мы не завернули,  и двери захлопнул.
      Проха причитает:
      – Мы бедовали-постничали…
      – Хватит, – говорю, – не напрягайся. Уже не слышат.
      – Да, – Проха соглашается, – и ведь простейшего дела разрешить не могут. Что за суд?! Чёрт знает что!
      Хорошо, что сейчас не слышали «товарищи судьи» пёровского праведника.


      
           ЦЕРБЕР
      
      И ходим к воротам, как на работу! И каждый раз привратник, этот вышибала с палкой, как нас увидит, пугает:
      – Если бы моя воля, я б вас, чертюг рогатых, обратно в Геенну бы затолкал!
      – Ну-ну, бодливой корове… А дело-то наше как?
      – Никак! Они всё думают. На курсы повышения собравши. Нечестивцы, заморочили!
      Плюётся! «Ага, думаю, к начальству критически настроен, надо бы запомнить».
      – И долго нас мурыжить будут?
      – А вы не мечитесь, беси шелудивые! Бесовскую суету с вас не гнали, так я скоро вам глауберову соль выпишу. Сичас устрою.
      – До суда, – говорю, – не имеете права преступниками называть. Окончательного решения не было.
      – Брысь, – говорит, – а то я быстро решу… В дорогу соберу в одночасье, одену и обую. Туда у нас скоро…
      – Знаем мы ваше «одночасье» и «туда скоро».
      Здесь у ворот, конечно, лучше болтаться, чем в преисподней вкалывать. Всё тут хорошо, но – которого в Рай возьмут? – неясность мучит. Хочется узнать поскорей, чем разрешилось. Ждать и догонять – дело паршивое.
      И этот ещё – всё на судьбу жалуется. Всё ему не так! В чистилище жарко было, а тут спать холодно. Мёрзнет, как путник в сугробе. Райские кущи по ночам снятся. И каждое утро у него разочарование, и каждое утро мне жалуется.
      – И на Земле, – говорит Проха, – было так. Цельную ночь, бывало, карманы набиваешь деньгами, набиваешь – десятки, сотни суёшь… Столько денег, что из карманов сыплются! А утром – хлоп себя по карманам, и – нету ни шиша! И, мать честная, портков тоже нету! А-а! На стуло они повешены. Слава богу, портки целы…
      – Если портки целы, – говорю, – пойдём результаты узнавать. Раз тебе приспичило. Может, на работу куда возьмут.
      Привратник, вроде бы, в настроении. Про своё обещание не вспоминает, с нами ласково:
      – Библию они читают, господа.
      – И на какой странице?
      – На той самой, где «Египтяне увидали, что она женщина весьма». Как до денежных знаков доберутся, вам особое приглашение будет. Письменное.
      – И сколько страничек-то до денежных знаков-то осталось?
      – С тысячу страничек поднаберётся. Они быстро читают, уважаемые, новым методом. По складам. По полной странице за неделю шпарят.
      А наш как заорёт:
      – Ну, контора, мать твою так!
      Опять горлом, опять за старое. А привратнику того и надо. Специально растравливал.
      – Ну, счас я вас! – хвать свою алебарду.
      – Бодливой корове, – говорю, а докончить выступление я не успеваю.
      Пётр, оказывается, на курсы повышения умотал. Привратника за себя «исполняющим» оставил с полномочиями.
      Исполняющий справил нас быстро. Как обещал. Выдал из каптёрки новенькие рубахи полосатые, деревянные галоши в размер ноги подобрал. Волчьи характеристики в зубы и, айда – под зад ногой – в преисподнюю.
      Успели, правда, документацию припрятать. Денежки под камень опять положили – в чистилище ценные вещи брать нельзя – свистнут. Мелочь взяли – на карманные расходы и на обратную дорогу. Дорогу теперь знаем. Ангельское бельё вниз под полосатое одели.


      
      
                ПОБЕГ ВТОРОЙ К ВОРОТАМ И ДАЛЬШЕ
      
      В первый-то раз мы и не бежали, а как бы в командировке были. Но «исполняющий» засчитал командировку побегом, чтобы нас поводили по мытарствам дополнительно.
      Ну, мы и ходим там по кругам с волчьей характеристикой в зубах, а в неё нам галочки ставят. Трудодни записывают.
      В проходной у них рогач караулит, а транспортные ворота нараспашку. Беги – не хочу. Потому что бежать некуда. Возле приёмной долго не прокантуешься, если денег у тебя нет. В рай с плохими документами не пропустят, обратно в преисподнюю запихают. Потом ещё за побег лет сто намотают. Так что не один раз подумаешь, прежде чем убежать.
      У нас с Прохой всё есть. Деньжата наши лежат под камнем. Документов тоже полно: одна характеристика производственная, две волчьих и запрос Архангела в сатанинскую канцелярию – всё есть! У Прохи ещё письмо от попа к богу имеется,  окончательный диагноз и справка на гроб тоже на руках...
      Вдобавок ко всему, рубахи белые под полосатой робой – немного их простирнуть, и мы как новопреставленные, не отличишь.
      Правда, направление, которое Прохе во ад в первый раз лаптем оформляли, под штанами, где-то на заднице, затерялось. А так всё есть.
      Драпанули.
      До конторы добрались без приключений, даже говорить не интересно. А там мы уже все дела знаем: в адские ворота идти не обязательно, а надо заходить со двора.
      Во дворе народищу видимо-невидимо. У них перестройку начали. Указ вышел: пьющих вообще не брать. Следом прислали инструкцию с разъяснениями: «пьющих помногу не брать, и вообще всё можно, что не запрещено».
      Не брать помногу или пьющих помногу? Или запойных только не брать? Служащие на местах разобраться не смогли, и вынуждены были провести техучёбу среди верующих.
      Вот народу-то и наплыло. Во дворе не протолкнуться. Заняли во второй тысяче. Но организовано у них, надо сказать, хорошо. Очередь подвигается быстро, всех отшивают. Не стоим, а бежим. За десять секунд во ад оформляют или на дослушивание во двор выпихивают.
      Один какой-то, видим, через толпу обратно протискивается. Расстроенный.
      – Ну, как? – спрашиваю.
      – Никак!
      – А что так слабо? – наш встревает.
      – Заполнено неграмотно.
      Я сразу понял, что к чему.
      – Там не мордатый такой принимает?
      – Ага, – говорит, – вылитый вышибала. Вроде дружка вашего.
      – Спасибо за информацию.
      А Прохе шепчу:
      – Привратник орудует. Пётр с повышения не приехал.
      Ну, Проха и нюни распустил:
      – Этот нас помнит! Опять дальняя дорога, опять подёнка при худых харчах. Что нам делать?
      – А вот что. В лицо нас не узнает – смотри, не брейся!  А «Прох» и «Тимох» тут сегодня хоть пруд пруди. Запрос Архангела мы сегодня запрячем подальше. Ты, Проха, подашь письмо от попа. А я производственную характеристику покажу.
      – С волчьим билетом, гляди, не перепутай.
      – Ладно, – говорю, – умник! Сам чего не перепутай.
      Только посовещались мы, и – Проху вызывают.
      Он – письмо на стол, ему обратно отшвыривают.
      – Печати поставь!
      Проха рот раскрыл.
      – Не задерживай. И пусть укажут, гражданин дед, чем в детстве хворал. Тащи другого усопшего, ребята!
      Проху выталкивают, Тимоху на приёмку волокут.
      Тоже не прошёл.
      В характеристике написано: «Шьёт хреново».
      Выползли мы с Прохой в чисто поле и загоревали.
      Делать нечего, надо Петра ждать. Через этого  не проскочить. И наплыв большой.
      Зато неподалёку от приёмной комиссии гостиницу открыли. Частную.
      Говорю Прохе:
      – Нечего нюни распускать. Чеши за мной. Сейчас устроимся.
      Проха головой мотает.
      – Никуда я не пойду. Я лучше здесь, как собака, замёрзну, чем жизнь такая. Бери мои денежки, мне уже всё равно.
      – Ну, смотри…
      Устроился в гостиницу – живу. Деньги направо и налево швыряю. Тоже порядочно всё надоело.
      Хочу денежки поскорее спустить и – к деду на мороз. Я им тысячи, а мне дают хлеб с квасом и на железную кровать спать укладывают. Разве это жизнь? С такими деньгами на курорте, бывало! Да что и говорить, на пятый день, считай, сижу на фуфу, в кармане мелочишка звякает.
      Отправился Проху проведать: как он там? Наверно, ему по ночам Кущи снятся. Пусть порасскажет о житье-бытье, стоит ли нам туда соваться. Может, на Землю дёру дать…
      На Проху глядеть страшно. От фигуры у него вредный характер один остался. И торчат опухшие от мороза уши. Но глаза злющие, как и были.
      – Ну, как, – спрашиваю, – тут жизнь?
      – А вот как!
      Руки, ноги мне показывает.
      – Ежели сделают ещё разок вскрытие, то диагноз не подтвердят. Там ОРЗ написано, а тут ещё вон какая свистопляска с ушами. Всё обморозилось! Да ещё эти печати, мать их за ногу!
      – Вставай, – говорю, – хватит валяться.
      – Никуда не пойду, здесь сдохну.
      – Вставай, – говорю, – Пётр приехал. Принимает по личным вопросам, и никто не знает. Идём! – первые будем.
      – А что толку? Теперь меня по всем статьям замордуют: и по печатям не пройду, и по обморожениям.
      Я у него письмо живо отобрал. Дед – в кулаки. «Ага, думаю, чувствуешь ты себя прекрасно».
      – Не ерепенься, – говорю, – с твоим письмом я пойду, а ты с диагнозом.
      Дед орёт:
      – Я всё Петру расскажу, что ты моё письмо стибрил.
      – Ага. Ты ещё про пшеницу вякни. Делай, что тебе велят. Как войдёшь, уши показывай, и окончательный диагноз читай вслух. Ори громче: «Несоответствие»! А я буду жаловаться, что нет печатей на поповом письме, из-за них вот-вот замёрзну, как этот гражданин, и вас не похвалят… Смотри, не брейся, чтоб не признали. Теперь мы с тобой оба – рабы Прокофии, не спутай.
      Пришли.
      – Здравствуйте.
      – Здравствуйте.
      Я выступаю: так и так, вот ваш сотрудник мурыжит меня из-за печатей. Если замёрзну, вам по шапке опять дадут. Как быть?
      Пётр на привратника:
      – Кто такой порядок завёл?
      – Я в ваше отсутствие, господин Главрай, выпустил распоряжение. А то – наплыв… под видом малопьющих.
      Пётр затылок чешет
      – А как быть?
      – Не знаю, – говорит привратник. – А наплыв большой. И если замёрзнет он, вас точно не похвалят
      – Вот задачка, – говорит Пётр, – надо ехать опять на курсы повышения. Всегда так: сверху требуют, а указаний не дают.
      Глядит он на нас и тихонько матерится.
      Его понять можно. С нами трудно. У обоих глаза честные, у каждого по три справки в карманах заготовлено – попробуй, выбери.
      Тогда я выступаю вперёд.
      – Может, вы нас на Землю отпустите. Я поставлю печати у попа, а Проха в больнице полежит. Подлечат малость, проверят. Может быть, вообще у него только ОРЗ, а уши эти мнительному деду кажутся.
      Пётр обрадовался.
      – Вот-вот. Берите сто лет за свой счёт. Такие дела быстро не делаются – мы знаем. И езжайте, с богом. Возьмите ещё отгулами лет двести – вдруг не успеете. Я напишу, что вы по выходным прихватывали… Ну, ступайте.
      И спихнул нас. Мешок денег на дорогу выделил. Но червонцы все на один номер. В кустах выбросили. А то было бы делов!


      ДОМОЙ
      
      Прокофий Сидорович домой двинул.
      Побежал, как мальчишка, родных и близких успокаивать. У телевизора, может быть, где гроб стоял, они до сих пор страдают! И водка в ящике  непочатая стоит. Такая вот незадача: не лезет в горло даже за упокой, потому что пьёшь без дорогого дедушки, а Душа Прохина по этой уважительной причине так и не успокоилась.
      Который  год мучаются. Живут  на сухую. Надеждой одной, что дедушка с кладбища вдруг придёт, ещё себя как-то поддерживают. Ещё не свихнулись. А ежели не придёт?! От Прокофия Сидорыча и водки  отвыкнут они пожизненно! Врагу подобного наказания не пожелаешь. Лучше пусть расстреляют...
      Второй ящик на пожарный случай родные и близкие заготовили, чтобы здоровье с утра поправить, если вечером когда-нибудь не выдержат и с горя сорвутся.
      Ну когда же наконец – господи! – поезд с Того Света приедет и дедушку с кладбища привезёт?
      Дедушка бегом – не дай бог тоже, если оба ящика сразу выпьют! – домой дует, автобуса не дожидаясь. Жаль, из мешка копейки не взял – честный человек! – и на такси пригодились бы, и в милиции как вещь-доки те деньги, что сатанинский фэрээс напечатал, к делу бы пришили и валенком на детекторе нас бы не допрашивали.
      В подъезд влетает – всё знакомое. Стены обшарпаны, спички жженые к потолку соплями прилеплены. В тех местах, где без лестницы не достать, слова матерные нацарапаны. Всё как полагается. Лампочки выкручены, котами воняет.
      Дверь та же – номер семь – дерматином обитая.
      Прокофий Сидорович, как обычно,  давай кулаками бухать. Отворяйте скорей, дедушка домой с кладбища прибыл, с мира загробного, наконец-то, к вам отпустили – радость какая для вас, господи!
      Мальчик, на ёжика похожий, со скрипочкой в руках, дверь приоткрыл и быстренько захлопнул. Прадедушка погладить его по головке не успел.
      Мальчик к папе побежал, на кухню, и папе он доложил:
      – Пап! Там мужик пьяный к нам ломится.
      Папа, дочкин зять, внучкин муж, взял хорошую чугунную сковородку, к дорогому гостю вышел и по голове его стукнул. Наш дед, отвыкший от земных взаимоотношений – брык с катушек. И – лежит.  «Здрасьте» даже не сказал.
      И остался он лежать на холодном полу, пока не споткнулся об него сосед из шестой квартиры.
      Сосед был выпивши, сразу определил: ясное дело, из седьмой квартиры мордатый человек на полу валяется, потому что там живут все мордатые. А если и не так, то всё равно к мордатым жильцам обязательно ходят мордатые гости, или гость вообще происходит своими корнями от большеголового Прокофия Сидоровича.
      Сообразил правильно, потому что был под мухой. Позвонил.
      Дверь ему открыл дочкин зять со сковородкой в руке. Узнал соседа, драться не стал, положил сковороду на тумбочку. В это время, пока внучкин муж клал сковородку, сосед поставил дедушку на попа и, молча, стал запихивать его в седьмую квартиру. Зять из седьмой, положив сковороду на тумбочку, успел-таки движуху остановить и попёр стоячего дедушку вместе с соседом обратно в шестую.
      Сосед дедушку опять в седьмую направляет, внучкин муж ерепенится, дедушку домой  не пускает.
      И получилась у них шикарная драка, в которой пострадал меньше всех дедушка Проха, потому что в начале драки он опять упал на холодный пол и там мирно лежал до окончания побоища.
      Соседи драться устали. Решили разобраться по-хорошему. Принесли лампочки, вкрутили одну в патрон и включили свет.
      А тут как раз Прокофий Сидорович на четвереньки встал, на жильца из шестой квартиры глазом он посмотрел. Ещё и оскалился. Этот жилец, а может, теперь и не жилец вовсе, увидав глаз, увидав дедовы уши, на пол грохнулся и остался лежать на полу, где только что отдыхал сам Прокофий Сидорович.
      Дочкин зять, не закрыв дверь, побежал за таблетками. От вида Прохи почки ему схватило.
      Прокофий Сидорович проследовал за ним в седьмую.
      – Здравствуйте, родные! – поздоровался дедушка Проха. – Неужто совсем отвыкли? Или вы не признали?
      – Как не признать, признали, – говорит его дочка, за шкаф заворачивая.
      – То-то! – пальчиком грозит Прокофий Сидорович. – Чего не здороваетесь? Я ваш папа – Прокофий Сидорович.
      – Ага, – отвечает дочка ласково из-за шкафа, – мы знаем, вы давно померли.
      – Ой! – успела всего сказать, когда папа к ней целоваться кинулся.
      На мягкий ковёр без сознания завалилася. Как мешок – хлоп об пол.
      Радостную встречу организовал Прокофий Сидорович родным и близким!
      Правнук под кроватью сидит, зубами лязгает, на прадедушку одним глазом выглядывает, а дочка на ковре нашатырь нюхает.
      Дочкин зять – тот на кухне – валидол сосёт, почечные таблетки глотает и всё водкою запивает. Кошка Мурка на телевизоре шипит и, конечно, не выпивши валерьянки, слезать к дедушке трезвая побаивается.
      Внучки нет – она в депо на дежурстве, а так у них все дома.
      Явился дедушка с Того Света вовремя.
      – Сынок, – говорит Проха своему правнуку, который под кроватью на четвереньки встал, – ты бы телевизор включил, что ли. Повеселей станет. Как звать-то?
      – Прошка.
      – Вот видишь, тебя в честь прадедушки назвали. И на ёжика похож. На ёжика и я был похож, когда не плешивый был. Телевизор включи, касатик.
      Прошка вылез из-под кровати, включил деду телевизор.
      Всякое Прокофий Сидорович видывал. И Тот Свет, и этот. С живым Архангелом на небесах серьёзные темы обсуждал. А чтобы живой поп по центральному телевидению атомную станцию кадилом обмахивал – такого явления в его жизни пока что не бывало.
      Прокофий Сидорович телевизор перекрестил. Глаза потёр. Себя с головы до пят перещупал, как сборная комиссия, которая справки ему на Тот Свет оформляла.
      Ничего такого он не нашёл. Решил, что вторая программа врёт, как всегда, или испортилась, велел Прошке переключить на первую.
      – Включи первую, сынок. По вторникам «шаги пятилетки» и «ленинский университет» передают. Или постановку какую-нибудь покажут – давно я «Платон Кречет» не смотрел.
      По первой программе девки голые с голым мужиком в бане мылись.
      У Прокофия Сидоровича и давление высокое, и сердце немолодое. И вообще: сколько-то лет бывший покойник Прокофий Сидорович девок не видывал. Никаких! А тут голые! Как кирпичиной деда по голове стукнуло, когда кровь от головы к органам пошла.
      На пол повалился без сознания. Рядом с дочкой, которая нашатырь нюхала, Прокофий Сидорыч за компанию прилёг.
      Родственники тут и забегали. Ожили!
      Дочка к телефону мчится. Мурка в форточку скорей прыгает, пока дед не очухался. Зять из кухни спешит, руки ему за спину загибает. Маленький Прошка верёвку из ванной по этому случаю волокёт.
      Связали Прокофия Сидоровича, в милицию сдали.
      Я, конечно, делать нечего, раз дед, не подумавши, домой ломанулся, тоже решил живых проведать.
      Иду, радуюсь, что скоро родных встречу. «Вот, – думаю, – они тоже обрадуются».
      Воздухом дышу. Наслаждаюсь. Лужи глубокие обхожу.
      Душа поёт. Какое счастье, что всё по-прежнему, кругом всё родное, наше. И перемены к лучшему замечаю.
      На каждом углу бутылки принимают. Берут всякие: и пол-литровые, и по ноль семь берут. С обычным горлышком и с винтом, «чебурашки» – любые!
      Раньше, бывало, набегаешься, чтобы стеклотару у тебя взяли. В рай, наверно, легче устроиться, чем посуду, бывало, сдать. То ящиков у них нет, то «на базу ушла», а то не берут как раз те бутылки, что ты им принёс. Теперь не в ящики, а в картонные коробки ставь бутылочки и забирай денежки пожалуйста.
      – Мужики, – говорю, – что это у вас со стеклотарой случилось. Никак мы коммунизм построили?
      – Проваливай! – говорят.
      – А что так, товарищи?
      – Вали отсюда, красно-коричневый!
      Связываться не стал с пьяными. Бочком-бочком и в сторону помойки от них подался. Там мужики  предприимчивые в ящиках промышляли. Хмурые эти бизнесмены с пакетами  в руках  – от дела их оторвал – на меня уставились.
      – Вали отсюда! – говорят мне. – Тут наш район.
      – Да что вы, товарищи! Тут всё наше, советское, всё родное.
      – Дёргай, пока цел. Коммуняка!
      Не стал препираться, завернул за угол – топаю к улице имени Максима Горького, на встречу с родными и близкими иду, которые тоже понесли когда-то невосполнимую утрату. Как обрадуются, как удивятся, что не зря за меня молились!
      Вот и улица родная, вот пивная, а вот и заводская труба – всё точно... Моего дома нет!
      Здесь был забор, за забором сад был, злая собака Джульбарс в будке жила, и мой дом должен стоять тут рядом.
      Забор есть, но другой: за забором стройка, сваи бетонные забиты.
      Дом не найти.
      Что делать? Где я? Куда податься? В таком-то виде! На ночь глядя!
      Неужто не та улица? Заблудился? Нет, не заблудился: труба здесь, пивная здесь. Пивная стоит на своём месте.
      И вывеска прежняя: «Бюро ри...» Вот те на! Бюро ритуальных услуг, а не пивная!
      Что-то не так! Что!?
      На доме, что напротив, свежая табличка прибита. На табличке должно быть написано: «Улица Максима Горького».
      «Улица имени деда Каширина, предпринимателя, пострадавшего от коммунистической пропаганды» – мать честная!
      Или что-то с глазами сделалось, или бес лукавый меня по тёмным закоулкам водит, на коммунистическую сознательность проверяет. Знаю точно, что я трезвый, с утра граммульки в рот не попало и, пожалуйста – дед Каширин! И свой дом не найти!
      Кругом никого, как вымерло. Спросить не у кого.
      Спасибо, милиционеры на мотоцикле подъехали. Я руку поднял, чтобы спросить.
      – Мужики, – говорю, – я в городе Перове или в Чудноводске? Или меня с Того Света не в Перов сбросили! А если я всё-таки в Перовск попал, как же мне тогда на Максима Горького проехать?
      – Садись, – говорят, – подвезём.
      Офицеры в вытрезвителе, когда с тёмной улицы в светлую комнату меня завели, чуть было с перепугу не дезертировали.
      Выстояли. Подмога вовремя приехала – в отделение меня отконвоировали.
      Прокофий Сидорович уже там сидел, обезвреженный и переодетый в штатское, уже без подвязок.
      Стали оформлять.





      ЛЕГИТИМАЦИЯ
      
      В общем, так! – сказал капитан, – сознавайтесь сразу. А то хуже будет.
      И показывает он пальцем на сержанта, который как две капли на небесного привратника смахивает. Вместо алебарды, правда, у него валенок. А так всё – и кулачищи, и шея – ну вылитый!
      Сержант валенок под краном помочил, кран завернул и ко мне с валенком подплывает.
      – Извини, приятель, – мне говорит, – тут ничего личного. Это моя работа.
      И – тресь меня этим валенком по голове.
      В глазах как бы огонь загорелся, и я уснул как бы.
      Когда зрение ко мне вернулось и слух опять появился, Прокофию Сидоровичу уже оформляли явку с повинной и брали у этого смирного старичка признательные показания.
      Капитан наводящие вопросы ему задаёт, лейтенант строчит на машинке, а сержант возле Прокофия Сидоровича с валенком дежурит. Сам Прокофий Сидорович им докладывает:
      – Пуговки в алтарную покатилися. И вообще, он у меня ведро огурцов унёс – это раз – из подвала, а ещё десять пудов ржи уволок из совхоза – это два, хищение социалистической собственности в особо крупном...
      – Ты, дед, спятил! – говорит ему лейтенант. – Какая социалистическая собственность? В окошко погляди! Капитализм на дворе, вагонами воруют. Фиксировать не успеваем... Про мешок с деньгами рассказывай. Где печатают?
      – Граждане, – говорю, – не слушайте его. Он ничего не знает. Дед помешанный. На Том Свете его бюрократы замордовали. Мытарили его там, мытарили: дескать, у тебя, дед, уши отморожены, а ты нам своё ОРЗ суёшь, и без печатей!
      – Вы нам по существу, гражданин, можете сказать?
      – Конечно-конечно! – спешу сказать по существу, пока валенком по лбу снова не получил. – Могу и по существу. Если про деньги вам интересно.
      – Интересно! Выкладывай.
      – Всё, всё расскажу. Как на духу. Только объясните, зачем этот товарищ с валенком над душой стоит? – на сержанта киваю. – Говорить мешает.
      – Стоит он с валенком, чтоб, если что, синяков не было, и заодно чтобы ты сознался. Два в одном – так теперь этот валенок называется. А вы, гражданин, хотите, чтобы мы вас твёрдыми предметами допрашивали, чтобы в галоши валенки обули? Опомнитесь! Мы же в Совете Европы заседаем. Мы теперь живём в демократической стране.
      – Вот те на! – говорю. – То-то, думаю, в Перове жить хорошо стали! Бутылки сдавай любые: и «чебурашки» европейского образца, и родные «голенища» по ноль восемь – все принимают.
      – Хватит! – капитан ругается. – Давайте по существу. Как ваши отпечатки попали на пакет с советскими деньгами?
      – Трогал, ага, Господь свидетель. Только советские! Но как углядел я, что номер у них один, так сразу и в кусты бросил. И серия и номер – кругом шестёрки. Потому что от сатаны. Конфискованные вещдоки!
      – Как это, конфискованные? – тычет в меня валенком сержант.
      Капитану мои речи показались интересными, и он попросил сержанта сесть в сторонке и помолчать.
      – У кого конфискованные?
      – Вы в коммунизм веруете? – спрашиваю их. – Вижу- вижу, раз креститесь, значит, православные, как и мы, веруете в Бога нашего, в Отца и Сына, и Святого Духа. Значит, поймёте. Денежки эти от сатаны. Потому и шестёрки. Конфискованы они самим Всевышним. По ошибке они на Земле очутились: Архангел Пётр всё перепутал, не те деньги нам на дорогу выдал.
      Прокофий Сидорович сидел-сидел да как вскочит, и давай всем уши свои обмороженные показывать, окончательный диагноз вслух зачитывать.
      Больше никто нас не перебивал. Мы с Прохою говорили, милиция внимательно слушала. Производственную характеристику я зачитать не успел, потому что приехали врачи из психбольницы.
      Переодели нас в рубахи с длинными рукавами и вместе с сопроводительной документацией отвезли в дом сумасшедших в деревню Богданово.
      И хорошо. Прохе там закрыли больничный по ОРЗ. Уши отмороженные пока не признали. Ну, ничего, с ушами мы их дожмём.
      Главный врач, женщина такая интересная, стала сверять мои документы и с моей личностью сопоставлять.
      – Тимофей Петрович Петров, – читает она и поднимает на меня умные глаза. – Господи! Дедушка! Господи! Мы же двенадцать лет назад заупокойную службу по тебе справили. Думали, потонул.
      Внучка! Мать честная! Вот повезло.
      Спасибо внучке. Без неё по кабинетам затягали бы – с нашими документами!
      Она и раньше была хорошая. Я ей шоколадки маленькой приносил. На Прохины взятки покупал. Дедушку она любила.
      Денег нам дала и ещё обещала давать, когда понадобятся. Выписала нам справки, что мы с дедом Прохой не умалишённые, а почти нормальные.
      В двухтысячном году нас опять чуть не забрали, когда прописываться ходили.
      Куда ни пойди с этим Прохой, обязательно в историю попадёшь.
      Справок разных у нас было полно. И письмо от попа, и так далее. Прохино направление во ад одно пропало, а так – всё. А для прописки опять документов недостаточно.
      То к дочке деда пошлют, то –  в ЖЭК! Везде чего-то от нас требуют и ничего сами не дают.
      В очередях настоялись. Везде побывали. Оставалось анализы в амбулаторию сдать, и чтобы от клопов Прокофия Сидоровича опять попрыскали – остальное всё сделали.
      Анализы на всякий случай мы в больницу снесли – вдруг спросят!
      Стоим в очереди в стол паспортный. Документы у нас собраны, письмо от попа есть, характеристики выписаны, анализы  на руках – кругом полный порядок.
      А деду и здесь всё не так. То душно ему! То дует! То ноги у него болят! На жизнь жалуется, начальство критикует:  дескать, волынка, работают медленно и хуже, чем на прежнем этапе.
      Я ему советую:
      – Ты постели троечку на поганую ладонь – для ускорения.
      Аккурат нас и вызывают.
      Заходим.
      За столом паспортистка. На стене портрет Путина. Ельцин в красивой рамке уже в углу стоит.
      А нашему и здесь захотелось поскандалить.
      – Троечку на поганую ладонь? – спрашивает меня при свидетелях и берёт клешнёю за воротник.
      – Молчи, – говорю.
      – Нет, молчать я не буду! – орёт дед. – Я тебя раскусил! Ты две цифири на Том Свете с поганой ладошки своей стёр. У тебя  сто четыре было. Один с нулём стёр, четыре получилося. Если бы не ты, бес-мазурик, я бы сейчас в раю жил припеваючи.
      Прописку мы не получили. Рады были, что в Богданово на повторные экзамены не увезли.
      А сколько сил на приписку ухлопали! Одни анализы чего нам стоили. Проха два дня мучился – перистальтика у него была поначалу худая. Труды насмарку. Нечего было глотку рвать!
      
