Память - штука странная. Иногда приторно-услужливая, иногда строптивая упрямица. Чем объяснить то, что в самый неподходящий момент она вырывает нас из привычной вереницы дней и раз за разом отправляет в путешествие во времени? И итог этого путешествия не будет достигнут до того момента, пока мы сами себе не признаемся в искренности когда-то пережитого горя или радости.
Считается, что есть вещи, приносящие радость безусловно, лишь самим фактом своего существования и своей стоимостью. Но стоит начать думать сердцем, не особо привлекая практический рассудок, и становится ясно, что вещей по-настоящему ценных больше не в ювелирных магазинах и автомобильных салонах, а в сокровенных глубинах той непознанности, что именуется человеческой душой. И подарки на память действительно оживляют то, что способно сделать нас лучше. Или хотя бы заставить вспомнить о том, какой чистотой мы когда-то обладали.
...Я разбираю безделушки, раздумывая, что можно выбросить, а что отдать детям подруги. Обрывки бус, потемневшие цепочки, какие-то брошки - настоящие драгоценности для кукольных принцесс. У маленького кулона давно потрескалась голубая дешевая эмаль, да и металл цепочки, когда-то выглядевшей, как золотая, потемнел. Но его я не отдам двум барышням-дошкольницам, а уберу подальше в коробку, где храню венчальные свечи, первые носочки своих детей и найденную на чердаке бабушкиного дома выцветшую, совершенно обезличенную икону. Мне нужно это простое воспоминание...
... Это был новый год, любимый праздник. И были дефицитные шпроты на столе, и абхазские мандарины под елкой. И "голубой огонек" по черно-белому телевизору. И соседи запросто заходили в гости, принося в качестве подарка миску с "оливье" или домашние пироги.
Бабушка этот праздник не особо жаловала - не принят был он в крестьянских семьях, где трудный, наполненный заботами темп жизни затихал лишь на Рождество, Пасху или Троицу. Хоть и варила бабушка отменный холодец, да помогала матери с пирогами, но сама редко дожидалась полуночи.
"И кто придумал - ночью есть?" - сетовала она и уходила, не дожидаясь поздравлений, что озвучивали с экрана вожди советского народа. А может, потому и уходила. Нам, детям, хоть и привычно было это новогоднее бабушкино отшельничество, но все же непонятно. Мы галдели потише, а то и вовсе уходили гулять с родителями по заваленным снегом улицам.
А утро для нас начиналось с тихого перезвона перемытой бабушкой посуды, разогретых пирогов и подарков. В тот праздник я подарила ей чашку - бабушка любила красивую посуду, берегла старинные сервизы и фарфоровые статуэтки. Конечно, на эту чашку с розовыми цветами и позолотой денег мне добавили родители - как бы не экономила я на школьных завтраках, скопить достаточную сумму мне ни за что не удалось бы. Но все равно - этот подарок был от меня, и я втайне гордилась, глядя, как бабушка, в своем аккуратном праздничном платье чинно пьет чай из ребристого фарфора. Бережливость и тяга к упорядоченному, зажиточно-крестьянскому быту всегда была сильна в ней, и я по-настоящему радовалась, что угодила бабушке, которой, по ее словам, уже мало, что было нужно от жизни.
А потом бабушка плакала - я сама этого не видела, но точно поняла, вернувшись со снежной войны на склонах старого бомбоубежища и посмотрев на ее растерянное лицо. Она не уберегла, не сохранила розовую фарфоровую красоту - старенькие руки, натруженные сохой, лошадиной сбруей, стиркой в прорубях, тяжелой лопатой, шитьем, печными ухватами дрогнули, и зазвенели о паркет розово-золотые осколки. И мне стало щемяще-страшно и жалко, но не чашки и не своей гордости от сделанного подарка: чужая вина, которая и виной-то быть не могла, оказалась слишком тягостной для моего неразумного десятилетнего сердца. Уж лучше бы я сама, гоняясь за кошкой или рассеянно жуя что-то за чтением замызганной книги об индейцах, разбила эту несчастную чашку. Наверное, именно тогда в беззаботном детском сознании впервые появилось понимание того, что значит слово "невыносимо". Оказывается, невыносимо - это не сбившееся до боли дыхание на десятом круге вокруг школьного стадиона, и не тогда, когда краснеешь перед гогочущим классом за дурацкие ошибки в сочинении, и даже не тогда, когда насквозь промерзаешь на остановке, но автобуса, что отвезет тебя в музыкальную школу, все нет и нет. Невыносимо - это когда вот так глубоко, искренне горюет близкий тебе человек, расстраиваясь оттого, что обидел тебя своей невнимательностью к твоему подарку.
