Воспоминания моей ныне покойной сестры Красноперовой (Погореловой) Светланы Сергеевны (Царствие ей Небесное!)
Молодость мамы
Шли тридцатые годы 20-го века.
В семье Журавлёвых было очень неспокойно: родная мать 4-х детей умерла при родах пятого ребёнка, а ее муж Аркадий Васильевич не мог справляться с новорожденным Петей, десятилетним Серёжей, тринадцатилетним Ваней, четырнадцатилетней Любой и шестнадцатилетней Груней. Пришлось жениться.
Мачеху взял с пятнадцатилетней дочкой Марфуткой. И дочь, и мачеха сразу невзлюбили приёмышей.
Груню поскорей выдали замуж, Иван уехал на заработки в Москву, а Любаша должна была ухаживать за своим братиком и обихаживать мачехину дочь (стирать, гладить, шить), доить коров, встречать и провожать овец, работать на огороде.
В селе открылся ликбез, но мачеха о нём и слышать не хотела, хотя Люба грамоты совсем не знала. Марфутка же посещала все занятия регулярно. Отец на всё смотрел глазами мачехи.
И вот, не выдержав всех придирок, Люба обернулась рваным одеялом и со станции Родничок Саратовской области подалась к брату в Москву. Денег на дорогу дала сестра Груня.
Москве нужны были рабочие руки, и наша мама (так дальше я её буду звать) устроилась на ткацкую фабрику ватерщицей. Это очень нужная, но и очень вредная для здоровья работа. Если обрыв, то вата подымается в воздух мельчайшими частицами, забивает бронхи, достаёт и до лёгких.
Через несколько недель мама уже обслуживала максимум полагающихся машин, нитки у неё не рвались. Скоро она не только работала сама «на отлично», но и обучала этому делу других девушек.
Жизнь закипела. А тут встретился парень по имени Коля. Он работал поваром в заводской столовой. Поженились. Им дали однокомнатную квартиру. А дальше пошли дети: Коля, Лида, Витя. И это как раз перед войной.
Николай никогда не гадал и не верил цыганам, и вдруг неожиданно привёл в дом сербиянку. А сам вышел в коридор.
Сербиянка маме сказала:
- Ты сейчас живёшь хорошо, но скоро всё это рухнет: и муж, и дети, и работа. Тебя отправят далеко-далеко. Сначала будет тяжело и плохо. Но потом ты встретишь хорошего человека, снова выйдешь замуж, у тебя родятся девочка и мальчик. С этой семьёй ты будешь жить до конца дней своих.
Услышав такое пророчество, Николай с ругательствами выставил сербиянку за порог.
Дело было весной. Коле – шесть лет, Лиде – пять, а Вите – два с половиной года. Жили дружно и весело. При первой возможности уезжали в однодневный Дом отдыха (путёвку давали от фабрики), катались по Клязьме на лодках, пели с детьми песни, играли в разные игры…
Война
Всё кончилось 22 июня. Николая забрали в армию на войну, осталась мама с тремя детьми одна. День – на работе, ночью, только засыпать: «Тревога!». Хватает детей, одежду тёплую, Витю на руки; Лида с Колей держатся за подол маминого платья. Свет сразу выключают, доберутся они до бомбоубежища – ни живы, ни мертвы...
А дальше пошло так: день – на работе, «детей на ночь из садика не брать», а самой дежурить с щипцами на крыше дома, тушить немецкие «зажигалки». Немцы бьют сверху, наши прожектора ловят их самолёты, и зенитки бьют по ним снизу. И так всю ночь. Месиво из огня и стали.
«Зажигалки» рассыпаются по всем крышам, летят искры. Надо схватить «зажигалку» большими щипцами весом килограммов до 15 и бежать с ней по крыше к ближайшей бочке с сырым песком. Бочка железная. «Зажигалку» надо поднять и засунуть в песок. Одну потушила – беги за следующей. А утром – на работу.
Москва не отапливалась, было голодно и холодно. Мама покупала на рынке стакан очисток картофельных и стакан опилок и на воде варила из них что-то вроде кашицы. Ей и кормила детей.
Зима была необыкновенно холодной. Если в квартире был мужчина, то делал для отопления печку-буржуйку. Мамин муж был на фронте. Спасая детей, укутывала их мама, во что только могла. Сожгла на кострах в квартире все столы и стулья, шкафы – всё, что могло дать хоть чуть тепла.
Скоро детей стали из садика отдавать мёртвыми. Так всех и похоронила...
Стали посылать рыть окопы, растягивать колючую проволоку. А от Николая ни строчки. Потом забежал на минутку сосед и сказал, что своими глазами видел, как примерно месяц назад в кухню, которую на лошадях вёз Николай, попала бомба. Всё – вдрызг! Ничего и никого живого не осталось.
Мама стала бояться заходить в комнату, где они до войны жили впятером. Часто спала в коридоре. Просила увольнения, но его не было положено – стране нужна была продукция фабрики.
И она (а это уже была весна) ушла самовольно, ушла потому, что вокруг были портреты мёртвых, она с ними разговаривала, а они молчали…
Где пешком, где на поезде, где на попутной машине добралась она до станции Родничок. Устроилась бойцом на охрану элеватора. Дали винтовку, работала посменно. В свою деревню Свинухи заглянула лишь раз: отношения с мачехой были прежние.