      Хотя прописка, как нынче говорят, нам по барабану  – пенсии всё равно нет.
      В деревне живём. Здесь и работаем. Жить надо.
      


      
      От составителя

       Всё записано со слов Тимохи. Почти слово в слово, кроме плохих выражений, которые читать культурному человеку было бы неприятно. Судную часть с прениями подсудимых пришлось урезать особенно.
      Про явление покойников местные жители говорят по-разному. Одни верят. Другие считают, что дедки по амнистии освободились, или вообще сбежали. Выраженьица у них ещё те! Даже Тимохина внучка взять дедушку отказалась по причине ненормативной лексики.
      Вопросы есть. Факт смерти Тимофея Петровича нигде не фиксировался. И как он в Чудноводскую церкву попал из другого региона, если он, предположительно, утонул в Чёрном море при невыясненных обстоятельствах?
      Проху дочка не признала. И документы на него в архиве не нашли. И метрики, и прочее во время перестройки пропали, как будто Прокофия Сидоровича на Земле вообще не было. В журнале Любятовской церкви кое-какие записи ещё сохранились: заявки на отпевание, на сорокоуст и тому подобное.
       «Белая горячка» критики не выдерживает. Могут ли два человека напиться до такой степени, что у них будет общая  галлюцинация – интерактивная, многолетняя? Наверно, могут. Но Проха и Тимоха в первой жизни на двоих никогда не выпивали, хотя Тимоха утверждал обратное...
      Были они в плену на летающей тарелке – такую версию рассматривали.
      Есть ещё мнение, что Проха отбывал срок за нанесение увечий «должностному лицу при исполнении». Милиционер хотел штрафануть его за переход улицы в неположенном месте. Дедок взял сержанта за пельки: дескать, морду на мои денежки наедать! – и так далее. Наверно, могло быть и такое. А за какое преступление с ним в камере сидел Тимоха? – опять вопрос.
      Версия о загробной жизни тоже плохо клеится. У православных чистилище не предусмотрено.
      Мешок с деньгами… Мешок с деньгами передан в краеведческий музей – факт неопровержимый.
      К старичкам активисты регионального отделения ДВР приходили. Обещали пенсию выхлопотать как жертвам репрессий.
      Старички как старички. Почти.
      В последнее время и по вечерам соседи к ним захаживают (по вечерам теперь не боятся), чтобы послушать про тамошнее житьё-бытьё.
      Проха говорить не любит. Болтать языком лишнего не станет, человек он конкретный: как что, сразу и в кулаки. К нему с расспросами не суются.
      Тимохе тоже порядочно поднадоело. Больше теперь рассказывает, как ТУДА попали: чего где болело и вообще  как это связано с выпивкой и табакокурением. Перечисляет признаки болезней, от которых можно скончаться.
      Гости после невесёлых новостей шапки надевают, потихоньку, по-английски, расходятся.  День-два не курят потом.  День-два не пьют.
      Про нынешние времена Тимофей Петрович иногда сам сочиняет, пока в стол пишет, а кое-что я записал под диктовку
      Недавно пришельцы куда-то пропали при загадочных обстоятельствах.
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
В ДУМУ ОТ АРХАНГЕЛА
 (со слов Тимофея Петровича записано)

КОПЕЙКИ ПОД НОГАМИ

      Поначалу дела шли неплохо. Заказы по шитью были. Потом не заладилось, и с шитьём дела стали совсем худые – китайцы выдавили. Нет заказов, хоть плачь, хоть зубы клади на полку – и Прохины, и мои – рядком складывай.
      Отправились в город. К партийцам. К тем гоподам, которые нам обещали пенсию.
      Ребята они дельные. Пенсию не дали, зато сообразили, куда на работу послать. Нашли место возле гостиницы. Поставили на борьбу с коммунистическим мракобесием. Плакаты с изображениями ужасов сталинской эпохи на нас повесили.
      Ходим. Народ православный коммунистами пугаем. «Не дай вам бог, не приведи господи, – говорим, – глядите, как нас при коммунизме отделали!» А чтобы даром время не терять, я ещё и на храм деньги собираю. Кто рубль, кто пятак в кубышку сунет. В общем, на жизнь хватает.
      Прокофий Сидорыч в азарт вошёл. Всем рассказывает, какие у него суставы больные, как они натружены в коммунистическую эпоху и запущены. Сетует на прежнюю власть, которая не дала путёвку в санаторию, чтоб суставы на водах подлечить, а вот некоторым пьяницам и лихоимцам – тем пожалуйста. «Езжайте, товарищи взяточники, в Ессентуки, с бабами забавляйтесь. Слава богу, немало их там по пьяному делу утопло. Всем им ад уготован, в геенне огненной всем сидеть!»
      Я не выдержал и говорю:
      – Прокофий Сидорыч, а ты не припомнишь, где сам сидел?
      – Ага! – крепенький мужичок, лысый тоже, тут как тут с вопросом подвернулся. – Расскажи-ка нам, голубчик репрессированный, где ты сидел, где эту жирную ряху себе наел?
      Прокофий Сидорыч обиделся и как кинется на мужика.
      – Тебя бы туда закатать, где я сидел! Прихвостень коммунистический!
      Мужик – цап деда за пельки, дед его – за горло, и пошло у них побоище на идейной почве. Силы добра и зла сошлися в жестокой классовой борьбе. Новая Россия в лице Прокофия Сидорыча и боец коммунистической идеи со стороны тёмного её прошлого бились.
      Орали матом, плохими словами друг дружку обзывали, плевались. Плакаты демократические в схватке помяли. Прокофий Сидорыч мужику синяков наделал, мужик чуть ухо больное деду не оторвал. Прокофий Сидорыч плешивый – за плешь его не возьмёшь.
      А тут и милиция на козелке подоспела, в участок нас вместе с побитым мужиком, как говорится, и замели. Кубышку с деньгами отобрали.
      Партийцы от нас быстренько открестились: дескать, знать не знаем, что это за субчики-голубчики нашими плакатами прикрываются, демократические идеи марают.
      На сутки забирать не стали, потому как все места в пенитенциарной системе были укомплектованы. То есть камеры, что при коммунистах построены, битком забиты, и головорезов, которые по крупным делам идут, уже класть некуда, нар не хватает. Куда уж нам, взятым по мелкому мордобою. Сразу и выпустили. Без плакатов, без денег, с синяками. Пинком под зад – дескать, погуляйте малость, господа демократы, Жерик когда придёт, мы с вами ещё потолкуем. Бойца тоже выпустили.
      К партийцам зашли. На всякий случай: вдруг что-то ещё предложат по партийной линии.
      Не предложили.
      Бизнесмен, член ППР, тайно сочувствующий демократическому движению, нами заинтересовался.
      Хороший такой человек, красивый и очень весёлый. Узнав нашу биографию, смекнул: «Эти пацаны подойдут для торговли предметами старины».
      Ударили по рукам.
      Поставили ларёк возле церкви. Все документы бизнесмен Весёлый нам сделал. И справки от врачей, и справки от санэпидемстанции, и от налоговой инспекции – всё есть. Даже от попа документ был получен, что дело наше Богу угодное, религии не противоречит.
      Такие бы документы нам с Прохой в своё время на небесах получить – жили бы теперь в Раю припеваючи. Не пришлось бы перебиваться с хлеба на воду да на морозе рухлядью торговать.
      Процент от продажи установлен хороший. Десятая часть нам. Продаём, например, сковороду из избы Арины Родионовны за тысячу – сто рублей наши с Прохой. Остальные отдаём Весёлому. За корзину с яйцами, которые по отцовской линии являются прямыми потомками от кур, видавших ещё Пушкина в селе Петровском, когда поэт в ссылке был, мы получим двадцать рублей, ежели продадим за двести. Свечечка по червонцу, господин Весёлый, рубль нам отдай и не греши, себе четыре забирай. Прялка без колеса из имения Мусоргского пойдёт за триста.
      И свой товар, смекнули мы, левый, можно в продажу запустить – за все 100 процентов! Кто нас проверит? Ушат какой-нибудь из совхозного коровника господ Лариных, например, продать доброму человеку – святое дело.
      Кота поймали.
      Деньги под ногами бегают! Нужно руку протянуть и за хвост взять. Только не ленись, купюры в карман складывай, а то и сами они в карман полезут.
      Народ в Перове прижимистый. Никто не хочет купить корзину за двести. Подойдут, потрогают прялку Мусоргского, а когда о цене услышат – «им ничего не надо», «они деньги дома забыли», и «сковородка у них есть, и она вообще лучше той, на которой Пушкину котлеты с картошкой жарили».
      Скобари пёровские! Не понимают!
      Приехала делегация туристов из Москвы. Те правильно сообразили. Яйца мы им быстренько и продали.
      – Яйца хорошие, свежие, им триста лет в этом году будет, – Прокофий Сидорыч нахваливал туристам товар. – В этой корзине поэт Пушкин эти яйца и хранил. Тогда их, яиц- то, два десятка было. И вот однажды няня евоная десяток яиц взяла и аккурат на этой ржавой сковороде Пушкину яичницу с колбасой нажарила. В качестве закуски. Остатние яйца, как предметы старины, обратно в корзину положила на хранение.
      Московский турист с тощей шеей закостопыжился.
      – Ну-ну, брехай, быть такого не может, чтобы без холодильника яйца триста лет пролежали и были свежие.
      – Они и больше пролежат. Старые яйца не чета нынешним. Археологи выкапывают яйца и подревнее, сразу кладут их на сковородку и жарят. Съедают за милую душу, пальчики потом облизывают. А у Пушкиных, небось, и холодильники были. Пушкины были богатые.
      Тощий москвич спор затеял – в бутылку лезет, покупать антикварные яйца отказывается.
      – Не было тогда холодильников, – говорит москвич худосочный, – яйца или несвежие, или не антикварные.
      Дед запутался – надо его выручать.
      – Бери тогда свежие, – говорю москвичу, – они диетические, высшей категории, по тридцать рублей. Из-под курицы сегодня утром десяток свежих яиц мы вынули. Последнюю партию, десять штук, Ряба ночью выдала и помёрла – царствие ей небесное. Таких яиц больше нигде не купите. Прокофий Сидорыч всё позабыл, всё перепутал. Корзина – да, корзина няни Пушкина. А яйца – где нам пушкинские яйца взять? Яйца эти – современные, свежайшие яйца из нашей эпохи, зато прямые потомки тех куриц, которые сами Пушкина видали. Так что берите, гражданин хороший. Корзина – да, корзина Арины Родионовны.
      Турист рот разинул.
      – Эта корзина принадлежала Арине Родионовне? – спрашивает.
      – Конечно, – говорю, – Арине Родионовне. И сертификат есть, и марка акцизная.
      А что ж сразу-то не предложили?
      – Отложена. Перовский мужик за деньгами домой побежал. Яйца ему ни к чему. У него свои куры несутся.
      – Дайте мне! Я сто рублей сверху набавлю.
      – Если набавите, – говорю, – берите. С яйцами. Перовскому гражданину мы прялку предложим. Договоримся. Может, его тёще прялка нужна из имения Мусоргского.
      – Из имения Мусоргского?! И прялку беру!
      Яйца взял, корзину взял, прялку взял. Нагрузился турист и в гостиницу антикварное барахло поволок.
      Так что выручили мы сразу триста рублей за корзину, триста за прялку и десяток яиц за тридцать рублей продали. Итого – сто пятьдесят два рубля чистыми заработали.
      Кота продали.
      Это уже был левый товар, а стало быть, все сто процентов наши. За хорошего кота, за потомка в седьмом колене кота учёного, что на дубу сидел и сказки сказывал, триста рублей взяли. Правда, он сказки подзабыл, за период строительства коммунизма немного отстал от европейского уровня. Ни по-нашему, ни по-немецки сказками уже не мяукает наследник облезлый, состояньице и квартирку, видать, промотал, теперь бездомный – на чердаке живёт без прописки.
      Гражданка из приезжих туристов сжалилась, взяла кошарика. Не понравилось ей, когда мы с котом повторяли сказку о царе Салтане.
      Как в сказке дело и получилось.
      «Продайте мне животное, живодёры!»
      Отдала нам триста рублей, не торгуясь, кота забрала. Всё целовала она его – блохастого помоечника!
      Спорить не стали. А могли бы и за пятьсот продать. Ну ладно, бог с ней, пускай с котом поцелуется добрая женщина.
      Едва мы прибыль пересчитать успели, по карманам рассовать, слышим, а потом и видим: смерч не смерч, ураган не ураган, то наша прялка антикварная с корзиною пушкинской летит прямёхонько на нас, и орёт эта прялка с корзиною благим матом да бабьим голосом:
      – Я вам покажу! Я вам покажу, как больного человека обманывать. Берите это барахло обратно. Деньги возвращайте.
      – А он что, муж-то ваш, пьяный был, что ли, когда барахло покупал?
      – Я вам покажу – «пьяный»! Он больной. Он на всяком антиквариате помешан. То пряник Македонского недоеденный, то портянки Наполеона, двести лет не стиранные, купит. Теперь и вы с корзиной. Мать вашу! Гоните деньги, а то милицию позову.
      С милицией нам встречаться ни к чему. Деньги вернули: восемьдесят процентов за корзину и прялку. Двадцать процентов добавленной стоимости – объяснили мы столичной туристке – по правилам местной торговли антиквариатом, возвращать не полагается. Яйца мы обратно не взяли, потому как несвежие, может, из Пушкинской эпохи, испорченные; а мы продавали вообще другие – диетические.
      Туристка была и тому рада. С выручкой от реализации антиквариата отправилась в гостиницу бить коллекционера.
      Закрыли мы ларёк и – домой. Пока москвичка и кот учёный не передумали.
      Итог первого дня: сто рублей НДС себе положили, сто рублей надбавки от коллекционера тоже нам пошли (надбавки, полученные от коллекционеров, по правилам нашего ларька, тоже не возвращаются), триста за кота получили – всего пятьсот два рубля заработали. Двадцать восемь рублей Весёлому отдали за просроченные яйца – деньги тоже немалые.
      На второй день открылись попозже. Подождали, пока учёный кот в столицу, в МГУ имени Ломоносова, уедет на автобусе. Мало ли какой он фортель выкинет: смоется втихаря, а нас потом обвинят в подстрекательстве и деньги назад потребуют! Лучше подождать.
      Автобус уехал. Мы открыли ларёк, товар выставили. Час проходит, два. Торговля не ладится. Местные, понятно, люди прижимистые – за копейку они задавятся. Приезжие тоже – то ли пропились в дороге, и денег у них нету, то ли вообще контингент в этот день прибыл некультурный, и стариной они не интересуются.
      Учёных котов с десяток наловили. Товар не идёт. Лучшую ищейку Кутузова-Голенищева на продажу выставили. Сопливым пацанам, которые дворняжку привели, три рубля сами отдали!
      В пять часов вечера на нулях.
      Точнее сказать, в прогаре. За собаку пацанам заплатили, ливерную колбасу для учёных котов купили – одни убытки. А коты сидят в ларьке и диким воем жрать всё равно требуют. Чтобы они совсем налогами нас не задушили, отправили драных помоечников по домам.
      Весёлый за выручкой прибыл. Деньги вынь ему да положь.
      – Что ж, вашу мать, я зря деньги вкладывал?! Бабки где?
      Двадцать рублей, что за яйца получены, ему представили. Весёлый и нос повесил.
      На третий день хуже. Совсем ничего.
      Заготовками учёных котов больше не занимаемся – не выгодно, а прялку не берут, и корзина вообще никого не интересует. Свечки не покупают.
      Весёлый выручку каждый день выбивает. Прослышал он про левый товар, обещает выразить недоверие.
      За неделю всю выручку первого дня мы проели. Откуда брать деньги, не знаем. А надежда, как говорится, умирает последней. Сидим так, горюем, и вдруг вижу, из-под ларька струя пошла.
      – Прокофий Сидорыч, – говорю, – глянь-ка, вода бежит.
      – Ага, – говорит, – бежит вода.
      – А ты попробуй, – говорю я, – вдруг это минеральная? Вдруг это источник мы с тобой открыли. Нигде воды нет, а тут бежит. Деньги под ногами плавают.
      Дед палец помочил. В разинутый рот палец сунул.
      – Ага, солёная, – говорит, – видать, точно минеральная.
      И святая, – говорю, – вот это идея! Тут церковь близко, а значит вода святая, и минеральная. Забором огородим, продавать будем. Заживём!
      Весёлый тут как тут к нашему разговору.
      – Мне девяносто процентов. Вам десять и плюс зарплата. Будете возражать, вообще ничего не получите. Ещё и за левый товар с вас взыщу. За кота учёного налог у вас не уплачен. Так что торговлю антиквариатом сворачивайте. Я за бумагами. Санэпидемстанция и так далее. Потом в бурводстрой. До завтра.
      Загоревали мы с Прохой. Как этого принесло? Учуял паразит! Десять процентов только! Могли бы все сто иметь. Если бы не весёлый бандит с большой дороги.
      – Ага! – говорит Проха. – Попить задарма не даст. На всё лапу свою поганую наложит. Хоть сегодня вдоволь напьюсь.
      Черпает кружкой и пьёт, черпает и пьёт.
      – Солёная, ага, – говорит Проха, – противная, правда. Но полезная. Всё что полезное, всегда противное.
      – Ага, – деду поддакиваю, – всё полезное как бы дерьмо напоминает, подпахивает. Как бы человека запутывает. Чтобы только умный человек догадался, что это не дерьмо, а вещь нужная. Видать, закон природы такой. Взять навоз – полезное удобрение. А воняет! Особенно самый полезный – куриный.
      Десять так десять. Лучше, чем ничего. И пускай девяносто процентов Весёлому достанутся. Без него нам не развернуться.
      Весь вечер мы с Прохой мечтали о будущей хорошей жизни. Планировали, что приобрести, куда поехать, где дом купить, где зубы вставить. «Эх, стать бы маленько помоложе, да-а!»
      А жалко, что не все сто. Хотя что тут горевать: без Весёлого нам и тысячи не получить с этого дела. Ну, попили бы. Ну, второй раз попили бы. Сколько её пить? Пока не обопьёшься? Живот надорвёшь. Проху уже раздувает, а он всего-то два раза за вечер и сходил к церкви, пару бидонов святой воды всего-то принёс.
      Хватит нам и того. Спасибо Весёлому, что долю назначил.
      С тем я уснул.
      Утром вскочил – Прохи нет. Слышу, кряхтит в уборной.
      – Перепил, наверное, – говорит дед, – теперь с рундука не слезаю. От уборной уйти я не смогу. Ты, Тимоха, беги к Весёлому, в документах расписывайся. За меня тоже. Я тебе доверяю.
      Весёлый меня сразу и огорчил.
      – Нет минеральной воды, – сказал он весело. – Тут канализацию прорвало, струя под ларёк пробилась. Так шта-а...
      Так мы с дедом делали первые шаги в бизнесе.

НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ
Краткий курс от Тимофея П.

      С бизнесом не сложилось. Перебиваемся с воды на квас, в то время как деньги под ногами валяются, только руку протяни.
      На чердак слазили поглядеть: вдруг от прежнего режима чего найдём, вдруг бутылки пустые...
      Бутылок мы не нашли, зато в подвале на подшивку журналов «Огонёк», спасибо создателю, наткнулись. И другие кое-какие газеты взяли мы почитать, чтобы узнать, что тут в Перовске и в его округе без нас творилось, когда мы в местах вечных мук жили.
      Журналы «Огонёк» все пролистали, на «Аргументы» перешли, в «Спидинфо» картинки по нескольку раз красивые пересмотрели. С пропущенной исторической эпохой вкратце мы ознакомились, узнали, как новая Россия зарождалась.
      Что прочитали и что сами пережили, всё мы подытожили. Интересная картина составилась, а точнее – новейшая история, краткий курс.
      На рубеже старого и новейшего заветов, у власти – ещё не в «Матросской тишине» – коммунисты свой срок досиживали. За руль крепко они держались, правили согласно партийной линии и в политбюро секретно заседали.
      Народ, раньше терпеливый, внезапно заерепенился: «Неравенство! Вы там жируете, чёрную икру в своём магазине покупаете, а нам и колбасы за два двадцать не достать».
      Семьдесят лет трудящиеся молчали, и вдруг шлея под хвост им попала: завели моду порядки хаять.
      Верховное руководство в целом инициативу масс поддержало и дало указание низовым звеньям такое: «Начинайте-ка снимать стружку с районного начальства в своих низовых ячейках, а там посмотрим, что делать дальше, если на местах те начальники будут кочевряжиться. И в газеты, и сюда пишите, как они себя ведут».
      Результаты оказались хорошие. Часть бюрократии сняли, часть отправили на пенсию, взяли на их место молодых и предприимчивых, а какая-то часть успела уйти в область на повышение.
      Сверху спустили задание и область прополоскать...
      Процесс пошёл.
      Тоже с похмелья кто-то в правительстве постановил, что народ пьёт много, а потому утром плохо себя чувствует и плохо вообще. Объявили войну пьянке. В результате антинародную войну они проиграли, а верховное командование загремело на нары в «Матросскую тишину» – тюрьма так до сих пор называется.
      Демократические силы сгрудились на площадях. Поклялись делить всё по-честному, поклялись больше не воровать. И по своим торговым точкам они разошлись, чтобы вести честную жизнь.
      А дальше вот что получилось. Получилось вдруг, что две трети населения составляют бывшие буржуи Гользацкие и помещики Пустопержинские: дружно они как бы за своё сословие голосуют, своих в правительство выбирают и дружно потом плачут, что выбрали снова не тех.
      Остальная часть – третья – те вообще отпетые мазурики из блока коммунистов и беспартийных. И, значит, в связи с победившей демократией им положено жить в «Матросской тишине», а нары по штуке на душу населения прежняя власть им не обеспечила.
      Коммунисты в этом вопросе в своё время не доработали, сделали нары только для политбюро.
      Куда ни глянь, всюду недоработки они оставили после себя. А сколько денег растратили – не сосчитаешь! Миллиарды рублей, например, в небеса с Байконура фукнули. В бесплатное жильё пачками – тоже псу под хвост! – деньги совали. А жильё никакое! Потому что бесплатное. Страшно сказать, какие тысячи на медицину спущены. И что? Прокофий Сидорович всё равно один раз помер, потому что медицина была для Прохи бесплатная, болезни стало быть все запущенные. Вторым рейсом скоро его понесут, когда заболеет. А деньги за лечение теперь берут большие – даже клизму если ему поставить. А если и гроб после клизмы ещё понадобится, подумать страшно, сколько из Прохиного кармана спишут.
      
      Те пожилые люди, которые в политбюро до пенсии тогда досиживали, всё промотать на общественные мероприятия не успели, как ни старались, здоровье не позволило: кого-то плохой желудок от генеральной линии  отвлекал и отворачивал, а кого-то почки на восьмидесятом году безвременно на тот свет свели. Бизнесменам для личных нужд кое-что оставили.
      Нефти в земле какое-то количество к добыче приготовили – ещё не тронутой. Черпай и продавай по шесть американских рублей за американскую бочку. Провода тоже хорошие на столбах у них повешены. Можно  заводики в дело пустить: рынки, склады  на производственных площадях организовать, оборудование в чермет свезти, а на вырученные деньги жильё, качественное, для торгующего населения построить. Или водки купить, если ещё провода со столбов снять.
      Икры сколько-то осталось: и красная и чёрная, и в лососях она плавает, в бочках тоже много её заготовлено.
      Надо бы по-хозяйски распорядиться: и по ваучерам, и по совести  всё поделить.  Дело и вообще непростое,  и с обременением – себя  чтобы не обидеть...
      Тяжёлую ту обузу взяли на себя здоровые прогрессивные силы, со своими мешками поближе они расположилися.
      
      Прокофий Сидорыч в это время на Том Свете обустраивался. Где был – в геенне огненной срок мотал, а может, в чистилище на карантине его черти держали – в новейшей истории не сказано. С небесей душа наблюдала, или снизу она выглядывала? – и это тоже одному богу известно. Зато все знают, что до чужого капитала дед всегда был любознательный, и душе его интересно было, как новая Россия возрождается, на какие шиши страна там богатеет, кто собирается делить нажитое добро, или кто там хочет всё это прикарманить лично.
      Как раз ваучеры объявили.
      Прохина душа тут как тут и с небесей сказала, или уже из преисподней она, неспокойная, вякнула:
      – Икры бы и я чёрной поела. На ваучеры. Где отовариться, товарищи парламентарии?
      
