Вот уже месяц как я нахожусь в этом городе, о котором начал мечтать еще десять лет тому назад, в доме Густава Оттовича Биггеля, куда был определен маменькой на полный пансион, включая пропитание и обучение наукам.
Всего в пансионе было пять мальчиков разного возраста от семи до шестнадцати лет. Питали нас скудно, нагружали работою и зубрежкой, ибо праздность и обжорство наипервейшие враги юношества. Намаявшись за день, я и друг мой Ильин предавались мечтаниям.
Более всего желали мы увидеть Санкт-Петербург, счастливые жители которого свободно разгуливали по набережным и площадям на цветных линогравюрах Башелье, не имея над собой никаких немецких приставников. Гравюр этих было две. Густав Оттович приобрел их по случаю у отставного поручика Зюкина и повесил в нашей спальне, чтобы закрыть ими дырки на обоях.
Мне очень нравился вид на Зимний дворец во время крещения на Неве, потому что в толпе было много детей с их маменьками и нянюшками, которые находились там ради своего удовольствия, а потом могли запросто пойти домой пить чай с вишневым вареньем. Ильину же более по нраву была Большая Морская улица с кавалеристским полком. Кавалеристы выглядели браво, потому что получали жалование от самого Государя и ели пироги с семгой каждый Божий день. Конечно, были там и штатские персоны, извозчик, дама под зонтиком, студент с чертежами подмышкой и даже сытая веселая собачка. Гравюры эти казались нам окнами в неведомый и прекрасный мир, в котором происходило много интересного. Единственное же настоящее окошко в нашей комнатушке выходило на скотный двор, где Густав Оттович откармливал четырех свиней какой-то прославленной немецкой породы.
Волею Божией пробыл я в пансионе недолго, всего несколько месяцев, а если б маменька не приехала повидать меня в день моего ангела, то к Рождеству точно бы преставился с голоду, прожив жизнь короткую и ничем не примечательную.
Увидав меня, маменька заплакала, и сразу же уведомила Густава Оттовича, что забирает меня к себе в имение Павла Георигиевича Лихопекина, где служила экономкой.
В то утро г-н Биггель был в ужасном раздражении нервов, потому как рыжые дворовые собаки Флинк и Бессер непостижимым образом проникли в чулан и сожрали там все десять кругов приготовленной к празднику превосходной баварской колбасы, оставив, словно в насмешку, одни только хвостики с веревочками.
Разгневанный Густав Оттович сразу же уведомил маменьку, что она вольна поступать как ее душе угодно, но денег, выплаченных ею за два месяца вперед, возвращать не намерен. После этого ей отдали мой сундучок и просили более не беспокоить.
Конечно, я был рад нежданному освобождению, хотя и грустно было расставаться с лучшим другом моим, которого я приобрел в трудное для меня время. Но Ильин держался молодцом.
- Прощайте, Гаевский, - сказал он.- Не поминайте лихом. Славно повеселились сегодня Флинк и Бессер.
После этих слов мы обнялись и поклялись друг-другу непременно встретиться в будущем, когда вырастем и выйдем из-под родительской опеки.
- Евгений, я буду ждать вас в пять часов в Петербурге, на Большой Морской улице, - сказал Ильин. - У парапета, где собачка скачет. Приходите обязательно!
Г-н Лихопекин был вовсе не рад моему приезду.
По Рождеству отвез он меня в город и устроил на кондицию к купцу второй гильдии Колобову, Ивану Игнатьевичу, за десять рублей серебром в месяц, оставив рекомендательные письма к директору гимназии, куда меня и зачислили после экзамена, сразу во второй класс.
Г-н Колобов, и особенно жена его Авдотья Кирилловна, за неимением собственных детей были ко мне очень добры. Они и маменьку принимали радушно, когда она приезжала навестить меня из имения с нехитрыми деревенскими гостинцами. Сестра моя Аннушка в то время находилась во французском пансионе, который никак не мог быть хуже немецкого, иначе маменька уж точно ее там не оставила пропадать с голоду. Встречались мы редко. Друга своего Ильина я не забывал. Когда у меня заводились карманные деньги, ставил свечку во здравие раба Божия Алексия и молился о нем священномученнику Харалампию, как надоумила меня добрейшая Авдотья Кирилловна.
Все эти годы Петербург был моей самой сокровенной мечтой.
