1.
«Я решил любить всех. Я принимаю все. Я стал добрым, умным и понимающим. По факту я и есть орудие собственного уничтожения. Добро – это всего лишь отражение зла.
Мы с тобой созданы, чтобы идти против течения, а не плыть по нему.
Посмотри только, во что ты превратилась.
Ты знаешь, это не больно.
Не лукавь, не ври, не обманывай. Все, что происходит, тебе нравится, я знаю.
С гордостью, переполняющей нутро, теперь, благодаря мне, ты можешь на вопрос: «Чего Вы достигли в жизни?» ответить: «Дна».
Если ты все еще в поисках работы, то у меня есть к тебе предложение.
Не молчи, дай мне знать, что ты думаешь по этому поводу.
Встретиться в настоящее время, как я думаю, и в ненастоящем тоже, -- где-то на нейтральной территории нам, увы, не удастся.»
Идиотизм.
Это его письмо возглавит Топ-5 самых дебильных посланий из всей моей многочисленной
корреспонденции.
Теперь я ни слезинки не пролью, из-за того, что неделю назад до нашей несостоявшейся встречи я навешала на него гирлянды порч, -- как мишуру и Новогодний дождик на елочку.
Жаль, очень жаль, что все еще живой. Раньше у меня лучше убивать получалось. Сбился прицел… А говорят, что талант не пропьешь!
Падла живучая.
Глотнув Кока-Колы лайт и закурив, я углубилась в утомительные поиски работы. Безденежье невыносимо, особенно губительно вымораживает оно тогда, когда на бутылку сначала собираешь мелочью, а потом уже и собирать нечего.
Невозможность купить сигарет и алкоголя вызывает двигательное возбуждение – от таких осознаний хочется бежать на работу, даже ненавидя процесс зарабатывания денег.
О эта вечная проблема: деньги нужны, а работать для того, чтобы их получить, почему-то надо, -- но кому же, кроме двинутых трудоголиков, хочется работать?
И почему же нельзя бездельничать, разлагаться, праздно шатаясь и валяясь, пьянствовать, -- срывая красивейшие пятитысячные кирпичного цвета банкноты с денежного дерева, -- неумирающего и бессмертного?.. Срываешь листик-денежку, -- тотчас на его месте появится новый, и не один, а целых три. Как голова у Змея Горыныча.
Размечталась. О, как неидеален тонущий мир!..
Я хочу на Луну. Ничего не знаю, хочу на Луну, -- подальше от этих окаянных гребаных правил и бытовухи.
Чрезмерно намаялась за двадцать лет.
Меня тошнит и воротит от газет, сайтов, объявлений на столбах, флаерщиков у метро, -- все источники информации вышеперечисленные пропихивают данные о вакансиях.
Не травите душу. Такая большая Москва, а работать негде!
Но куда деваться? Листаю газету про работу, подсунутую мне бабулькой в метро. Помню, в тот же день, мне на обратном пути опять какую-то газетенку подсунули, и там в сводке новостей числилось следующее: «Пропала девушка», «Пропал мужчина» и «Женщина выколола себе глаза перед храмом».
Весело живется в столице, -- тут ничего поперек не скажешь.
Все предложения для отчаявшихся людей, готовых на все, даже на работу! -- были очень скучны и тривиальны.
Одно лишь объявление привлекло мое внимание.
«ТРЕБУЕТСЯ СИДЕЛКА для мужчины 50–ти лет (после инсульта). Проживание с больным.
Оплата 20 тыс. руб/мес.»
Невеликие деньги, но предложение, как ни крути, заманчивое.
-- 8… 495… 123 – 66 -- 13.
Звоню. По причине необъяснимой я немного нервничала. Часто случается, что когда я звоню кому-либо, мне становится дурно и руки трясутся.
Не вспомню теперь, что я ему пробурчала, но мужчина (по голосу лет 35) ответил протяжно и по-московски певуче, чтобы завтра к 13.00 я подходила на Новую Басманную улице к дому
13/2. Метро Красные Ворота.