      Парламентарии вздрогнули. Растерялися. Не знают они, что и сказать, в какую сторону отвечать нужно. Учёных, политических экономистов они позвали из академии, а те быстренько костяшки на счётах пальцами погоняли, в копейки перевели и Прохе ответ сочинили:
      – На хрена вам, господин Проха, чёрная икра сдалась, ежели, товарищ бывший, денег на хлеб тебе только и хватит. Экономьте, гражданин покойник. Берите икру баклажановую, телевизор смотрите больше – свободой слова пользуйтесь! Хотя и это вам ни к чему. Ежели вас на кладбище отнесли, лежите там и не вякайте. На ваучер можете себе справить тапки белые.
      Сказать такое Прокофию Сидоровичу: «тапки белые»!
      Зря они Прокофия Сидоровича задели. Ещё пожалеют, что связались! Для начала он стал их стращать, стал попугивать: приходить к ним подекадно в качестве привидения. А как явится, кидается на них с попрёками:
      – Ага! Вы чёрную икру едите, а я – «лопай баклажановую!» И ещё: «лежите и не вякайте»! – бессовестные мне говорите. Где ж равенство и свобода слова, вами обещанные?
      Экономические политики – что делать? – пугаются, зубами от страха лязгают, но с дедом беседуют уважительно, потом, правда, бегут в психбольницу таблетки себе выписывать.
      – Да что вы, Прокофий Сидорыч! С равенством мы намучились! – жалуются они на трудности. – И сяк и так, по-всякому, мы к равенству примерялись. Цельные две недели мы к равенству привыкали, и груз этот, Прокофий Сидорыч, не сдюжили. Икры-то с нефтью, или ещё чего другого, на всех не хватает. Делить не будем.
      – Как не хватает? – лезет Проха с вопросами. – Демократия объявлена, а икры с нефтью вам не хватает?!
      – Не нам, Прокофий Сидорыч, вам не хватает. И с баланса вы давно списаны – на кладбище ведь вы лежите. Равенство себя не оправдывает, дорогой наш усопший, соображайте сами, надо действовать теперь по-новому, передовые методы надо внедрять. В живой природе – и в джунглях, и вообще – без равенства всё хорошо обустроено.
      – Так, то в живой природе! А мне – вынь да положь как ветерану, отдай обещанное!
      – Вы с Того Света нам равенство в нищете проповедуете. Некачественно вас в церкви, стало быть, отпели. Ведёте себя в чистилище нехорошо, в самоволку к нам что-то зачастили!
      – Чего?
      – А через плечо! – послали  его депутаты. – Надоел!
      И злого духа из Думы они погнали.
      Стены святой водой окропили, кадилами помахали, а маги белые – те с пулями на верёвке в углах поколдовали. Нечистой силе они все ходы в Охотный Ряд перекрыли, и свечи гаснуть там перестали.
      Проху они озадачили.
      Что делать? В Думу не пускают, высказаться по телевизору не дают. По ночам во снах к депутатам, что ли, поприходить?
      Или через газеты ещё попробовать?
      Сходил в редакцию, уборщицу напугал. В обморок она сковырнулась, когда швабра сквозь Прохины ноги проехала и за штаны не зацепилась.
      А редактору – тому хоть бы хрен. Сидит, в зубах спичкою ковыряет, пальцем ещё чего-то в носу ищет. «Не могу, – говорит он призраку, – взять ваш материал, потому что газета частная. Печатать матерные слова я не буду».
      В другой газете и того хуже: прямо в душу наплевали.
      – У нас, – говорят, – свобода печати, можете свободно писать, чего захотите, на заборах. Хотя и это вам ни к чему. Вы, товарищ, когда живым были, уже тогда, видимо, ошибки в слове из трёх букв делали. Вы, господин покойник, всех читателей своим правописанием взбудоражите. Вот если что-нибудь про вашу жизнь загробную – это давайте. Ах, нет? Вам не интересно? Ну, на нет и суда нет. До свидания. Очистите помещение.
      – Во как! Ну, держитесь!
      Помчался сердитый Проха сперва в Центральный собес. Там у руководителя с секретаршей совещание только-только в первом часу ночи закончилось: прогрессивный начальник на диване спит, девка чулки ищет.
      Проха берёт спящего руководителя за галстук, держит его покрепче, чтоб не сбежал куда, пока допрашивает:
      – Как у вас с путёвками в санаторию, мил человек?
      Секретарша лифчик с колготками, трусики – всё побросала, и в чём была в одних туфлях на улицу выскочила, прямо на панель.
      А пьяный начальник – и зачем его за галстук держать? – никуда бежать не планирует, спит крепко. Проху начальник во сне видит, обещает путёвку в санаторию. И манну небесную предлагает ему, дармовую, дополнительно. «Приходите завтра, – говорит, – мы всё подготовим. Всё одним пакетом мы вам упакуем».
      Прокофий Сидорович с утречка встал пораньше и – в Центральный собес. Опять в полупрозрачном виде – топ-топ по ступенечкам мраморным, шарьк-шарьк по коврам мягким, и в кабинетик через замочную скважину просачивается. Вчерашний начальник – уже из графина опохмелился – сидит трезвый, как сержант с утра в приёмном пункте медицинского вытрезвителя. Думу думает, вспоминает, чего вчера натворил, чего по пьянке секретарше опять наобещал, и почему тут и лифчик, и трусы, и прочее обмундирование по кабинету разбросаны.
      Прокофий Сидорович – о здоровьице он не справился, больному человеку не посочувствовал, «здравствуйте» ещё не сказал – с порога требует обещанную путёвку.
      – За наличные, – говорит сморщенный и почти трезвый руководитель, – хоть в Анталию, хоть в Райские кущи.
      – Нет, я хочу задарма, за госсчёт то есть. Обещали.
      – Путёвок за госсчёт нету.
      – А ведь обещали.
      – С популистами, которые обещают манну небесную жлобствующему населению, надо, гражданин хороший, бороться.
      – Так вы и обещали.
      – Если во сне только, и то когда пьяный был. Ты что, дед, в натуре – с дубу свалился или с луны соскочил?
      – Воистину во сне и обещали, когда я вам, пьяному, вчера во сне явился, потому что на привидение вы уже не реагировали. И не с луны, а с Того Света я. Упокойник Прокофий Сидорович.
      – Неужто с Того Света?
      – С Того Света я. Упокойник Прокофий Сидорович.
      – Ну, если вы с Того Света, Прокофий Сидорыч, тогда я не знаю, уважаемый призрак коммунизма, чего вам ещё надо, чего Там не живётся, чего на Том Свете вам не хватает? На кой хрен путёвка в аду нужна? Или вы в геенне своей перегрелись, от жары умом тронулись, или вы дурью маетесь в раю от безделья. Хватит спрашивать, хватит глупые вопросы задавать. Пора вам утихомириться: здесь, на этом свете, уже всё-всё поделено! И бесплатных путёвок уже нет! Либералы всё разобрали, меж собой разделили – и нефть, и прочее.
      – Ну, блин! Говорили, делить не будут, говорили, теперь нельзя!
      Проха – мать-перемать, в кулаки, начальник – слово за слово, кулаком тоже по столу, осерчал начальник, МЧС вызвал.
      Шашками дымовыми Проху только и выкурили. В небеса свои отлетел – по облакам катается, клянёт всех поматерно. На Ильин день и ещё два дня в городе Перовске молнии сверкали.
      Начальника собеса по белой горячке в психбольницу отвезли. А Проха разуверился в пьющих руководителях на всю оставшуюся неземную жизнь, вплоть до страшного суда.
      Случай получил огласку. В газеты просочилось, что Прокофий Сидорович на Землю является дискуссиями начальство мучить – моду он такую завёл. В правительстве страшно переполошились.
      Наняли новых учёных, молодых, с компьютерами. Старых под зад ногой на пенсию с почётом отправили. Создали специальный партологический институт, чтобы по ночам с Прокофием Сидоровичем беседовать.
      Не помогло!
      В телевизоре доктора смелые. И то и сё объясняют они легко.
      – Скажите, пожалуйста, – спрашивает, например, какой-нибудь недобрый человек в газете «Аргументы и факты», – нефть у нас своя или из Америки её сюда по трубам закачивают?
      – Своя, конечно, – через телевизор отвечают учёные, гордые за державу.
      – А почему бензин дорожает у нас, когда цена этой нефти растёт на американской бирже? – пытает их всё тот же прилипчивый телезритель.
      Учёные с экрана терпеливо этому человеку, слабому в экономике, разжёвывают:
      – Потому что с передовыми державами мы теперь…мы теперь – ну, как бы вам понятнее объяснить? – на одной большой дороге вместе промышляем. В одной упряжке, простите за неточное выражение, мы с ними идём, как бы одну телегу тянем. Вы сами-то, недобитый товарищ, со своими подельниками в одни оглобли как-нибудь запрягитесь и попробуйте все в разные стороны поездить. Ага, не получается!
      Не успевает телезритель подколодный ещё прошипеть что-нибудь, а ответ уже и готов:
      – Да вы не расстраивайтесь, товарищ прилипчивый. Когда у них в Америке цены падают, у нас бензин ещё больше дорожает – коню ясно – в единых общих оглоблях у нас свой путь.
      – Как это?
      – А так это!
      – А?
      – На!
      И тому подобное.
      Ночью доктора-партологи немножко робеют. Сперва молчат, потом бредят, слова хорошие долго перебирают, когда во сне Проха их берёт за пельки и спрашивает:
      – Что, опять вы меня с делёжкой кинули? Бензином с оглоблями голову мне морочите!
      Учёные делают вид, что не расслышали, что не понимают, чего дед из чистилища городит – уши они прижали, луп-луп глазами, дескать, от делёжки нам и самим мало чего попало, на дорогом бензине и сами ездим, ещё и гаишникам приплачиваем.
      – Других ребят в правительстве ещё попробуйте, – покойник Прокофий Сидорыч учит притихших партологов, – поставьте других. Когда трезвые, чтобы про нас думали, чтобы и нам в чистилище легче жилось.
      – Прокофий Сидорыч, они только про вас и думают, как бы с Того Света вы сюда не сбежали. Вы им каждую ночь являетесь. Народ вы замордовали! А народ, пока днём без вас, живёт у нас хорошо. Они все на джипах ездят. Добро за границу переправляют. Вас, господин призрак, только побаиваются.
      Проха их тезисы обмозговал – тезисы опять не понравились.
      – Я когда-нибудь, – говорит, – к вам совсем спрыгну. Ежели ваши хозяева не отдадут мне обязательную часть наследства.
      – Это ещё какого такого наследства?
      – А такого! От помершего режима! Потому что половина законной доли мне полагается как пенсионеру. И покуда меня ею, нефтью этой, или никелем в Норильске не обеспечат, я днём и ночью к вам являться стану и пугать вас буду, пока умом вы не помешаетесь.
      – Усмиритеся! – уговаривают Проху учёные. – В геенне-то вам легче будет жару переносить. Покайтеся за ваше коммунистическое прошлое. Небось, нахапано!
      Проха – на дыбы.
      – Я бедовал, постничал! А вы мне такое: «нахапано»! Ну, счас я вам! Достали! Белые тапки себе на ваучер заготавливайте. Живьём приду!
      – Ой, ой! – кричат мордастые учёные. – Куда это вы сюда в натуре к нам валитесь и ещё одного оглоеда с собой тянете? У нас своих проходимцев в руководстве полно, на экспорт продавать вместо пшеницы собираемся. Ой-ой! Куда ж вы падаете? Чего к нам, чего не в Европу? Разобьётеся! И качество жизни тут хуже. А материальную часть-то свою зачем с кладбища волокёте? Её же кормить надо!
      Свалились мы с Прохой живьём – уже не в качестве привидения – свалились с небесей им на голову. За Прохиным наследством со своими мешками прибыли. Хотя в новейшей истории не про нас, а про неопознанный летательный аппарат было сказано. Про нас написать вообще забыли. Потому что к нашему приезду у них случилось шумное событие.
      Деньги из казны пропали. Последние. В российских купюрах сколько-то и в американских рублях больше десяти миллиардов профукали – за ночь с седьмого на восьмое.
      Им не до нас. Они деньги ищут. В телевизорах дискуссия развёрнута. На тех членов правительства, на тех банкиров, на которых шапка горит, пальцем показывают.
      Руководители с критикой частично соглашаются:
      – Да, деньги пропали большие. А вы-то, господа первые демократы, – уже спрашивают сами ответчики, – сперва на себя в зеркало посмотрите. За год вашего правления сколько из казны пропало? Коммунисты и всякие несуны, их прихлебатели, за семьдесят лет все вместе столько унести не успели.
      – Нет, вы хвостом не виляйте, вы лучше скажите, где десять миллиардиков?
      – Нет, сперва вы ответьте, где те пять, которые вы промотали?
      – Где-где, на бороде! – первые отвечают. – Сами не знаем! Как вода в песок, пёс их знает, куда эти денежки от продажи госимущества уходят. Что-то, наверно, в Швейцарии осело, что-то на презентациях пропито да на баб спущено – поди разбери, где денежки теперь работают.
      – Вот и мы не знаем, с какого этажа они уплывают. Властная вертикаль очень высокая и сложная. Утечка, скорей всего, в нижнем уровне. Там напор больше. Скорей всего, дворники мётлы пропивают. Доподметались, мать их! Надо дефолт объявлять. Зато с воровством теперь, считайте, покончено. Брать нечего. Давайте сделаем амнистию и законы придумаем, чтобы больше не воровали. Скажем: «ша»!
      – Давай, – говорят, – ага, чтобы добро наше не украли и чтобы назад его не попросили к юбилею пролетарской революции.
      Молодёжь капризничает, костопыжится:
      – Рано вы эти законы принимаете, господа старшие товарищи. Мы ещё не поработали. Давайте после выборов ещё разок подумаем. Время ещё до годовщины есть. Давайте вернёмся к этому вопросу в две тысячи каком-то году, когда демократия у нас победит полностью и окончательно.
      Скандал! Счётная палата по регионам ездит – мётлы пересчитывает. Радио целыми днями чужие деньги жалеет – бу-бу-бу – в уме суммы складывает. Телевизор документальную картину показывает: в какой период больше брали и с какого уровня больше несли. Про то, что нас с Прохой кормить надо, им уже наплевать. Такие денежки в трубу улетели!
      Внимания нам никакого. И пенсию Прохе не дают. Потому что нет у Прокофия Сидоровича регистрации в связи с тем, что паспорт ему не выписывают, покуда метрики он не принесёт.
      – Пусть и папа с мамой с Того Света за твоей метрикой придут, – сказали Прокофию Сидоровичу в госархиве, после того как он там набезобразничал.
      Дело как было: пришёл Проха туда за метрикой, а там чиновница за столом сидит, с вырезом на платье чуть ли не до пупка, и Прохе глазом она знак делает. Подмаргивает. Проха решил так: или она на взятку его призывает, или провоцирует его на действие по мужской линии.
      Что делать?
      Человек он прижимистый, за копейку задавится. Давно он в зеркало на себя не глядел. Выбрал он, что дешевле: сунул пустую руку Прокофий Сидорыч ей в лифчик. Сунул наудачу. Дескать, была не была, последний раз на Земле живу, прости меня, Господи, третьего раза уже точно не случится, дескать, чтобы потом не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, как было уже однажды.
      И хоть бы рубелёк он в те карманы восьмого номера положил!
      Она визг на весь госархив учинила, руку ему через рукав насквозь прокусила. Охрана прибежала и Проху долго била. Потом, после его объяснений, смягчились, но фотографии сделали и разослали фотки во все конторы – и фасад Прохин, и его лысое боковое обличье разослали. Чтобы его все знали и чтобы этому страшному субъекту свидетельство о рождении не давали, пока папу с мамой с Того Света после уроков не приведёт. Взашей пинками его погнали.
      Пенсии нет, по шитью безработица. По бизнесу ещё не освоились: те места, где деньги под ногами валяются, мы ещё не разыскали.
      Пятый год ищем и с воды на квас перебиваемся.
      Проха на дырявом диване теперь сидит, больные уши трогает. Новейшую историю голодный Прокофий Сидорович подробно изучает: голых девок разглядывает в журнале.
      – Смотри, какие! В наше время такую бы красоту, такие бы ноги – да что и говорить! И семьдесят лет, Тимоха, от народа это скрывали! А сидят как! Ты погляди, ты погляди: коленки у них вразбежку! Тьфу, беси! Теперь что ж? Теперь мы им старые. В прежние годы так бы она не сидела. Груди, ишь ты, вперёд себя как выкатила! Нахалка! Взятками, небось, промышляет!
      – На взятки, – говорю я Прохе, – можно и заработать.
      – Нет, Тимоха, к шапочному разбору мы с тобой упакали, – тужит Прокофий Сидорыч в текущем моменте. – Всё разобрано. Десять миллиардов – это сказать! Вот они где, путёвочки. Девки тощеваты, конечно, а красивые!
      Я поддакиваю, боюсь перечить.
      – Да, Прокофий Сидорыч, в газете пишут, что всё поделено. Красивые девки разобраны…
      – Нет, Тимоха, ты, наверно, не там всё читаешь, – размышляет Прокофий Сидорович вслух. – Должно быть, осталось. Читай лучше. Зачем людям тратиться на выборы, ежели в государстве уже нету ничего?
      – За Россию они душой болеют! Поработать для народа хотят. Многие без зарплаты трудиться обещали во имя демократии – лишь бы их выбрали.
      Проха на своё напирает:
      – Что-то ещё есть, что можно поделить или переделить, раз они хотят поработать за спасибо. «Методы» у них «другие»! Они, Тимоха, живут хорошо, а мы сидим без копейки.
      – Зато спим крепко, – Проху успокаиваю, – ночуем не на нарах.
      – Спим крепко. А жрать надо, когда просыпаемся! Добрые люди, которые на нарах спят, живут не тужат, государство их обеспечивает. Читай! Стабфонд зачем приготовили?!
      Читали-читали, и, что было у нас, всё мы перечитали.
      Поняли в новейшей истории главное: у руля побывали все категории активного демократического населения. Бывшие заключённые в руководстве серьёзно поработали, многие потом опять сели. Кто был ещё без судимости, их тоже пробовали. Часть из них уже под следствием, другие живут за границей в политическом убежище.
      Сразу троих крепких мужиков в Думу выдвинули с целью борьбы с коррупцией. Борца греко-римского, спасателя из МЧС, милиционера, который льва из пистолета застрелил...
      Чтобы легче было с коррупцией соревноваться, борца наголо постригли. В тапках сорок восьмого номера  баллотировался. Все трое – ребята крепкие. На них надеялись!
      А как выбрали, куда-то пропали! Тоже не по зубам. Ушли от греха. Успели взять сколько? – в газетах мы не читали. Добрые люди написали бы... На политической арене борца вообще не видно – шевелюру где-то отращивает? Спасатель на пожары опять летает. А милиционер... На пенсии? Или в Африке отдыхает? Не пишут. В отпуск, что ли, отдохнуть уехал: льва ловить без пистолета врукопашную.
      Демократию мы не построили – в Америке её опять забраковали. С коррупцией не получилось.
      Один добрый человек три чемодана материалов на воров заготовил. И сам по серьёзному делу загремел, еле отмазался. То ли в отместку его замазали, то ли к чистым рукам нечаянно прилипло – теперь не узнаешь.
      Было у них делов! Вопрос Прохиного наследства от помёршего режима остался нерешённым. Пока решали, на Прохины денежки умные люди джипов себе накупили, и на заграничных курортах они потратили больше, чем коммунисты на марсолёты. А сколько ещё с чужими бабами здесь провели и пропили?
      Беда! Хороших не подобрать!
      Бизнесмена в правительство ставили. Думали: у него всё есть, брать из казны не станет. Два месяца ему понадобилось, чтобы Прохин цветмет из казны уплыл.
      – Такие пироги, Прокофий Сидорыч. Что скажешь? Что партологам теперь посоветуешь?
      – Тимоха, надо таких ребят ставить в руководство, чтобы, когда трезвые, они про нас думали.
      – Трезвые, Прокофий Сидорович, о бабах на работе думают. Когда выпьют, производственные вопросы они решают, путёвки обещают.
      – А если непьющих брать?
      – Если непьющих? Непьющие, наверно, о бабах не думают.
      – Пускай их назначают!
      – Где же ты найдёшь у нас непьющих?
      – Из Германии пускай выписывают.
      – На нашей почве, Прокофий Сидорыч, германцы запивают – наша земля особенная и водка дешёвая. Потом потихоньку приворовывают и взятки брать привыкают. Пробовали своих специалистов в Оксфорде обучать. Пьют! В Америке учили – пьют меньше, пока в Гарварде американском учатся. Зато из казны больше тянут, используя американскую науку, когда домой приедут. Беда!
      – Пусть больных ставят, которым выпивать нельзя.
      – Больных ставили! Испытания властью не выдерживают – запивают. Ещё и женщин задарма просят, о народе вообще забывают.
      – Да что ты!
      – Ты не слушаешь, когда я читаю?
      – Про что?
      – Про то! Одного человека – чуть живой был – президентом выбрали. Думали, пить не будет.
      – Ну и что?
      – А то! Ошиблись! Всех уже перебрали. И борцов, и бизнесменов! Демократия не получается. И спортсменов на посты назначали, и доходяг, которые одной ногой Там живут...
      Проха затылок чешет.
      – Не знаю больше, что посоветовать. Покойников пусть попробуют.
      «Гы-гы-гы» – ему смешно сделалось.
      Меня как током ударило. Какое там «гы-гы-гы»? Это о-го-го! Вот это Прокофий Сидорыч, вот это оголодавший рыночник!
      Обнял его и расцеловал.
      – Айда, – говорю, – к партийцам. Ты, Проха, умный мужик.
      
ГОСПОДА БЫВШИЕ ТОВАРИЩИ

      Покойников вы ещё не ставили! – Прокофий Сидорыч заявил партийцам с порога.
      Партиец, который помоложе, на Проху глазками заморгал.
      – Как это?
      – А так – молча!
      – Вы предлагаете, господин бывший товарищ, ставить покойников в гробу вертикально? На попа? Ха-ха-ха! – молоденький закатывается.
      Проха – в кулаки, я Проху за рукав придерживаю. «Не лезь!» – говорю, а смешливому партийцу вежливо объясняю:
      – Милый человек, не на попа, и не в гробу, а на должности государственные, чучело ты огородное! Неужто непонятно!
      Другой партиец – поумней и первый по чину – мысль схватил:
      – А что? Идея! У избирателя повальное недоверие ко всем здравствующим. А эти? Эти в Раю были. Эти честные, будет считаться, раз их туда приняли, обещаниями народ не обманут. Не подведут.
      Заместитель стал соглашаться, идею руководителя расширять.
      – Ага! Не подведут – ведь в Раю были. Не на базаре торговали. Молодёжи нашей вообще понравится, потому что кандидаты с Того Света. Для них чем страшней, тем лучше. Как раз мы планировали ужастики им показывать, чтобы привлечь.
      – Во-во, молодёжь на выборы потянется. Давай их в списки.
      Началась у нас с Прохой жизнь новая. Всё у нас есть. Деньги дают, в сауны мыться возят, девки нам спину мочалкой трут, массаж делают. Чистых на встречи с трудящимися доставляют. На «Мерседесе».
      По городу плакаты развешаны.
      Стоим мы с Прохой, бывшие покойники, в обнимку, и первый партиец с нами стоит посерёдке. Челюсть у Прокофия Сидорыча подвязана, а я улыбаюсь на всю катушку. Нарисовано красиво. Сзади новая Россия возрождается. Впереди вообще светлое будущее.
      Не хочешь голосовать, а как посмотришь на дивную картину... Да что и говорить, руки чешутся, урну ищут, куда бы бюллетень сунуть, а бюллетеней пока что не напечатали, урны через два месяца только завезут. Остаётся ждать и пить за здоровье Первого Партийца, и молиться, чтобы Проха и Тимоха до выборов опять не скончались, потому как жизнь у них сейчас хорошая.
      Прокофия Сидорыча приодели. Чёрный костюм в бюро ритуальных услуг новый справили. Рекомендательное письмо от Петра Архангела прилепили на лоб.
      Чёрным по белому Пётр собственноручно написал: «Забирайте обратно. Кандидат в Раю побывал – проверенный. В греховных деяниях не уличён, вёл себя подобающе обстановке, рекомендуем в Думу». Всё подлинное: и подпись, и печать посередине лба гербовая – всё как полагается.
      Лицо деду сажей намазали, чтобы ещё страшнее был. Под глазами синяков краской нарисовали, уши гуттаперчей нарастили – пусть электорат думает, что уши эти опухшие, и что на Том Свете они пожили, поэтому обмороженные, и что другого более подходящего покойника в Думу не найти. Зубы хорошие – золотые – вставили. Полотенцем челюсть к голове подтянули, чтоб не падала, а заодно чтобы дед помалкивал – мало ли чего покойничек скажет сгоряча, не подумавши.
      На Проху смотреть молодёжь валом валит. Девки размалёванные, в юбках короче некуда, с пупами голыми, пацаны наголо подстриженные – все, как на футбол, на встречу с кандидатом идут, всех желающих Пёровские залы не вмещают. Избиратели жвачками плюются, пузыри надувают, хором кричат не то «мяу», не то «вяу» и в ладоши над головами хлопают.
      Электорат расшевелили.
      От КПРФ часть избирателей откололи, в прогрессивное течение затянули. Старейшие коммунисты и те с палочками приползли на дебаты – и чтобы на бывших покойников посмотреть, спросить, как Там, и чтобы посоветоваться, как себя Там вести
      Они упрямые. Вечной жизнью уже интересуются, а на дебаты принесли прежние лозунги.
      Классовый Боец от них выставлен. Заготовленную речь лысый крепыш по бумаге читает.
      Наш Первый Партиец без бумаги языком хорошо работает, за троих справляется.
      Мы помалкиваем. Покойники молчать обязаны. Держимся скромно с ангельским выражением в уголке сцены.
      Задача простая: стой смирно с честным лицом, подобающим покойнику. Улыбаться Партиец должен – опыта хватает. А ты, Проха, молчи в тряпочку, ты гляди, как бы классовый Боец тебя не признал.
      – Я в списке первый, – отвечает на вопрос Бойца наш Первый Партиец. – Эти господа, так сказать, бывшие товарищи Прокофий Сидорыч и Тимофей, простите, отчество я забыл. Петрович. Ага, Тимофей Петрович. Тимофей Петрович идёт вторым, а Прокофий Сидорович третьим.
      И вдруг слышу я: не то самовар пыхтит, не то чайник булькает. Оборачиваюсь: Проха-покойничек пробует освободиться от подвязки, как пёс лапами от ошейника. Закричать пытается, нервничает – подвязку ему на бороде клинит, уши гуттаперчевые мешают. Как медведь от пчёл отбивается, руками машет. И шипит: свою точку зрения на текущие события, наверно, излагает.
      – Что это он говорит? – шепчет на ухо мне Партиец.
      Я перевожу ему Прохину речь: «Когда мы в церкви у попа лежали, ты, Тимоха, после меня был. И на отпевание ты после меня в цинковом гробу, бесюга, записался. А в облаках, видите ли, уже впереди меня в приёмную комиссию пролез! Анчихрист! Мы бедовали, постничали, копейку трудовую берегли, а кто-то на мои денежки морду себе наедал, ещё и в санаторию съездил. Ежели мне сейчас третий номер на два не переправят, я тебе, Тимоха, пёс ты поганый, ноги твои кривые на шею намотаю – опять ты вперёд меня в списках проскочил!»
      – И что? – спрашивает Партиец. – На шею намотает?
      – Намотает! У него слово, как гербовая печать. Если кому пообещал что-то набить или намотать, будьте покойны, выполнит. Ещё и вам подзатыльников навешает как сообщнику. Меняйте очерёдность, пока не поздно, пока избиратели доклад не расшифровали.
      Небритый модник в полосатой футболке, стриженный под горшок, что в первом ряду у самой сцены с девкой обнимался, что-то понял и свою железную цепь – хорошую такую, может быть, антикварную, кованную при царском режиме – Прохе передал.
      – Дави его, Прокофий Сидорыч! – говорит небритый. – Он ведро огурцов унёс!
      Я бежать уже собирался от греха подальше, но, спасибо, девица, подружка небритого, тоже закричала – выручила меня, не то – попало бы крепко и дебаты мы провалили бы.
      – Проха, я рожу тебе ангела небесного! – заголосила голопупая. – Бери меня, Проха! На хрена тебе Валька из булочной сдалась.
      Покойничек наш с лица стерялся: покраснел, как живой. Заплевался он и цепку выронил, забыл, зачем антикварную железяку ему доверили. От девки крестным знамением прикрылся, слово на букву «б» тихонько повторяя.
      Пока у деда заминка тянулась, Партиец смекнул, что к чему, и без драки дело уладил: номера в списках переправил, микрофон у дедушки культурно отобрал, привязал челюсть к голове покрепче. Публику успокоил:
      – Покойники, слава богу, к новой жизни ещё не привыкли, во всём требуют соблюдать точность. Он, действительно, вторым в списках числится. А Тимофей Петрович – третьим. Нужно соблюдать точность и справедливость. Даже в мелочах. Наш принцип!
      Ничего себе мелочь! «Принцип»! Я только зубами скрипнул. Но смолчал. Третий так третий. Лишь бы деньги давали.
      Народ встретил сообщение о номерах одобрением. В ладоши громко захлопали. С задних рядов какая-то баба крикнула: «Проха, ты чемпион. Я тебя люблю».
      А девка с голым пупком, что возле сцены околачивалась, из виду пропала. Крестное знамение, что ли, подействовало – как испарилась. Полосатый ухажёр исчез тоже.
      Боец классовый на Проху переключился. Подойдёт и  в упор нагло его разглядывает, как бы изучает. То подвязку его щупает, а то и ко мне вдруг сунется – по сцене ходит, как у себя дома. Забыл Фома неверующий свою скромную классовую платформу – ведёт себя нахально.
      – Эге! Голубчик! Не ты ли месяц тому назад мне, – кровавую часть классовой стычки Боец освещать не стал, а свернул на политические рельсы. – не ты ли месяц тому назад за демократический выбор агитировал? Сегодня – за «Дом наш единый»! Покойнику надо смирно в гробу лежать, а не из партии в партию перескакивать.
      Партиец выдавил Бойца от микрофона. Вежливо так, тихонько его ногой на полметра сдвинул.
      – Господа, это просто, скажу прямо и честно, – произнёс он бодро, – товарищи покойники не смогли сразу сориентироваться в обстановке. Сами понимаете, три года всего как с Того Света пришли! Поэтому чуть не ошиблись в своём выборе. А теперь разобрались. Разобрались?
      – Разобрались! – отвечаю. – Нам с «Выбором» не по пути. Они ориентации меняют вообще всякие.
      – Вот-вот! – Партиец треплет. – Мы за «Наш дом единый». Ура, господа! Пришельцы из Рая с нами! Это гарантия того, что, голосуя за нас, вы не ошибётесь. Ура, господа.
      – Ура! – заорала публика. – Долой коммуняк!
      – Проха, ты чемпион!
      – Граждане! Товарищи! – вопил Боец. – Этот ваш смирный покойник месяц тому назад морду мою кулаком в кровь раздубасил.
      – И правильно! Бей коммуняк, Проха! – кричали девушки в коротких юбках, швыряя в коммуниста жвачки.
      Коммуниста и здесь чуть не побили. Он только головой качал. Палец к виску приставлял и гримасничал. Рассказывал молодёжи, что Рая нет.
      Никто, конечно, ему не поверил, и мы выиграли первый тур дебатов по очкам с большим перевесом.
      Нас – в ресторан. Пожурили Проху за излишнюю разговорчивость. Опять в баню свозили. В гостиницу привезли. От девушек мы отказались. Включили телевизор: наш триумф там освещают. Биографию разбирают. Ищут адреса прежнего места жительства. Нашли пять моих адресов, шесть Прохиных. Кругом родственники объявились.
      Некоторые избиратели с нами в гимназии учились ещё в тринадцатом году. Проха дружил там с будущим генералом Врангелем, а с Альфредом Розенбергом на одной парте сидел и тайком курил в туалете, оказывается. Писатель Тынянов списывал у Прохи сочинения.
      Кто бы мог подумать, что в такой солидной компании Проха получил образование, хорошо сочинения писал, а читать так и не научился – не Проха, а настоящий писатель.
      Боец классовый испортил настроение: попал в кадр.
      – Где они сидели, – сказал он телезрителям, – надо ещё разобраться. Этот, который постарше, который с подвязкой, сам говорил, что был в заключении. «Тебя бы туда закатать, куда Макар телят не гонял, где я срок мотал». Очередные аферисты на нашу шею.
      Спасибо, из кадра Бойца убрали. Нехороший он человек. Мы с Прохой только зажили.

