Весь этот вечер я был в угнетенном состоянии духа и, когда Аннушка вызвала меня для разговора в сад, слушал ее невнимательно, так как из головы у меня не выходил бедный Ильин.
Сестрица моя была обеспокоена странностями Лизаветы Павловны.
Оказывается, мадмуазель Лихопекина была влюблена в Тихо Браге.
- Так он же умер лет триста тому назад, - сказал я. - К тому же, урод изрядный… Скажи ей, что у ее возлюбленного не было носа, она и думать о нем перестанет.
- Они знакомы, - ответила Аннушка. - Лизанька встречается с ним ночью, а днем пишет ему письма.
- Что? - переспросил я, изрядно насторожившись.
- Представь себе, - ответила Аннушка, - вначале ей снился один и тот же сон: берег северного моря, камни, средневековый замок, квадратный сад с редкостными цветами и деревьями… Сон был такой красивый, что ей постоянно хотелось в него возвращаться… потом она познакомилась с хозяином этого чудесного места, он показывал ей диковинные вещи: огромный латунный шар, на котором выгравированы небесные светила, великолепные залы, где на стенах висели картины с изображением иных миров, астрономические инструменты с названиями, звучавшими, как прекрасная упоительная музыка…
Тут мне стало немного легче, потому что я сначала вообразил себе невесть что.
- Давешняя история с падением - правда всего лишь на половину, - продолжала Аннушка. - Мне и в голову не пришло бы лезть на крышу флигеля… но Лизанька встала посреди ночи и пошла на улицу со звездным атласом в руках… Она спала, mon cher… Она ходит во сне!
- Знает ли об этом Павел Георгиевич? - спросил я.
Аннушка только руками замахала:
- Что ты, что ты, братец! Тебе же прекрасно известно , какой это грубый и примитивный человек! Он вздумает лечить ее какими-нибудь варварскими методами и бедная Лизанька окончательно сойдет с ума! Я не знаю, что мне делать, Генечка! Она пугает меня. Сказала недавно, что этот покойник отвечает на ее письма! Я позволила себе усомниться и спрашиваю : "как это возможно, Лизанька?", она отвечает: "Я и сама не понимаю, ma chere. Я могу показать тебе письмо, но обещай, что не будешь читать далее первых строк". Я пообещала. После этого она протягивает мне конверт без адреса и почтового штемпеля… я открываю его… а там чистый лист! Лизанька сама удивилась, но ничего не сказала…
Тут появился Сафрон с сообщением, что маменька кличет нас к себе во флигель. Ничуть не сомневаюсь, что он подслушивал, потому что я совершенно не слышал его приближения.
За чаем маменька размечталась о том, как замечательно мы заживем, когда я приступлю к службе в уездном суде. Я не стал огорчать ее на ночь глядя.
Скорее всего, уже через пару месяцев служения уездной Фемиде мне станет являться по ночам прекрасная Семирамида, мы будем бродить под сенью тамарисков в ее висячих садах и есть финики. Днем я буду писать ей страстные письма, а она станет отвечать мне посланиями на чистых листах гербовой бумаги.
Размышляя об этом, я еще более утвердился в намерении ехать в Петербург, во что бы то ни стало стать известным архитектором и купить дом на Большой Морской улице в память о безвременно почившем друге моем Алеше Ильине.
На следующее утро я объявил о своих планах г-ну Лихопекину. Маменька разрыдалась, а Павел Георгиевич назвал меня неблагодарным мальчишкой, сказал, что я более не увижу от него ни копейки и велел Трофиму немедленно запрягать Гнедого и везти меня с глаз долой в город.
У меня даже не было времени толком попрощаться со своими родными.
Маменька все время плакала, Аннушка тоже.
В городе я зашел к Колобовым и добрейшие мои Иван Игнатьевич и Авдотья Кирилловна дали мне в дорогу тридцать рублей ассигнациями вдобавок к тем двадцати пяти, которые я заработал ранее уроками, а также помогая Ивану Игнатьевичу в конторе. К тому же, Иван Игнатьевич написал мне рекомендательное письмо к родственнику своему г-ну Шнуркову, который проживал в Петербурге на Николаевской улице в доме Рубцова. Авдотья Кирилловна перекрестила меня и просила не забывать их и писать без всякого стеснения, если будет какая-либо нужда.
Все это время не покидала меня смутная тревога по поводу происходящего с Лизаветой Павловной, которая совершенно не походила в моем представлении на умалишенную. Я не знал, увидимся ли мы снова, и от этого было как-то по-особенному печально и тревожно на душе. Последние слова ее звучали в моем сердце, как долгое прощальное эхо: "Никого не слушайте, Гаевский. Езжайте с Богом. Нечего вам тут делать".
День был жаркий, поэтому я выехал из города с головной болью, которая все больше и больше усиливалась. На первом же ночлеге меня охватила лихорадка. Пару раз являлась мне в горячечном сне Лизавета Павловна в виде Офелии с синими кочетками в руках, а за ее спиной зловеще маячил Тихо Браге с латунным накладным носом. От него исходила для нее какая-то непонятная опасность. Я силился предупредить Лизавету Павловну, но не мог, потому что совершенно лишился голоса.
Лихорадка мучила меня до самой Москвы.
На тринадцатый день своего путешествия я прибыл в Санкт-Петербург почти здоровым. Горло уже не болело, горячка прекратилась, спал я покойно и все мои страхи рассеялись окончательно.
(продолжение следует)