Ну что ж, недурно. Устраивает.
2.
На Новой Басманной я была много раз, но с поиском дома все было не так уж гладко.
Пришлось даже спрашивать у прохожих, чего я принципиально никогда не делаю, плутая до победного. Дом находился в отдаленном от трассы переулочке, мрачном и отстраненном от суетливого и бешеного окружающего. Даже не верилось, что в пяти минутах ходьбы кишат толпы, как черви над тухлятиной, на площади трех вокзалов.
В подъезде я задержалась покурить. Обыкновенный стародавний московский подъезд.
Правда, света в нем нет. Темно, мрачно и скверно. Недобрым взглядом осмотрел меня мужчина, вышедший из квартиры по правую руку. Тоже закурил.
Паранояльные мысли пронеслись в голове, -- зря, ему до меня и дела не было.
Я уж было представила, как он меня убивает и расчлененное тело распихивает по пакетам, чтобы, уехав в Бутово, на одной из помоек оставить мои останки.
Не надо бояться. Надо верить в лучшее.
Затушив сигарету, я позвонила в 175-ю квартиру. Никто не открывал. Смысла не было, -- дверь была не заперта.
Мужчина, облаченный в черное, сидел в кресле-качалке. Ущербное зрение мое не позволяло рассмотреть его.
-- Извините, пожалуйста… Я немного опоздала. Всего на 13 минут, -- обычно такого не случается, -- как правило, я прихожу вовремя. Я очень пунктуальна, правда-правда.
Он молчал.
-- Ах да, извините снова… Здравствуйте. Я забыла поздороваться.
Он молчал. По-прежнему. Неужто после инсульта он и дара речи лишился? Я направилась к нему, чтобы взглянуть на своего подопечного инвалидика, -- он тоже «направился» в силу своих возможностей, соответственно (просто обернулся, явив свой лик) – и тут я опешила.
Это же он, родимый, любимый, ненавистный, -- тот кому я уже два с половиной года желаю смерти, подсознательно желая ее всю жизнь, даже бессознательную.
Нерассекаемы пути наши. Счастье мое, радость моя! Исполнилась моя мечта! Ты стал инвалидом, инсульт даром не сказался!
-- Когда с тобой это случилось?
-- Три дня назад.
-- Я три дня назад сожгла акафист Николаю Чудотворцу, разрезав себе ладонь, -- еле-еле кровь остановила, а рана была такая, что, думалось мне, зашивать придется. Ради мести дорогому и любимому и литров крови не жалко. Какой ужас! Мрак, тьма и отчаяние! Ты не переживай, я буду возить тебе на погосты в инвалидном кресле, -- там мы прошепчем залюбовные и заупокойные тосты!
Я рассмеялась. Наверное, то был слишком истерический смех, но значения его окраска не имеет.
-- Я ненавижу кладбища и не понимаю, не приемлю обычая навещать мертвых, -- это бред. Сожгите меня после смерти. Развейте в лесу.
-- Хочешь развеяться? Раньше ты другое говорил. Боишься, что я твой труп изнасилую? Трус проклятый. Я и до праха доберусь. В качестве приправы к пище буду использовать. Никуда от меня не денешься. Кстати, знаешь, у тебя так язык заплетается, что тебе лучше было бы рот закрыть и угомониться. Я все равно заполучу твое мертвое тело. Под воющую в прощальном зале крематория «Лакримозу» поцелую и откушу хоть малый кусочек плоти. Не спасешься.
-- От тебя вообще можно избавиться?
-- Это я у тебя должна спросить. Давай покончим с этим. Давай разобьемся вдребезги.
-- Убирайся отсюда, тварь! Знать тебя не желаю. Иди туда, откуда пришла.
-- Как печально, что для тебя свобода означает зло.
-- Что ты от меня хочешь? На что ты меня толкаешь?
-- Я просто люблю смотреть, как ты страдаешь.
3.
И снова, и снова мне больно жить на этом свете! Я больна и мне больно. Я хочу на Тот свет, но мне никак не посчастливится умереть.