ЯВЛЕНИЕ ПОЛОСАТОГО АНГЕЛА НА ВЫБОРЫ

      Прокофий Сидорыч от счастья разомлел. Женщин ему захотелось. Подвязку снял, стал куда-то намыливаться.
      Побрился.
      У меня настроение уже не праздничное, что-то меня тревожит – а что, понять не могу.
      – Прокофий Сидорыч, – спрашиваю, – с подвязкой на челюсти когда ты разговаривал, я твою речь правильно Партийцу перевёл?
      – Правильно.
      – Я ничего не пропустил?
      – Не пропустил. Всё верно: замочил бы я вас обоих.
      – А про огурцы ничего такого ты не сообщал, когда с подвязанной челюстью шипел, как самовар?
      – Про огурцы я забыл сказать.
      – Странно! Откуда мужик, который в футболке полосатой был – ещё тебе цепь дал, помнишь? – про огурцы-то узнал?
      – У тебя, видать, на морде написано, что ты у меня ведро с огурцами ещё в первой жизни упёр. Всё! Хватит болтать, я пойду прогуляюсь.
      – Куда ж ты, голубчик, – говорю, – на ночь-то глядя? Тебе же девок с доставкой предлагали. И ангела небесного родить девушка хотела.
      – Э, нет! – Проха головой замотал. – Этих вертихвосток не надо! У них сиськи, в газетах пишут, ненастоящие. А мне нужно женщину такую, чтоб...
      Знаю я это «штоб». Это «штоб» впереди десятый номер, а сзади. Зад вообще «штоб» в двери без толчка не пролезал. И где-то в гостинице он такую красну девицу заприметил! Дед не промах. Я думал, он только бизнесом и политикой занимается и больше ничем не увлекается.
      Только дедуля дверь за собой прикрыл, хлоп – обратно заскакивает и тяжело дышит.
      – Что, – говорю, – такому красавцу и отказала? Неужто ей бывшие покойники не интересны! Какая-то женщина странная!
      – Там этот! – испуганный дед шепчет. – Ну, что нас! Что нас из чистилища забирал. Который в карты нам всю одёжу проиграл. Кажись, опять ищет. Не хочу-у!
      Я прислушался.
      Кто-то по коридору мимо нашей двери проследовал – тихонько так «шарьк-шарьк» ножками.
      Я дверь приоткрыл. И точно: бывший ангел-секретарь в моей полосатой робе в торце коридора номер двери разглядывает.
      Я быстренько дверь прикрыл, ключ в замке повернул.
      Слышу опять: «шарьк-шарьк» в сторону нашей двери, потом стало тихо. И вдруг – «тук-тук».
      Мы с Прохой ни живы, ни мертвы – это воистину – стоим, не дышим. Этот, там, за дверью, божий посланник постоял ещё чуток и – шарьк-шарьк – куда-то ушёл.
      Тут только мы задышали.
      – А с чего ты взял, – говорю, – что он за нами? Чего ты испугался? Может, не за нами. Может, сам драпанул.
      – Оттуда не сбежишь.
      – Но мы сбежали! И вообще. Он не нас ищет.
      – Ага! Явился грибков пособирать. Ягодок покушать. Могилки проведать – дружков покойных.
      – Да, – соглашаюсь я с Прохой, – видимо, не за ягодами. Про огурцы знает.
      – А я и говорю, что за нами пришёл и что нам капут. Это конец! – дед причитает. – Других тут нет, тут мы. Только зажили и...
      И пошло у него: мать-перемать – ругань несусветная. И что коммунисты его мучили, и что демократы его голодом морили, хотя в магазинах всего полно было, и что на помойке он нажился, а высказаться при свободе слова всё равно не давали, и путёвку ему, которая была положена ещё лет пятьдесят тому назад, так и не дали, Тимоха в санаторию съездил, а теперь во ад обоих заберут, когда жизнь проклюнулась.
      – Никуда не заберут, – говорю, – ложись спать. Утро вечера, сам знаешь...
      Сны были тяжёлые. Архангел Пётр приснился во гневе. Радостный ангел-привратник, цербер тамошний, бормотал: «Так им и надо, так и надо. В геенну их с превеликим удовольствием отвезу».
      Лучше не вспоминать, что приснилось.
      Разбудил нас Первый Партиец – бодрый, энергичный, ко всему готовый, готовый в любое место без мыла залезать.
      – Всё нормально, господа бывшие товарищи. Сегодня у нас вторые дебаты. Дебаты с коммунистами и пэпээровцами одновременно. Мы их запросто! Одной левой! Волноваться не следует!
      – Так-то оно так, – говорю, – но есть одна закавыка. Случилось страшное.
      И о третьем пришельце с Того Света я ему поведал.
      Партиец долго хохотал.
      – Страшное?! Неужто вы сами в эту дребедень верите? Ха-ха-ха!
      Трубочку из кармана вынул, пальчиками по кнопочкам побегал. И куда-то быстренько позвонил.
      – Послушай, голубчик, – лопотал он трубке, – ещё один пришелец с того света объявился. Ха-ха-ха. Надо подготовиться. Бывший секретарь Петра Архангела. Ха-ха-ха! Технологи! Завиральники из ППР, мать их. Кто ж ещё! Ты разнюхай.
      – А вас, господа бывшие товарищи, это совсем не касается. Не бойтесь. Тут ничего страшного. Бомжа пэпээры нарядили, против нас готовят.
      Коленочкой нас из номера выпихивает, на улицу к «Мерседесу» направляет.
      «Хорошо, – думаю, – если пэпээры. Дай бог».
      На дебатах почти ничего нового. От коммунистов – опять классовый Боец. От этих, от вторых, тоже наш старый знакомый выставлен: господин Веселовский, бывший попутчик «Выбора».
      – Это жулики. Никакие это не бывшие покойники. Уберите их. Не смешите публику. Бога нет. Всё! Спросите у коммуниста. Он вам скажет. Эти жулики у меня в ларьке торговали. Проворовались. Я их уволил. Тащите других покойников. А это воры. Коммунисты тоже воры. Они страну разворовали. Картины эшелонами вывозили.
      Боец классовый цапает одной рукой Весёлого за кадык, другой рукой за ухо его хватает, Весёлый хочет Бойца за горло взять, а Боец кричит:
      – Знаем мы твой антиквариат. Эти жулики на тебя работали. Мошенник!
      Кричит он и за ухо по сцене Весёлого водит, хотя у Весёлого есть пышная шевелюра, в отличие от Прохиной причёски, и за неё было бы таскать проще.
      Весёлый в это время Бойца микрофоном по голове дубасит.
      А мы стоим, молчим – покойники должны оставаться безучастными ко всяким дракам. Первый Партиец побоище комментирует, как футбол.
      Вызвали милицию, чтобы разнять политических противников.
      Боец только и успел крикнуть:
      – Уголовники!
      Это было его последнее слово, когда их обоих затискивали в «воронок» – и побитого классового бойца, и Весёлого с растянутым ухом. Чтобы остыли, их повезли в участок.
      – Вот такие эти господа! Вот такие эти бывшие товарищи! – первый партиец итог дебатов подвёл. – Сами видите, за кого надо голосовать.
      Проха радостный. Я его под ребро локтем тискаю, чтобы не забывался, и в ликующем по поводу нашей победы зале вдруг вижу мрачного типа.
      Стоит этот грубый мужик в старомодном шевиотовом пиджачке, из-под пиджачка полосатая роба ниже полы проглядывает. Роба моего размера. Та самая, в которой я в аду работал.
      – Пора сворачиваться, – шепчу на ухо Первому Партийцу.
      Партиец понятливый. Быстренько попрощался с публикой, и скоренько мы были доставлены в гостиницу.
      Я сообщил Партийцу о появлении в зале Третьего.
      – Ха-ха-ха! Роба твоего размера. Ха-ха-ха! Ничего не бойтесь. Мы ставили прослушку: у ППР вашего Третьего нету. У коммунистов? У коммунистов мы и проверять не стали. У них нет фантазии. Спите спокойно. Вот вам на карманные расходы. Ни в чём себе не отказывайте. До завтра. Можете в ресторан. Можете девочек пригласить. Ха-ха-ха! Пользуйтесь. Все включено.
      – Они нам не верят! – говорю Прохе.
      – Про секретаря? – Проха уточняет.
      – И про секретаря, и вообще. И в бога не верят, и что мы с того света – тоже.
      – А за каким же хреном они на нас деньги тратят, ежели не верят?
      – Главное, Прокофий Сидорыч, чтобы электорат, как они выражаются, верил.
      – А может, показалось, про секретаря-то?
      – Ага, – говорю, – наверно показалось. Пойдём в ресторан, напьёмся. Чтоб не казалось.
      – И как рукой с души снимет, – итожит Проха, – а то мерещится.
      По стопке, по второй, по третьей.
      Закуска хорошая. И борщ, и антрекоты. Икра на булки намазана. Пьём, закусываем.
      На душе так радостно и спокойно стало.
      – А что, давай девок пригласим, – Прокофий Сидорыч в мечтах млеет, – и девок таких, чтоб...
      Чей-то противный голос Прохину речь забивает:
      «Таких, чтоб десятый номер спереда был, где к пиджаку вытачки делаем, ежели на бабу шьём», – говорит кто-то и садится к нам третьим номером.
      И на меня – зырьк-зырьк глазом.
      Пиджачок шевиотовый, под пиджаком роба полосатая.
      – Здравствуйте, – здоровается с ним Проха, – уже прибыли?
      – Уже прибыли! – отвечает Полосатый секретарь Прохиным манером. – Зажились вы тут. Пора. В аду работать некому.
      – Во как! – говорю. – Совсем недавно там безработица была. Такой был наплыв! Эшелонами вы туда направляли.
      – А теперь в Рай наплыв! Потому как все поголовно верующими сделались, – сообщает Полосатый. – Попы в церквах свечки не успевают заготавливать, парафину не набраться. Верующие толпой прут. Бочками святую водицу заготавливают – от болезней с мочалкой моются. Где за здравие, там очереди со свечками стоят. За упокой – пока что без давки попасть можно. Так что вам прямая дорожка во ад уготована. В Раю, господа бывшие товарищи, переполнено.
      – Я, Господь свидетель, свечки ставлю тоже, – Проха елейную речь заводит. – Видит Бог, кажный день по две штуки ставлю. И за здравие, и за упокой – всегда. Аккурат, когда вас вчера повстречал в коридоре, спешил в церкву.
      – Ага, – говорю, – к девам мироносицам.
      – Не богохульничать! – кулаком по столу Полосатый секретарь стукает. – Да, ладно уж! Не пугайтесь, валяйте дальше. Я пошутил.
      – А как же вы нас туда переправить собираетесь? – спрашиваю секретаря.
      – А на Сдвиженье в следующем году само собой всё устроится. Когда змеи в кучу собираются.
      – Почему не в этом году, извините? – интересуюсь я.
      – Не успеваю! – тужит секретарь. – Придётся год подождать. В милиции промурыжили. Сперва на детекторе испытывали, потом крылья в психушке проверяли. Времечко упустил! С личными делами не справиться.
      – А как же вам удалось-то, – спрашиваю, – честность вашу с крыльями подтвердить?
      – Спасибо вам, раб Тимофей, за науку. На лапу дал. На поганую постелил.
      – Во-во, – говорю, – без греха здесь никуда не суйся. И дай бог, дай вам бог здоровья тут погулять. Не спешите. Вам-то не в Райские кущи тоже. Знаем мы, где вы секретарём в кавычках работаете – в робе-то полосатой. Так что вы не спешите. И мы с Прохой годик тут побудем.
      – Да-да, – поддакивает секретарь, – побудете ещё. Поживёте! Если я чего не придумаю. Будьте покойны, я придумаю.
      Мы стопки только успели поднять за новую жизнь, которая ещё долго будет, если Полосатый чего раньше не устроит. Выпить ещё не успели, глядь – а секретарь как растворился. Невыпитые стопки на стол поставили.
      Всю гостиницу мы обшарили, всех спрашивали – никто не видел, никто полосатых не встречал.
      Первый Партиец вообще не верит. Считает, что перепили.
      – Не бойтесь, – говорит, – ППР мы уже в долю взяли. Отдали им продажу водки и сбор бутылок. Должность в Думе пообещали: вице-спикером будет гражданин Весёлый. Тоже кристальной души человек! Как и вы.
      А нам с Прохой уже не до выборов. Нас перспективы занимают: ближайшая, так сказать, радует, а дальняя, которая будет после Сдвиженья, пугает.
      В мэрию с Прохой сходили, на кабинеты поглядели. Стулья к заду примерили.
      Так себе кабинетики. Четыре стены и шкаф обшарпанный! Ежели в эти кабинеты сядем, с тоски сдохнем, не дотянем до Сдвиженья.
      И чего туда, в эти кабинеты, лезут?!
      – Возьмём деньгами, – предлагаю Прохе.
      Проха не согласен.
      Э, нет! – трясёт головой. – Я в кабинет хочу. Хочу на твёрдый оклад.
      – Прокофий Сидорыч, – спрашиваю, – почему тебя Прохой называют, когда общаются неофициально? Почему не Прокофий?
      – А потому что! Кто хозяин – Проха или Барбос?! То-то! – и по столу кулаком стукает.
      Стало быть, под каблуком у жены он не был, царствие ей небесное, стало быть, опыт руководящей работы у Прохи есть.
      С ближайшей перспективой мы кое-что уяснили, а через час после мэрии и ещё немного после того, как попили пива и пришли мы в гостиницу, промелькнула и дальняя.
      Принёс нам Партиец бумажки.
      – Во, – говорит, – с забора снимаем. Что тут про вас понаписано! Ха-ха-ха. «Несколько пудов ржицы уволок, едва не вередился». Ха-ха-ха. В особо крупном масштабе воровал. Ха-ха-ха.
      – А у моей свояченицы он ведро огурцов упёр, – Прокофий Сидорыч добавляет и на меня опять с кулаками. – Это вам как?
      Партиец затылок зачесал.
      – Так вы сидели всё-таки. Избиратели прознают, как бы чего с нами не сделали. За нашу и вашу честность.
      – Ага, – говорю, – в последний путь справят. Ангел- секретарь бывший в избирательную кампанию включился. Только он на Земле эти подробности знает.
      – И где же вы сидели? – Партиец от удивления рот открыл.
      – Где-где! Известно где – в аду, в местах вечных мук мы сидели.
      Партиец огорчился.
      – Но, – успокаиваю, – мы были взяты на пересмотр. Ко Всевышнему! Чтобы в Рай. Сюда мы за документом направлены. За справками от врачей для уточнения. Потому что уши обморожены, а у деда «помер от ОРЗ» в справке написано.
      – А-а! Анализы потерялись, В Небеса их не отнесли. Там вы намучились! Кругом бюрократы! – Партиец соратнику объясняет. – В Богданове, в сумасшедшем доме, господа лечились.
      Соратник ему подмигивает.
      – Были, – говорю, – были. В Богданове мы после были. У нас справка есть, что с головой хорошо. А уши обморожены. Вот справка, пожалуйста, чёрным по белому написано, что Проха не сумасшедший, а я вообще серьёзный умственный коэффициент имею.
      Справку Партиец повертел.
      – Ага. Бумага настоящая. Всё как полагается. И подпись главного врача из дома умалишённых есть, и печати Российской Федерации поставлены.
      – Надо коммуняцкие прокламации с заборов снять, – наказывает он соратнику, – чтобы электорат не начитался. А то начитаются, тоже в Богданово загремят. Кто нас выбирать будет?
      – Ага, – говорю, – надо сделать это поскорее.
      – А то до Сдвиженья сдвинут или вознесут, ага, – кивает мне Партиец и соратнику советует: – на телевидение, братан, быстро слетай, предупреди.

ПОЛОСАТЫЙ АНГЕЛ

      В жизни Полосатого много чего бывало. В аду, куда его с небесей опустили, ясно, не санатория, как Проха выражается, и даже не сто первая верста. По своей воле туда не едут. Туда залетают, когда автобиография подмочена, и мы с Прохой эту бумажную вещь Полосатого ангела в своё время подмочили. А хочет он в геенну или нет, начальство уже не спрашивало. Нашу вакансию он в аду занял, в моей полосатой робе вкалывал.
      Худо ему было. Ой, как худо! А вёл себя хорошо. Правила соблюдал: и распорядок дня, и технику безопасности ни разу бывший ангел не нарушал. Лагерное начальство его приметило, и было предложено ему попробовать досрочно освободиться. Неделю-другую наказали ему пожить на Земле, душу спасти – испытание назначили, и заодно две заблудшие овцы велели на суд вернуть.
      Радостный ангел на Землю полетел зарабатывать вакансию в райских кущах. Заодно с обидчиками хотел посчитаться – от гордыни его полностью не очистили. Сломя голову на грешную землю, как в омут, из облаков нырнул.
      Не думал своей умной головой, в какое дело он окунулся.
      А небесное начальство о чём думало, когда Полосатого на Землю посылало?
      Послать, например, городского жителя в штиблетах лакированных в деревню, где грязь по колено! А городской человек, ни косить, ни пахать, ни сеять – ничего не умеет. Навоз если убирать только. В штиблетах лакированных!
      Или наоборот. Будь человек деревенским жителем – как бы он к городской жизни приспособился? Никак! Куда там пойти в кирзовых сапогах? К пивному ларьку, чтобы тоску по малой родине заглушить.
      А тут с небесей на Землю нарядили. Господи, боже мой, помилуй!
      Бесом не назовёшь – в чистилище перевоспитали, а на ангела всё равно по баллам он не дотягивал. И святого, и грешного с рождения в нём намешано, от папы с мамой всякого попало. Одно слово, что «полосатый»! Поведение – как с луны свалился – вообще чудное.
      Но способный. На лету заумные науки схватывает! А в житейских простых вопросах – ни бум-бум! Одному Богу известно, где и по чьей вине он получил однобокое образование.
      Опыта никакого, знание земных отношений – хуже не бывает. На каждом шагу здесь экзаменовка. И никто тебе не подскажет, как выкручиваться и ловчить и ни разу не согрешить! В каком месте дорогу перейти, на штраф чтобы не нарваться? – ангел не знает.
      Светофор увидал – эка диковинка! – от удивления рот разинул. Ломанулся через дорогу на красный свет, чтобы красный фонарик ближе поглядеть.
      Новенький «Мерседес» – туда-сюда – рулём завертел. Прямо ехать нельзя – там полосатый пешеход правила нарушает. Справа помеха ещё больше – там столб чугунный стоит, туда тоже не свернешь. Где педаль тормоза, а где газовая, водитель сгоряча перепутал. Тормознул он на всю железку, влево рулём взял, столба напугавшись, и на встречный дорогущий джип, стало быть, этот «Мерседес» наскочил.
      Знал бы небесный житель, на какие бабки попал!
      Две пёровские группировки – кебская и мухоморы, страшно сказать, которые с начала перестройки между собой воевали – на этой почве объединились и устроили на него охоту. С ружьями! Еле убежал. Неделю пацаны за ангелом гонялись. Пока все бедолаги – и мухоморы, и кебские – все до единого то ли водкой, то ли газом по пьянке не отравились. Сами виноваты. Пристали – никак было Полосатому от них не отвязаться по-хорошему.
      После этого события он ходил через дорогу только на красный свет. А то и вдоль дороги, поплёвывая на Мерседесы и ГАИ, по встречной полосе принципиально шлёпал. Вместо того чтобы смириться и покаяться, стал свои понятия в перовскую жизнь внедрять. Автоинспекция, конечно, на него обратила внимание – попробовали оштрафовать.
      На пятьдесят рублей Полосатого нагрели, квиток ему выписали, чтобы в сбербанке заплатил. Ещё нахамили, потому что наличных у него с собой не было ни копейки.
      Дорого квитанция гаишникам обошлась. Два месяца Полосатый их крышевал, обобрал до нитки. Дэпээсники кристалловскую водку пить перестали, перешли на дешёвую, которую сам ангел в подвале дома, что возле УВД, и мастерил под маркой «Полосатовка». Многие тогда милиционеры отравились. Областная больница с лечением не справлялась.
      И нам с Прохой палёная «Полосатовка» попала. От литра выпитой Проху так мутило, так он бедный мучился, так ему было худо: посылал меня в любятовскую за священником. До церкви я дошёл только, а там, прости господи, магазин был рядом – взял с горя бутылку пищепромовскую, потому как товарища теряю. Выпил Прокофий Сидорыч за компанию и во славу божию, покаялся и сразу получил прощение, здоровье у него поправилось. А то уж совсем на краю стоял, как одуванчик в засуху: старый, лысый, едва живой из земли торчит и к ней клонится – зрелище жуткое! Чуть сиротой меня не оставил.
      К пёровской жизни Полосатый быстро приспособился. Взялся обрусевший ангел на палёную водку кристалловские этикетки клеить. Или чтобы на жизнь заработать, он это делал, или, кто знает, чтобы меня с Прохой одурачить, отравить и таким манером на небеса переправить.
      – У него план, – говорю я Прохе, – загубить наши души, довести до точки. Думает, от водки откажемся, затоскуем и ручки тогда на себя наложим, когда трезвые умом тронемся, после чего рабы грешные – Тимоха с Прохой – во ад полетят.
      – Или других грехов чтобы по пьянке мы натворили, чтобы грешные деяния в тетрадку записать, и уж потом на Страшном суде начальству доложить! – размышляет вслух Проха.
      Одно успокаивает, что Полосатому спешить некуда, а точнее сказать, есть куда; и это «куда», может быть, преисподняя, хотя место ему в Раю обещано, если он справится с заданием.
      Обещано! Попробуй тут заслужи царствие небесное, когда кругом тебя все обманывают и страшно хамят. В результате получаются у Полосатого методы спасения души нехорошие, они всё больше на уголовные статьи смахивают и глубже засасывают. Так что живи, господин Полосатый, не суетись, в Рай не спеши, радуйся новой жизни. А хочешь, записывай грехи наши, и мы с Прохой эти записки у тебя выкупим, ещё и подзаработать тебе дадим.
      Нам, господин Полосатый, тоже денежки не помешают – компромату на тебя тоже поднаберём. Без денег на земле – беда. Теперь жить можно, ты только руку протяни – насыплют!
      И как будто нас кто услышал! Кто-то решил дать людям заработать.
      «Покупаю души, даю вечную жизнь» – появилось объявление в газете.
      Я в недоумении, у Прохи по этому поводу родилось коммерческое предложение.
      – На хрена, Тимоха, нам с тобой души, которые всё равно в геенну огненную загонят? – говорит мне рыночный Проха. – Пойдём-ка мы их сдадим. Как бутылки. И тогда нам Полосатый хрен будет вообще по барабану.
      Народу там видимо-невидимо. Свечки, ага, поставили – прямо из церкви сюда прут, в двери ломятся. Без очереди в кабинет лезут. Обратно они возвращаются страшно довольные и бегут скорее в магазин, потому как остатняя материальная часть, которая теперь без души, во сто крат больше есть и пить хочет.
      Спрашиваю одного счастливчика:
      – Как там – не больно делают?
      – Не, – говорит этот несчастный, – не больно. Кладёшь тысячу рублей на тумбочку, а он шепчет чего-то. Зубы под наркозом больнее выдирают. Мужик довольно грубый. Футболка в полоску, ручищи, как шерстяные, из рукавов выглядывают. Профессионал. Две тысячи рублей выдаёт. Одну даёшь, две получаешь.
      – Ага, – говорю Прохе, – Полосатый друг заманивает. Или в бизнес ударился. Фальшивые деньги мошенник сбывает: два к одному продаёт. Лицензию бы у него проверить. Давай-ка мы лучше отсюда дёрнем, чтобы судьбу не испытывать. Сперва в депутаты, а там видно будет.
      Написали мы в налоговую: дескать, так и так, без лицензии жулик работает, души покупает, а налоги не выплачивает.
      Долго его налоговая полиция мурыжила, дело на него завели, заготовку душ прикрыли.
      Две недели мы с Прохой живём-радуемся. По газетам следим, как шумное дело разворачивается. Ждём, когда Полосатому пожизненное назначат.
      Берём свежую газету и вдруг читаем: «Налоговая полиция ликвидирована, часть личного состава посажена, другая часть переведена на службу в милицию». Дальше – в газете – опять объявление: «Выписываю справки по ОРЗ, лечу обмороженные уши за умеренную плату».
      Вывернулся проклятый! Приглашает нас с Прохой за справками, лечить Прохины уши зовёт.
      Ну-ну, господин Полосатый, ищи дураков. На эти удочки не поймаешь, а уши у Прокофия Сидоровича зажили.
      То водка палёная, то «души», то «уши обмороженные»! Обкладывает, как флажками. Чтобы нервишки у нас сдали, и чтобы мы сами на тот свет попросились.
      И работает он серьёзно. Две группировки загубил, налоговую полицию ликвидировал. Чего стоит ему нас взять и обоих прихлопнуть, как мух надоедливых. А ведь нет! Ждёт чего-то.
      Или руки марать не хочет. А хочет он, чтобы мы со страху или с горя водкою опились или ещё чего грешного с собой сделали. Или на Земле ему самому жить понравилось?
      Или, всякое ведь бывает, спасибо Господу, нас в руки Полосатому не отдаёт. Значит, мы на Земле нужны. Потому как мы честные. И собирается Он нас всё-таки призвать во Дворцы Небесные – не куда-нибудь! А час не настал, должны мы пройти испытания, должны победить на выборах и поработать на благо пёровского народа.
      В Центре семьи встреча с избирателями.
      Наши им пиво бесплатное подают и закуску дармовую, и сто рублей в придачу. Коммунисты в это время идеи равенства пропагандируют, пива не предлагают.
      Наш Партиец с речью выступает.
      – Господа! Бывшие товарищи! Что мы теперь можем сказать о положительных героях, о передовиках разных? Ничего хорошего мы о них сказать не можем. Ни слышать, ни читать о них не хочется и вообще противно. Знаем, что всё равно обманут! Писатели, выдумщики известные, и те сочинять о героях перестали. О новаторах писать опасаются. Мало ли чего этот новатор в будущем натворит. Мы, читатели, тоже побаиваемся, хотя интересно. Читаем в газетах про этого передовика, а сами думаем: на какой приписке этот новатор попадётся? Или вообще! На каком материале, уворованном в особо крупном размере, его наконец поймают. Начитаны мы и разочарованы в героях тоже, всё больше уповаем на отпетых мазуриков. Авось из этой сорной травы в результате чего-то необычного – ну, в результате радиации или Тунгусского метеорита – произойдёт в России мутация, и вырастет на российской почве полезный овощ. Пусть не ананас вкусный, не дыня даже, а хотя бы нужная народному хозяйству техническая культура берлихенген. И процесс пойдёт. Так мы думаем. Но!
      Партиец воды попил. Платком лоб и рот вытер.
      – Ага! Согласен-согласен! Мазуриков мы тоже пробовали! В деле проверили. Сколько они уворовали, сами знаете! И в них мы разочаровались. Получается, что нет правды на нашей земле! И доверия теперь никому нет! А что есть? И что нам осталось? Никто не знает!
      Печальный Партиец обводит грустным взором собравшееся население, поворачивается в нашу сторону и ликом светлеет. Пальчиком на нас с Прохой, в уголке сцены смирно стоящих, кажет.
      – Есть! – орёт он что есть мочи. – Есть! Вот они. Вот они – испытанные ребята, прошедшие жестокий отбор при поступлении в Рай. Встречайте! Они теперь с нами! Ура, господа!
      – Ура! – ревёт публика и хлопает в ладоши.
      – Нет, не ура! – вякает Боец из передних рядов. Из толпы выбирается и тянет за собой Полосатого.
      – Не ура! Сейчас мы расскажем, что это за ребята. Вот этот гражданин, что в полосатой рубахе, расскажет – он идёт вторым в нашем партийном списке. Он тоже с Того Света. Он расскажет! Он секретарём в приёмной архангела работает, он расскажет вам, в каком Раю эти господа бывшие товарищи отсиживали.
      – Странно, – говорит Первый Партиец, – вы, товарищ классовый Боец, атеисты, вы не веруете, а заявляете такое!
      – Мы теперь тоже веруем, свечки ставим, – говорит классовый Боец, – нам теперь можно.
      С Полосатым обнимается.
      – Скажи, товарищ, где эти господа сидели и по какой статье проходили.
      Полосатый глазом на меня – сверьк-сверьк.
      – Этот – за хищение социалистической собственности. А тот, у которого повязка, золотые зубы у которого болят – тот за взятки сидел.
      – А каковы сроки, – пытает его Первый Партиец, – может быть, в Магадане или ещё где?
      – Нет, не в Магадане! В геенне огненной они отбывали! Пожизненно.
      – А где вы сидели, господин Полосатый?
      – Чего вы с ним цацкаетесь? Гоните коммуняку с трибуны, – советуют избиратели нашему Первому Партийцу, – в горкоме, небось, этот полосатый подхалим морду себе наедал.
      Полосатого за живое задели. Обратился к избирателям с выборными призывами:
      – Греховодники! Всем вам в геенне гореть. Всех туда закатаем. Во ад! Эшелонами в чистилище мы повезём пёровский электорат! Сдавайте наворованное!
      И началась у них катавасия: публика в Полосатого предметы швыряет, Полосатый матерными словами с трибуны в ответ сыплет, от предметов руками отбивается, классовый Боец лозунги выкрикивает:
      – Рая нет! Жулики!
      – Долой красно-коричневых! – отвечают на их призывы избиратели.
      И тянут со сцены и классового бойца, и Полосатого за штаны. Тот – как с цепи сорвался, забыл про избирательную кампанию и зачем его сюда привели – плюётся и грозит всем геенной.
      
