Начало: «Раздел первый» http://www.proza.ru/2014/12/28/462
Предыдущая часть: «Раздел шестой» http://www.proza.ru/2015/01/06/547
Раздел седьмой
Когда мы на следующий день гуляли с ней по аллее, я рассказал ей о происшествиях прошедшей ночи. Может, мне и не надо было делать этого, не знаю, но я никак не мог избавиться от мысли, что тут что-то нечисто с экономкой. Она не удивилась, посмотрела на меня большими прекрасными глазами и ответила медленно:
- Видите, а я в эту ночь так переволновалась за вас, что сначала бодрствовала, а потом уснула так сильно, что даже ничего не слышала. Не стоит вам вставать ночью, пан Белорецкий. Если что-то случится, я этого себе не прощу... А насчет экономки вы ошибаетесь. Собственно говоря, она может ходить повсюду, я не придерживаюсь старых правил, что экономка может приходить на второй этаж только тогда, когда ее зовут. Тут самое ужасное не она, а Голубая Женщина. Опять она появилась. Непременно случится что-то плохое.
И с суровым мужеством добавила:
- Скорее всего это будет смерть. И я уверена, что умру я.
Мы сидели в старой беседке, затерянной глубоко в зарослях. Камень от старости весь оброс мхом, какой после последних дождей молодо зазеленел. Посредине беседки стояла мраморная девка с отбитым ухом, и по лицу ее ползла улитка. Яновская посмотрела на нее и грустно улыбнулась:
- Вот так и мы. Мерзость запустения наша жизнь. Вы говорили, что не совсем верите в то, что это призраки. Я с вами не соглашаюсь. Но если бы и так - что меняется? Не все равно ли, от кого страдать, если страдать надо, надо искупать грехи.
- Вы их искупили этими двумя годами, - начал я. Но она не слушала меня.
- Люди грызутся, как пауки в банке. Шляхта умирает. Когда-то мы были сильными, как камень, а сейчас мы... знаете, если расколоть камень со старого здания, в нем будут улитки. Неизвестно, чем они там кормятся, но стоит стукнуть такой камень, как он развалится. Так и мы. И пусть стучат скорей.
- И не жаль вам этой красоты? - повел я рукой вокруг себя.
- Нет, только бы скорей. Я, вообще, давно готова исчезнуть вместе с этим гнездом и не жалела бы ни его, ни себя. Но с некоторого времени я заметила, что мне становится немножко жаль жизни. Наверняка, она не такая плохая штука, как я думала. Наверняка, и в ней есть солнце, друзья, пушистые деревья, смелость и верность.
- Это очень хорошо, что вы так думаете.
- Нет, это очень плохо. В сто раз хуже умирать, любя жизнь, чем так, как я думала умереть раньше. Раньше ужас был привычным состоянием моей души, сейчас он превращается во что-то такое, чему нет наименования, чего я не желаю. И все потому, что я начала немножко верить людям. Не надо этой веры, не надо надежды. Лучше так, как раньше. Это и спокойно.
Мы помолчали, она наклонила себе на колени желтую полуоблетевшую веточку клена и гладила ее.
- Люди не всегда врут. Я очень благодарно вам, пан Белорецкий, за это. Вы должны меня простить, я слышала ваш разговор со Светиловичем, чистой, доброй душой, единственным, кроме вас и, может, еще дяди, человеком в этом округе. Благодарю за то, что не повсюду на земле люди с плоскими головами, толстым черепом и чугунными мозгами.
- Кстати, про Дуботовка. Как вы считаете, не должен ли я открыться ему, чтобы вместе взяться за разоблачение этой пакости?
Ресницы ее вздрогнули.
- Не надо. Этот человек триста раз доказывал свою преданность и верность нашему дому, он хороший человек, он не дал Гарабурде падать на взыскание наш вексель еще при отце и сделал это не совсем законным путём: вызвал его на дуэль и сказал, что все родственники его будут вызывать Гарабурду до того времени, пока дело не закончится для него плохо. Но именно поэтому я и не хочу, чтобы он вмешивался. Он слишком горячий, дяденька.