Он меня прогнал.
Поговаривают, что алкоголики долго не живут. Отлично! Кто сказал, что я собираюсь долго жить? Задерживаться в этом тошнотворном мире? Да ни за что!
Когда я пьяна, я счастлива. Я радуюсь безгранично.
А все потому, что Он слишком сильно на меня воздействует. И алкоголь, и Он.
За окном кто-то кричит. За окном – беспроглядная черная ночь. Предположительно, рассуждая по сути криков, кого-то насилуют. В таком разе, я пью за тебя, сгубленная нелюбимой плотью и чуждым семенем девочка! Не за горами (всего-то девять месяцев!) тот миг, когда твоего, сегодня сотворенного ребенка ждет погибель… Либо его вышвырнет самопроизвольно из твоей молодой матки полумертвым плодом, либо же, родив, ты выкинешь своего розовокожего ребеночка на помойку, закинув в мусоропровод.
Представляю, как он будет орать в полете. Весь подъезд разбудит. Так что, тикай с места происшествия в диком темпе, неродивая маменька.
Жаль, что ты не услышишь моих советов. Ну и черт с тобой.
Пьяной мне не раз доводилось узреть половину лика Божьего, -- вторая половина – это Он. Я не в силах его оставить. Я хочу, и я должна быть с ним.
Завтра меня пригласили на похороны. Я люблю посещать похороны, сугубо для развлечения, -- я завсегдатай погребальных тусовок. Но чувствую я, что меня даже это – любимое-то дело! – не отвлечет, -- я хочу к любимому и мне не нужно любимых дел.
Я к тебе, любовь моя, хочу, я по тебе скучаю. И я, разумеется, как то и положено, тебя ненавижу. А как же иначе может быть?.. Я хочу убить тебя, ножом заколоть.
Можно и топором зарубить. К слову, -- о топорах!.. Недавно дело было, на Миусском кладбище, недалеко от Савеловского вокзала.
Сижу я на кладбище и пьянствую, босые ноги на могиле, а я на лавочке. Никого не трогаю, предаюсь забвению. И тут:
-- Девушка, не озаруйте! А то я уже переживаю.
Я убрала босые ноги с могилы.
-- Да не волнуйтесь. Я только сейчас, раз уже вы так забеспокоились, деревянный крест на могиле топором пару раз ударю и пойду. Ничего страшного, даже из земли его не буду вырывать, раз уж Вы, милый мой, просите. Я понимаю Вас: Вы уже немолоды, а начальство за недогляд ой-как накажет! Сердечко Ваше, право, не выдержит, -- а жить так охота! Выбирайте, -- я поднялась со скамейки, -- Я или крест? Я убью себя, если Вы мне не разрешите. Мне, поверьте, это ничего не стоит.
-- Девушка… -- он смотрел на меня широко распахнутыми глазами. На плечо мне с ближайшего креста, вспорхнув, присел вороненок. – Вы же ненормальная… Я сейчас Вам врачей вызову.
-- Медицина здесь бессильна, мил-человек.
И я зарубила его топором за его тупость. Он выл и ныл от боли, но я не заметила, кроме звукового сопровождения, никакой разницы между порублением на куски креста и человека.
Он напоследок упал, обессилев, в лужицу собственной крови. Вне всяческих сомнений,
произошло историческое событие, о нем напишут в газетах. Боюсь, что напишут в желтой прессе с примесью небывалой чуши, но что поделаешь. Мир таков, каков он есть.
После небольшого лирического отступления, впору вернуться к истокам.
Я ненавижу его. Он слишком красив, чтобы жить. Такая красота обязана гнить.
Тебя черви грызть будут, -- нет-нет-нет, ты, сученок, не сгоришь, -- ты гнить будешь! – я все для этого сделаю, все – да я сама сдохну, чтоб ты сгнил и чтоб тебя черви жрали.