ИНТЕРВЬЮ ГОСПОДИНА ПОЛОСАТОГО
      
      Поражение коммунистов мы с Прохой два дня обмывали: пили, праздновали, веселились.
      Дураку ясно, что это всё. И тут, как гром с ясного неба, прибегает Партиец, когда у нас утром голова больная, трясёт газетами и орёт, будто его режут:
      – Сволочь! Сволочь!
      Мы с Прохой перепугались.
      – Кто сволочь? – тихонько спрашиваем.
      Партиец швыряет газеты, сам на кушетку бухается. Звук убавляет и спокойнее уже говорит:
      – Господин Полосатый! И господин Весёлый! За нашей спиной сговорились ангелы. Вот почитайте, что они про вас пишут.
      Берём одну газетку, смотрим. На первой странице портреты Весёлого и Полосатого. Радостные стоят, сзади Россия возрождается, впереди светлое будущее.
      Далее «стенограмма со Страшного суда».
      Читаем.
      Ангел-секретарь: Почто побоище у ворот затеяли?
      Раб Тимофей: Пупырь этот в рай меня не пущает.
      Архангел: Кто вам разрешил, раб Прокофий, тут распоряжаться?
      Раб Прокофий: А потому что! Мы бедовали, постничали, а он на мои копейки морду себе наедал. Этот бес, Тимоха поганый, огурцы у моей свояченицы из подвала унёс. У, чертюга!
      Газетку мы отложили.
      – Что, читать вам не интересно?
      – Да, – говорю, – не интересно.
      Мы с дедом приуныли.
      Партиец по апартаментам походил, нас ещё малость понервировал, потом ухмыльнулся:
      – Не бойтесь, господа усопшие. Деньги в вас хорошие вложены. Так шта, как говаривал первый президент, административной системе мы хребет переломили. Так шта всё решаемо, и всё мы уже решили. Номер, весь тираж газеты, мы на корню выкупили ещё до выхода, как говорится, в свет. Весёлому должностей добавили, в налоговой инспекции на его газету дело приостановили – так шта мы опять с ним друзья.
      – А как же Полосатый?
      – Вопрос хороший. В Полосатом бизнесмен просыпается. К коммунистам он только ради маркетинга примкнул, чтобы господин Весёлый клюнул. Весёлый ему бабок отвалил, а теперь и мы слегка раскошелились: две тысячи заплатили. Он рад-радёхонек, обещал честным бизнесом заняться, в наши дела нос не совать. Это победа!
      Мы с Прохой вздохнули.
      В ресторане, когда мы с Прохой обмывали окончательную победу, опять подсел за наш стол Полосатый ангел. Опять стал нам нервы мотать.
      – У Всевышнего, значит, были! Прямиком из Рая, значит. Значит, сюда Господом вы присланы, чтобы общество осчастливить, на путь истинный чтобы наставить. Ну-ну! – разбирал нашу предвыборную платформу Полосатый.
      – Вы тоже не в приёмной в Раю сидели. В этой рубахе-то...
      Немного и он расстроился, призадумался.
      – Бог даст, реабилитируют, если эти документики на вас представлю. Хотя есть варианты.
      Потом всё, что о нас знает, нам рассказал, и всё, что думает о нашей дальнейшей жизни, выложил. Провёл как бы идеологическую работу с верующими. Пообещал похлопотать насчёт места после чистилища. В аду он нам кое-что уже подыскал в металлургической промышленности.
      И сам, видим, мечется. И что в России оставят, а в небеса не возьмут, боится. И другого Полосатый боится: в небеса-то возьмут, а оттуда в места вечных мук с билетом в один конец командируют. А в небеса так хочется! Или в России лучше? Здесь теперь всё по-новому: человеку с головой теперь жить можно, хотя многое тут обрыдло и наскучило.
      Пойми этого запутавшегося человека!
      И пил обрусевший ангел нашу водку стаканами, пугая расплатою за грехи, совершённые во время избирательной кампании. Обижался на электорат, забывший Бога.
      Папку с бумагами показал.
      – Видали? Во, сколько на вас матерьялу собрано! И вообще, до Сдвиженья в следующем году ждать долго, а заняться тут больше нечем. Тоска! В грехи ежедневно падаю, так тут по Небесам скучаю! Но затягивает!
      – Давай, – говорю, – в картишки опять сдуемся.
      – Не! – машет руками, и хлоп – очередной стакан без закуски в рот опрокидывает. Рукавом занюхивает.
      – Давай во что-нибудь другое.
      – Айда на автоматы игральные, – говорю.
      – Это как?
      Свёл я его в зал с игральными автоматами, показал, где фишки покупают, научил, за какой рычаг дёргать.
      Мужик он азартный.
      Командировочные спустил быстро. Заработанные деньги тоже проиграл. Прибежал к нам – попросил в долг две тысячи. Дали. В залог папку с нашими документами у него забрали. Полосатый – хвать деньги и живенько к автоматам.
      Ещё дали ему тысячу и ещё пятьсот дали, и, наконец, он секрет автомата раскусил, банк сорвал. Мешок денег ему насыпали. Администраторы как раз с его деньгами, на которые он фишки покупал, с экспертизы вернулись и ручки ему за спину завернули. Потому что некоторые рубли были на один номер – 666. Рубли из сатанинского казначейства на экспертизу попали. Больше мы его долго не видели.
      
ШТУЧКИ
      
      Не только чужие кирпичи кандидата Проху по ночам беспокоили. Человек вообще страшно любознательный до всего чужого был. Особенно его притягивали блестящие предметы, чужие, конечно, которых раньше видеть ему не доводилось.
      Лекала номер два, например, в мастерской Тимохи за тумбочку однажды завалилась, только угол её торчал – сразу она и приглянулась Прокофию Сидоровичу. И лежала плохо, и торчала она не очень хорошо: не висела, как у порядочных людей, на гвозде правильно повешенная, а как бы спрятанная от любопытных глаз из-за тумбочки уголком выглядывала. По этой веской причине Прокофий Сидорович и обратил на неё особое внимание, тем более что вещица вообще была диковинная. За пазуху он её засунул, чтобы дома поближе разглядеть, как следует прощупать и приспособить в хозяйстве.
      Пока мы с Нюркой деньги делили, последний этот инструмент, стало быть, пропал. Мы с ног сбились, лекалу разыскивая. Даже подумать не могли, что кому-то она может пригодиться – думали, пацаны Нюркины бестолковые уволокли или крысы под пол через дыру зачем-то к себе забрали.
      Прокофию Сидоровичу, оказывается, тоже понадобилась! Что он с ней делал, одному Богу известно.
      А зачем бы ему пригодились во второй жизни, например, чёрненькие штучки, которые в кабинете Первого Партийца до Прохиного прихода на столе были положены и которые, когда заграничная разведка после разыскивала, флешками всё называли? Это вообще один только сатана может теперь на пытках определить, если в преисподнюю Прокофия Сидоровича снова привезут. Лежала она, лежала – чёрненькая такая, гладенькая, поблескивала, и вторая очень похожая рядышком валялась. Наш на неё глаз и положил, а глаз, до всего чужого пытливый, сразу и загорелся, а когда люди добрые отвернулись, в Прохин брючный карман диковинный предмет как бы сам и заскочил. И вторая штучка, как первая точь-в-точь, в другой карман, который был в пиджаке, дырявый, попала и за подкладку там завалилась. Третью взять не успел.
      Не ведал добрый человек, что он берёт и как оно называется, и что эти три штучки (этого не ведал тоже) были выужены агентами Первого Партийца из кармана господина Полосатого. А господин Полосатый у кого-то их раньше свистнул.
      Не знал любознательный человек, что эти предметы уже разыскивали тайные злодеи, в то время как Прокофий Сидорович любознательный пальцем гладил и ногтем одну из них расковыривал, мечтая, куда бы на пиджаке или на кепке вместо кокарды приспособить. А когда он малюсенький штепселёк в ней ковырял, сопел от умственной натуги, аккурат в это с самое время валились бестолковые головы иноземных командиров, а новые головы начальство мордовало в назидание. И наказано им было, новым тем головам, строго-настрого – любой ценой отыскать! А любознательного человека предписывалось уничтожить, если будет он по привычке кочевряжиться.
      Знал бы я, что у Прокофия Сидоровича и в кармане, и за подкладкой пиджака заложено, отошёл бы подальше от этой бомбы ядерной. Дураку ясно, что свидетелю тоже не вручили бы ценные подарки.
      Это так я. К слову.
      

ПЯТЬ ТЫСЯЧ
      У меня сомнения:
      – Знаешь, Проха, как-то не нравится мне возня с выборами.
      – Ага, – говорит Проха, – жульё! Мне тоже надоело. Как бы так взять и начать новую жизнь. Честную.  Без Партийца.
      – Без Полосатого.
      – Без Полосатого тоже…
      – Нужны деньги, Прокофий Сидорыч, для честной жизни. Деньги большие.
      – И – много...
      А мы опять копейки считаем! Партийцы финансы нам подрезали. Потому что противники уже белые полотенца выкинули, за два месяца до выборов досрочно они учуяли неминучее поражение: пёровский электорат в полном составе к нам переметнулся. И матёрые коммунисты, и набожные старушки – почти все к нам переползли. Молодёжь  толпами ходит, как в американское кино, Порху смотреть –  билеты продавать можно.
       Перестарались! Партиец залёг на лаврах почивать,  взялся партийные деньги экономить. Что Прокофия Сидорыча поить и кормить надо, он стал забывать. В «санаторию» ещё умотал, нас не взял –  опять Проху с «санаторией» кинули…
      Копейки в карманах ищем.  В гостинице на бывших покойников уже косо смотрят – в долг живём.
      «Деньги –  для честной жизни!» На еду деду Прохе не хватает.  Аппетит у него теперь хороший, на перистальтику не жалуется. Антикварная минералка помогла.
      Звоним Партийцу. «Они отдыхают на Кипре, – отвечает секретарша, – не беспокойтесь, за месяц до выборов появится. Он много работает, ему тоже надо отдыхать». – «Да, конечно. Грыжа у него. Надорвался. Рыл канавы от выработки. А как бы деньжат нам, дамочка, заполучить?» – «Указаний на этот счёт нету».
      Придётся профессию запасную осваивать. Чтобы и деньжатами разжиться, и вообще. Ремесло, как говорится, за плечами не носить, везде пригодится. Если на второй срок не выберут, всякое бывает, как жить будем без профессии? На Тот Свет нам спешить не надо, в небесах подождут.  Полосатому теперь не до нас. Загремел вовремя и в нужное место: лет на десять в пенитенциарную систему его засунут за фальшивую валюту.
      
      Проха с гулянки пьяный приковылял и стал мне рассказывать интересные вещи.
      Бабку он встретил, старую знакомую из соседнего двора, которая раньше сны ему толковала, а теперь экстрасенсом в бывшем Доме политпросвещения работает. Бесплатно ему о Вальке всё рассказала. Валька, оказывается, опять не замужем, в Москву уехала, бизнесом в Подмосковье промышляет: то ли булками своей выпечки там торгует, то ли...
      – То ли собой торгует. Не знаю и врать не буду. Хотя и тебе известно, касатик, зачем наши девки в Москву едут.
      Так вот и сказала бабка Прокофию Сидоровичу!
      Проха драться не стал. Дурой обозвал.
      – Дура ты столетняя! – строго сказал Прокофий Сидорыч. – Валька не такая. Ей уже годов сколько?!
      – Пусть я дура, но я тебе скажу: зря ты, касатик, американские сонники украл. За них тебе и дружку твоему от немца ещё достанется.
      – Какие сонники?
      – А такие! Какие за подкладку ты зашиваешь!
      Проха плюнул. Что с умалишённой взять, что с ней разговаривать. В подкладки на пиджаках отродясь Проха ничего не зашивал.
      День вообще был у Прокофия Сидоровича насыщенный.
      Встретил он какого-то мужика, так вот мужик сетует, что живёт он в глуши. Телевизора у них никогда не бывало, радио лет десять не слушали – провода оборваны, – артистов живых отродясь не видывали. А денег у всех полно, не знают, куда девать. Вот, дескать, приехал в город впервые за много лет, чтобы с кем-нибудь из городских о культурных вещах побеседовать. О Прокофии Сидоровиче он был высокого мнения. Когда выпили они, как следует, вообще стал нашего Проху называть Хазановым. Приглашал выступить у них в деревне. Проха ему – ни да, ни нет. Пообещал приехать просто на встречу с избирателями для начала, а там посмотрит: если в филармонии разрешат, в качестве Хазанова тоже выступит
      С тем Проха в гостиницу прибыл. Магнитофон приволок. Где взял? – не помнит. Купил где-то, а зачем, позабыл, потому что выпили они хорошо – по бутылке на брата.
      Включил я магнитофон – Хазанов про кулинарный техникум рассказывает.
      – Во, вспомнил, – этот себя по крепкому лбу стукает, – купил, чтобы выступить. Хазановым. Там у них в деревне. Я и так как бы на Хазанова смахиваю, публика это всецело признаёт. Магнитофон включим – тогда вообще…
      – Ага, – говорю, – на Хазанова… Ёжика плешивого, который из лужи браги нахлебался, тоже напоминаешь. Хотя…
      «Хотя, – думаю, – деньги нужны, кушать надо. Проху задарма водкой поят, мне пока  на халяву не везёт. Надо крутиться. Тысяч пять хотя бы –   вдруг заработаем?»
      – Мужик-то, какой из себя? Не Полосатый случаем?
      – Точно! – Проха хохочет. – Точно! Полосатый. Роба у него полосатая, такая как у тебя была, когда ты в аду придуривался… На говночерпалке работал. Не! Он в пальто, в шляпе...  Борода до самого пупа, наш Полосатый за две  недели  не отрастил бы… На Хаттаба – душман такой был по первой – очень похож, если тюрбан, вместо шляпы, ему надеть... Полосатый вообще сидит за валюту! Сам знаешь…
      
      – А что тебе бабка про немца говорила?
      – Дура она! Сказала, что американцы тоже бить будут.
      Кого?
      – Ну не меня же! Пусть только тронут!
      Знал бы я, что Прокофий Сидорович, кроме известного мужского предмета, в штанах носит, на гастроли бы с ним не поехал. И он, если бы знал или хотя бы с похмелья помнил, что у него там такое, вообще бы штаны не одевал, а в одних кальсонах и майке на сцену побежал бы, чтобы Хазановым представиться – лучше бы уж голый вообще пошёл с интимным предметом наперевес. Но был он в полном обмундировании, и когда за кулисами потом обманутый валялся, видать, зачем-то в карман полез и нечаянно из кармана вывернул ту флешку, которая в качестве кокарды ещё не приспособилась...
      – Ну что ж, – говорю, не ведая, что у Прокофия Сидоровича в кармане среди прочего хлама спрятано, – выступим. Пока Полосатый на баланде жирует, пока Хазанов в Ессентуках лечится, а Кобзон с мажорами в Госдуме заседает и горло бережёт... Заодно встретимся с избирателями. На пропитание заработаем.
      Встали пораньше. Проха рассолу похлебал. И отправились.
      Час на автобусе, полчаса по болоту. Рай, можно сказать, под боком. Деньжищи в полутора часах от города валяются. Не под ногами, но всё же…
      Столбы электрические кончились, радио-столбы без проводов перед нами выросли – всё точно, как деду объясняли. Значит, не совсем пьяный был – кое-что помнит.
      Хазанова в болоте чуть не утопили – успел я магнитофон подхватить, когда Проха с плеча его чуть не уронил на кочке оступившись.
      Из трясины с магнитофоном выползли удачно, сразу и деревня за кустами нарисовалась.
      Деревенька с крышами из соломы, каких больше нигде не бывает. Лапти на заборах и горшки на тын повешены – антикварные предметы старины сушатся.
      Ленинской смычки города с деревней в тутошних краях так и не случилось.
      Людей не видать – по домам что ли разбежались, напугавшись приезжих? На сундуках сидят, попами добро охраняют – парчу заморскую, жемчуга старинные...
      Мы – в клуб. Прохин знакомый  –  Епифан-избач, на Хаттаба похожий, калибром поменьше и без патронташей –  радостно встречает.
      Шляпа войлочная, карандаш за ухом – с важным лицом в носу ковыряет, по ходу дела первомайские призывы из газеты вычитывает. Что власть советов на большой земле крякнула, ему не телеграфировали.
      – Здрасти, – говорю, – как тут с валютой?
      – В каком разрезе? – получаю встречный вопрос.
      – Российские рубли, советские или какие-нибудь алюминиевые, для вашей лесной делянки специально откованные?
      Избач на лавке моргает.
      – То есть?
      – Ага, и поесть нам бы не помешало.
      – И стопочку?
      – В какой валюте Хазанову платить будете?
      Избач хвостом виляет, разговор в сторону ведёт:
      – Хорошо-то как, что всё-таки приехали! Ну, как, добрались?
      – По болоту. Переплыли мы удачно – не утонули. Товарищ Хазанов – его вы знаете, а я будущий депутат. Могу побеседовать с избирателями за деньги.
      – Документики бы сперва ваши поглядеть какие, допреж чем с деньгами-то… Справку бы от фиралмонии…
      Предъявил я удостоверение кандидата в депутаты. Квитанцию с гербовыми печатями из сапожной мастерской на Прохины сапоги показывать уже не стали – на слово нам поверили, что мы из филармонии.
      Договор оформили: пять тысяч авансу сразу получили, остальное –  после выступления и после беседы с избирателями.
      
      Епифан отправился афиши расклеивать и билеты продавать.
      Мы с Прохой немного расстроились: деньги сами к нам в руки валятся – мы скучаем.
      Наклоняться даже не надо, чтобы копейки собирать. Прямо в Прохины руки Епифан деньги положил. Артист долго проверял, чтобы не обманули, очень мучился, пересчитывал. Десятки и сотни на кучки делил, помятые купюры разглаживал ладошкой, в одну пачку обратно собирал и считал без конца пальцем, в рот макая. Сошлось только с четвёртого раза. Заставили расписаться – вспотел бедный, пока расписывался. Вот и вся трудная работа на сегодня! Вечером магнитофон включим…
      При такой жизни Прокофий Сидорович раньше времени растолстеет на диване.
      Сыграли пять раз в дурака. Ленивых деревенских мух на пыльном окне погоняли.
      Дело к вечеру.
      Народ в клуб потянулся.
      Зал битком набитый. Курят. На пол плюются.
      Стали мы розетку искать, куда бы Хазанова воткнуть.
      И тут вспомнили: столбы электрические за болотом мимо деревни прошагали в колонне по одному, в деревню не заворачивали.
      Что делать?
      Епифан просовывается, шепчет:
      – Народ требует. Деньги заплочены. Пора на сцену.
      – А где у вас тут, касатик, электричество? Ну, эти, – Прокофий Сидорыч спрашивает, – ну, куда утюги суют. Розетки-то!
      – А! Вам, значит, штаны погладить. Так я живо вам на углях раздую. Ну, как хотите.
      – Значит так, господа, – начинает представление Епифан избач, выйдя на сцену, – значить так. Лещенко с Винокуром не то уехали куда, не то заболели заразным. Вместо них присланы Хазанов и ещё какой-то. Прошу любить и…
      Епифан спустился со сцены в зал. Сел он в первом ряду рядом с мужичком, одетым по-городскому: в пиджаке бостоновом, в кирзовых сапогах. У него  ружьё. Шляпа с пером!  Остальная публика за его спиной тоже стильная. Кто в треухе, кто в панамке сидит, кто в галоши на босу ногу обутый колено чешет. Один с топором, другой со штакетиной. Толстенная баба – та в подойник деньги из лифчика перекладывает. В дверях косматый мужик с вилами стоит, скребёт ногтями затылок, в рукав сморкается.
      Лесная братва!
      «Может, они цыган с медведями ожидали? А мы со своей филармонией на сцену прёмся!– пытаюсь в обстановке разобраться, размышляю. – Как бы не порешили, когда поймут, что не приехали», –  и Прокофия Сидорыча на сцену поскорее выпихиваю, покуда зрители от духоты не возбудились.
      – Я значить, ага, как это? – Прокофий Сидорыч отгыркивется, горло прочищает и весело рапортует:
      – Я, значить, когда в техникуме, типа того, учился там, по щам был… Гы-гы-гы. И вообще, так сказать, а в щах чего-то, короче, не хватает, положить что ли хлеба они забыли, хлеба, ага. Гы-гы-гы, – и начинает не то икать, не то смеяться.
      И не видит артист плешивый, что Епифан, это не Епифан, а наш старый знакомый, который, по нашим расчётам, должен в тюрьме сидеть. Пальто, шляпу скинул и бороду снял – жарко сделалось – из Епифана Полосатый получился. Под пиджачком роба знакомая. Как мы за бородой его не разглядели? Деньги нам голову затуманили.
      Почтенная публика угрюмо смотрит на икающего юмориста и молчит.
      Полосатый ухмыляется.
      Мужик, что с вилами в дверях караулит и зад себе ногтями скребёт, райского цербера повадками напоминает. Хочу поверить , что померещилось. Рядом ещё один такой же с топором дежурит. Хочу поверить, что со страху двоится…
      На сцену к деду выскакиваю и тихонько ему сообщаю:
      – Глянь, в первом ряду кто сидит. «Хазанова» он для нас придумал. Может, ещё чего… Им что-то другое надо.
      Зрители вдруг развеселились, зашумели – ещё бы! – на сцену второй специалист по щам выскочил.
      Полосатый весь радостью сияет, соседу нашёптывает:
      – Я говорил, я говорил. Это те, каких вам обещал.
      Прохе уже  не до щей. От удивления рот разинул, как монумент , застыл с протянутою рукой без ложки.
      Выталкиваю памятник со сцены,  занавески за ним завешиваю.
      – Граждане, никакой он не Хазанов, – говорю. – Это кандидат в депутаты Прокофий Сидорович. Хотел он, как Жириновский, под видом артиста повеселить вас, чтобы скучно не было. Приехали агитировать...
      Полосатый соседу что-то опять рассказывает, сосед хмурится, ружьишко сжимает.
      Душа в европейские ценности немного ещё верует, что зрители из партии «Яблоко» сюда попали, душа надеется, а голова на хорошее  уже не рассчитывает.
      Смотрю в зал и думаю...
       Если бы знать, на какой политической платформе  хотя бы одной ногой эти бандюки стоят...  ЗПР, ЖПР? Выбор или Наш дом?.. Или сами спонсоры с большой дороги пожаловали?
      Или – мать честная! –  в колодки Проху закуют и по Владимирскому тракту его в Туруханский край погонят. Пешедралом! В вагоне товарном не повезут: здесь откроют ОГПУ не скоро … Свяжут агитаторов сыромятными ремнями, сдадут в третье отделение… Кержаки староверы…
      Или разбойники…. Из блока беспартийных. Из татаро-монгольского ига мимо социализма  как-то проскочили прямиком в эпоху плюрализма и консенсуса… Болото под рукой… Утопят! Царствия Небесного, Прокофий Сидорович, тебе снова не видать – Полосатый друг обещал похлопотать о хорошем месте в металлургической промышленности.
      
      И Прокофий Сидорыч, задумчивый, в щелку промеж занавесок выглядывает, затылок ногтями ковыряет. Тоже не знает, какую веру те басурмане, что в зале скучились, исповедуют. Не угадаем – наши греховные речёвки они забракуют и порешат неверных, не допросивши. Куда ни кинь…
      Говорю избирателям, как на духу:
      – Мы с подельником моим, Прокофием Сидорычем, из …
      Опять я в сомнениях: не говорить же им , что мы с большой дороги – всё равно не поверят...
      На почитателей КПРФ только чуточку смахивают, если по скромной одёжке судить-оценивать, но – с вилами, с топорами – политокраска не пролетарская... За кулацкую партию такие могли бы ещё голосовать,  а тех эсеров на политическом горизонте нету, сняли их с выборной гонки ещё в тридцатые...
      Без Первого Партийца  не разобраться. Хорошо что дверь в подсобке есть запасная.…
      – … мы сейчас с Прокофием Сидорычем за плакатами в подсобку сгоняем, плакаты принесём, чтобы вам наша платформа стала понятней. Про мутации, про Тунгусский метеорит и покойников вам расскажем…
      Публика это заявление с восторгом встретила: в ладоши они хлопают, хлопают культурно, как в большом театре. Бостоновый человек с ружьём , слышу я краем уха,   господина Полосатого хвалит. И слышу, шепчет: «Да-а, жулики у тебя  ушлые, первый сорт, даже по столичным нашим меркам, и нахальные, как мои торговые партнёры,   не зря мы тебе двадцать тысяч баксов отвалили, на болоте после представления отдохнём по полной программе». Ушами волшебный стрелок глуховат, и шепчет он так, что даже Прокофию Сидорычу на задах сцены слышно про баксы.
      Мать честная! Ну что ты скажешь?! Прокофий Сидорыч уже в истерике под занавесками по полу катается. И мать-перемать, и опять его жулики обманули, предали и продали, дескать, «сдохнуть ему тут на месте», дескать «в людях он совсем разуверился».
      – Вставай, – говорю, – вставай. Бежать надо. Если плохо этих господ  обслужим, они и Полосатого, и нас в месте с ним в грязном болоте искупают, если раньше не подстрелят. За такие-то деньги! Двадцать тысяч, это сказать! Шкуру с живых снимут. Душа грешная совсем голая останется.
      Дед кочевряжится. Публика плакаты требует, ногами топочет.
      
      – Вставай, – говорю. – Если мы живы будем, я тебе всю правду расскажу: и кто огурцы унёс, и почему тебя в Рай не берут. Всю тайну тебе открою.
      Деда и взяло. Электрического Хазанова в подсобке сбросил. Несло его по болоту – брызги по сторонам летели. Не знали мы, что у Прохи из кармана вывалилось, когда по полу катался. От страха парализовало бы, если б знали. И попали бы мы параличом разбитые  в чьи-то лапы раньше времени.
      Нас не догнали, потому что ничего мы о сонниках не знали и бежали шустро. Пацаны, привыкшие по асфальту на джипах кататься, пешком бегать по болоту слабоваты. Джипы хорошие у них, а в наших лесах вязнут, в деревню они не заехали, где-то за болтом машины были оставлены.
      Что они с Полосатым сделали – не знаю. Деньжищи отвалили ему большие, и он, видать, теперь где-нибудь в болоте деньги те отрабатывает, если бояре полного удовольствия ещё не получили. Из ружей в него, может быть, пуляют, а он, бессмертный, по кустам бегает, с кочки на кочку прыгает.
      Так ему и надо! Жулик ещё тот! Предприниматель новой формации! Двадцать тысяч американских рублей в карман положил, а нам только по пять тысяч русских выделил.
      Оказывается, подыскал он заброшенную деревеньку, приспособил её для развлечения богатых людей: лапти на заборах вывесил, топоры, вилы закупил. Треухи и прочий реквизит в окрестных деревнях по чердакам собрал. Устроил платную встречу с жуликами. И что богатые столичные клиенты должны были сделать с артистами в конце представления – им только известно известно. Какие у них ружья были: краской которые стреляют или... Программу нам не читали.
      Прокофий Сидорыч в людях разочаровался, в Полосатом ангеле особенно.
      – А ведь как хорошо он обо мне отзывался! Сам водку по стаканам разливал. «Хазанова» электрического подарил. Обращался ко мне вежливо, с большим уважением и не иначе как «господин Хазанов». Продал проходимец! Вот и доверяй теперь людям. У, жулики! – Проха громыхнул кулаком об стол. И вдруг взял меня за воротник.
      – Ну, говори, голубчик! Почему ж меня в Рай не взяли? Обещал рассказать. Выкладывай!
      – Время твоё, Прокофий Сидорович, не пришло. У тебя на Земле дело есть. Про Вальку ты забыл. Из булочной. Ты теперь неженатый.
      – Где ж ты её теперь найдёшь! Столько времени, Тимоха, прошло...

      ПРО КОНЯ
      
      Чин дали Прокофию Сидоровичу хороший. Жалованье тоже неплохое положили. Ещё коня именного (или племенного, не знаю точно) с дарственной надписью на хомуте, самому популярному депутату выделили вместо персональной машины.
      Коня всем обеспечили. И социальный пакет полный ему был выделен, и овёс бесплатный по смете полагался – отдельной строкой в губернском бюджете овёс был проведён. И сбруя ручной работы, и место в конюшне – всё было коню выписано, чего бы его душа и сам Прокофий Сидорович вдвоём ни пожелали. Одно только с них требовалось – это на речку ходить и там купаться, как на цветной картинке, которую Прокофий Сидорович видал, когда на рваном диване журналы «Огонёк» перелистывал.
      Повздыхал Прокофий Сидорович – а что делать? – коня на речку повёл.
      – Мать честная! – Прокофий Сидорович и рот открыл.
      Валька на берегу возле воды опять стояла голая  и, стыдно сказать, что она опять мыла. Перекрестился Прокофий Сидорович, по сторонам глазами пошарил и стал тихонько к ней подбираться.
      Совсем уже близко подошёл – рукой до всего дотянуться можно. Руки Прокофий Сидорович к Вальке протянул. Валька тоже к нему повернулась.
      – Мать честная! – Прокофий Сидорович опять рот открыл.
      Не Валька то была, а господин Полосатый, шерстью заросший, после купания в одних трусах стоял, рубаху полосатую собирался надевать.
      Прокофий Сидорович с перепугу забеременел. Да так забеременел – страшно сказать, как! Сразу на девятом месяце получился! Уже и «Скорую помощь» вызвали, уже и в роддом его повезли, потому что воды из Прохи отошли, и спешить надо, пока беды не случилось. По дороге он врачей всё уговаривал: дескать, всё прошло, само собой рассосалось, и вообще рожать рано, больше месяца потому что не доносил. Потому что грех тот на Николу зимнего случился.
      Бесполезно! Даже и не слушали. Как привезли, в палату силком затиснули, рожать велели. А девка, которая должна была руководить и всё показывать на личном примере, на Прохин вопрос, чего дальше делать, когда рожают, отвечала грубо, толком ничего не показывала, а Прокофий Сидорович вообще ничего не знал, потому что залетел впервые.
      Слава богу, проснулся! Целоваться ко мне полез, как с того света, когда пришёл в Перово. Я уже на ногах был. Потому что проснулся от Прохиного крика, когда схватки у него начались.
      – Вот б***ь! – причитал Проха. – Я её, эту прости господи с растопыренными ногами, спрашиваю: «Чего делать? Тужиться или нет?» Отвечает: «Почём я знаю, чего тебе делать? Хочешь – тужься, или не тужься. Ты рожаешь. Пошёл ты на... Смена моя заканчивается». Ноги сдвинула, с топчана слезла.
      – Ну а Полосатый что тебе говорил, когда трусы надевал? – спрашиваю.
      – Ага. Ага! Говорил, говорил. Говорил, что яблоко за всё получит.
      – Какое яблоко?
      – Почём я знаю, какое яблоко? А конь был хороший, и жалованье приличное. Жаль, что во сне!
      – И роды без осложнений протекали. Не тошнило?
      – Не-е! Это теперь – боже упаси! Чтоб я ещё раз... Тьфу! Чего болтаю, Господи! – Прокофий Сидорович перекрестился...
      И в жизни, и во сне, оказывается, устроено всё одинаково: и хорошее, и плохое всегда идут рядом вперемешку.
      Несмотря на предродовые стрессы и огорчения, перед нами открылись, как говорится, благоприятные долгосрочные перспективы. Как ни крути, а Полосатый из игры выбыл. С большими деньгами ему нет нужды во дворцы небесные вообще соваться. И на Земле можно прожить честно и достойно, когда двадцать тысяч зелёных у тебя в кармане лежат, да ещё шоу-бизнес прихвачен. А если его на кочках подстрелили, значит, на болоте не повезло, значит, засосало и на небеси он один уплыл – ветер, как говорится, ему в паруса белые.
      В газетах уже ничего путного о выборах не пишут. Все знают, кто победит, никому уже и не интересно. Мелочь всякую придумывают. «Милицию переименуют в полицию» и прочую ерунду вроде этого сочиняют.
      Других конкурентов нет, избирательную кампанию мы с Прохой уже выиграли вчистую, хотя до выборов целый месяц.
      Следует подумать о житье-бытье. Тому, кто с головой, теперь жить можно.
      Партиец из санатории вернулся.