Глаза ее, лучистые и тихие, засияли вдруг.
- Пан Белорецкий, я давно хотела сказать вам что-то. После вчерашнего нашего разговора, если вы клялись, я поняла, что ждать нельзя. Вы должны оставить Болотные Ели, оставить сегодня, самое позднее завтра, и ехать в город. Хватит. Отпели скрипки. В свои права вступает смерть. Вам нечего делать тут. Езжайте. Оставьте этот загрязненный столетиями дом, гнилых людей, их преступления тому, что им подходит: ночи, дожди. Вы слишком живой для этого. И вы чужой.
- Надежда Романовна! - завопил я. - Что вы говорите! Меня уже называли тут чужаком. Мог ли я ожидать, чтобы и из ваших губ долетело ко мне то же самое жестокое слово? Чем я заслужил его?
- Ничем, - сухо сказала она. - Но поздно. Все на мире поздно приходит. Вы слишком живой. Идите к своему народу, к тем, кто живет, голодает и смеется. Идите побеждать. А мертвым оставьте могилы...
Я разозлился до беспамятства:
- А вы не мой народ? А эти люди, запуганные и голодные, это не мой народ? А Светилович, кого я должен буду предать, это не мой народ? А эти проклятые Богом болота, где творится мерзость, эта не моя земля? А дети, какие плачут ночью, услышав топот копыт дикой охоты, какие дрожат от ужаса вся жизнь, это не дети моих братьев? Как вы смели даже предлагать мне такое?!
Она ломала руки:
- Пане Белорецкий... Неужели вы не понимаете, что поздно пробуждать к жизни эту местность и меня? Мы устали надеяться, не пробуждайте нашей надежды. Поздно! Поздно! Неужели вы не понимаете, что вы один, что вы ничего не сделаете, что гибель ваша - это будет ужасно, это будет непоправимо! Я не прощу себе этого. О, если бы вы знали, какие это ужасные призраки, какие ненасытные чужой крови!
- Надежда Романовна, - сказал я холодно, - ваш дом - сильная крепость. Но если вы гоните меня, я пойду в менее надежную, но не оставлю этой местности. Сейчас надо или умереть, или победить. Умереть - если это призраки. Победить - если это люди. Я не поеду отсюда, не поеду ни за что на свете. Если я мешаю вам - другое дело. Но если ваша просьба вызвана только тем, что вы боитесь за меня, не хотите рисковать моей шкурой, - я остаюсь. Наконец, эта моя шкура, и я имею полное право пользоваться ей, как сам захочу. Понимаете?
Она посмотрела на меня растерянно, со слезами на глазах.
- Как вы могли даже подумать, что я не хочу видеть вас в этом доме?! Как вы могли подумать? Вы мужественный человек. Мне спокойно с вами. Мне, наконец, хорошо с вами, даже когда вы такой грубый, как сейчас были. Шляхтич так не сказал бы. Они такие изящные, изысканные, так прячут свои мысли. Мне так опротивело это. Я хочу видеть вас в этом доме, я только не хочу видеть вас таким, как вчера, или...
- Или убитым, - подхватил я. - Не волнуйтесь. Больше вы меня таким не увидите. Оружие со мной. И сейчас не я от них, а они от меня будут бегать, если хоть капля крови есть в их бесплотных жилах.
Она встала и пошла из беседки. У самого входа постояла минуту спиной ко мне, повернулась и, глядя вниз, сказала:
- Я не хотела, чтобы вы рисковали жизнью. Очень не хотела. Но после вашего ответа я думаю про вас в сто раз лучше. Только очень остерегайтесь, Белорецкий. Не забывайте нигде оружия. Я... очень рада, что вы не послушались меня, не решили ехать. И я согласна с вами, что людям надо помочь. Моя опасность - глупость, но другие люди - все. Они, может, тут более достойные счастья, чем те, на солнечных равнинах, ведь они больше страдали в ожидании его. И я согласна с вами: им надо помочь.
Она пошла, а я еще долго сидел и думал про нее. Я был поражён, встретив в этом болоте такое благородство и красоту души.
