Грибов в том году выросло видимо-невидимо. Я люблю грибы собирать, Так что оделась по- походному – штаны линялые, куртка старая, жокейка. Корзину взяла, пойду.
Грибы. Буду собирать грибы.
Но чего-то не хватает мне, как бы забытье какое-то, что ли… Странно немного на душе.
Выхожу из подъезда и вижу, что по Садовой идут грибники. Это вроде бы должно вселить в меня уверенность, ведь вот, не я одна, а вона, сколько народу идёт. Но всё равно немножко не по себе. Что-то не так.
Дело в том, что я думаю картинками, и насчёт грибов куда идти, или там, ехать, у меня в голове должна бы сама собой возникнуть картинка-подсказка, например: остановка и номер автобуса, потом картинка электрички, или просто дорожка с поворотами. Так всегда было. А тот раз – ни-че-го! Совсем ничего.
Только вижу таких же, как я людей, и они целеустремлённо топают почему-то к Гостиному Двору. Все.
Нокаутированный таким информационным сбоем ум, вяло выдаёт: «Надо спросить, люди должны знать». А я уже внутри, в длинных коридорах универмага, заполненных людьми с корзинами и ведёрками. Эти люди в застиранных джинсах двигаются всё быстрее. Что я спрошу у них? Они двигаются молча, как танки.
Они двигаются, как танки. Как танки.
Не как я.
Что делать мне?
Две бабки с корзинками вдруг резко сворачивают направо и, обогнув прилавок со звукотехникой, заныривают в узкий неосвещённый тупик. В тупике две двери. Бабки в одну потыкали, но заперта. Открыли вторую и вошли. И я за ними туда.
А там лес! Мягкий мох, сосны, тишина, только дятел стучит. Как хорошо!
Ели высоченные, кора лишайниками кудрявится, хвойная свежесть.
Хорошо же!
Грибы. Надо искать грибы.
Только недолго продолжался этот мой бездумный ход по мхам. Потому что между тёмными стволами ближайших елей замаячила дверь. Кусочек леса, вклинившийся в пространственный люфт старинного здания упёрся, в стену.
Пришлось открыть дверь и возвратиться в суматошное движение растревоженных грибников.
Как муравьи, ведомые целью, но потерявшие ориентир, мы пёрли всё быстрее и быстрее. Мимо прилавков с разнообразными товарами, мимо продавщиц.
Вот! Продавщицы не участвовали в движении.
С невозмутимостью сфинксов созерцали они стремительных грибников.
Я отчаянно дёрнулась в сторону прилавка и торопливо спросила у милой такой продавщицы: «Где лес?»
Где лес? – вот что я спросила.
Не «что с нами?», не «позвоните в МЧС», не «что происходит?».
Я спросила: «Где лес?»
А мимо молча, как танки, шли грибники.
Но продавщица вдруг уверенно ответила: «Вы, наверное, не в тот лес ходили. Тот клином только заходит. А вот дальше, за игрушечным отделом, дверка рядом с туалетом, так вы туда и идите. Там хороший лес, настоящий».
И я ей поверила. Мне было необходимо кому-нибудь поверить.
Чтоб идти за грибами.
Я побежала к игрушечному отделу, повернула к туалету и открыла дверку.
И там был лес.
Прекрасный хвойный лес, мягкий и суровый, молчаливый, щедрый. Там пахло смолами, хвоёй и грибами. Я их собирала. Это так успокаивало меня!
Всё как-то налаживалось.
Но в неясном просвете между мохнатыми лапами ельника снова забрезжила сероватая грязная стена. И дверь.
Дверь.
Всё равно уже пора выходить. «Пора выходить всё равно» - успокаиваю я себя.
И открываю дверь эту, одну из дверей… наплевать, просто дверь!
Я не могу сейчас думать об этом!
А там тупик. Там, как в узком подъезде, колодец для ступенек, ведущих вверх. Но ступенек нет. Только высоко под крышей чердачное окошко, и из него свет спускается вниз, глумливо освещая нехорошую извёстку стен.
И проржавевшая пожарная лестница криво свисает из-под окошка.
Кое-где крепления вывалились, в этих местах лесенка отвалилась и покачивается. Рядом торчат крючья.
Я обречённо ставлю ступню на железную перекладину. Я буду подниматься. Я залезу наверх и выйду отсюда туда, где есть ориентиры.
Вот, я уже высоко, где-то на середине. Аккуратно и медленно я ищу точки баланса, прижимающие лестницу к стене.
И тут внизу открывается дверь - дикая старуха с ведром полным грибов, бросается на лестницу, карабкается. От её отчаянных подпрыгиваний лестница начинает дёргаться и опасно раскачиваться.
И отваливается от стены.
Она медленно поворачивается, повиснув на последней паре креплений, вздрагивает и проседает.
И я замираю.
А старуха убыстряется. Она лезет вверх. От её содроганий ещё один крюк вываливается из стены, и лестница, жалобно взвыв, повисает непонятно на чём. А старуха вцепляется уже в мою перекладину, и я вижу белую пустоту в её безумных глазах.
И тогда я сильно бью её ногой.
Она кричит и падает. И становится тихо.
Мне надо сосредоточиться. Мне надо подняться, а не упасть.
Тихонечко и аккуратно, на пальчиках ног, ловкими руками цепляясь, я доползаю до окошка. Открываю его.
Крики чаек и морской бриз выпрастывают меня из тесноты и сумрака. Я выкатываюсь на влажный берег, подставляю щёки ветру.
Ветер дует, веет, несёт песок. Ветер катит серебристые волны по оловянному блюду моря.
Ветер мчится по самой кромке воды, где взметая в свежий воздух водяные искры, на огромной скорости несётся раздолбанный белый «Форд».
Старый, ржавый, продуваемый насквозь – единственная оставшаяся дверь взлетает и хлопает.
«Форд» несётся, окруженный восторженной стаей орущих чаек.
И ветром.
А я начинаю думать.
Думать? Что я умею думать? Как? Зачем…
И я спрашиваю: »Что? Что это? Как может так мчаться этот «Форд», ведь он разбитый, совсем разбитый? Как это может быть? Для чего это»
- Это свобода. «Форд» свободен от твоего осознания. Он просто мчится.
Не для тебя.
Здесь все свободны от твоего понимания.
Все – так ответила мне какая-то девочка.
Отстранённо посмотрела на лежащую рядом со мной жалкую кучку грибов,
и пошла куда-то, оставляя на влажном песке узкие следы.