Мысленно бродил я по его набережным и проспектам, любуясь великолепными зданиями, в которых так чудесно сочетались заповеданные бессмертным Витрувием прочность, практичность и красота, прелесть венецианских дворцов итальянского зодчего Палладио и строгое величие античных храмов. Радостные и торжественно прекрасные цветные дворцы Растрелли сияли золотом и свежей белизной колонн, пилястров и консолей…
Не удивительно, что второй моею мечтою стала архитектура.
Выдержав экзамен на аттестат, объявил я о своем намерении ехать в северную столицу, обучаться искусству градостроительства в Императорской Академии Художеств.
Иван Игнатьевич и Авдотья Кирилловна наперебой принялись меня отговаривать, приводя к этому мое слабое здоровье и несостоятельность. Добрейший Иван Игнатьевич и вовсе советовал поступить по коммерческой части приказчиком, что я счел совершенно несуразным и неприемлемым, хотя и выслушал с почтением к его преклонным летам.
После сего предстояло мне отправиться в Кочетки, имение г-на Лихопекина, чтобы повидаться с маменькой и испросить ее благословения.
Павел Георгиевич поздравил меня вскользь с окончанием курса, но о Петербурге и слушать ничего не пожелал, объявив все блажью и пустыми мечтаниями. К тому времени он уже исхлопотал для меня место писаря в уездном суде. Маменька со слезами просила меня не противиться благодетелю, уверяя, что лучшей должности мне нигде не сыскать, и если будет на то Божия воля, не пройдет и десяти лет, как я при должном усердии стану судебным приставом и титулярным советником. Этого я совершенно не мог снести и отпросился погулять на реку под предлогом головной боли.
- Ступай, голубчик, - сказала маменька, утирая слезы, - поразмысли на досуге. Может, Аннушку с Лизаветой Павловной повстречаешь - как ушли после чаю, так и пропали. Павел Георгиевич уже три раза о них спрашивал.
Павел Георгиевич к сестрице моей был всегда более расположен и позволял жить в Кочетках каждое лето, потому что дочь его, Лиза, была одних лет с Аннушкой и считала ее своей лучшей подругой. Мне это всегда было очень удивительно, потому как более несходных характеров и вообразить себе невозможно. Аннушка наша - сущий ангел, а Лизавета Павловна не могу сказать кто.
Конечно, обе были на берегу, где у Павла Георгиевича устроена несуразная беседка в стиле деревенского маньеризма, обсаженная синими ирисами, которые называются в нашей местности "кочетки".
Полагаю, что ирисы для Лихопекиных имеют то же значение, что флер-де-лис для древних франков.
Аннушка черезвычайно мне обрадовалась, а Лизавета Павловна, повела себя как обычно.
- Да, Евгений Федорович! - сказала она, сверкнув глазами, - Это пятно на моем лице - самый настоящий синяк! А эти багровые полосы - царапины! И не делайте вид, что вы ничего не заметили. Я ничуть не стыжусь того, что упала этой ночью с крыши флигеля, как вам наверняка уже изволили сообщить.
- Полно вам, Лизавета Павловна, - заверил я. - Никто мне ничего подобного о вас не рассказывал. Да и царапины вам к лицу. Они придают вашей внешности естественную прелесть.
- Меня это совершенно не беспокоит! - отрезала Лизавета Павловна. - Оставьте ненужные любезности, я не кисейная барышня, а человек прогрессивных взглядов и убеждений.
С этим я не мог не согласиться.
- Мы с Лизанькой хотели наблюдать движение светил в ночном небе, - пояснила Аннушка.- Но Лизанька оступилась и упала с крыши на куст крыжовника, при чем у астрономического атласа оторвалась обложка, и Павел Георгиевич очень на нас сердится.
- А все из-за дурака Сафрона, - добавила Лизавета Павловна. - Если бы он не стал палить из ружья и кричать «Воры! Воры!», ничего такого не случилось бы вовсе.
- Да ведь он убить вас мог, Елизавета Павловна! - сказал я.
Лизавета Павловна передернула плечами и состроила самую что ни на есть презрительную гримасу.
- Убить? Вот еще!.. Он был пьян, и едва ногу себе не прострелил насквозь.