Чем я могла ей помочь, как утешить? В глазах бабушки я была любимой, хоть и не в ее "породу", внучкой, и, несмотря на мое всегдашнее упрямство и строптивость и бабушкину строгость, между нами не ослабевала необъяснимая, чуть ли не мистическая связь. Бабушка, всегда бывшая для меня надежным семейным якорем, оплотом упорядоченности и сдержанности, казалась скуповатой на эмоции, но я-то знала наверняка, что за внимательно-оценивающим взглядом и плотно сжатыми губами таится бескорыстная доброта и сопереживание. А тут - покрасневшие бабушкины глаза и поспешно спрятанный в карман клетчатый платок. И я, стоящая в прихожей в насквозь промокшей от снега одежде, распаленная победой на ледяной горке...
...По-моему, в тот день я закатила скандал, наотрез отказавшись ехать в гости, к родственникам до того, пока я не избавлюсь от невыносимости чужого горя. Смешно теперь, с высоты прожитой жизни, именовать горем бабушкино расстройство от неловкости, но тогда мне было не до смеха. Родители опешили, не ожидая от меня такого всплеска, и маме стоило больших трудов убедить меня, что первого января магазины закрыты, но завтра мы обязательно поедем и купим бабушке точно такой же подарок. Помнится, я вскочила чуть свет, и специально слонялась по квартире, спотыкаясь и хлопая дверьми, чтобы мама скорее проснулась и поехала со мной в промерзшем за ночь троллейбусе в заветный магазин. Конечно, такие же чашки там были, и, конечно же, мы привезли розовый с позолотой фарфоровый тюльпан домой. И, конечно же, вечером, сидя за все еще по-праздничному накрытым столом, бабушка в новом платочке, что подарила ей мама, чинно пила чай из полупрозрачного, мелодично звеневшего от пробегавшей по кругу ложечки подарка. И глаза у нее опять были чуть влажными, но совершенно по другой причине.
А через неделю, в свой день рождения, восторгаясь от полученных в подарок книжек про морские приключения, новых лыж и предложения брата сходить в кино, я получила от бабушки маленький кулончик. Я знала, что такие продаются в галантерее за два квартала от дома, куда частенько заходила после уроков с одноклассницами полюбоваться на заколки и ленточки. Знала, что на высоком прилавке за надтреснутым стеклом выставлены кулончики, сплошь усыпанные радужными камушками, более интересные, если верить моему взыскательному детскому вкусу. И, наверное, будучи вполне прилично воспитанной барышней, поблагодарила бы за подарок, надев его пару раз для приличия. А потом сложила бы в коробку и забыла. Но в тот раз все было не так. Я носила этот кулон по поводу и без, меня ругали в школе за атрибут, совершенно недопустимый на коричневой форме. Элегантная учительница музыки со снисходительной улыбкой поясняла, что не годится носить такое украшение вместе с толстым свитером, подружки посмеивались, говоря, что ни за что не купили бы такую неяркую безделушку. Все это было не важно, а важен был тот самый бабушкин взгляд, наполненный радостью от преподнесенного мне подарка. Вряд ли в свои десять лет я понимала все тонкости отношений между близкими людьми, но по-детски бессознательно мне очень хотелось сохранить их теплоту и безмятежную доверительность, заботу о радостях и душевном покое друг друга. Мне нужно было видеть бабушкино удовольствие оттого, что ее незатейливый подарок пришелся мне по вкусу. Именно поэтому кусочек голубой эмали на золотистой цепочке, совершенно не подходящий ни к школьной форме, ни к толстому лыжному свитеру, надолго стал моей причудой.
...Я убираю поблекший кулончик в заветную коробку, где храню венчальные свечи, первые носочки своих детей и найденную на чердаке бабушкиного дома выцветшую, совершенно обезличенную икону. Простое воспоминание...