Там она узнала еще одно горе - что нет на свете больше ее любимой сестры Груни…
Это произошло перед самым началом войны. В жаркий летний день пришла к ним в село черная-черная туча со стороны Волги, началась гроза. Груня в это время приготовила обед и кормила мужа, приехавшего с поля. В доме было душно, и все форточки были открыты. Через одну из них и влетел в дом небольшой огненный клубок - шаровая молния. Покружила она по дому, покружила, да и запрыгнула прямо под кофточку Груне…
И как только потом ни пытались спасти Груню – даже в землю ее закапывали, ничего не помогло, почернела вся Груня и умерла...
А тут еще вышел Указ, что те, кто самовольно оставил работу, должны быть строго наказаны. Пришлют в деревню запрос на Любовь Аркадьевну Бондареву (это фамилия мужа), а мать-то здесь знали как Журавлёву. И отправят ответ: «Нет таковой». Так длилось полгода.
А потом мама решила написать соседке в Москве, что устроилась на работу. А соседку просила написать, как там её квартира и вещи. Ответ пришёл сразу - арест. Суд. И - на Магадан, вместе с другими «указницами».
Магадан
Повезли их Северным морским путём. Шторма, льдины, полёты фашистских лётчиков, ссоры и драки между собой (ведь не все были «указницы», очень много было и «уголовниц»). Сколько женщин было выброшено за борт, потому что кто-то с кем-то не поладил, кто-то кого-то оскорбил или просто приглянулась чужая одежда...
Мама держалась особняком, почти ни с кем не разговаривала. Долго ли, коротко ли – доплыли до Магадана. Определили их в лагерь для заключённых на двадцать третьем километре от Магадана. Это место так и называлось «23-й километр». Тут находился довольно крупный свиносовхоз, который поставлял мясо и в Магадан, и для всего Крайнего Севера, и на войну тоже.
Потом война победоносно закончилась. И у мамы закончился срок. Но она осталась работать на свиноферме. Дело в том, что здесь она встретила «хорошего человека» - Погорелова Сергея Андреевича, который еще оставался заключенным, но уже стал её мужем - на всю оставшуюся жизнь. (Как тут не вспомнить гадание сербиянки!).
Лагерь был обнесён высоким забором. Бараки были мужские и женские. Ночью везде горел свет. На проходной дежурили «вохровцы» (вооружённая охрана). А возле лагеря жили те, кто срок уже отбыл, но возвращаться на материк не имел права. Такое «поражение в правах» было и у моего отца. И мои отец с матерью тоже стали жить там.
Новая семья
Но как только освободили большинство «указниц», приехала Гридасова (жена начальника «Дальстроя» генерала Никишова) и стала вербовать их назад, кого-то в Москву или ещё куда-то.
В Москву мама могла поехать на место прежней работы. Но… не поехала, потому что уже была беременна мною. А отец уезжать на материк не мог: вечное поселение по месту лагеря. Его поставили к тому времени заведующим СТФ (свиноводческой фермы), а мама стала работать на этой ферме поросятницей.
В подчинении отца находились бывшие очень видные люди - например, Банников (бывший ординарец Блюхера, репрессированного полководца), Никитская – занимавшая до ареста должность замминистра Украины по сельскому хозяйству, Валыскас – бывший министр сельского хозяйства Литвы. Они ухаживали за свиноматками, за поросятами.
В свинарниках было очень чисто, везде были развешены ветки стланика, которые отец регулярно менял, чтобы в помещениях всегда стоял запах хвои, а не навоза.
Природа
Прекрасна природа Магадана в летнее время. Цветёт всё. Земли не видно. Да её там и нет почти, сплошная галька, покрытая мхом и ягодой шикшей. Там её так много, что это сплошной ковёр, по которому ходят люди и животные.
У нас были куры, которых мы держали в тёплой кухне на солнечной стороне (хотя зимой там солнца почти нет). Так вот отец нарывал этой ягоды несколько мешков и оставлял ее в сарае на зиму, а потом по горсти кидал каждый день курам. Очень любили они и зёрна с шишек стланика, которых мы наготавливали летом и себе, и курам. Шишки росли на стланике невысоко, но крупные и очень много. Их закидывали на потолок курам, обрывали зёрна им и лакомились сами. Но больше всего куры любили нарезанную мелко чистую бумагу. Мы с братом Юрой резали, кидали им, а они её тут же съедали. Мама возила куриные яйца на базар в Магадан, брали их очень охотно.
Была у нас и своя картошка. Для этого отец выращивал рассаду картофеля почти до цветения, потом тяпкой делал в гальке ряды, выкапывал ямочки, куда (в каждую ямочку!) клал свиной навоз, смешанный со мхом. Картошка рожала отлично, но хлопот с ней было очень много. Самые большие картофелины, которые вырастил отец, были весом в 1 кг 20 г и 1 кг 800 г. Их взяли в Магаданский музей. Плоды картофеля были плоские, глазков было очень мало. Если кто-то в посёлке болел, то приходили к нам и просили дать хоть одну штучку.
Когда потом, после реабилитации отца мы переехали с Колымы на материк, то материковая картошка нам очень не понравилась. Отец попросил друга, оставшегося в Магадане, прислать нам картошки на семена. Посылка дошла. Посадили. Ботва выросла роскошная, выше человеческого роста, а плоды – с горошину величиной. Видно, разомлела магаданская картошка от материковского тепла и роскошной земли и - «загуляла»...
