20 из 62. У печки

             Лёшка сидел перед печкой на кухне. Он был один дома и нарочно потушил свет, чтобы было страшно и загадочно. Дрова щёлкали, как патроны. Печная дверца со звездой раскалилась докрасна, озаряя лицо, грудь, руки. Лёшка усердно шлифовал деревянный меч. Каждый вечер теперь, подражая недавнему польскому фильму «Крестоносцы», мальчишки бились на мечах! Бились с азартом, с радостью! Расшибая носы в кровь, ставя синяки под глаза, ломая свои щиты и мечи, сокрушая стены ими же построенной снежной крепости.
— Жарко, — выдохнул из себя Лёшка и вместе со скамеечкой, на которой он сидел, отодвинулся от алой дверцы.
Громко бабахнуло в печке. Труба тревожно загудела под крышей. Из поддувала на жестяной фартук выкатились красные угольки, Лёшка наклонился взять кочергу, как вдруг из соседней комнаты, из гостиной, донёсся шум. Будто кто-то пробежал под окнами. Лёшка вскочил на ноги, крепко сжал свой меч и всмотрелся в дверной проём. В прямоугольнике красноватого света в коридоре мелькнула тень. Сердце у Лёшки упало в пятки. Он медленно поднял меч над головой. То же самое сделала тень. Его тень!  Лёшка выдохнул с облегчением и только было опустился на скамеечку, как в комнате раздался резкий щелчок, будто удар кнута: щчух-щчах! Лёшка сжался от страха. Пару минут было тихо и снова: щчух-щчах! На слабых ногах он подкрался к выходу в коридор и замер, прислонившись к притолоке. Тишина продлилась недолго. Крах! — что-то треснуло резко и раскатисто в комнате, в гостиной. Лёшка едва удержался, чтоб не кинуться наутёк. «Вор! — подумал он лихорадочно. — В окно лезет!»  Как вдруг треск раздался совсем близко, в трёх шагах от него. То трещали на морозе брёвна, из которых был сложен дом.
— Фу-ты, ну-ты! — сказал Лёшка. — Я-то думал.
И тут с улицы постучали. Лёшка обмер: «Всё-таки воры! Дверь вышибают». За дверью затихло. Снова постучали! Ему хотелось кричать караул, но язык отнялся, губы тряслись. И вдруг послышался мамин голос:
— Открой, Лёшка! Ты что, умер там!
Лёшка ринулся в сени и поскорей скинул крючок на входной двери.
— Ты чего запираешься? — сказала мать, заходя в дом с Лёшкиной сестрой, Любочкой. — И свет зачем потушил? Уроки сделал? — Она зажгла свет и развязала пуховый платок на Любочке.
— А папа скоро приедет? — переключил её Лёшка. Николай, Лёшкин отец, был в командировке. Обещал вернуться  сегодня.
— Скоро, — ответила за мать Любочка.
— Ты зубы мне не заговаривай. Поел? Как поедим — за уроки! По глазам вижу, что не сделал. Ох лодырь!
После ужина Лёшка делал уроки в детской. А в гостиной мать читала Любочке сказку про Оле-Лукойе. Голос её звучал задушевно и размеренно, вторя тиканью настенных часов. Лёшка зевал до слёз, макал перо в чернильницу и писал в тетради. Вечер закончился быстро. Лёшка и Любочка уже спали, когда Нина прибралась на кухне, накрыла салфеткой ужин для Николая, перемыла посуду. Печка была протоплена. Новых дров Нина подкладывать не стала. Поворошила кочергой головёшки, по которым бегали синие огонёчки, машинально закрыл вьюшку и отправилась спать. Впрочем, лёжа в постели, она ещё долго прислушивалась к входной двери.
Николай прибыл поздно ночью. Дверь ему никто не отпер. Он стучал-стучал, но безуспешно. Тогда он сорвал крючок нашёл в доме три бесчувственных тела. Что-то подсказало ему, что все трое угорели от печки. Не мешкая ни минуты, он вынес на крыльцо Лёшку, Любочку и Нину.
Лёшка очнулся от резкого запаха нашатыря. Голова его раскалывалась от боли, молоточки стучали в висках. Он пытался встать, но тело не слушалось, его стошнило. Рядом, на боку, лежала Любочка, бледная, как полотно, её тоже рвало. Нина стояла на четвереньках и часто дышала.
— Вашу мать!.. — безостановочно ругался Николай. — Вашу мать! И в господа Бога, и в чёрта!
Что и говорить, от угарного газа в Салехарде погибали нередко. Чтобы сохранить тепло в печке, хозяин или хозяйка закрывала вьюшку прежде времени, когда голубые огонёчки ещё бегали по углям, и газ, угарный газ, уходил не в трубу, а в дом. Кому-то везло, оставался в живых, как Шатовы. Между тем  Лёшка, Любочка и Нина понемногу ожили на свежем воздухе. Сидели с понурыми головами и, разумеется, не видели, что в небе полыхает полярное сияние. Как радужный занавес, переливалось оно, колыхаясь между звёзд. И сугробы сияли таинственным зеленовато-синим цветом, таким же, как небо.