Вы знаете, как повышает и усиливает человека знание того, что на него кто-то надеется, как на каменную стену. Но я, видимо, плохо знал себя, поскольку следующая ночь относится к самым ужасным и неприятным воспоминаниям моей жизни. Лет десять спустя я, припоминая ее, мычал и стонал от стыда, и жена спрашивала меня, что со мной случилось. И я никогда, аж по сегодняшний день, не рассказывал про эту ночь и мои мысли никому.
Может, и вам не рассказал бы, но мне в голову пришла мысль, что не так важны позорные мысли, как то, сумел ли человек их победить, не приходили ли они к нему после. И я решил рассказать вам это для науки.
Перед вечером ко мне пришел Светилович. У хозяйки болела голова, и она еще до его появления закрылась в комнате. Мы разговаривали перед камином вдвоем, и я рассказал ему о происшествии прошедшего вечера. Выражение недоразумения отразилось на его лице, и я спросил, что его так удивляет.
- Ничего, - ответил мне он. - Экономка - это глупость. Возможно, она просто ворует у хозяйки из ее мизерных доходов, возможно, еще что. Я давно знаю эту бабу: довольно скуповата и глупая, как сапог. У нее мозги заплыли жиром, и на преступление она не способна, хотя последить за ней, кажется, неплохо. Голубая Женщина тоже чушь. В следующий раз, если увидите ее, стрельните в ту сторону. Я не боюсь призраков-женщин. А вот вы лучше отгадайте, почему я так удивился, услышав про вчерашнюю дикую охоту?
- Н-не знаю.
- Ну, а скажите, не было ли в вас никаких подозрений насчет Вороны? Скажем, так. Ворона сватается к Яновской, получает тыкву и после, чтобы отомстить, начинает выбрасывать шуточки с дикой охотой. Вы не слышали про сватание? Да, да, еще два года тому назад, при жизни Романа, он предлагал этому, тогда еще ребенку, руку и сердце. Поэтому и на вас злится, поэтому и ссоры искал, а когда не получилось - решил убрать вас с дороги. Я только думал, что это будет немного позже.
Я задумался:
- Признаюсь вам, такие мысли у меня были. Возможно, я даже дал бы им волю, если бы не знал, что Ворона лежит раненый.
- То как раз глупость. Сразу почти после вашего отхода он появился к столу, зеленый и мрачный, но почти трезвый. Кровопускание помогло. Он был замотан бинтом, как кочан капусты, один нос и глаза смотрели. Дуботовк ему: «Что, хлопче, стыдно, напился, как свинья, меня на дуэль вызывал, а нарвался на человека, какой тебе дал чеса?» Ворона попробовал улыбнуться, но от слабости качнулся: «Сам вижу, дядя, что я дурак. И Белорецкий так меня проучил, что я больше никогда лезть к людям не буду». Дуботовк только головою покачал: «Вот что водочка, мощь божья, с олухами делает». А Ворона ему: «Я думаю, надо у него прощения попросить. Неудобно. Все равно как позвали в гостьи и пытались выстегать». После подумал: «Нет, - говорит, - прощения просить не буду, злюсь немного. И, наконец, он удовлетворение получил». И я вам скажу еще, он сидел с нами, а мы пили до самого рассвета. Дуботовк до того напился, что начал представлять себя христианским мучеником при Нероне, и все пытался положить руки в блюда с жженкой. Этот твой секундант, балбес лет под сорок, все плакал и кричал: «Матушка, приди сюда, погладь меня по головке. Обижают твоего сына, не дают ему больше водки». Человека три так и уснули под столом. Никто из них не выходил ни на минуту, так что касается дикой охоты ни Ворона, ни Дуботовк причастности не имеют.
- А вы что, и Дуботовка подозревали?
- А почему нет? - жестко сказал Светилович. - Я никому сейчас не доверяю. Дело идет про Надежду Романовну. Что же я Дуботовка буду отсюда, из подозрительных, исключать? По какой причине? Что добрый он? У как человек прикинуться может! Я и сам... вчера даже не подходил к вам во время дуэли, чтобы не подозревали, если они преступники. И сейчас не буду подходить, не надо. Я и вас подозревал: вдруг... и потом спохватился. Известный этнограф идет в бандиты! Ха! Так и Дуботовк мог агнцем прикинуться. А главное, не понравился мне его этот подарок, портрет Романа Старого. Как будто нарочно, чтобы девушку из колеи выбить.