Много в Магадане было ягод: шикша, брусника, голубика, жимолость, морошка, княженика. Княженика – это что-то вроде клубники, только нежней и вкусней. Растёт она на южных склонах сопок. Её было мало, но папка знал все места, занятые этой ягодой. Бруснику надо рвать весной, когда она выходит из-под снега, только тогда она становится кисло-сладкой. Очень вкусная голубика. Это что-то вроде маленьких чернослив.
Грибов – уйма. Больше всего сыроежек, но есть и маслята. Бочонок на зиму всегда солили. И ещё – рыба. Но это (забегу вперед) – на Оле. Она идёт нереститься в пресную воду. Идёт её столько по реке, что она бока себе обдирает о каменные берега реки. Её ловят и солят, коптят, а икру тоже солят. Со свежей икрой мама пекла пирожки. Я почему-то не люблю её ни в каком виде.
Рыбы там очень много. Прошёл дождь, вода в лужах чуть постояла, и уже в этих лужах бычки и ещё какая-то рыба. Мы ловили бычков, вернее кололи привязанными к палкам вилками для еды. Было там одно небольшое озеро. Так над ним вечером рыба (навага) прыгала так, что казалось, это большой рой вьётся над водой, только рой этот белый с золотистым оттенком от лучей заходящего солнца.
Часты были на «23-м километре» наводнения. Но они были зимой. Речка Магаданка от сильных морозов в определённых природой местах перемерзала и вода заливала улицы и близлежащие дома. Приходилось людям на это время эвакуироваться.
Больше всего отец любил уходить в тайгу, хотя это было далеко небезопасно. Особенно, когда лагерь перевели вглубь тайги и с прежнего лагеря охрану сняли. Но то там, то здесь в его бараках по ночам светились огоньки. Кто это? Куда идут? Почему остановились тут?
У нас было пять собак: Айка, Рябчик, Лыска – остальных не помню. Вот с ними отец ходил в тайгу. Тайга успокаивает своим лёгким шумом, особенным запахом. А какие там растут цветы на полянах! И растут прямо на камнях.
В речке вода прозрачная, холодная. И хотя речка мелкая, но течение такое быстрое, что её не очень-то и перейдёшь.
Да, природа там хороша! Но люди, люди…
Люди
Люди были разные.
Однажды мы с мамой вышли во двор, чтобы набрать дров для печки. Печки там были большие, железные, дров в них (стланика) тоже клали побольше. Натопишь с утра – жарко, а ночью мороз по щелям выступает, и окна изнутри замерзают.
Вот вышли мы как-то за дровами, двор же наш примыкал к крыльцу девичьего общежития. Только стали набирать дров в охапку, слышим страшный женский крик. И на крыльцо общежития выходит молодой мужчина, в руках – нож, с которого… стекает кровь. Вытер он нож о снег и спокойно заложил его за валенок, огляделся и пошёл. У нас с мамой ноги так и отнялись… добрели мы до своего дома, задвинули засов, обняла нас мама с младшим братом Юрой, да так и сидели, пока не пришел отец. Потом узнали, что этот мужчина убил свою любовницу якобы за измену, убил на виду других женщин, потом пошёл сам в милицию.
Однажды к вечеру у нас раздался страшный стук в дверь, послышались страшные ругательства. Айка рвалась из коридора на улицу. По голосу мы узнали соседа Баландина. Он орал, что всех нас зарежет за то, что отец отнял у него в свинарнике два мешка с дёркой (которую он собирался пропить).
Тыкая ножом в дверь, кричал:
- Выходите!
А отца дома не было. Двери трещали, но их было трое и все на задвижках. Я потихоньку выскочила (!) раздетая, но в валенках, через чёрный ход. Побежала искать отца. Мама не успела удержать меня и лишь заперла за мной двери. Юра плакал. Как я бежала и куда – не помню. Только кричала и плакала...
И вдруг кто-то взял меня на руки и прикрыл шубой:
- Папка?
Я, плача, стала рассказывать ему всё. Он вернулся на свинарник, взял нож-секач и пошли мы домой. Подходим к дому – тихо, нет никого. Открыла дверь мама и сразу упала без сознания, а Юра прижался к отцу и весь дрожал.
Однажды отец задержался на совещании. Мама всегда ждала его. Вдруг слышит топот по снегу вокруг дома и видит: за отцом гонится здоровый мужик, догонит – и ткнёт отца в спину ножом, и опять... Что делать? Открыть дверь – всех зарежет. Постучала соседям в стену – молчат.
Упал отец на снег, а мужик ткнул его ножом раза два еще и пошёл прочь. Выскочила мама сразу на улицу, отец лежит весь в крови, встать не может, выбежали и соседи, в том числе шофёр директора совхоза, погрузили отца на машину, повезли в Магадан. Но дал Бог, врачи выходили отца. А за что, про что порезал отца этот мужик – до сих пор не знаем... (В моем рассказе «Колыма» приводится версия этого эпизода, записанная мною по воспоминаниям отца и матери. Ю.Погорелов).