Надеюсь, свершится. Ведь это уже, мною сказанное, свершилось:
«-- У нас есть царь Давид, он в гробу лежит. Руки его не поднимаются, ноги его не ходят, а уста его не раскрываются… Так бы и у тебя, Савелий, руки не поднимались, ноги не ходили, уста не раскрывались… Быть тебе проклятым, быть тебе заклятым. Во веки веков. Аминь.»
4.
Долго ли, коротко ли, -- я страдала и мучилась, напивалась, резала себе руки... Литры энергетиков запивала водкой, курила пачками, обглатываясь психотропными. И все одновременно. Не могу я без Него жить.
Я влезла в непомерные долги, сидя без работы. Ждала чего-то непреходящего. Ненавижу ждать, -- длительное ожидание -- ключ от ларца с драгоценным безумием. Я не могу его не любить. Зрелый, мрачный, томный, -- потрепанный жизнью, -- с неземными недужными глазами, заглянувшими в Небытие, с посереберенными и поредевшими, но в необыкновенной красоты завивающимися волосами... Я пропала. Он жесток и груб, -- всегда был и есть, но теперь он обездвижен, -- у меня был необыкновенный шанс сполна откупиться, но...
Я поздно спохватилась, -- я была беременна. Этого мне, честно говоря, не хватало для полного несчастья, --- но что тут поделаешь? В какой-то из разов, когда он еще не был болен, кто-то из нас проявил неосторожную рассеянность, и случилось то, что случилось.
Я не смогла выносить свою лялечку.Я родила его на восьмом месяце, ребенок
был слабеньким, его держали, отогревая косточки, под лампочкой. Он восстанавливался, а я, тревожась, переживала за его жизнь.
-- Балда, ты такая балда... Я люблю тебя, хоть ты и обязана умереть. Люблю, люблю тебя.
-- Не унывай, душа моя... Ты кого пошлешь хоронить меня?.. А глаза твои -- черные звезды.
Да, можно любить ненавидя, любить с омраченной душой...
-- Если что-то тебе нужно с этого неба, то говори прямо. Мы все давно уже не дети.
Я ненавижу Свет, Солнца ли, Луны, -- Луну я тоже ненавижу. Я все ненавижу, я всех ненавижу. Я ненавижу жизнь.
Пусть жизнь умирает, продолжаются танцы!
--- Савелий, ты любишь Савушку? -- Я нянчилась с ребенком, делая ему молочную смесь, -- молока у меня нет. В мою маленькую грудь оно не уместилось бы. Шучу. Я лишь потому не имела молока, что родила раньше срока. -- Он так на тебя похож, -- глазки, губки, волосы -- твои, твои!
-- Я люблю Савелия Савельевича, -- я тебе, Ядочка, за него очень благодарен. В нем -- мое счастье.
-- Счастье? Ты хоть раз его видел? Единожды (не говорю! -- не смею! -- о большем!) чувствовал? Нет никакого счастья! Эта бессмысленная погоня за счастьем -- выдумка больных на голову идеалистов. Есть только радости, эйфории, наслаждения и безумства, -- но они не счастье, счастья -- нет. Единственное счастье -- в забытье. Но забыться всецело, захлебнувшись беспамятством, мы не сможем, да и счастья Нам не обрести никак, -- забыв
все, забудешь и стремления, и счастье, -- и само стремление к счастью позабудешь.
-- Отсутствие боли, мучений и горя -- уже есть Счастье.
-- В жизни такого не бывает. Жизнь -- борьба со Смертью. Мы -- всего лишь люди, мы продуем Ей в Ее игре. Нам не выйти из лабиринта Жизни живыми. Мы обречены. Знаешь, надоело мне уже возиться с Савушкой. Я хочу по кладбищам гулять. Кладбоны зовут, а молодость проходит!
-- Как я от тебя устал уже... Ты что, мне теперь прикажешь за ребенком ухаживать? А ничего, что я -- инвалид, и для меня забота о ребенке -- труд весьма тяжелый? Как я ухитрюсь все для нашего малыша делать, в моем-то состоянии?