      P.S. от составителя
      И это всё.
      На том записки Тимофея Петровича вроде бы закончились.
      Внезапно вообще исчезли из города и сами прототипы: и Прокофий Сидорович, и Тимофей Петрович. Всю прессу мы перерыли в надежде что-нибудь прояснить – ничего! Статьи разные… Что ни статья, то происшествие.
      «...ограбили голландского волонтёра в Перовске», – дальше читать не стали, дело обычное.
      «Игорный клуб «Гудвин» закрыт в связи с многочисленными нарушениями...» – это уже что-то, и всё равно не то, что мы ищем.
      «Установлен семи процентный барьер, который партия «Яблоко» вряд ли преодолеет в обозримом будущем».
      Одну интересную публикацию всё же обнаружили.
      «Кандидаты в депутаты пропали внезапно. Везли их на очередную встречу с избирателями, и вдруг на перекрёстке, у Ситной горки, в «Мерседес» ударила молния. Поистине гром среди ясного неба! «Мерседес» загорелся, раздался взрыв, клубы чёрного дыма накрыли и перекрёсток, и окружающие дома. Когда дым рассеялся, люди увидели «Мерседес» – целый и невредимый. И Партиец, и шофёр сидели в машине, как ни в чём не бывало – целёхонькие и невредимые. Но очень испуганные. Они вышли из машины и долго стояли в оцепенении. Двоих кандидатов не было – ни в машине, ни возле неё – нигде! И Партиец, и водитель, и случайные свидетели этого необычного явления – все пережили странное чувство, которое трудно выразить точными словами.
      Было очень грустно. Хотелось идти куда-то, словно кто-то их ТУДА, в это неизвестное место, звал. Но что-то сдерживало.
      И что-то шептало: идите, идите, идите – чтобы второй раз страшного этого чувства никогда уже не испытывать – идите! Потому что идти ТУДА всё равно придётся. Так лучше сейчас, сразу, когда так просто и так легко, и дорога Туда здесь, рядом, и для вас открыта.
      Слёзы накатывались на глаза.
      Вот оно – открытое пространство, черты нет!
      Или всё же потом? Или всё же Туда сейчас?
      Невидимая преграда спасала от главного шага. Люди, словно просыпаясь, расходились. Их час ещё не настал...».
      Много было философии на базе нынешних передовых наук, а исчерпывающей нужной информации мы не вычитали. Какие кандидаты? Кто? В какую Думу – в местную или в Российскую? Или в областное собрание? И зачем все помирать вдруг засобирались?
      Ничего не ясно. И автора мы не нашли, сколько ни пытались. В редакции с нами говорить на эту тему отказались.
      Много другой лирики ещё в газетах было... На год вперёд знаниями запаслись. На две-три статьи, косвенно подходящие под искомое, кроме упомянутых, обратили внимание.
      «Мешок с деньгами из краеведческого музея пропал...»
      
      «В Летнем саду возле фонтана пела скрипка. Мальчишка, похожий на ёжика, прижимал к щеке инструмент, падали с холодного голубого неба золотые листья, кружились в такт грустной и чистой, как голубые небеса, мелодии. Смычок вытягивал звуки – из скрипки или из глубины Вселенной, а они заполняли парк, они подгоняли шуршащие листья, которые падали и падали на асфальт, ложились на монеты, на рубли, на сотни, брошенные к ногам парнишки. Парнишка, очень похожий на ежика, играл и играл, лицо его было серьёзно и сосредоточенно. Парнишку занимала только музыка, только листья, только голубое прозрачное небо...»
      
      «Партию перовского героина обнаружили санкт- петербургские пограничники...»
      «В Перовске в результате пожара сгорел деревянный шатёр Петровской башни».
      И больше – ничего!
      Два года мы жили в неведении. И вдруг в московской газете появилась статья.
      «Благодаря передаче «Жди меня» после десятилетних поисков Валентина И. и Прокофий Сидорович Н., уроженцы Перовска, нашли друг друга в Москве. Они уже сыграли свадьбу. На свадьбе по традиции звучал свадебный марш Мендельсона, исполненный струнным квартетом с участием молодого российского альтиста Б., лауреата международной премии, правнука новобрачного Прокофия Сидоровича Н. Кстати, Прокофий Сидорович Н. совсем недавно получил высокую правительственную награду, которую торжественно вручил ему президент в Георгиевском зале Кремля».
      Больше мы не искали, подумали, что история закончена.
      А искать надо было. Верно говорят: «Ищите и обрящете».


      
      
      
      
      
БРАУНШВЕЙГ. АПОКРИФИЧЕСКИЕ ЗАПИСКИ
Рукописи,
 найденные в сарае неподалёку от Ф. Пустыни

ШТУЧКИ

      Не только кирпичи Прокофия Сидоровича беспокоили ночами, дай Бог ему здоровья, чтобы искушения выдюжить. Штуки американские ему приглянулись. На столе они днём у Первого Партийца лежали. И, ночи не дожидаясь, чтобы бессонницей потом не болеть, Прокофий Сидорович две штучки взял. Так просто взял, ради научного интереса.
      – Глянь, Тимоха, какие штуки диковинные. Куда бы приспособить? – говорил он, ковыряя ногтем.
      – Ага, кокарду себе на кепку сделаешь.
      Господа, в тряпьё замаскированные, когда побежали нас брать за кулисами, диковинный предмет на полу обнаружили. Предмет попал к знающим людям, те нас вычислили, приняли меры по задержанию меня и Прохи, чтобы второй секретный предмет отобрать.

      Попались мы в городе.
      Для газет была придумана история со взрывом. Про скрипочку тот же поэт, теми же злодеями нанятый, в другой газете, как выяснилось позже, красивую поэму сочинил. А нас ещё в шесть утра с кровати взяли, ни поесть, ни опохмелиться не дали – маковой росинки во рту не было, когда в машину затиснули – и на болото отвезли. Вторично! Господи, спаси нас и помилуй!
      Меня допрашивали, били даже, но, врать не буду, били они аккуратно, чтобы права человека не нарушать, чем-то опять мягким били, на детектор тоже аккуратно сажали – бесполезно! Потому что я ничего вообще не знал! И жалел я, что ничего не знаю и ничего секретного у себя не держу, и что помочь этим добрым людям в розыске предмета не способен, сколько бы они меня ни лупили.
      Не знал я, что такое они во мне ищут. Про «чипики» всё пытали, про жучки выведывали. Сказали бы «штучки для кокарды» – другое дело! – сдал бы я Проху со всеми потрохами.
      На Прокофия Сидоровича не подумали. Такой был безобидный старичок, такой... Хоть жития святого мученика с обормота пиши. Отрешённый от земного бренного, пересидел он допрос в уголке кельи, скорбя по усопшим и молитвы причитая. А сам тихонько эту штучку, во время беседы с Богом, выцарапывал за подкладкой и в рот её в итоге засунул, а штучка ему в горло нечаянно заскочила. Жалко было этому скупердяю с добром расставаться. И в кишках та мелкая флэшка где-то там застряла и в организме затерялась. Прокофий Сидорович после того случая каждый процесс в кустах отслеживал, ожидая, когда штучка наружу выйдет, и не углядел. Потом он сильно горевал, что понёс убытки.
      Пытали-пытали меня – плюнули. Люди они разумные, решили для отчёта, что вторую такую штуку, если она была, я в болоте потерял – и слава богу, что потерял, придумали они для депеши, посланной в заграничную резиденцию. Фотографии болота с кочками к депеше они приклеили.
      В ставке решили, что из Пёровского болота сведения о секретном оружии никто уже не получит, потому что целые танки в болотах с войны ищут, найти не могут, и если танки там пропадают, то о мелкой штуковине и говорить не стоит, она как бы уничтожилась.
      Меня и Прокофия Сидоровича отдали господину Крафту на повторное перевоспитание. Лучше бы эти люди добрые нас утопили!
      В Новый Брауншвейг была прислана копия утерянной штучки с целью проведения секретных опытов над специально отобранным человеком, которого тоже завезли из Перовска – «штучек» должно быть три штуки, чтобы обработать одного пёровского подопытного человека.

К ГОСПОДИНУ КРАФТУ ВОПИЯ
(перепечатка с автографа, сочинённого в штиле высоком, согласно требованиям г-на Крафта, без редактуры)

      Добрейший господин Крафт, ежели Вы и эти мои записки читаете, учитель Вы наш добрейший, скажу прямо: первая книжка, в руки что Вам попала, попала она к Вам не случайно. Полосатый бес Вам подсунул! Не может он простить рабам Вашим свой карточный проигрыш на том свете! Из подлого желания чтобы и Вас, святого человека, огорчить, и чтобы Вы, господин немец, в результате огорчения помучили нас дополнительно. Простите за плохое выражение мысли, г. Крафт, ежели и это сочинение всё же прочитаете. Точнее было бы сказать, подсунул Вам Полосатый книжку, чтобы подвергли Вы нас жесточайшему воспитанию во время привития германской демократии на дикий славянский куст.
      Да, подсунул. Дабы увидали Вы, господин Крафт, греховное моё сочинение и, как говорят у нас, сняли бы с рабов своих черновую стружку глубоким слоем. Дико растущую поросль, пока мелкая она, согласно немецкой инструкции, скрупулезно постригая, по невинной мякоти чтобы задевали. Особенно, когда крупные ветки поганые, возникшие из тоталитарного режима, страшно запущенные, отпиливая без сожаления уставшей рукой, хватили бы вы и за живое и сгоряча обломали бы совершенно здоровые побеги…
      И делали бы эти точнейшие хирургические операции в крайнем возбуждении и обижаясь на данное якобы мною вам прозвище «Цербер»…
      Как на духу, честно Вам опять заявляю: Цербер – это не господин Крафт! Это другая личность, прототипом для моей книжки ставшая, выражаясь по-умному, и в русской литературе, и в немецкой такое всегда случается. И не надо нам сильно огорчаться от нелепых совпадений. Бывает, что и добрый человек нечаянно попадёт в худую книжку в виде, так сказать, плохого прототипа – простите опять за грубое выражение. Любому человеку – и пьющему, и непьющему – несчастье подобное часто выпадает, а если вдуматься хорошенько, непьющему особенно, потому что любой трезвый гражданин занозою всегда сидит в оке забулдыжного хулителя.
      В книжке той, если будем придерживаться исторической правды, правильнее было бы считать, что не Вы, г. Крафт наиумнейший, выведены, а совсем другой член – скорее всего, матёрый гражданин, снаружи на Вас похожий, старый знакомый Прокофия Сидоровича, как я Вам докладывал однажды. Тот субъект с Прокофием Сидоровичем 15 суток за бытовое дебоширство отсиживал, и там, в неуютных помещениях бывшей советской пенитенциарной системы, которая после европейского ремонта и нам очень пригодилась, они крепко подружились. И на почве крепчайшей дружбы друг дружку они бивали часто во время игры в дурака: будучи людьми честнейшими, они очень нервничают, когда супротив друг дружки мухлюют.
      Я – слабый человек здоровьем и духом чахлый, начиная со дня своего рождения, на том свете уже побывавший, многое повидавший, и дружбою той чрезмерно запуганный – всяких драк вообще побаиваюсь, а потому лица героям затуманил в литературном смысле, чтобы от крепких кулаков Прохиного дружка хоть как-то себя уберечь. И, как вы опять справедливо определили, когда били меня летом, излишне всё я запутал и, вместо Прохиного знакомого, из литературного тумана нечаянно проглянуло ваше благороднейшее лицо. Может быть, что-то соврал я, крепкой веры ещё не имея по упомянутой причине.
      Да, соврал! – вполне может быть, чтобы меру наказания себе убавить, а не Вас обмануть. Боже меня упаси! А Проха, который от Вашего воспитания почти святой теперь человек, условно опять выражаясь, не раздумывая, подтвердил мою объяснительную речь, за что, Вам хорошо известно, и был он бит вместе со мною лыковым вашим лаптем. И посажен был на капустную похлёбку и тоже вместе со мною, чтобы из одной шайки вдвоём хлебали. Проха меня, конечно, за то сильно мордовал, как и Вы, когда был голодный, хотя выхлебывал один полную посудину, до краёв налитую, как говорится, под завязку, росинки маковой рабу Тимофею в ведре том не оставляя. А господин Крафт (т.е. Вы, любезнейший господин Крафт, прогрессивный германский мыслитель, ежели не устали и всё читаете) больше меня за ту книжку с помощью алебарды уже по болоту не гоняли. А только силком отбирали каждую новую рукопись и каждый свежий листок, когда под подушкой поганое детище моё обнаруживали. И кулаком бивали по родительским субботам, за что душевно я Вам благодарен, потому что только так, под спудом цензуры, крепкой на руку, вырастают истинный литературный талант и подлинная демократия...
      Пишется сиё, конечно, иносказательно, потому что письмо сугубо секретное, а наши с вами враги не дремлют. Демократия опять под угрозой, а ваши ближайшие сподвижники и подельник их тайный, Полосатый бес, от сатаны подосланный, – все они заодно, вместо постепенного и повторного перевоспитания личностей, со времён Петра Великого начиная, которое Вы нам проповедуете, готовят нам... Я даже боюсь писать, что они готовят. Они хотят всё и сразу – сразу поставить своего президента в Кремль хотят. Боюсь, что эта записка попадёт не к вам, не в ваши благородные руки, хотя и скорые на расправу, ляжет. А ляжет, боюсь, в мохнатые лапы сладкоречивых нечестивцев... Боже нас упаси!

ВОПИЯ К ГОСПОДУ
(перепечатка с автографа, сочинённого в штиле высоком согласно требованиям г-на Крафта, без редактуры)
      И спаси, Господи, нас грешных, которым жажда сочинительства покоя не даёт, которые терпят уничижения и муки принимают ради правды исторической, чернильным пером на бумагу излагая деяния россиян и пришлых. Господи, в который раз к тебе вопию: «Не могу! Господи!»
      Да, не могу я без этого! Знаю, что грех, а всё равно творю. Хотя сомневаюсь я. Может, и не грех вовсе, в надежде думаю, но, видать, точно грех, и на Страшном суде мне воздастся, о чём и господин Крафт, учитель добрейший, уверяет, что это грех точно. Что грех смертный! И, Страшного суда Вашего не дожидаясь, а поспешно и прямо сразу меня за то наказывает – очень, конечно, справедливо! А бывает, что бьёт даже, и скорее всего опять за дело! Рукописи отнимает, когда поймает. Прячет ли их куда, чтобы потом для себя использовать, под своим добрым именем в газете напечатать, или он в ведро помойное люто бросает – не знаю и врать не буду. Конечно, и думать-то плохо о нём не надо, не то что писать или говорить. Конечно, не для себя берёт этот добрейший человек, а сжигает дрянь смердящую, ересь поганую – ещё каким плохим словом летописание называть, уже не знаю.

      КО ВСЕМ ПРОЧИМ
      
      «Люди добрые, нам стенку вы разобрать помогли Берлинскую, – германцы сказали, – за это вам дружеское спасибо, за это демократический город солнца в непролазной вашей державе мы вам построим. Бесплатно! Дороги хорошие проведём. Место под застройку отведите, и будет вам Новый Брауншвейг. С нуля сделаем, где-нибудь в сто первом регионе, чтобы материалы далеко с Запада не возить. Деньгами ещё поможем с американцами в складчину – не возить же нам каждый гвоздь для вашей демократии на сто первый километр. И кадрами обеспечим: бывших комсомольцев ваших чуть-чуть подучим, немецких партологов подошлём, ежели свои не совладают. Бакалавра демократических наук господина Крафта, всемирного учёного, командируем – с демократией у вас плохо получается, когда сами вы её изобретаете. Как в трясине, демократические почины гибнут, а что материальное, которое можно унести руками, особенно у вас пропадает, в болото как бы засасывает сквозь твёрдую с виду почву». – «Это хорошо, – сказали наши прогрессивные силы. – Если на бесплатной основе вы этот город солнца нам привезёте, то – пожалуйста. Место выделим. Торговать нефтью и газом не мешайте. Стройте на здоровье! Будьте покойны, не всё засосёт. Финансовые дыры залатаем, ежели что-то личное ваше пропадёт, из госбюджета компенсируем».

      ПЕРЕСТРОЙКА В ПОЛОСКАХ
      
      На площадях бывшего богоугодного заведения в деревне Полоски место отвели. И постройки хозяйственные, и столовую, и палаты для умалишённых – всё им отдали, чтобы для демократии приспосабливали. В прилегающей округе, где и грибов и ягод полные вёдра бабы собирали, сколько-то гектар ещё нарезали им бесплатно. Германцы сказали, что очень зер гут, места хватит, чтобы построить новый Брауншвейг, город будущего.
      Забором те кусты обнесли. Вывеску «Новый Брауншвейг» на ворота приколотили.
      И охрану они к забору поставили. Из числа бывших работников ВОХР сторожей немцы выбирали. На детекторе по многу раз прогоняли – из Америки был новейшей конструкции аппарат прислан. Очень германцы удивились, что у нас честное население, врать вообще русские не умеют. «Взяли бы?» – детектор американский спрашивает. Вохровцы наши, как на духу, американцу прямо отвечают: «Да. Конечно, ежели бы знали, что не поймают». Такого чистосердечного населения германцы отродясь не видывали и решили: забор здешние злодеи не унесут, если охрана помогать им не станет.
      Дальше можно и не описывать, потому что дело обычное. Но дело серьёзное, в прокуратуре оно уже заведено. Объект засекречен, пока Счётная палата украденные кирпичи подсчитывает.
      Взлётную часть аэродрома с нашей стороны плитами германцы застелили, с прилётной полосой внутри «Брауншвейга» проканителились. До паводка не успели, и денежки, отведённые на залётную часть, куда-то тем половодьем унесло. Но туалеты все сразу, ещё до ледохода, водрузили, целиком по всем красным точкам, которые на карте были германским командованием обозначены, на высотках будки поставили – по германскому новейшему образцу! «Ежели и с демократией так быстро пойдёт, – рапортовали наши ответственные работники правительству, – как с туалетами управились, через год, два от силы, в Полосках мы вообще Шенгенскую зону объявим, чтобы в Европу лишний раз не мотаться. И наши бюджетные рубли, чтобы дело ускорить, надо смело для освоения бюджета выписывать. Бояться нечего. На билетах да на командировочных больше наэкономим! Деньги считать надо!»
      Сколько марок было в демократию заложено – сложно сказать. А наших деревянных сколько? Ответственные лица из Москвы целыми фракциями на учёбу ездили. На демократические курсы сюда, как в баню мыться, каждую неделю их загоняли, и в настоящей бане тоже распаривали, чтобы голова соображала, когда немецкую науку усваивала. Одних только веников две машины за месяц на обученную фракцию уходило. А девок сколько с ними заодно перемыли – не сосчитаешь.
      Марки немецкие раньше времени разошлись, матерьялов не хватило. Германцы в сметах напутали, особенности почвы не угадали: земля болотистая, а забутили плохо. Давно известно, сквозь землю куда-то у нас тихонько всё уплывает. И где-то потом выплывает. То банька новая в пяти верстах возле пруда вверх выскочит, то хлев-пятистенок в соседней деревушке к сосновому пейзажу подрисуется, а то и  на Кипре каком-нибудь оффшорном из горбыля что-нибудь на скорую руку умные люди сколотят, когда то дерево на средиземное побережье волной вынесет. Так уж природа подземные течения устроила. Ничего не попишешь.
      Поправки на мокрую погоду, когда возле Полосок строили, в документацию немцы не провели, течения грунтовые не учитывали. Бес их знает – куда вообще смотрели! О бабах, наверно, опять думали, когда планировали.
      Честность населения детектором потрошили – это правильно, а почву в немецких пробирках не прохимичили.
      С почвой у нас чудеса творятся. На ней самые трезвые нации внезапно запивают. Такая аномалия Богом возле Полосок создана. Водочной росинки во рту у немца с вечера не было, когда по нашей траве с овчаркой перед сном гулял, а утром, как встал, лицо не помывши, сразу опохмелиться просит. Только в окно выглянет – стопку требует. Чтобы еще налили, руку со стопкою второй раз через форточку протягивает. На ночь одну свежую простоквашу, Бог свидетель, без компании, без баб, ничем не закусывая, тихонько от всех ел!
      Когда квитанции по учебным веникам, по разным наглядным и контрацептивным пособиям в генеральную бухгалтерию привезли, тогда только и догадались члены в правительстве, что стройка требует материалов больше, чем было чужими учёными рассчитано. Не учли чужеземцы всех особенностей и всех крупных задач. То есть немецкие строители в который раз многое проморгали. Дело понятное, у нас демократию сооружали они впервые.
      Не дай бог, наше население, в целом не буйное, неправильно что поймёт, вывеску «Брауншвейг» велено было заменить: прибили щит, на котором краской нарисовали «Шенген», и трезвым глазом все немецкие промашки сразу обнаружились. И почему в стройку так много вложено, стало ясно. Кистью маховой маляры свежие буквы нарисовали – уже без механизации чертили, чтоб стройку удешевить. Денежки считать при капитализме научились.


            ПРИБЫТИЕ г-на КРАФТА В ПОЛОСКИ
      
      Объекты все и деревню Полоски в целом засекретили, населённый пункт, раньше известный на всю округу, с мировой карты убрали – белым штрихом замазали. Потом вообще списали и кому-то по остатней стоимости, почти задарма, отдали.
      Из настоящего германского Брауншвейга новые хозяева приехали и завезли обещанного специального профессора для секретного привития принципов. Бабу, тоже хорошо подготовленную, раньше ещё прислали.
      И наши делегации к ним направлялись. Тимоху и Проху в немецкий Брауншвейг, который у них в Германии ещё до революции выстроен, за германские деньги возили. Неделю те россияне на чужбине маялись: немецкую премудрость осваивали, а выпускной экзамен по правилам безопасности и по спецнауке с названием «пять эс» на практике уже в Полосках сдавали. Обратно, ещё не бакалавры демократические, а с пустыми бланками для дипломов, вместе с доктором Крафтом, магистром тех же наук, в запломбированном самолёте домой в Пулково прилетели. Из Пулково в одной секретной машине до Полосок ехали.
      Знал бы немецкий господин, когда уезжал из своего старенького Брауншвейга в наш новый, чего натерпится!
      С добрейшей душой ехал учёный, чтобы хорошему поведению нас обучить, привить нам немецкую прилежность и культурные захмычки. Не ведал добрый человек, что вовлекут его в злое дело научные сподвижники.
      С самого начала у него случилась беда. Забыли учёного доставить в академию наук на беседу с партологическими политологами. Воздухом старинного Петербурга не дали ему надышаться – сразу в лес повезли в одной машине с Прокофием Сидорычем. Как бы и не доктора всемирного, как бы и не человека немецкого, а как бы кота облезлого в мешке рваном, с шевиотовыми заплатками от старых штанов пришитыми, в машину с чемоданами его затиснули. И – айда в непролазные просторы. В одной компании с рабом Тимофеем Петровичем и рабом Прокофием Сидорычем!
      Чемоданы не поднесли! Немецкие шелгуны с книжками о российской демократизации всемирный доктор на себе пёр к машине! А водитель Ванька из Заболотья пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Вонючей папироскою, «Беломором», воздух немцу отравливал, усугубляя нервное расстройство, и умные мысли сам думал, строгим таким взором небеса всё разглядывал, словно в светлое будущее, а не в Полоски по разбитой дороге немца повезёт.
      Ладно бы там академия наук и прочие ненужные премудрости!
      В хороший туалет немецкому учёному не дали сбегать! Сразу и повезли.
      Сто километров человек терпел, нос морщил, ноздрю от Прокофия Сидоровича отворачивал, чтобы Прохиным воздухом не дышать.
      После села Рождествено мы задумались, зачем немец в буфет хотел, когда увидали, что нордический человек на сиденье ёрзает. Стали спрашивать. Бурчал по-заграничному – чего говорит, не разберёшь. С нервного расстройства наше выражение «можно выйти», которое в школе на первом уроке первоклашки изучают, немец позабыл. Думали: еврика научная в голову сильно бьётся, потому ёрзает. Когда к Луге мы подъезжали, тогда только прояснилось. Поняли, что дело серьёзное, созвали производственную летучку, вопрос подняли и приняли мы резолюцию: «Из последних сил человек терпит и наружу просится, хотя лес дремучий и ни одной академии на сто вёрст не видно, а всё равно в кусты он хочет – тормози, Ваня, пока не поздно!»
      До ближайшего посёлка доехали.
      К делу немец приступил не сразу. Вокруг луж долго ходил, что-то планировал, пока Ванька не догадался подсказать ему, что секретное учреждение должно быть расположено за ларьком возле канавы. Сам Ванька и проводил доктора, сам сходу у крыльца помочился – немцу доходчиво так всё объяснил без переводчика. Не знал Ванька, какими ещё словами неопытному чужеземцу простейшее дело растолковать. А немец всё принюхивался, вроде как деньги европейские в уме подсчитывал, и сколько-то ему опять не хватало, если в немецкие марки переводить. Снаружи, на ветру не мог процедуру по Ванькиному примеру исполнить, потому что с севера задувало. А может, задача у него была серьёзней. Воздуху в грудь набрал, щёки надул и пошёл в уборную,  как в наступление. Атака захлебнулась, воздуху ему не хватило. До вражеских окопов не дошёл, задачу не выполнил. Решил терпеть до Полосок, где туалеты построены по немецким чертежам.
      А ботиночком всё же наступил.
      Остатний путь он терпел, и мучился от запаха, на своих подошвах принесённого. Так мучился, так мучился! – пером этого не опишешь и вообще не дай бог кому пожелать. Не поймёт читающий человек, пока сам не наступит и не сядет с этими ногами в машину, где сидят, например, дамы, и он должен произвести впечатление..
      И краснел господин Крафт, и принюхивался! Два раза он просил Ваньку остановиться, чтобы воздухом свежим раздышаться. Ходил по траве, подошвами шаркая, и по лужам хлюпал, и плясал – всё впустую! Зато важный Ванька стал проявлять свойственное для нашей нации сочувствие к недоразвитым народам: через пять вёрст на немца он оборачивался и вместе с ним принюхивался, как бы за компанию, чтобы вместе страдать и выражать международную солидарность.
      О соседстве с духмяным Прокофием Сидорычем господин Крафт больше не беспокоился – личные вопросы его занимали..
      А мы с Прокофием Сидорычем, к запахам привычные, вообще ни о чём не беспокоились. Жалко было немножко, что в Германии пожить мало дали. Хотя, хрен бы с ним, с этим раем, с пивом и сосисками! Здесь у нас, на нашей грешной земле, конечно, всё похуже будет, зато веселее мы живём, и всё тут знакомое. И пишется лучше, и читается – не ровён час и мои труды кто-то прочитает. А Прокофий Сидорыч, не ровён час, встретит Вальку из булочной. Не ровён час! Ага. Не дай бог! Взбеленится потом, пуговки грехом смертным засчитает, и воздастся мне тогда за упущенные годы его земного счастья. Страшного суда не дожидаясь, шкуру снимет. Да-а! Правильно говорили старые люди: хорошо там, где нас нет. Наверно, про меня и Проху они при этом думали – куда мы ни попадём, везде не очень хорошо с этого момента становится. Даже обидно, что нам так не везёт с хорошими обстоятельствами.
      Что на господина Крафта, доктора демократических наук, подействовало? То ли езда в соседстве с Прокофием Сидоровичем, то ли ещё что. То ли Ванька из Заболотья папироской настроение испортил. То ли уборная его расстроила. Не знаю и врать не буду. Одно известно, что господин Крафт сразу переменился, как только ступил на нашу землю. Шлея под хвост будто ему попала – как взбеленился! Решил, что стружку с нас надо снимать, начиная с того жирного слоя, который до Петра Первого прапрадеды ещё нагуляли, а собачья шерсть вообще с мамаевых времён топырится и стричь её надо нулёвой машинкой...
      Как он наш Брауншвейг увидал, в немецкую уборную ещё не сходивши, так первым делом сразу велел вывеску «Шенген» убрать, а повесить «Рай», потому что Прокофий Сидорович его чем-то огорчил. Болото приказал в геенну огненную переименовать, велел обогрев электрический подвести, на 36 вольт только, чтобы, не дай бог, большим током не ударило какое-нибудь лесное животное несчастное, которое вообще безгрешное, а в геенну вдруг с какого-то перепою свалится. Постройки бывшего дома умалишённых тоже он приспособил под райскую приёмную и классы обучения, где нас в первом ещё пришествии мурыжил до тех пор, пока мы от демократии не сбежали.
      Игры такие рулевые для местного населения он придумал. Приёмку в Рай как бы организовал. Потому что «демократия» нам не понятна.
      Сам он в рубище обрядился, чтобы худые наши привычки, с мамаевых времён запущенные, со всей немецкой строгостью и скрупулёзностью сподручней было искоренять, чтобы серьёзно всё было – не понарошку и не как-нибудь. Чтобы строго по букве! Виселицу, правда, не заказал, а секиру с пикой ему из Германии научные сподвижники погодя прислали. В амбарной книге господин Крафт в графу «принадлежности для обучения» острый бердыш аккуратно вписал.
      Так ему бедному езда в Полоски ум повернула!
      «Зер гут, – говорил, – русиш культуриш. Культуриш – я-я-я! – я обожайт. Репин, Саврасов – я-я! Народ стричь надь будь!»
      Языком он спотыкался, когда нервничал. А так бойко доклады делал на нашем языке, который ему перешёл от предков, что родились в московском Кукуе. Этим древним наречием меня с Прохой и мордовал, силком заставлял говорить теми ятями, когда мы беседовали друг с дружкой во время еды. Ложкой деревянной по головам стучал, когда не то слово с языка спадало. И не дай бог, если слово плохое – матерное! А за то, что в листках моих обнаруживал «греховную советскую речь», бил особенно. Кулаками даже. Прохе легче: у Прохи наречие древнее.
      