У одних заключённых были свои компании и обычаи, у других – свои. Наши родители очень часто по воскресеньям и в праздники любили собираться с семьей Галкиных: Фёдор Иванович, тётя Оля, сын Виктор, дочери Ира и Таня – одна старше меня на два года, другая – ровесница. Виктор был старше нас лет на пять. Это уже потом мама рассказала мне, что он неродной сын дяде Феде. Но об этом знали лишь они и наши родители.
Фёдор Иванович в Викторе души не чаял, мальчик отвечал ему тем же. А когда тётя Оля и дядя Федя ссорились из-за чего-нибудь, стоило ей произнести:
- Сейчас скажу Виктору, что ты ему отчим!
И дядя Федя выполнял все её желания, уступая ей во всём. Не знаю, узнал ли Виктор правду, да и зачем это ему?
У многих заключённых были семьи на Материке. Ведь политическим давали по 10 и больше лет, да ещё и без права переписки. И с вечным поселением. Был у нашей семьи знакомый белорус (фамилию не помню), прибегает он к нам вечером и сообщает, что к нему приехала жена с сыном. А у него только-только родился ребёнок от другой женщины...
Он долго не женился после того, как его выпустили из лагеря. Потом ему понравилась одна женщина, к тому же она тоже была без права выезда на Материк, и он завёл новую семью. Что теперь делать? Как быть?
Отец пошёл приглашать всех к нам в гости, мама накрыла на стол. Пришли. Трудно сказать, какая из женщин была красивее. Обе статные, чернобровые, светлолицые, а белоруска – совершенно седая. Сын – косая сажень в плечах и вылитый отец. Лётчик. Как ему удалось стать лётчиком – Бог весть. А малышок уже умел сидеть, и тоже был похож на папу.
Посидели, выпили. Ночью слышу: у нас на кухне горькими слезами заливается мужик:
- Я же не женился долго, всё ждал, что меня отпустят на Материк. Что делать? Опять писать запрос на комиссию? Это ничего не даст.
Отец с мамой молчат.
А вышло вот что. Когда Михаила (назовём так белоруса) забрали, пытали, били и, в конце концов, отправили в лагерь в Магадан с последующим вечным поселением, началась война, село сожгли фашисты. И когда ему разрешили написать письмо, то оно пришло в никуда. Одна дальняя родственница из соседнего села спрятала это письмо, да и забыла, чьё оно и кому.
Кончилась война, прошли годы, приехала жена Михаила, а села нет и людей, которые в нём жили до войны, тоже нет. Уехала.
Через некоторое время решила сыну показать, где они жили, где похоронены его дедушка и бабушка, и там, на кладбище встретила эту старуху. Та сказала, что у неё есть письмо, но кому – она не знает. Прибежала жена в дом к старушке, подскочила к полице (приспособление, на которое ставят иконы), схватила письмо, а там знакомый почерк, и есть даже обратный адрес. Адрес неближний. И всё-таки решили они с сыном поехать к мужу и отцу.
Приехали. Радость. Горе. И вопрос: «Что дальше делать?». Утром мама приготовила завтрак, позвала соседей. Сели.
И белоруска сказала:
- Очень я рада, что встретились мы с тобой, мой любимый, мой единственный. И наш сын на тебя посмотрел, и твоего сына мы увидели. Его надо растить, ему очень нужен отец. А мы уже привыкли жить сами, хотя тебя очень любим. Провожать нас не надо.
Поднялись они с сыном – и в аэропорт. А наш папка их проводил.
И опять отправились мы к Галкиным. Там полно угощений, но главное – вареники. Ягоды замораживали в ведрах (холодильников тогда не было), кастрюлях, коробках, а потом откалывали сколько надо и размораживали. Вареники были чудесные!
Взрослые сидели за большим столом, мы – за детским. Мы «ставили» концерты: залазили на табуретки и пели, читали стихи, даже танцевали. Однажды положила нам тётя Оля вареники с княженикой (только папа знал места, где она растёт). Вкуснотища! Взяли раз, два, три, а один вареник остаётся. Юра посмотрел исподлобья на всех и – накрыл его рукой. Один вареник ест, а другой уже прикрыл. Мы от неожиданности все замолчали. Взрослые увидели этот «фокус», рассмеялись, и принесла нам тётя Оля новую миску вареников. И только после этого мы вновь обрели дар речи.
Не могу не написать, какой порядок был у отца на СТФ. Свинарники длинные, широкие, высокие. Окна большие, очень чистые, чтобы попадал солнечный свет, когда он будет на улице. Окна оклеены, чтобы было тепло. Станки побелены. Никакого запаха, кроме запаха свежих опилок и хвои. Отец сам рубил стланик и развешивал его по станкам. Он издавал очень приятный запах, как в лесу.
Зайдешь, всё тихо-тихо, а отец громко: «У-ух!». Свинки вскочат и в ответ: «Ух!». Он идёт, а они морды положат на станки и ждут, когда он их погладит. Чистые, розовые.
А кто ухаживал за ними? Тётя Валя, бывшая артистка Саратовского драмтеатра, Никитская, бывшая замминистра Украины по сельскому хозяйству и им подобные люди.
Правда, был свинарь Кабинский, его долго разыскивали и нашли. Он сотрудничал с немцами, потом специально что-то сделал, чтобы сесть в тюрьму, но уже под фамилией Кабинский, а настоящая его фамилия была Колбинский.