-- А мне до твоей инвалидности какое, собственно, дело? Поблагодари лучше, что я живу с тобой, приглядываю. Еще и ребенка тебе родила!
-- Я не считаю, что факт рождения ребенка должен становится манифестирующим
достоинством, в которое можно макать лицом каждого, как провинившегося котенка, забывшего местонахождение своего лотка. Это убого, как ты не понимаешь? Каждая женщина считает своим долгом попрекнуть всех окружающих тем, что она разродилась.
-- А не ты ли меня опузатил, интересно? Ты свое дело сделал и на боковую, а мне потом вынашивать и рожать пришлось. Твое дело -- за малым, а все грандиозное -- на мне! Ты хочешь сказать, что ты не рад наследнику?
-- Рад, но...
-- Тогда какого черта?!
-- Знаешь, он дорог мне. Я очень люблю его. Намного больше, чем тебя.
Я вздохнула спокойно и тихо, но в горле у меня будто бы тарантул застрял, бешено шевеля лапками.
-- Жаль, что я аборт не сделала.
Я ушла. Ушла пить спирт, чистый спирт, который взяла в аптечке. Мне даже не до водки. Да и ее (на редкость) дома нет. Правда, вино оставалось...
Савелия Савелий любит больше, чем меня. Больше. Чем. Меня.
Убью, убью. Убью.
5.
Настал тот час, когда Савелий старший смежил очи в глубоком сне, слившись в гомосексуальных объятиях с Морфеем (с Морфием у него нетрадиционные отношения не менее крепкие, -- по крайней мере, были раньше).
Ревность с ума сводит. Дурное качество, ой-какое дурное.
Из черной колыбели я взяла его, маленького, мирно спящего и тихо сопящего. Вместе, без его сонного ведома, мы проследовали на кухню.
Душить его мне пришлось недолго, — я предварительно огрела его по голове пустой бутылкой из-под вина. Осколки разлетелись по кухне.
— Ой, разбилась.
Прислушалась. Сердце не бьётся. Умер. Не дышит.
Я взяла его хрупкое тельце, положила на разделочную доску своего новопреставленного сына, вооружившись электрическим ножом для разделки мяса.
Пришлось повозиться. Сочное детское мясо отправилось в мясорубку, из которой мясными червячками полезла человечина.
Из фарша я налепила котлеток, обваляв их в муке. Зашипело масло на сковородке. Пахло вкусно.
— Завтра, Савелий Савельевич, папа будет тебя кушать. Но я не скажу ему об этом, пока он все не доест.
Я убрала котлеты в холодильник. Завтра в микроволновке разогрею.
Косточки и все остальное ненужное завернула в пакет для мусора и выкинула в
мусоропровод.
6.
Утром я разогрела котлеты, добавив его любимого сырного соуса. Котлеты -- утром? -- возможно, спросите вы. Савелий у меня на питательном питании, -- после такой болезни нужно хорошо кушать, не правда ли?
-- Милый, а ты не хочешь выпить вина?
-- Мадам, ну что Вы... Еще рановато вино пить, -- десяти утра еще нет, -- где-то около.
-- Любимый, да не будь ты таким зажатым! Как раз с мяском винца разопьем, выпьем литр-другой...
-- Ты -- алкоголичка и внушаешь мне отвращение.
-- Да, я спорить не буду. Кушай котлетки. Я мяса не ем, но они такие ароматные, что даже мне хочется попробовать. Не люблю себя хвалить, но, думается мне, что это несомненный кулинарный шедевр. Давай я тебя покормлю.
Ножом и вилкой я разделила котлеты на кусочки и, обмакивая в сырный соус, принялась кормить Савелия. Савелием.
-- Вкусно? Я очень старалась.
-- Вкусно. Необычайно вкусно, пряно и сладко, что даже странно...
Он жевал с удовольствием. Знал бы он, ЧТО, точнее, КОГО, он жует! Впрочем, вскоре узнает.
-- Ядочка... А где Савушка? Что-то его не слышно. Он обычно кричит по утрам, плачет. Как он?