      Теперь тут обезлюдело. Одни охранники полусонные с похмелья маются, как мухи в предзимье, к последнему сну приготовленные, гуляют, а больше – никого, если не считать учёных. Простой народ, предназначенный для перевоспитания, куда-то весь подевался. Или в Рай всех перевели, или бесу Полосатому на перековку отдали.



  ВОПИЯ К ГОСПОДУ ЕЩЁ  РАЗ НА ВСЯКИЙ СЛУЧАЙ
(перепечатка с автографа, написанного в высоком штиле, согласно требованиям г-на Крафта, без редактуры)

      Гсподи Иисусе, в коридоре кто-то опять шаркает!
      Неужто опять он, господин Крафт, в лаптях лыковых...
      Господи, спаси мя и помилуй. Только ради Вашего душевного спокойствия, уважаемый господин Цербер, ежели Вы опять прочитаете, в чём я теперь сильно сомневаюсь, прячу я это письмо в Прохину тумбочку. Заглянуть в мебельное помещение с Прохиными пожитками и тамошнее содержимое понюхать Вы, господин прогрессивный деятель, вряд ли пожелаете, спаси Вас Господи от непродуманного поступка и тоже вместе с нами помилуй. Вы, демократический германец, дышать, знаю, побаиваетесь, стоючи возле Прохиного лежбища, в двух шагах от спинки его кровати, если Вы ещё в уме трезвом и твёрдой памяти, что для Вас крайне характерно, в чём и состоит главная беда Ваша, когда живёте в пьющей стране.
      
ОПЯТЬ ВОПИЯ К ГОСПОДУ
(перепечатка с автографа без редактуры)

      Слава тебе, Господи, что меня надоумил. Только вошёл любимый наш господин Крафт, не перекрестился даже, как у православных заведено, на святой образ не посмотряше при сём и колена свои не преклонише, шмон сразу устроил, по тюремному ежели выражаясь. По строгому тому обычаю все тайные углы проверил.
      Подушку мою переворачивал, под матрац руку совал, шарил там, покуда носок дырявый, почти не ношенный, под матрацем не отыскался. Слава опять Всевышнему, что утерянный носок нашли! У Прохи искать в тумбочке не стали. Очами только сверкнул иноземец на него, а тот набожный человек, не глядючи на господина Цербера, простите опять за выражение, на господина Крафта наиумнейшего не повернув головы кочан, почти лысый, и себя как бы позабыв, молитвы причитывал – аферист!
      
РОЛЕВАЯ ИГРА НА БОЛОТЕ. ВТОРОЙ ТАЙМ

      И началась у нас жизнь весёлая. Второй раз началась она для Прокофия Сидоровича на сухую, а в чём-то на мокрую.
      Как и в первое своё пришествие на Тот Свет, опять он получил строгий выговор деревянным боталом за неправильное пользование немецкими приборами. Знания в Германии были получены не очень твёрдые. Пока домой везли, хорошо он науки помнил, термины вслух выговаривал – «бир», «ватерклозет», «гуд-гуд» – и для форсу, и для того, чтобы не забыть. Как по нашей земле проехал, сразу и развинтился: многое, чему обучали, по дороге перезабыл – из головы на тряской дороге целые заголовки в окно улетали. Дальше – больше. За время выборов успел вообще от немецких постулатов отвыкнуть: и как в туалет предписано ему ходить, и как надо скромно себя там вести – перезабыл всё. Решил, наверно, если начальник теперь большой, депутат будущий, то ему всё знать не обязательно.
      Что он сделал, какое должностное преступление в немецком нужнике совершил, какие полномочия там превысил? На кнопку ли какую неправильно нажал, а может, ногами на белую посудину залез и с грязными сапогами гордо встал, может, ещё чего – не рассказывал. Что-то очень страшное он там натворил, за что Цербер после этого его час по болоту гонял, как рыбину боталом загоняют в бредешок рыбаки пёровские. Не знаю, за какое преступление, и врать не буду.
      Многие знания порождают скорби – так учили нас древние учёные. Излишние те немецкие философии Прокофия Сидоровича загубили. Плохо Прокофий Сидорович ремесло в Германии освоил, за что и отдувался, и грязь сплёвывал, в болоте плавая. После этого несчастного случая он только в кусты ходил, чтобы опять не ошибиться. И крестился после.
      Господин Крафт взялся за нас. Опять на аппарат сажал, опять обследовал. Прокофия Сидоровича проводами опутывал, а сам что-то в спидометре японском и в телевизоре немецком наблюдал, умную голову напрягая, и всё морщился. Потом и на меня железки холодные навешивал, и тоже бранился мудрёными словами. Наших худых слов от него не слыхал – врать не буду.
      Получилось, что собачьей шерстью мы обросли больше, чем немецкая наука дозволяла. В первое пришествие внутри нас такого безобразия не было: сказались выборы. Стричь в целях расчистки почвы под демократические привычки придётся теперь под нуль, а в каких-то очагах вообще надо брать со шкурой. У меня обнаружилась болезнь запущенная: с позапрошлого столетия через дурную наследственность она заползла. Как бы и заглушена была, а после встреч с избирателями в острой форме опять всё тело моё заболело.
      У Прокофия Сидоровича, крестьянина по анкете – интересненькое дельце! – боярская спесь вдруг нашлась. Как в ту парикмахерскую, в какой Пётр Алексеевич боярам бороды постригал, праотцы Прохины не попали? Видимо, те ещё прохиндеи были, не хуже Прохи нашего. Или внебрачными связями – одно другому не мешает – ещё в древнем том поколении они страдали, и грех этот Прокофию Сидоровичу по завещанию достался.
      Из Тимохиного организма назначено было гнать анархические фортеля, хотя очистительную кружку прародители уже схлёбывали: и в Туруханском крае ту клизму они терпели на нарах вместе с большевиками, и на Соловках у большевиков уже повторно осваивали, таблетки те умственные и зуботычины в качестве лечения получали.
      И провода, и телевизор с цифирями, и штуки железные, которые к головам привешивают – всё Прокофия Сидоровича тут интересовало. Брать с собой это категорически возбранялось, и это его огорчало. Лапти лыковые господина Крафта, подрясник рваный и бердыш ему тоже настроение портили, и, с точки зрения Прокофия Сидоровича, плохо они сочетались с прогрессивными методами обучения.
      – Что-то я его не пойму, Тимоха, – сокрушался Прокофий Сидорович, – и зарплата, наверно, у него подходящая, если в марках считать, и командировочные. На кой хрен он лохмотья старинные на себя напяливает?
      Я речь приготовил. Сказать уже собирался, что в образе нужно господину Крафту быть, в спецовку старинную то есть облачаться, чтобы бороться со средневековыми предрассудками.
      Додумать речь Проха времени не отвёл. Сам на вопрос ответил:
      – Одёжа, ага, не маркая. Ноги в лаптях не преют. И ловко в такой одёже гонять злодея по болоту. Вообще немцы все люди умные и скупердяи.
      Предложил господин Цербер сыграть нам в рулевую игру, как во всем демократическом мире делается, когда в руководство начальство там подбирают.
      – Давайте, – говорит, – сыграем. Кто из вас будет начальником?
      Я от должности отказался наотрез. Ещё прошлая игра – приёмка в Рай  – нам до сих пор отрыгивается. Дураку ясно, начальнику, как ответственному лицу, попадёт, на полную катушку ему намотают. И не дай бог, растрата ещё получится – загремишь вообще, куда Макар телят не гонял...
      Проха, конечно, кулаком себя в грудь: «Я!»
      Так и решили. Решили Проху назначить комиссаром от магистратуры, который направлен в Пёровский облздрав для проверки жалобы. В поликлинике, дескать, очереди большие, в больнице койко-мест не хватает, коридоры завалены неходячими, и показатели в целом по больнице худые – такая была вводная инструкция.
      Проха быка за рога: дескать, где эта больница? Сейчас я шороху наведу. Поехали скорей – дайте машину!
      – Не, – говорит Крафт, – вы, господин комиссар, на словах вначале нам покажите, куда пойдёте, какие решения принимать станете, куда Тимоху, например, работать в той больнице поставите – пусть он в той больнице, которую станете проверять, где-нибудь работает. Спланируйте мысленно, скрупулёзно всё просчитайте, каждый шаг отмерьте, а то бензину нажжёте, и толку не будет никакого.
      Проха, лба не наморщив, Тимохе даёт хорошую работу, сразу в покойницкую по комсомольской путёвке направляет.
      Как говорится – ага! И – поехали.
      Я в покойницкой дежурю, за показатели по больнице душой болею, жду комиссара Проху. А Проха где-то уже на подходе и Церберу по каждому шагу рапортует, в то время как Цербер, то есть господин Крафт, спускает ему сверху руководящие указания:
      – Ну-ну, действуйте, – подбадривает. – Решение по Тимохе верное. Дальше. Ступайте в больницу. Ищите там слабое звено. Ну-ну!
      – Ага, значит так, шагаем тогда в хирургию. Смотрим, ага. Идём, значит, с комиссией, идём-идём, в хирургию попадаем. Тимохи там, слава богу, нет, другие люди там органы пришивают. Все при деле, и выработка у них хорошая, плохого про них ничего не скажешь.
      – Ну-с. Дальше.
      – Дальше будет у них отделение «Ухо-горло-нос», если по лестнице подыматься. Там, ага, тоже проверяем – и те с заданиями справляются, на работу не опаздывают, вообще все трезвые. Напротив дверь в челюстно-лицевое отделение открыта – сразу туда заглянем, чтобы по этажам не мотаться. Тамошних больных челюскинцами называют, Тимоха знает, он там после мордобоя лечился – поясняет Прокофий Сидорович верховному главнокомандующему. – Врачи в челюстно-лицевом отделении, дело известное, режут и шьют днём и ночью. А в праздничные дни загружены особенно: целые компании с побитыми челюстями, с ушами оторванными к ним везут – и всё равно справляются, потому что рука на пьяных у них набита.
      – Но по больнице, если брать в целом, показатели почему-то очень низкие. В чём дело? Кто очереди тогда создаёт? Где слабое звено? Ну? Где слабое звено?
      – Где-где? Идём в покойницкую. Больше идти у нас некуда, везде мы уже лечились. Туда, конечно, где Тимоха работает, где уже потрошат, туда идём. Наверно, это Тимоха в рабочее время стихи сочиняет, планы, понятно, не выполняет, а в тех очередях народ вообще может испортиться, по стеллажам разложенный.
      – Тимоху, значит, с должности снимаем, переводим на другую, менее ответственную работу? – Цербер спрашивает. – В хирургию? Сюда другого, более прогрессивного руководителя со смекалкой на конкурсной основе берём. Да?
      Чует моя душа, что геенной огненной это перемещение попахивает.
      – Дайте, – говорю, – испытательный срок. Дайте ещё себя проявить. Только просьба у меня одна к верховному командованию будет: пару мужичков в штат добавьте.
      – Точно! – говорит Проха. – Пусть Тимоха в покойницкой ещё подежурит. Пусть себя там проявит. В хирургию ставить его пока рано. Он пуговок нам нашьёт! Добавляем ему в помощь парочку врачей из той хирургии, самых крепких ребят ставим Тимохе в подчинение – это вернее будет. Ага! Так-так. Рабочих рук ему, значит, прибавили. Во! – видали? Сразу пошло у них бойчее.
      Ага. Место узкое мы расшили. И, стало быть, по больнице в целом выработка увеличилась, очереди, ага, и в поликлинике рассосались. Делов-то!
      – И всё?
      – И всё! – гордо отвечает Прокофий Сидорович. – Чего чикаться?
      Цербер противно захмыкал. Проху, вижу, это огорчило. Крепкими зубами вставными скрипнул.
      – Не пойму я вас, – скалится Цербер. – Или вы все дураки, или вы всегда шутите.
      – Не! – Проха ему возражает. – Мы, русские, не дураки. Мы – люди сурьёзные.
      – Угу! – Цербер вроде бы соглашается. – Понятно тогда, почему ваша медицина ни хрена не стоит.
      Прохе это замечание не понравилось, стал заедаться:
      – А у вас-то она какая? Покойников будто вы оживляете!
      – А такая! Получше вашей будет. Уж это точно. Пересадку органов давно делают. Руки, ноги оторванные пришивают.
      Прокофий Сидорович с катушек, как говорится, слетает, в бутылку лезет, как говорится, очертя голову, и с речью, как хороший адвокат на суде, выступает:
      – Руки у вас пришивают! Делов-то! У нас у одного мужика член чем-то по пьянке оторвали. На трёх ногах в больницу приковылял, потому что в правой руке оторванное место за собой нёс. Ага. Врачи у нас хорошие, собрали они консилиум. Поставили ему диагноз: надо пришивать – не будет же человек всю жисть без члена мучиться... Пока операцию готовили, пока орган тот на анализы носили, пока то да сё – мать честная! – мужик пропал. Спирту из мензурки нахлебался и куда-то, ага, пропал. Обыскались его, все тёмные углы по нескольку раз проверили – плюнули. Взяли тогда и к члену, пока на воздухе не скукожился, нового мужика с помощью химии к члену нарастили. Во как! Вот это медицина!
      – Угу! – Цербер речь одобрил и бердыш расчехлил.
      Я Проху под ребро локтем двигаю. Наш Проха, как тетерев на току, никого не видит, ничего не слышит, беды не чует – мысль научную развивает.
      – А утром настоящий, ага, мужик, у которого оторвали, объявился. Когда опохмелиться к ним за спиртом зашёл. Врачи с ним уже связываться не стали. Стопку только налили. Так без члена домой отправили – чтоб меньше пил. Теперь они двое живут. Один с членом, другой только с яйцами. Одна штука у них на двоих повешена, и паспорт у них один. Жена одна. Ей-богу, не вру. У другого хуже вышло. Пол, как у вас в Германии, поменял однажды. Тоже по пьянке. Утром, когда протрезвел – хвать себя за то место, когда пописать пришёл, а там нету ничего. Побежал к врачам: «Ставьте обратно, – говорит, надо срочно». – «Нету, – отвечают ему. – Поздно! Другому человеку, который в очереди первый стоял, уже пришили». У нас быстро. А вы говорите: ждут в очереди у нас долго.
      – У вас всё байки. Ничего нет серьёзного. Бардак везде! В головах особенно – нет в головах программы «пять эс». Потому в стране беспорядок. И живёте потому, как нищие.
      Тут-то Прокофия Сидоровича и прорвало.
      – Сами-то! Вы за копейку задавитесь! В таком обмундировании и в старину наши нищие не ходили.
      Церберу замечание не понравилось.
      Купал Прокофия Сидоровича опять в геенне огненной. Суд свершился в одно мгновение: шёл Проха по делу «боярская спесь и дворянское чванство». И Тимоху Цербер заодно купал, потому что выработка в покойницкой была невысокая. Ошибся я с выбором профессии: надо было наниматься на ответственную работу – всем известно, что за ответственных лиц всегда подчинённые отдуваются в геенне...
      Зачёт мы опять не получили, намокли только и замёрзли. Электрический подогрев в геенне опять отключен – экономят. Электроэнергия вздорожала.
      Лекарства и упражнения господин Крафт лечебные на полный курс прописал, график уже собирался утвердить, производственный, так сказать, и вдруг что-то переменилось. Бросил нас на произвол судьбы. Изредка только обучение проводил, экзаменовки в Рай вообще не устраивал, и в геенну по этой причине нас больше не сажали. Только если обучаемые сами иногда нарывались.

ПЁРОВСКИЙ МУЖИК

      Обозначилась на политическом горизонте фигура: пёровский гражданин! Всё внимание к нему приковано: им все занимаются, – про нас, про будущих депутатов губернского уровня, которые из покойников, почти забыли. К Маршалу с отчётами водить перестали.
      Новенького в президенты заготовили. Секреты о нём Проха купил за бутылку у охранников – забеспокоился, что против нас «сурьёзное» замышляют, раз не трогают.
      Можно ли о пёровском мужике писать – не знаю. Боюсь, а пишу. Господи!
      Флешками, чипиками теми, его обработают, переделают в другого, знакомого телезрителю депутата, и тихонько подмену организуют, когда федеральный пупок в Полоски приедет в баню мыться. Так было задумано. Двойника повезут в Москву в президенты избираться, а куда денут настоящего депутата, который от рук отбился и спонсоров слушать перестал? На колбасу сдадут, или здесь в сумасшедшем доме пропишут – без второй бутылки вохровцы говорить не стали.
      Глаза, нос, голова и ноги – всё! – у них точь-в-точь, мамы не отличили бы. И замашки похожие. Нашим двойником все внешние повадки через телевизор удачно схвачены. Государственные дела оставалось из федеральной головы  в муниципальную передать и – шабаш.
      С прикормленным депутатом – называть имя его не стану, боюсь! – вышла осечка. Денег в него чуть поменьше, чем в наше болото, вбухано. Сколько-то на думские выборы давали, сколько-то сверху клали, чтобы прокуратура и ГБ не беспокоились, и в личный карман немало ему сыпали. Сначала он нужную линию проводил, а теперь, как шлея под хвост кобыле попала, не управляется. Взбрыкивает.
      Возомнил о себе высокое, как Прокофий Сидорыч перед райскими воротами. Задумал самолично стать президентом – независимо от заграничных спонсоров. С трибунки Россиянам уже сообщил: пойдёт в президенты как независимый, когда Путин от выборов откажется. А что? Россияне выберут! Человек способный. Если другие злодеи на телевизор ему деньжат подкинут.  Любого, если не съест на дебатах, умственно замордует.
      А потому первые злодеи решили: надо испортившегося господина, бывшего товарища, поменять на свежего, когда в баню повезут. Тем более что снаружи они, как две капли, перелицовку у хирургов делать не надо. Если только баба какая ночью в постели двойника в нём вычислит, а с бабами злодеи сговорятся, потому что все бабы на дорогие тряпки падкие.
      А если не со всеми договорятся? То с помощью специально обученной женщины, разведчицы, которая с политиком тоже была в постели как близко ему знакомая, решили подставного товарища и по интимным делам немного переподготовить.
      И прочие государственные документы тоже из одной головы в другую через чипики и умную ту женщину, как бы по рации, придумали, как попутно передать – с помощью новейшей японской технологии. Один чипик пёровскому мужику в трусики зашьют, а второй, как бы передатчик, повесят на цепке меж грудей обученной разведчицы, которую станут ему в постель подкладывать. И вдвоём они, как в кино, будут смотреть сны соскочившего политика, но после известных процедур. Всё, что нужно, с поправкой на текущий момент через чипики из головы женщины попадёт в голову подставного пёровского мужика, которым сподручнее будет управлять.
      Секретные сны федерального человека в неё были раньше таким же японским манером закачаны.
      Новейшую науку завезли в Полоски к нам из Японии.
      Пёровского человека американские сектанты опоили, как и нас, и в беспамятстве тоже на болото привезли.
      Как мы его увидали – чуть с ума не сошли. Словно бы в телевизоре в одной компании с будущим президентом себя почувствовали. Почему раньше не разглядели, когда под его началом в коммерции промышляли, когда учёных котов продавали? Господи! Это же бизнесмен Весёлый – вылитый. Сам я теперь запутался, который из них который... Пёровский обормот на депутата похож, или депутат под нашего скроен, а наш – это вылитый двойник только своего папаши, а депутат сбоку припёку?
      Весёлого после первой процедуры к нам ночевать закинули. Научная та баба так его умотала, что не приведи господи. Никак она уснуть не может, чтобы научные сны вместе глядеть – так она в гражданина Весёлого втюрилась. И ему спать не даёт. Только человек задремлет, опять его тормошит. Организовали завербованному пёровскому агенту отдых в нашей келье – на койке, расположенной рядом с храпящим Прокофием Сидоровичем.
      – Здорово, мужики, – начал вступительную речь гражданин Весёлый, когда утром проснулись.
      – Здрасьте, – сказали мы.
      – Что-то вы на меня пялитесь, а я вас не помню, – удивил нас будущий президент.
      – Ну, неуж? – Прокофий Сидорович усомнился. – Видать, зазнался.
      – Не помню вас. Помню только... Потом расскажу. Дело тоже интересное. А вчера женщина была! Такого кайфа я в жизни, мужики, не получал.
      Не успел он нам всё интересное рассказать – та женщина за ним приехала. Тоже нам знакомая. Она Прокофию Сидоровичу во время предвыборной кампании обещала ангела небесного родить. Ева Золотая – подруга Полосатого!
      Прокофий Сидорович как взбеленился: гражданина Весёлого он серьёзно заревновал, прямо в святой обители побоище учинили, и Проха чуть не задавил кандидата. Еле успокоили. Господин Крафт, слава Господу, с бердышом в лаптях прискакал. Один только человек и может Прокофия Сидоровича урезонить – дай бог немцу здоровья.
      – Тимоха, беда! – тужил потом озабоченный Прокофий Сидорович, когда Ева увезла Весёлого, а господин Крафт ушёл молиться за нас.
      – Ну?!
      – В баб хотят переделать. Гну!
      – В баб?! Кого?
      – Нас! Вот кого. А это на органы сдадут. Цербер с Маршалом шептались – сам слыхал. Маршал так и сказал: «Пол если только поменять, чтобы от пьянки вылечить». А Цербер ему говорит: «В кого хотите, этих обормотов переделывайте. Ежели хотите, сам хозяйство у них вырежу. А в подмене президента помогать вам не стану».
      – Мать честная! Делать-то что будем? Тебе и сон в руку, как говорится, снился. Когда ты рожал. Помнишь?
      Прокофий Сидорович пригорюнился.
      – Да-а! – вздыхал он. – Весёлого – в президенты. А нас на органы, как пить дать, пустят!
      – Господи Иисусе! Весёлого – в президенты!
      – Ты как хошь, Тимоха, а я своё не отдам! Я им устрою! Живым не дамся. Чем жисть такая.
      Беда! Что делать? Прокофий Сидорович «своё» точно не отдаст. Ежели Проху доведут, он и чужое сам отберёт. В шеренгу выстроит, у всех, кто под горячую руку попадёт и в строю вякнет, с корнем снимет. И моё оттяпает, если заступаться сунусь.
      Решили так: чем ждать, лучше сразу к Церберу сходить и выяснить, на что нам рассчитывать. Может, Проха чего напутал.
      Взяли бутылку и побрели.
      Проха ему – так и так:
      – У вас в Германии, слыхали мы с Тимохой, органы спросом пользуются.
      – Какие органы?
      – Наши интимные… Российские. Я ж вам рассказывал.
      – А-а! Историю про мужика-то, у которого член оторвали? А ещё, как у другого ещё хуже вышло? – это тоже я помню.
      – Ага! – помогал Прокофий Сидорович вспоминать. – Пол тот россиянин поменял однажды, как у вас в Германии. Тоже по пьянке. Утром протрезвел – хвать себя за то место, когда пописать пришёл, а там нету ничего. Побежал к врачам: «Ставьте обратно, надо срочно». – «Нету, – отвечают. – Поздно!»
      – Угу! Другому человеку, который в очереди в Германии первый стоял, уже пришили. В Германию отправили, – досказал страшную историю господин Крафт почти слово в слово – память у него хорошая, потому что непьющий.
      – Ага! – Прокофий Сидорович кивает, прямо спросить стесняется и, подмигивая лукаво, как бы выпытывает:
      – Органы-то у вас там, в Германии, ещё требуются? Узнать пришли.
      – Сдать, что ли, на добровольной основе желаете? – Крафт тоже подмигивает. – Так это пожалуйста. Раздевайтесь, раз решили. Сейчас организуем.
      Ну, тут и началось! Проха – мать-перемать – в кулаки.
      И опять мы купались.
      Бутылку даже не успели распечатать и на стол поставить, чтобы коммерческое предложение спрыснуть.
   