Отпуск
В 1953 году отцу дали отпуск на 6 месяцев с выездом на Материк. Была весна. Март-месяц. Билеты на самолёт было взять очень трудно. Но отца познакомили с начальником военного аэродрома. Отец отвёз ему мешок картошки, и назавтра мы уже летели на маленьком самолёте в Хабаровск.
В самолёте было очень холодно. Летчики сами выпили по сто грамм спирта, налили отцу и маме. А нас с Юрой укутали меховыми куртками. Летел самолёт быстро, но очень страшны были бесконечные «воздушные ямы». Так и казалось, что сейчас упадём на землю.
Высадили нас на военном аэродроме под Хабаровском, до пассажирского аэродрома идти километра три, жара... А мы все – в шубах.
На лужайке привязаны козы – их мы не знали и никогда не видели. Очень были удивлены, что на деревьях листья и что деревья такие высокие. В Магадане росли лишь карликовые березки, которые отец рубил на веники.
Взяли билеты на поезд в Хабаровске и покатили на Москву, а потом на Белгород. Ничего не помню из этого времени, кроме того, что в Белгороде мы нашли такси на Корочу, но на каком-то Бахаревом мосту так засели в грязь, что отец пошёл в село, нанял гусеничный трактор и он тянул наше такси до самого дома отцова брата Якова.
Встречи, поездки к родственникам... Отец часто грустил и даже плакал, вспоминая своего самого любимого брата Пашку, с которым он теперь не встретится никогда... В конце войны, когда заключенным разрешили переписку с родными, отец получил первое письмо от старшего брата Яши. В своем коротком письме дядя Яша, подводя итог сообщенным отцу основным новостям с родины, тактично приписал: "Все живы, Пашки - нет." (Дядя Павел погиб в 41-м году, защищая Москву, в которой тогда еще жила своей трудной жизнью наша мама со своими еще живыми детьми...)
В Ростове-на-Дону нас с братом Юрой покрестили – в Магадане тогда церкви не было. В Ростове же шурин нашего отца пел в главном церковном храме Ростова и нас там приняли по-свойски. Правда, Юра сильно сопротивлялся проведению обряда крещения, даже руки батюшке кусал, когда его окунали в купель. А батюшка все удивлялся и качал головой:
- И откуда же таких диких детей привезли?
Потом мы вернулись в Корочу. Там впервые увидели растущие на грядке арбузы. Дядя Яша сказал, что они поспеют и будут сладкими тогда, когда в середине станут красными. На следующий день обнаружили, что они все оказались проткнутыми. Это Юра (пальцем!) проверял их спелость.
Как-то прошёл дождь, и я увидела странное существо, которое прыгало, вытянув задние лапки. Я взяла его, а оно вытаращило на меня свои глаза. Под водосточной трубой стояло корыто (раньше собирали дождевую воду на стирку белья и мытьё головы), я это существо отправила туда, а оно поплыло. Глянула кругом, а их тут разных размеров и цветов: жёлтые, коричневые, зелёных больше всего. Я их в корыто и давай купать.
Вдруг слышу строгий голос тети Паши (жены дяди Яши):
- Люба, посмотри: твоя Светлана всю воду испортила, да ещё и бородавок себе наживёт!
Отогнали меня от корыта, мама воду вылила, корыто обдала кипятком и сказала:
- Это лягушки, их в руки брать нельзя.
Много-много мы для себя узнали с Юрой: что яблоки, оказывается, растут на деревьях, что деревья высокие, а не такие, как магаданский стланик, что здесь есть тоже очень вкусные ягоды: малина, смородина, крыжовник.
Очень сильное впечатление на Юру произвел цветущий подсолнух, он долго ходил вокруг него и все не мог поверить, что бывает такой большой и красивый ярко-солнечный цветок.
Много нового для себя узнал и наш отец. Он узнал, что его брат Иван писал письмо Сталину с просьбой разобраться в деле отца, считал его невиновным, что Ивана посадили за это и он отбывал срок в Архангельске. И работает он теперь не учителем математики в школе, а плотником в шахте.
Когда дядю Ваню арестовали, его жена была беременна. Не выдержав нервного напряжения, у нее случился выкидыш и врачи сказали, что она больше на сможет рожать... Несчастная Николаевна, встретив нашу семью, в отчаянии стала просить уступить им в дети на воспитание одного из нас - меня или Юру. Наши родители с пониманием отнеслись к их горю, отец даже пытался найти какое-то решение, но наша мама решительно отказала. Она сказала, что от этого никому счастья не будет. А дяде Ване и Николаевне посоветовала взять приемыша из детского дома.
Увидел, что на всех семейных фотографиях его портреты аккуратно вырезаны, а родственники лишь опускают глаза, когда отец рассматривает эти фотографии. Узнал, что когда его брат Павел был взят на фронт и убит под Москвой, то у него остались на захваченной немцами территории жена и сын Владимир, и сколько ни искал их дядя Яша (самый старший брат), прошедший всю войну, так найти и не смог. (В конце семидесятых Владимир Павлович Погорелов, ставший к этому времени доцентом и кандидатом наук, переехал на работу в московский НИИ из Томска, а туда – из Комсомольска-на-Амуре, где он в нашу бытность в Магадане жил совсем недалеко от нас, и он сам нашел нас).