Я смеялась психотически и неудержимо.
-- В тебе, солнышко мое. Ты его ешь! Не переживай, он умирал недолго, но с наслаждением. С наслаждением пропускаясь через мясорубку.
-- Ты... Как ты посмела? Зачем? Зачем ты убила моего сына?
-- Я убила СВОЕГО сына. Я же им "разродилась". Не помнишь? А то, что ты его любишь больше меня, -- тоже не помнишь? Любишь, так ешь его. Жри своего любимого сыночка. Чего остановился? Ты же говорил, что вкусно очень. Уже нет? Вот скажи мне, если бы тебе нужно было бы убить человека, то что бы ты с ним сделал?
-- Съел.
-- Вот и я так же решила. Только, учитывая, что я не ем мяса, я скормила его тебе. Все честно. Так ведь? Чего добру пропадать?..
-- Я заметил, что и новорожденные котята моей любимой черной кошки куда-то пропали. Кошка на месте, а котят нет. Вчера утром были. С ними ты что сделала?
-- С ними я вчера сделала тебе рагу с овощами. Я их задушила. Орали много. Спать мешали. Вкусно же было! Правда, думаю, Савушка лучше на вкус. Вкуснее, да?
Я смеялась, заливаясь смехом.
-- Шкурки я с них замаялась сдирать. С людьми как-то проще, ничего сдирать не надо. Это тебе ни рыба, ни курица и ни котята. Разделала, в мясорубку кинула -- и готово! Знаешь, мне было очень жалко убивать Савушку. Я не хотела, но ты меня заставил. Ты считаешь, что это неправильно и ненормально?
-- У меня на этот счет свое продвинутое мнение. Я считаю и точно знаю, что сейчас нахожусь в инвалидной коляске из-за тебя. Ведьма ты.
-- А ты ли не ведьмак, хороший мой?
-- При чем здесь это? Я не знаю, как мне жить теперь, когда моя единственная Отрада, чадо мое, -- мертво...
-- Не отчаивайся, любимый. Мы живем в Отрадном, нам все с тобою отрадно и радостно.
-- Мне стало бы отрадно и радостно, если я убил бы тебя. Для этого мне нужно встать с инвалидной коляски, -- о, если бы я мог...
-- А ты не сможешь. Никогда.
7.
Прошло несколько дней и Савелий, казалось, стал спокойнее. Как успокоительное я вкалывала ему героин, с которого он совсем недавно мучительно слез. Вещество и сподручные средства для его введения я от него прятала, дабы не было соблазна разойтись, -- а он не знал меры.
Один раз его увлеченность не довела до добра, но жизнь некоторых персонажей не учит решительно ничему.
И эта самая увелеченность дошла до той черты, когда мне пришлось идти на работу.
Продавцом. В магазин мужской одежды. Девочкой на побегушках!
Вся зарплата растворялась в пустоте.
Мучительно крайне жить с инвалидом-наркоманом, убивающимся по своему съеденному им же ребенку, которого ему скормила мать невинноубиенного чада.
Не помогают и горсти феназепама. Да что там, -- капельницы релиума не спасут!
Он рыдал, страдаючи. Да что ж такого-то? Нового Савелия заделаем! Какие проблемы? Но нет, ему Того подавай... Было бы что.
В процессе создания Нового Савелия он мне отказал. Более того, вообще отказался спать со мной. Я и так все делаю сама, пока он, обездвиженный, бездействует, -- так он ДАЖЕ и в ЭТОМ мне отказал!
Я ушла на три дня, обиженная загробно. Оставила без еды, без заботы, без меня. Да, он меня ненавидит, -- но люблю его на этой грешной планете только я. Едино я.
Взяла метлу и улетела. Правда, не метлу, а веник.
Прилетаю с гулянок... и что я вижу: любимчик мой -- мертвый. Сделал себе золотой укольчик.
Я спрятала перед загулом наркоту от него подальше, но он добрался. Не доглядела... Как я могла, о... Как я могла?...
Так я и лишилась двух Савелиев.