Сафрон - ленивый и предерзкий малый, с детских лет состоящий в услужении у г-на Лихопекина. За работой его увидеть почти невозможно, все более на рыбной ловле и в продолжительных беседах с кучером Трофимом. Однажды я очень отчетливо слышал, как он назвал нас с маменькой «голопузые дворяне».
Должен отметить, что Сафрон отдаленно напоминает лицом Павла Георгиевича, в некотором простонародном и оглупленном роде, но что бы это значило, рассуждать не берусь.
В тот день к обеду ожидали отставного поручика Зюкина.
Это был тот самый Зюкин, у которого Густав Оттович купил в свое время цветные гравюры с видами Санкт-Петербурга. Вначале это показалось мне каким-то мистическим знаком, потому что все шесть с половиной лет, прошедших с того момента, как я навсегда покинул злосчастный немецкий пансион, я слыхом не слыхивал ни о каком Зюкине ни от матушки, ни от г-на Лихопекина. Лизавета Павловна с Аннушкой не сильно обрадовались известию о приезде гостя и сразу же попытались сказаться больными, но Павел Георгиевич слышать ни о чем таком не пожелал и велел обеим к пяти часам явиться к столу без всяких промедлений.
Я очень хорошо помнил, что Густав Оттович отзывался о г-не Зюкине как о беспутном молодом человеке, горьком пьянице и картежнике, который на вырученные от продажи гравюр деньги сразу же купил штоф водки, и мне представилось очень странным, что Павел Георгиевич принимает такую сомнительную персону в своем доме.
К моему удивлению, г-н Зюкин приехал на щегольской рессорной бричке с откидным кожаным верхом, в которую была запряжена очень недурная гнедая лошадка. Одет отставной поручик был по последней моде и выглядел бы весьма презентабельно, если бы не черные плутоватые глаза, из-за которых его лицо все время хотелось назвать физиогномией.
К обеду подали горячие закуски с соленьями, потом отварную телятину, котлеты из судака и много всякой всячины. Еда была отменная. Зюкин выкушал стопочку рябиновки, словно пожилая помещица, а от двойной водки отказался со смиренным благонравием, на что Павел Георгиевич даже высказал свое неудовольствие:
- Что же ты, батюшка Дионисий Петрович, имени своего не оправдываешь?..
Лизавета Петровна сидела с каменным лицом на котором вызывающе темнел нарочно не забеленный синяк, прямая и неподвижная, словно кол проглотила.
Зюкин обратился к ней с довольно бойким и остроумным комплиментом, но она даже не посмотрела в его сторону, и только осведомилась ледяным голосом, известно ли ему что-нибудь о Тихо Браге.
- Помилуйте, любезная Лизавета Петровна, - взмолился Зюкин, - не попрекайте меня брагою, ничего мне о ней не известно, никакой браги от роду не знал, ни тихой, ни громкой!..
Лизавета Петровна презрительно усмехнулась, но мне почему-то пришло в голову, что г-н Зюкин не так уж прост, как может показаться с первого взгляда.
- Опять ты со своими немцами, Лизанька, - упрекнул ее Павел Георгиевич.
Сафрон подлил ему водки.
Обычно за обедом у Лихопекиных от меня ожидают благодарного молчания, но тут я все же отважился подать голос:
- Кстати о немцах, Дионисий Петрович, слыхали ли вы о Густаве Оттовиче Биггеле?
- Как же, не только слыхал, но и видал не так давно, - ответил Зюкин. - Содержатель колбасной лавки. Колбаса у него отменная. Особенно брауншвейгер и брегенвурст.
- Ранее он держал пансион, - сказал я. - Я даже был там на обучении несколько месяцев…
Павел Георгиевич метнул в меня недовольный взгляд.
- Ну, так вам повезло, господин Гаевский, - отозвался Зюкин. - У этого Биггеля ученики мерли как мухи, не к столу будь сказано. Никто в этом виновен не был - злой рок, судьба … но пансион пришлось закрыть, сами понимаете, слухи могли поползти всякие, особенно, когда в мансарде случился пожар и один воспитанник задохнулся насмерть.
- А не знаете ли вы что-либо о Алексее Ильине? - спросил я с замирающим сердцем.
- Так это, помнится, и был Ильин, - ответил Зюкин, закусывая соленым рыжиком.
(продолжение следует)
http://www.proza.ru/2015/01/09/1801