ОБЩИЕ СНЫ

      Подготовка Весёлого к должности президента продвигалась худо. Ева Золотая как с ума сошла. До снов дело вообще не доходило. Весёлый по ночам не спал.
      И днём спать тоже не давали. То гири поднимать заставляли, то полную упряжку с утра выбивальными ракетками по мячику бить учили. Весь день, как заведённый – тоже не уснёшь!
      Чтобы до смерти не заездить человека, стали его возить к нам на ночёвку через день. Отсыпался он, положенный на соседнюю койку рядышком с храпящим Прохой. Храп ничуть не беспокоил Весёлого – успевал только до койки доползти и спал, как убитый.
      И нам стало веселее.
      Утром беседовали о том, о сём, разбирали международное положение.
      – Да-а! – как бы мечтая, вздыхал о чём-то Весёлый утром. – Такая женщина! И со мной-то что-то такое случилось небывалое. Особенно после ночёвки здесь как бы сил прибавляется. Расскажу – не поверите. Ах и женщина! «Хорошо-хорошо! – говорит. – Хорошо! Ещё, – говорит, – ещё-ещё!» Да-а! Скорей бы вечера дождаться. Такого со мной не случалось. Я, кажется, мужики, влюбился по-настоящему.
      – Тоже мне, – бурчал с подушки расстроенный Прокофий Сидорович, – гигант половой! Лежал бы тут, хрен притиснувши.
      – А что тут у вас хорошего? – вопрошал Проху Весёлый. – Сны смотреть? А снится опять та же тема. Ага. Сегодня Валька какая-то приснилась.
      – Из булочной? – встрепенулся Прокофий Сидорович.
      – Ну да, – кандидат Весёлый не успел ещё договорить:
      – «Ага, коней мыли. Откуда ты знаешь?» – а Проха на нём, лежачем, уже верхом сидел. Одною рукой он держал за горло вопящего президента, другою рукой трамбовал на его лице подушку, чтобы предвыборную речь остановить.
      Я вмешаться не успел – прибежал Цербер с бердышом.
      Весёлого он спас от неминучей погибели. Нас одел, обул и поволок на исправительные работы.
      Заставили приколы готовить на продажу.
      Работа знакомая, привыкнуть к ней было трудно даже пахучему Прокофию Сидоровичу. Но привыкли.
      Месили мы и паковали в полиэтиленовые мешки специально приготовленную из немецких вонючих материалов смесь. Всё в ней было чистое и немецкое, с помощью химии полученное, а по запаху и цвету похожее на наше отечественное, руками которое никогда не брали. А здесь руками вещество мы замешивали, клали в красивую упаковку, а потом предприимчивые люди продавали разным богатым олигархам для развлечения. Богатый человек получал это дело во время вечеринки как подарок на день рождения, совал руку в пакет, морщился, после чего, не переставая богатым гостям улыбаться, прочитывал на немецкой этикетке с помощью переводчика, что это прикол. Что эти вещества немецкие, чистые, химическим путём полученные, бояться не надо. И все дружно потом смеялись. Насмеявшись, имениннику вручали настоящий подарок, например: хорошую германскую машину подгоняли во двор к фонтану с лебедями.
      – Мешать! Быстро! – приказал нам господин Крафт. – Вы есть дерьмо. Будете месить германский прикол. Полный день!
      Мы с Прокофием Сидоровичем не сопротивлялись. Дело привычное. Даже и нравилось нам. Деньги какие-никакие нам за работу подкидывали по германским расценкам, потому что рабский труд применять у немцев запрещено. На всё нам хватало. И водку у охранников купить, и... Да что и говорить, дело это полезное и Богу угодное. И богатые люди перенимают заграничные демократические захмычки при этом, и деньги мы зарабатываем, и заодно нужную на воле профессию получаем, к труду приучаемся. А к запахам мы давно приучены.
      Вышла у немца какая-то заминка. Он куда-то смотался и вернулся озадаченный.
      – Вам повезло. Закончились материалы.
      – Ну и что такого? – бодро успокоил его Проха.
      – Как что? Материалы не подвезли немецкие.
      – Наши возьмём. Надо ж нам хоть копейку-то сегодня заработать. Поиздержались. Охрана, сами знаете, господин Цербер, простите, господин Крафт, цены ломит, за одну бутылку уже...
      Цербер захлопал глазами. В рукав сморкнулся – случалось с ним такое, когда сильно волновался.
      – Какие отечественные материалы?
      – Обычные! Неужто сами не знаете, какие? У вас и раньше были с поставками немецкого матерьяла перебои. Мы вас никогда не подводили. Давали план в срок. На отечественных материалах приколы вам готовили. У нас добра этого девать некуда – фекалками качать не успевают. А вы из-за границы в такую даль прёте. Экономисты! Мать вашу.
      – И что?! – Цербер тихонько, по сторонам поглядывая, нас расспрашивал. – Вы и раньше подкладывали?
      – Ага.
      – Господи! Материал без сертификата качества!
      Бить нас он не стал в этот раз, хотя сильно огорчился Прокофий Сидорович – тянули его за язык! – расстроил немецкого человека так, что он даже воспитательную процедуру, нарушая немецкие инструкции, не исполнил.
      – А что я такого сказал? – удивлялся Проха. – Мы ж с тобой ещё в первом пришествии своё сырьё подкладывали. И никто никогда не жаловался. Ну и что, что без сертификата? Из-за бумажки – господи!
      Господин Крафт в этот вечер послал за водкой. Дал мне денег и велел в келью принести. Прокофий Сидорович вмиг к знакомым охранникам смотался, а через полчаса мы, уже готовые к новым задачам, стояли в келье у господина Крафта.
      Вся обстановка у него была чисто русская. Относился к нашему с большой любовью даже по мелочам. Стол из местных досок сколоченный, лавка на раскоряченных ногах, деревянная. Кружки железные на столе и глиняная миска с ложкой расписной, но всё помытое... Говорят, он вообще в нашего россиянина перековался, только водку ещё не пил – а так всё. Бакалавр немецкий в комод засунул вместе с иностранными трусами, а себе тёплые кальсоны, под рубище чтобы одевать в холодную погоду, в сельском магазине за рубли справил. Картинки наши на обшарпанных стенах висели. Тоже любимые, наверно.
      Пока хозяина мы ждали, где-то он был в отлучке, Проха заголовки на картинах перечитал – по складам вычитывал: «Доп-доп... Допрос, ага... Пар-пар, ага, парти-зан, ага. Допрос партизан!» Вторая была «Утро стрелецкой казни» – самая, наверно, любимая, потому что висела в большем углу, где иконы вешают. Икону мы на стенах не обнаружили.
      Крафт пришёл, взял бутылку и сразу нас выгнал, даже сдачу не попросил.
      – Не знаю как, но это вы, обормоты, пёровского человека испортили, – только и сказал.
      – А сдачу, господин Крафт? – Прокофий Сидорович денежку протянул.
      – Идите вы на... – сказал господин Крафт русское слово, которое он никогда и ни при каких обстоятельствах для нашего воспитания раньше не применял.
      Видимо, совсем обрусел.
      Мы быстренько смылись в собственную светёлку. Дотемна мы там сидели и не высовывались, ожидая худшего. Проха молитвы перечитывал и крестился.
      Вечером опять привезли Весёлого. График привоза был нарушен – раньше через день его возили. Что-то у злодеев случилось.
      Проха сделал вид, что не заметил гостя. Завалился спать, как ни в чём не бывало, и сразу захрапел.
      – Ну, мужики, что-то вы сегодня натворили! – сказал мне Весёлый, как только Проха уснул. – Маршал у Крафта бутылку водки отобрал. Наполовину выпитую. Еле отнял. На ушах все стоят. Маршал в истерике. И на Крафта всем миром обижаются. И все ругаются друг с дружкой. У них всё не клеится. И со мной нелады у них получаются. Хамлю, говорят, дерусь. На кого-то я должен быть похожим, а похожим не становлюсь, и в чём-то даже опустился до Прокофия Сидоровича, стал, якобы, повадками его повторять. Да, и вообще что-то со мной сделалось. Вчера... С Евой ночь отменили, она сама устала, – сказал он, вздохнув.
      Я поведал Весёлому о бизнесе на приколах. Он сказал, что идея действительно интересная, и когда его память восстановится, когда он вернётся в Пёрово, надо будет хорошенько подумать.
      – Возьму в долю, – сказал он, ухмыльнувшись, и мирно уснул.
      Ночью он сильно кричал. Скрежетал зубами. Проснулся ещё до свету от своего крика и ещё сколько-то кричал после того, как проснулся. Я вообще плохо спал. Всю ночь этот концерт слушал, и Проха от крика наконец, пробудился.
      – Мужики, – косясь на Проху с подушки, сообщил Весёлый, – ониро-секс меня доконает. Сегодня приснилось, что я вообще рожал.
      Прокофий Сидорович на этот раз драться не стал, даже не поругался, а смотрел на Весёлого добрыми глазами и с глубоким уважением.
      – А ты, мил человек, – спросил Проха ласково, – чего ей сказал, когда сообщила она тебе, что смена у ней закончилась?
      – На букву «б» я её охарактеризовал. Как ещё?
      – Правильно.
      Я на Прокофия Сидоровича поглядел строго – насколько позволено, чтобы Прокофий Сидорович не забуянил.
      Прокофий Сидорович отвернулся.
      – Чипик-то застрял, Прокофий Сидорович. В кишках, наверно. Он твои сны посмотрел.
      Весёлый глазами захлопал, ничего не понимая.

ГОРЕ

      Ева не приехала. На завтрак нас не позвали. Проха ушёл на разведку. И через пять минут вернулся запыхавшийся.
      – Господи! Беда-то какая! Господи! – голосил он, задыхаясь.
      – Что случилось?
      – Беда! Беда! Господи!
      – Да что случилось-то? Говори.
      – Утоп! Утоп! Господи!
      – Кто утоп?
      – Утоп! Утоп. Сырбер утоп.
      – Какой Сырбер?
      – Да Цербер наш утоп! Неужто вам, дуракам, не ясно!
      – Как утоп?
      – Так и утоп! Камень себе на шею в мешке повесил, большунный такой с дороги подобрал, что возле ворот был положен, чтобы машины столб не завалили, и – бултых в болото.
      – Ну?
      – Что – ну? Одни пузыри только пошли. Лапти русские после всплыли. Ой, господи! Горе-то какое, горе-то какое!
      – С чего это он? – спросил Весёлый.
      Прокофий Сидорович голосил:
      – Не знаю, господи. Не знаю. Записку, говорят, оставил. Господи, такой был человек добрый! Такой душевный. Хороший был очень. Из наших вообще, хоть и немец. Не то что этот Полосатый.
      Весь Брауншвейг гудел. Случилось такое. В тот самый день политика дожидались, даже подмену ему после бани планировали, хотя ясно было, что Весёлого к политической жизни не подготовили, в теннис играть не научили, а по дзюдо и даже к тренировкам ещё не приступали.
      А здесь ещё такое ЧП!
      Крафт записку оставил.
      Писал он, что действия своих сподвижников не поддерживает, взгляды не разделяет. Что в России нужно постепенное воспитание, как это в Германии веками делалось: надо по «копеечке» хорошее копить из поколения в поколение, передавать потомкам, и лет через двести... А сейчас в русской нации, к которой и себя причисляет, он разуверился, не знает, как дальше быть, и потому камень на шею...
      В этот день случилась ещё и драка.
      Приехал политический деятель в баню мыться. Весёлый как раз вышел вечером продышаться. «Близняшки» встретились.
      Охранник встал с пистолетом наизготовку, столкнувшись с самозванцем. Подлинный деятель охранника рукой отодвинул. Ухмыльнулся.
      – Уйди! – сказал он охраннику. – Я хочу с клоуном побеседовать.
      У Весёлого, как говорится, шерсть дыбом от оскорбления, и не хуже нашего Прокофия Сидоровича кинулся к деятелю разбираться. Охранника повалил, когда тот под горячую руку сунулся. Деятелю в ухо кулаком заехал.
      Прибежала подмога. Двойника скрутили, сильно били, но били недолго. Деятель велел отпустить.
      – Цени моё великодушие. Придёшь на выборы и за меня проголосуешь.
      Весёлый – как и Проха, быстро загорелся и так же быстро, как у Прохи это всегда бывало, потух – увидел, что рыпаться бесполезно, сказал, что голосовать придёт обязательно. Кресты даже на себя наложил.
      Прохины замашки к нему тоже перешли, когда во сне рожал.
      Господи! Серьёзное дело мы провалили. Миллионы, наверно, иноземцы вбухали, и всё – псу под хвост.
      Будут виновного искать. Опять на Проху не подумают. Опять за меня возьмутся: дескать, это я всё организовал. Господи!

КТО ВИНОВАТ И ЧТО ДЕЛАТЬ

      У иноземцев провал полнейший.
      Подмену не произвели. Куда ж двойника с такими синяками повезёшь? В Кремль!
      – Виноват Проха, – говорил я как бы сам с собой, когда Ева лепила Весёлому примочки и мазала нос йодом.
      – В чём виноват? – спрашивал Весёлый, охая.
      – Долго объяснять.
      – Объясни!
      – Дело серьёзное, – кивнул я на Еву. – Пусть выйдет.
      Рыжая фыркнула, бинты бросила, а Проха, открыв рот, глядел ей вслед, пока дверь не захлопнулась и бёдра из кадра не пропали.
      – Ну? Слушаю внимательно.
      – Гну! – встрял Прокофий Сидорович. – Ты с бабами забавляешься, а государственная измена в вашей же постели проворачивается.
      Весёлый хмыкнул:
      – Ну-ну! При этом информация, конечно, сугубо секретная, даже я ничего не знаю. А вы за бутылку прямо в Пентагоне её купили.
      – Ага, – Прокофий Сидорович согласился. – За две бутылки по большому секрету охранники рассказали. На хрен сдался твой Пентагон. За два литра тут всё узнаешь.
      – Дату Страшного суда, когда из гробов грешные восстанут, охранники по секрету не сообщали? А за два литра? – Весёлый подмигнул. Над нами он потешался. – Или надо ещё взять бутылочку?
      – Зря лыбишься, милок, – Прокофий Сидорович начал сердиться. – Узнаешь – тебе худо станет.
      Я поспешил ускорить объяснение, пока не случилась рукопашная, пока два человека, и оба теперь с повадками Прокофия Сидоровича, не устроили соревнование по боям без правил.
      – Вы карманы свои проверяли? – спросил я Весёлого.
      – Вот, пожалуйста! – кандидат вывернул карманы. – Ничего антигосударственного! Даже нет пистолета.
      – А в трусах?
      – Трусы  – не голифе, и вообще теперь шьют без карманов! Чтобы наркотики не подкинули, потому что мафия кругом. Мать честная! Что-то за резинкой, да, прощупывается.
      – Трусы-то казённые?
      – Три или четыре раза в неделю меняют, – согласился Весёлый, – как в Европе.
      Ножиком расковыряли шов и вытащили черненькую с блёстками штучку, похожую точь-в-точь на Прохину добычу, взятую с чужого стола для научных исследований.
      Вкратце мы объяснили Весёлому суть тёмного дела, в котором он был замешан, в которое ещё замешалась любознательность Прокофия Сидоровича, внесла путаницу в планы чужеземцев и в котором прокололась вдобавок Ева. Горячая женщина нарушила инструкцию, в служебное время влюбилась в будущего президента, превысила служебные полномочия.
      – Трусы-то, небось, снимаешь в процессе? – интересовался сердитый Проха
      – «В процессе?» – Весёлый хмыкнул. – Задолго до «процесса»! Ещё в ванной на тумбочку их кидаю. Потому что снимать «в процессе» не успеваешь. Такая женщина. Да, точно, у неё есть кулон, как раз между грудей на золотой цепочке всегда болтается, если сверху.
      Проха зубами скрипнул – железными, вставными.
      – Вот-вот! – спешу я разрядить политическую обстановку. – Почти каждый день теперь спишь ты возле Прокофия Сидоровича. А флешка, дальность действия у ней хорошая, у Прохи имеется, не между грудей она болтается, а в кишках застряла, из лежачего положения личные Прохины секреты передаёт, за что, если Маршал узнает, ему кое-что сделает. В девушку переделает, а может, и в бабушку вообще всё у него подошьёт. Без помощи Цербера уже... Когда возле Прохи спишь, трусы у тебя на месте. А если с Евой ложишься, – глазом я проследил за Прохиным поведением, – вовсе не засыпаешь, за что Маршал и тебе, и Еве…
      – Тебе оторвёт всё вообще, – подтвердил грубый Проха, – и ежели попросит... У их столько денег вбухано. Это сказать! Из-за тебя умственная связь с женщиной, организованная иностранными державами, провалилась. Занимаетесь там – тьфу! Противно говорить.
      – Да-да! – спешу опять с уточнениями, чтобы побоища избежать. – Сны Прокофия Сидоровича вам, господин Весёлый, транслируются напрямую. Во сне вы и рожаете, и прочее делаете вместе и дружно. Когда спите. А сны политического деятеля, попавшие разведчице, когда они вместе в гостинице не раз ночевали, вам не передаются.
      – И с деятелем? – Прокофий Сидорович поперхнулся. – И с деятелем, выходит, путалась. Мать честная! Кого мы в президенты выбираем!
      – Что делать будем? Если Маршал причину разгадает, всем достанется на орехи. И вам, гражданин Весёлый, и Прокофию Сидоровичу, моему лучшему другу любезному попадёт, и Еве вашей. И больше всего попадёт мне, потому что за Прохины грехи всегда я отдуваюсь. Божье испытание мне такое...
      – За пуговичку, ага. Так тебе, зьмею, и надо.
      – Теперь вспомнил, – Весёлый глазки к потолку закатил, – вспомнил, на кого я был похож.
      – Пока не били, – уточнил Прокофий Сидорович, – пока нос охрана тебе не расквасила, ещё похожий был. Зато хорошо – память, ага, к тебе вернулась. Когда бьют, всегда память к человеку возвращается. Я и раньше, с Тимохой вопросы по минералке решая, клоуном тебя обзывал. И тот – клоун, и ты.
      Что тут началось! Всю мебель, из досок сколоченную, переломали. Так бились! Оба два дрались с двойной разрушительной мощью Прокофия Сидоровича – не только в сексуальном плане Весёлый что-то перенял, но и по вопросам рукопашного мордобития многое от Прокофия Сидоровича посредством секретного американского оружия ему передалось. И снаружи они стали сильно похожими, когда сели передохнуть, отдышаться на одной лавке, которую сломать ещё не успели. Как близнецы-братья, с синяками во всё лицо, на лавке дружно они сидели. Очень уставшие были. Даже вздремнули друг у дружки на плечах.
      Что делать, мы так и не решили. За Весёлым Ева пришла. Очень на Прокофия Сидоровича ругалась за причинённые увечья любимому человеку. Потому что женщина, потому что всё равно дура, хоть и разведчица. Потому и ругалась, когда Весёлого с собой уводила. Знала бы она, что любимому человеку от Прокофия Сидоровича посредством секретной флешки передавалось, так бы не горячилась.
      Мы спать залегли, чтобы утром уже, на свежую голову, решить вечный вопрос.
      Проха уснул сразу. Я долго не мог угомониться. Сперва свою кровать подальше от Прохиной отодвигал – не дай бог и мне, как Весёлому, роды приснятся. Потом, наоборот, поближе её придвинул. Без плохого и хорошего не бывает.
      Приснилось, что мы все втроём лежали на сохранении. До страшного конца не дошло...
      
      
      СУДЬБА
      
      Ни Весёлый, ни Ева утром не появлялись. Что делать дальше, решать было не с кем. Одно было ясно – бежать, пока нас, как мужиков, не испортили. А куда бежать?
      О чём Прокофий Сидорович думал, не знаю. Наверно, о том же. Вдруг сказал:
      – Что-то Полосатого давно мы, Тимоха, не видали. С самого концерта в гости не заходил. Наверно, утопили. Козла!
      Только плохим словом бывшего ангела помянул, а Полосатый тут как тут в дверном проёме нарисовался.
      – Здравствуйте, товарищ Полосатый, – Прокофий Сидорович личиком быстро переменился, поздоровался вежливо и перекрестился даже, как в церкви на образа.
      Ангел обошёл светёлку, подержал в руках сломанную ножку стола, бросил на пол, как бы не замечая нас, прогулялся из угла в угол. Наконец удостоил вниманием.
      – Здравствуйте, господа бывшие товарищи. Напрасно радовались: козла не утопили. А вы на этом свете зажились. Сверх нормы. Пора собираться. Не пугайтесь! Ладно. Как в песне у вас поётся: «Повезли из Сибири в Сибирь». А зачем?
      – А куда ж собираться? – пел Прокофий Сидорович жалобно.
      – Куда-куда? Вам сваливать надо! Вот куда.
      – Ушли бы ещё вчера – через кордоны, не знаем, как пройти. И Весёлого подождать бы надо.
      – Весёлый вчера вечером ещё смотался, Ева по тропке секретной провела. Вохровцы утром сами все разбежались. Кто куда! Последние немецкие унитазы секьюрити пропивают. Бардак! Вам – что? Вы в бардаке, как рыба в воде, плаваете. А немцы – в беспорядке, когда всё рушится, жить не умеют. Строгие правила вас душат, а германцам, наоборот, без «пять эс» смертельная погибель господом уготована. Без инструкции шагнуть боятся. Как только Крафт, который жил-то здесь для прикрытия тёмных делишек господина Маршала... Как только он утопился, они и лапы кверху все сразу подняли. Тоже мне трагедия! – проводку им, понимаете, по бухгалтерии теперь не прописать. Не знают, на какие статьи расходы списывать и как приписывать, потому что в бундестаге за подмену российских президентов депутаты германские не голосовали, в бюджет строчку не закладывали. Нам бы с вами немецкие заботы! На Руси вообще между строчек всё заложено, и всегда благополучно между строчек всё уплывает. Как мухи в октябре теперь немцы беспомощные валяются, оцепенелые, ждут, наверно, когда ФСБ их прихлопнет. Всех и прихлопнет! И Маршал, если он не совсем дурак, должен быть где-то уже далече. Если не вознамерился, конечно, яйца вам отвинтить, о чём вы догадываетесь, в отместку за проваленную акцию.
      – Да-да, – Прокофий Сидорович засуетился, пожитки собирая, пиджачишко ритуальный скорей напяливая, – идти надо.
      – Ну, не спешите. Ничего плохого не случится. Я-то уж знаю. А случится если, то не очень страшное. Подумаешь – отвинтят!
      – Что отвинтят?
      – Ладно, ладно. Успокойтесь. Может быть, не отвинтят. Маршала повяжут раньше. Сбежать даже не успеет. Жадный до денег, мешок с деньгами долго искать будет.
      – Какой мешок? – Прокофий Сидорович уши навострил.
      – Из краеведческого музея мешок. С деньгами от сатаны. Ева и гражданин Весёлый, который на соседней койке при вас, Прокофий Сидорович, ночевал, повышая квалификацию по мужским делам, мешок тот прихватили.
      Дальше он как из книжки вычитывал. Мы вроде бы как на цыпочки даже привстали, уши развесили, чтобы ни одного слова мудрого не пропустить. И снизу вверх на него всё равно глядели, стоя навытяжку. Хотя росточком-то он не великий, Прокофия Сидоровича на полголовы ниже будет, и всё равно сверху вниз на нас точно глядел, речи серьёзные проговаривал:
      – С помощью мэрии в южной губернии за полцены деньги те сатанинские на чистые бюджетные обменяют. Жилка коммерческая у Весёлого осталась. У того мэра тоже она есть. Выручку на троих распилят. Мэра погонят, но не посадят: нет статьи в российском законе, которая запрещает обменивать бюджетные деньги на деньги от сатаны в пропорции один к двум. Ко второму чтению закон в Госдуме только готовят, о величине пропорции спорят...
      – Ева и Весёлый – те при деньгах, на Сейшелы умотают. Для потехи, счастливые и влюблённые, на полгода по пути в северную Африку завернут – надо и там кое-какие делишки поправить, надо шороху и там навести, а то заскучали африканские бедуины. Тут... А что тут? Мелочи остались. Тут милицию пока переименуем. Надоели менты, наскучили... «Яблоко» мы реабилитируем. «Яблоко» было не причём. Это их бывшие спонсоры настоящими пулями по мне стреляли – спонсоры уже ответили. Предстали, как говорится, перед Богом – в болоте все утонули... По неосторожности. Увлеклись очень, по кочкам прыгая. Печальная, конечно, история. Сами виноваты. Есть новости повеселее. Подмена президента не состоялась. Маршал со своими командирами напрасно хлопотал. Сядет он в Америке за наркотики. Спасибо и нам, и вам! Деятель, что в баню мыться приезжал, на Сейшелы сам захочет переселиться. И пусть едет. Интересная шведская семья получится. Миссию он исполнил в лихие девяностые, с него достаточно, теперь толку от него уже нет никакого да ничего от него и не надо...
      – С нами-то что будет? – Прокофий Сидорович вкрадчиво спросил Полосатого во время короткой передышки.
      – Ничего плохого. Будете жить вечно. Без вас нельзя. Без вас – как без рук! Случится, конечно, – Полосатый ткнул Прокофию Сидоровичу в живот пальцем, – аппендицитом ты заболеешь. Довезти до больницы, наверно, из Фефиловой пустыни успеют. Операция пройдёт, скорей всего, удачно. Если судьба верно сложится, представят Прокофия Сидоровича, тебя, то есть, к правительственной награде ещё при жизни.
      Мнительный Прокофий Сидорович правительственной награде уже не обрадовался, ничего не слушал, щупал живот, охая.
      – На Вальке он женится, – говорил как бы мне одному Полосатый, как из книжки вычитывая.
      И женитьба, после поставленного диагноза, Проху тоже не взволновала и вроде как мимо ушей сообщение пролетело. «Многое знание порождает скорби» – опять изречение древних подтвердилось.
      – Не бойся! Чего щупаешь? Брось. Ты ведь мужик! Всё будет хорошо. На вас у ФСБ ничего нет плохого. У ФСБ пока точно ничего нет! А карточный должок за вами числится. Мне вы должны. Не деньгами. В аморальном, так сказать, смысле должны. А это плохо! Через это я душой болею. Позвольте мне отыграться. Если сыграем в «дурака», судьба сложится у вас тип-топ. На родину почти целёхонькими доставлю.
      Деваться некуда. Согласились. Провёл он по болоту до немецкого аэродрома. В самолёт угнездились и полетели. Сколько летали и куда – одному Богу теперь известно. Вроде бы дорога была короткая, когда на машине из Питера в Полоски ехали. А тут – до Пёрова! – воздушкой добирались. Сорок вёрст! Господи! Часа три летели.
      Не до размышлений было.
      Полосатый велел карты раздавать. Ну, в «дурака» если играть, кого захотим, догола разденем. Однажды Полосатого господина обчистили – дело вообще пустяковое с ним играть! До сих пор в моей рваной рубахе ходит.
      Грызлись мы с Прокофием Сидоровичем, щипались даже, кулаки друг дружке к носам совали, стращали, угрожая матерными словами. Для виду!
      А играли мы по секретному протоколу «на лапу». Тузов друг дружке тихонько передавали, в рукава карты мелкие совали, и что не в масть – по карманам дружно прятали, обманывали Полосатого ангела, как положено лопухов обманывать. Перемигивались.
      А он раз выиграл. Другой! А играли мы на «по ушам». И в третий раз в дураках нас оставил, и в четвёртый. Все уши он нам отбил – распухли они и обвисли, как у дворняжек, бить по ним было уже несподручно.
      – Теперь на «по носам» сгоняем.
      Проха на дыбы. Дескать, не буду!
      – Ты оба уха мне раздубасил. Хватит! Сколько можно над людьми издеваться?
      – Не будете? – сейчас я вас без парашютов с небесей в Татры скину. Награду правительственную не получишь. Выбирай...
      Что делать, выбрали «по носам».
      И носы он нам переоформил. Один раз басурманин бил Прокофию Сидоровичу чуть ли не полной колодой, когда я игру пропускал, потому что от нокдауна ещё не отдышался. Проха чуть ли не с тридцатью картами на руках сидеть остался, правда, без погон, а Полосатый лупил его с удовольствием всеми этими тридцатью картами тридцать раз. И бил он так, что у Прокофия Сидоровича железные зубы вставные лязгали. Лучше бы он нас без парашютов скинул.
      Когда ангел натешился, сказал, что это он за гордыню маленько нас поучил, чтобы людей не обманывали: дескать, Полосатый – лопух и козёл, – и в книжках чтоб не писали, что в «дурака» он играет плохо.
      Играет он хорошо. И вообще почудилось нам… Страшно сказать, наперёд всё знал! Как будто всю жизнь нашу сам планировал.
      На одёжу ещё сыграли. Опять разгромил вчистую. Прохе оставил рваные кальсоны. Белые. Тимохе рубаху полосатую, мою же мне и вернул – и больше ничего! – на память как бы подарил. Почти до колен, слава Господу, та рубаха была. Полосатый ангел собрал выигранную верхнюю одежду с трусиками в кучку и в люк скинул над Белоруссией.
      Потом напялил за плечи нам парашюты – аккурат над Перовым пролетали – очень точно в Перово скинул, удачно приземлились возле кладбища. Перекрестились, парашюты бросили.
      И опять с обвисшими ушами, с носами разбитыми – какая-никакая одёжа была нам оставлена – полуголые побрели мы на встречу с земляками. Пугать электорат или радовать... А Проха ещё и с синяками, полученными во время побоища с гражданином Весёлым, на землю в этот раз явился.
      Добрые люди, любимые наши избиратели, нас увидавши, наутёк по дороге бежать с диким воем кинулись. Подумали, что кто-то опять в избирательную кампанию в одних кальсонах с кладбища возвращается – с обмороженными ушами да с мордами разбитыми. Переполох был веселее, чем в первом нашем пришествии. МЧС и ГО на чрезвычайную ситуацию подняли. Сирены в городе задудели.
      Во как мы с Полосатым в карты поиграли!
      Ушли из города от греха, чтобы мародёрства по причине конца света у них не случилось. Признаки светопреставления налицо: покойники с кладбища валом повалили.
      В Полоски двинули обратно, не зная, куда бы ещё податься.
      До Полосок рукой подать – вёрст сорок, больше, не будет. Два дня пешком добирались – дошли, и ничего похожего на те Полоски, где в старину располагался дом умалишённых, а потом Брауншвейг немцы строили, мы не опознали. Не говоря уже о немецких унитазах, вообще – ничего! Сараюшку захудалую, чтобы заночевать, не отыскали. Пустыри, фундаменты – всё кустами заросшее! И столбик с обшарпанной табличкой. Не Брауншвейг», не «Шенген» и не «Рай» даже, а родное слово «Полоски» на ржавой табличке прочиталось.
      Дом новенький по пути видели. Домик небольшой. Питерский дачник три этажа возвёл. С башнями. На четвёртый этаж денег уже не хватило: государство через налоги из дачника все соки выпило. Огород в полгектара всего-то – вокруг дома распланирован –  ещё не паханный и картошкой не засаженный, забором каменным обнесённый. После уплаты налогов копеек не оставалось на хороший горбыль, пришлось из камня бедному человеку строить забор с решётками чугунными.
      Как лев лохматый, собачища долговязая такая по кустам за решёткой бегала. Страшная! – не дай бог, понюхать если захочет! Столбы пока она помечала, а странники, наверно, дело было второе, ходу мы поскорее дали. Объясняй потом ей, где уши и носы нам переоформили, и куда мы приличную одёжу дели! Проха перекрестился даже, чтобы, если чего, издалека ещё видала, что люди мы православные, и через забор к нам зря не прыгала.
      До деревни Старище, возле которой мы с Прохой грибы белые в детстве собирали, по кочкам теперь бежали, спотыкались – напрасно мучились, следов жилья там тоже не обнаружили.
      Пешком до Ф. пустыни еле-еле из последних сил доползли, через большую дорогу ночью, как партизаны, к земле нагибаясь, спешно ковыляли, чтобы гаишникам на глаза лишний раз не попадать.
      На вторые сутки только, господи, в заброшенном сарае заночевали. Травы поели. У Прокофия Сидоровича живот заболел...