Четыре раза отец писал в Магадан, чтобы ему разрешили поселиться на Материке в сельской местности, и четыре раза приходил отказ.
Возвращение
И вот мы в порту Находка ждём своего парохода на Магадан. Два парохода завершали навигацию: «Ильич» и «Феликс (Дзержинский)». На более комфортабельный «Ильич» мы взять билеты не смогли, купили на «Феликс». Но вот отправлялся сначала «Феликс», а через два дня «Ильич».
Билеты нам достались во второй класс. В третьем были какие-то снаряды и матросы-новобранцы, в первом – офицеры, а на палубе – орудия и лошади. Было холодно, уже появились льдины. Штормило. На палубу почти никто не выходил.
Когда проплывали мимо Японии, всем сказали зайти в каюты и не появляться, пока не проплывем ее. Через иллюминаторы из кают было видно, как мимо нашего «Феликса» проносятся быстроходные японские катера и корабли с которых доносятся через усилитель громкие голоса на непонятном языке. Но потом все это постепенно стихло и всем разрешили выходить.
А на следующую ночь «Феликс» сильно дёрнулся, просел глубоко боком в воду, многие вывалились из постелей на пол. Ничего не хватая в руки, все кинулись бежать наверх. Кто-то включил свет. А в иллюминаторах плескалась светло-зелёная морская вода. Давка ещё больше. Вверх! Только вверх! А вверх не пускают - свалка. Драка.
Приказ: «Разойдитесь по каютам». Нам объясняют, что у парохода сломался один винт (а он был двухвинтовой), поэтому один борт его просел в воду и он потерял скорость.
Деваться некуда – плывём дальше на одном винте, медленно и с большим креном на левый борт... Пол на нашей палубе на площадке возле кают стал наклонный, что очень осложнило устраиваемые там обычно по вечерам наши детские игры в мяч, да и бегать в коридоре стало труднее, часто падали под уклон пола.
А через два дня поздно вечером нас осветили прожектора теплохода «Ильич». Радости было! Все выкатили на палубу. Крики! Слёзы… Так до Магадана и ползли вместе - семь суток вместо трех по расписанию. Прибыли в бухту Нагаева, наконец-то стали на твёрдую землю.
Приехали на свой «23-й километр». Квартира наша закрыта, вещи выставлены в коридор!? Место отца на работе занято. Нас отправляют в посёлок Ола. Но квартиры там пока нет. Отец поедет один. А мы?
- «Располагайтесь у знакомых».
Конечно же, расположились у Галкиных. У них трое детей, да нас двое. А домик маленький, строили они его сами. Там над речкой Магаданкой была целая улица домов, построенная теми, кто был приговорён к вечному поселению. Начинали строить дом и мы, но, когда отца порезали, стройка остановилась, так дом и стоял недостроенный, потом отец его кому-то продал.
Прожили мы у Галкиных месяца два. Для меня они были очень трудными и вот почему. Мы с ребятами любили копать в сугробах пещеры, кататься с сугробов на лыжах, санках, просто зарываться в снег. А тут недалеко от Галкиных жил директор совхоза. У него была дочка Лиля, нам ровесница. Лиля росла под присмотром матери и няни, которая с неё глаз не спускала. А Лиле было скучно, хотелось играть с нами. Вот её мать и выбрала меня для Лили в подружки.
Для меня это стало сущим наказанием: смотреть, как барахтаются ребята в сугробах, а мы с Лилей изредка кидаем снежки друг в друга, да еще так, чтобы я в неё не попала.
Дальше – хуже. Меня стали звать к ним на обед. А Лиля не любила манную кашу, я её терпеть не могла, но меня заставляли, есть эту кашу, чтобы Лиля видела это и тоже ела. Я не хотела есть, и за это получала кулаком в спину с улыбкой на лице: «Смотри, Лиля, как Света ест. Значит: каша вкусная». Я давилась, но ела. А потом стала убегать ещё на улице и от Лили, и от её няни Тыгрены.
Приходили к моей маме с жалобой, и она за меня заступалась. Заступалась и думала, что же теперь за это будет?
Но тут за нами приехал папка на двух парах лошадей. Погрузились, распрощались с Галкиными и прямо через залив мимо рыбацкого поселка Сахарная голова поехали на Олу.
Лёд был присыпан снегом. Лошади почти не скользили. Но… откуда ни возьмись – самолёт. Лошади дикие, такого шума никогда не слышали, и – понесли! «Держитесь!» - кричал папка. Страшно было, но до Олы мы доехали очень быстро. Лошади стали, лишь почувствовав под ногами, пусть даже через снег, землю.
Поселили нас в небольшом домике, у которого на окнах не успели поставить к нашему приезду решётки.
«Переночуете так, а завтра поставим», - сказал начальник.
Денег у нас с собой не было, но были куриные яйца.
«Завтра пораньше продам, и купим хлеба», - сказала мама.
Сахар мы с собой привезли, привезли (и как она не замёрзла?!) картошку. Мама на ночь пожарила картофель и сказала: «Это вам на завтрак, подогреете, да ещё и чаю попьёте. А там и я хлеба куплю и принесу». Легли спать.
Утром отец встал: мамы уже нет. Растопил печку, чтобы тепло было и разогрелась картошка. Глядь: а сковородка пустая.
