Подъезжая к сией станции и глядя на природу в окно, у меня слетела шляпа.
(А. П. Чехов, «Жалобная книга»)
Бабушка моя по отцу была, как я теперь понимаю, довольно авторитарная женщина в простонародном таком стиле. Если бы мама вошла в их семью, она бы ей, наверно, немало крови попортила, но жизненные обстоятельства сложились так, что бабушка жила в семье сына. Моя сестра в силу возраста (когда бабушка умерла, ей было шесть лет, мне – двенадцать) и положения в семье (младший избалованный ребенок) не могла с ней как-то уж особо конфликтовать, я же бабушку сильно недолюбливала. Как я, опять же, теперь понимаю, у меня с ней была несовместимость на уровне радикалов характера и тому подобных вещей, о которых в те допотопные времена (70-е годы прошлого века) и слыхом не слыхивали, так же как и о «личном пространстве».
Мама, однако, совершенно справедливо считала, что каким она воспитает у меня отношение к бабушке, так и я буду к ней самой в старости относиться. Ни одна моя выходка, ни одна грубость не оставались неотмеченными, за всеми такими вещами следовал выговор. Независимо от этого, характеры в семье сложились так, что я была «мамина дочка», а сестра – «папина». И мама очень часто была по существу согласна со мной или, по крайней мере, понимала мои реакции. Но продолжала действовать так, как считала нужным. В итоге ее интонации звучали довольно фальшиво, и у меня в голове возникал сумбур, чем-то напоминавший процитированную чеховскую фразу: здравый смысл подсказывает, что это человек подъезжает к станции, а с его головы слетает непослушная шляпа. А предложение построено так, как будто шляпа здесь главная: она подъезжает к станции, а потом слетает с головы.
Вот только сейчас, написав все это, я поняла, почему, всегда замечая в тексте подобную грамматическую конструкцию, у меня возникает бурная реакция!