«Сама что ли всё съела?..» - подумал отец.
Протянул руку за сахаром, а его нет. Испуганно забилось сердце. Хотел надеть пиджак, а его тоже нет. А в пиджаке все документы! Что делать? Пошёл к соседям просить детям хоть что-нибудь на завтрак. Пришли соседи, осмотрели всё, и вот какая вырисовалась картина.
Кто-то выставил шибку в окне, залез в дом, поел или забрал жареную картошку, забрал сахар, накинул пиджак, вылез, вставил шибку назад. А мы спали в соседней комнате. Двери настежь. На столе лежали отцовы и мамины часы.
Вызвали милицию. А без паспорта надо ходить каждый день в милицию и отмечаться там. Ищет милиция, а толку нет.
И тут один мужик пошептал отцу: «Сходи на сельхоз (теплицы), спроси такого-то, а ему отнеси яиц».
Пошёл отец. Мужик осмотрел его и сказал:
- «Твой паспорт лежит под камнем у сарая».
Прибежал отец – точно, здесь. А в милиции сказал, что паспорт нечаянно дома нашли. Решётки же вставили ещё в тот день, как всё это случилось.
Но в этом доме было сыро и холодно, натопить его было невозможно. И нам дали другую квартиру: две комнаты, а кухня и коридор, общие с дядей Мишей Корсуном и Матильдой Алексеевной Журнаковой. Они были из Ленинграда, там работали в институте, оба были доценты. На Оле они экспериментально выращивали свинок. А отец наш был над ними начальником.
Мы сразу подружились - дядя Миша катал Юру на себе верхом, издавая разные интересные звуки.
А ещё у них за печкой в клетке жили кролики. Сами белые, а глаза красные. Но играть с ними было опасно: могла лапами распороть живот или грудь.
Ола была окружена болотами, и подъезд к посёлку был лишь со стороны моря, от залива Шелихова. Так что здесь бандитов было меньше, чем на «23-м километре». Ну, а вот мы сразу попались…
Здесь протекала юркая речонка, которая тоже называлась Ола. Здесь я пошла в первый класс, первый «б», а всего первых класса было четыре, и в каждом – по 36 человек.
Помню, там случилось летнее наводнение: шли дожди недели две. Не затопило лишь школу и наш дом. Остальное население куда-то вывезли на лодках. Отца не было дома сутками. Но потом вода пошла на убыль и постепенно всё восстановилось.
А на «23-м километре» перестали водиться хрюши. Новое руководство развалило всю налаженную нашим папкой работу, да еще и проворовалось… Магадан оставался почти без мяса, и отца командировали назад.
Нам не хотелось отсюда уезжать, здесь было спокойнее, по вечерам мы пели песни с соседями, играли в домино, в шахматы. Дядя Миша и Матильда Алексеевна на пару очень красиво пели:
«Друзья, люблю я Ленинские горы,
Здесь корпуса стоят, как на смотру.
Украшен ими наш великий город!
Сюда придут студенты поутру».
Соседи наши тоже были без права выезда на Материк.
Ну, а мы возвратились на свой «23-й километр». Часть пути плыли на катере-буксире, а отец на маленькой барже (кунгасе), которая канатом была прикреплена к катеру.
Штормило, и иногда казалось, что баржа скрывается в волнах полностью. Мама очень переживала за отца, мы с Юрой тоже. Но до Магадана добрались благополучно, приплыли в бухту Весёлая, а оттуда на машине на «23-й километр».
Теперь мы поселились в доме директора совхоза. Ему построили новый, а этот отдали нам.
Школа здесь была начальная, а потом надо было ездить за 23-и километра в Магадан. Я уже ходила в третий класс, Юра пошёл в первый. Отец надумал нас свозить в Магаданский музей. Дождались автобуса и…, вдруг Юра в слёзы, и убегать от автобуса (испугался его), и не хочет ехать.
- «На Париже поеду, а на этом (пальцем на автобус) – нет!»
Парижем звали бычка, на котором возили воду. Уговаривали, уговаривали – нет! Мы с папкой поехали в музей, а они с мамой пошли домой.
Отец стал нас чаще брать в тайгу. Стланик шумит, а под ним и ягоды, и грибы. Особенно мы любили жимолость. Это довольно высокие кустики, длинненькие ягоды синего цвета с белым налетом. Много птиц. Боялись, что встретим медведя. А повод для этого был.
Летом меня отправили отдыхать в пионерский лагерь «Северный Артек». Он очень хорошо охранялся, автоматчиками на вышках, а по периметру – ряды колючей проволоки. Да и везли нас в автобусах под эскортом мотоциклистов с автоматами.
Каково же было удивление и ужас повара, когда она однажды рано утром обнаружила в столовой спящего мишку и пустую банку из-под варенья. Вскрикнула - а миша бегом через «горбатый» мостик и в тайгу... После этого охрану ещё усилили.
Красивая и вкусная ягода морошка. Величиной с клубнику, но зёрна крупнее. Цвет морковный. Ну, а шикшу не рвали не потому, что она несладкая, она была очень-очень сладкая, просто её было так много, что по ней ходили, не обращая на неё внимания.
Рвали грибы, их солили и сушили на зиму, т.е. на десять месяцев. Наша соседка тётя Валя пыталась сделать грядки и посеять на них лук и морковку. Лук вырос только на перо, а морковка – как ниточки. Всё покупали сушёное в магазине: картошку (кроме нас), лук, чеснок, морковку, фрукты. Мандарины, апельсины, лимоны привозили из Китая.
Вечерами собирались у кого-нибудь из соседей или у нас. Отец играл на мандолине, а все пели. Отцова мандолина звучала как оркестр.
Очень хорошо пела наша мама:
- «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?»
- все подхватывают песню, и над магаданскими сугробами плывёт песня о рябине и о дубе.
Освобождение
В начале 1957 года стали приходить письма-ответы на ранее поданные запросы, где говорилось что «состава преступления» у сидевших здесь нет. Что поднялось! И радость, и слёзы... И за билетами на самолеты до Хабаровска чуть не в драку. Мы решили лететь на весенних каникулах, чтобы не пропустить много уроков. (Я училась в третьем классе, а Юра – в первом). Люди бросали всё, забирали лишь самое необходимое. Построенные дома забивали: их никто не покупал. Мебель тоже бросали. Я до сих пор помню красивейшие ёлочные игрушки, которые мы оставили на «23-м километре».
На этот раз мы летели на «Ил-18». Чудо самолёт! Стюардессы подносят чай, шоколад, фрукты. Мы, дети, играли на площадке перед кабиной лётчиков.
Небо за иллюминаторами синее-синее. Лёд потрескался, льдины были огромные. А между их краями темнела вода.
Промежуточную посадку делали в Комсомольске-на-Амуре, а там уже трава зеленая и снега совсем нет…
Гуляли мы по этой солнечной приморской весне и не знали, что здесь совсем рядом, вот за тем клубом, проживает со своей матерью и отчимом наш потерявшийся двоюродный брат Володя, сын любимого брата отца Павла, погибшего под Москвой в 41-м…
Прибыли в Хабаровск в аэропорт, а там уже ждёт автобус, чтобы перевезти пассажиров на железнодорожный вокзал.
Нам с Юрой дали один билет (а значит и одно место) напополам. Билеты купили в купейный вагон. У нашей семьи было 3 места, а четвёртым в купе был офицер дядя Коля.
Мы с Юрой и мама легли на нижних полках, а папа с дядей Колей заняли верхние полки.
И вот едем через Амур! Звучит по вагонному радио вальс «Амурские волны». Все приникли к окнам. Широкая река, и вода в ней тёмная.
На первой же остановке папка купил двадцать (!) пучков лука с маленькими головками и двадцать (!) пучков редиски. Сложили в купленные на вокзале большие бумажные мешки. Ели-ели, предлагали всем соседям, а «продукция» уже может испортиться, а мы её уже не хотим. Тогда он с разрешения проводницы написал объявление, что в таком-то вагоне бесплатно можно взять лук и редиску. Мешки оставил в коридоре возле купе. За два дня они опустели.
- Жареное мороженное, кому жареное мороженое! -
– кричала предприимчивая продавщица на перроне одной из остановок нашего поезда.
Пассажиры, конечно, были заинтригованы предложением столь необычного продукта и ринулись покупать. Оказывается – это мороженное в вафельных пластинках с двух сторон. Но от такой необычной рекламы оно казалось значительно вкуснее.
- Мишка, Мишка! Где твоя улыбка, полная задора и огня?
Самая нелепая ошибка – то, что ты уходишь от меня …
- веселило поездное радио пассажиров шутливой задорной песней.
Это была не поездка, а чудо! Все перезнакомились, пели песни, ходили друг к другу в гости, любовались пролетающей за окнами тайгой и чудесными сибирскими городами на остановках.
На одном из поворотов железной дороги нам показали разрушенную скалу с белесой вершиной. Это было то, что осталось от взорванного гигантского памятника Сталину. Раньше в этом месте машинистов поездов заставляли давать продолжительный гудок, чтобы привлечь внимание к этому памятнику, а рельсы были проложены так, что поезд долгое время шел вокруг этой скалы. И на протяжении этого времени взгляд «отца народов» неотступно следовал за каждым пассажиром… После рассказа об этом в нашем купе взрослые недолго помолчали. Мы с Юрой - тоже.
В Улан-Удэ нас поразила не только высота деревьев, но и их форма: тополя были пирамидальными, а мы таких никогда не видели, хотя когда ехали в отпуск, были на этой станции, но, наверное, не выходили из вагона, а может, просто не обратили на них внимания. Тихо объезжаем Байкал, и опять все приникли к окнам. В общем, мы стали, как одна большая семья, восхищающаяся красотой и мощью нашей Родины.
В Новосибирске произошла заминка. Дядя Коля (стоянка поезда была 40 минут) съездил в часть, ему оформили отпуск, а отпускные – завтра получать...
Отец сразу занял ему приличную сумму денег (дяде Коле надо было ехать на юг Украины). Мама только поморщилась, но мы с дядей Колей теперь ехали до самой Москвы.
И не успели мы доехать до Корочи, как пришёл денежный перевод от дяди Коли.
Но это я забежала чуть вперёд.
А мы ехали уже через Урал-батюшку, тоннель за тоннелем, зато как светит солнце, когда поезд, громко трубя, выезжает из тоннеля на свет!
Вот и Европа. Здравствуй, новая жизнь, на Материке!..