- А что, - спохватился я, - действительно подозрительно... Она сейчас даже у камина сидеть боится.
- То-то же ведь, - угнетенно сказал Светилович. - Значит, не он король Стах. Подарок этот как раз в его пользу говорит. И вчерашнее событие.
- Слушайте, - сказал я. - А почему бы не допустить, что король Стах - эти вы. Вы же пошли вчера позже меня, вы ко мне без всякого основания ревнуете. Вы, может, мне просто глаза замыливаете, а на самом деле, чуть только я вышел, как вы: «По коням, хлопцы!»
Я ни минуты не думал так, но мне не понравилось, что доверчивый искренний хлопец сегодня держит себя как недоверчивый дед.
Светилович смотрел на меня, как обалделый, моргнул раза два глазами и вдруг захохотал, сразу превратившись опять в хорошего чистого юношу.
- То-то ведь, - ответил я его тоном. - Не плетите на таких стариков, как Дуботовк, напрасно. Оскорбить человека недолго.
- Да я и не думаю сейчас на его, - все еще хохоча, ответил он. - Я же вам говорил, они были со мной. Когда начало светать, Вороне стало очень плохо, пошла опять кровь, начал бредить. Послали одного за дедом-знахарем, потом даже врача привезли, не поленились в уезд поехать. Приехал он совсем недавно и приговорил Ворону к неделе в кровати. Сказали, что получилось случайно.
- Ну, а кто бы еще мог быть?
Мы перебрали всю окрестность, но ни на ком не остановились. Думали про Бермана даже и хотя понимали, что он - теленок, решили написать письмо к знакомым Светиловича в губернский город и узнать, как он там жил раньше и что он за человек. Это было нужно потому, что он был единственный из людей яновской окрестности, про кого мы ничего не знали. Мы предполагали и так и сяк, но ни до чего не могли додуматься.
- Кто самый богатый в околицах Болотных Елей? - спросил я.
Светилович подумал:
- Яновская, кажется... Хотя богатство ее мертвое. Потом идет Гарович (он не живет тут), потом пан Гарабурда - между прочим, главный наследник Яновской в том случае, если бы она умерла сейчас. Потом идет, наверное, Дуботовк. Земли у него мало, хозяйство и дом, сами видите, бедные, но, видимо, есть припрятанные деньги, ведь у него всегда едят и пьют гости. Остальные - мелочь.
- Вы говорите - Гарабурда наследник Яновской. Почему он, а не вы, ее родственник?
- Я же вам говорил, отец сам отказался от права на наследство. Опасно, поместье не дает дохода, на нем висят какие-то векселя, как говорят.
- А вы не думаете, что Гарабурда...
- Гм. А какая ему выгода преступлениям зарабатывать то, что все равно может принадлежать ему. Скажем, Яновская выйдет замуж - вексель у него, если это не басня. Да он и трус, каких мало.
- Да, - задумался я. - Тогда пойдем другим путём. И вот каким: надо узнать, кто выманил в тот вечер Романа из дома. Что мы знаем? Что дитя было у каких-то Кульшей? А может, Роман вовсе не за ней выехал? Я же это знаю со слов Бермана. Буду спрашивать у Кульшей. А вы наведите справки о жизни Бермана в губернском городе.
Я проводил его к дороге и возвращался уже в полумраке аллеей. Скверно и неприятно было мне на душе. Аллея, собственно, давно превратилась в тропу и в одном месте огибала огромный, как дерево, круглый куст сирени. Мокрые сердцевидные листья, еще совсем зеленые, тускло блестели, с них падали прозрачные капли, и куст плакал.
Я миновал его и отошел шагов на десять, когда вдруг что-то сухо щелкнуло сзади. Я почувствовал палящую боль в плече.
Стыдно сказать, но у меня сразу затряслись жилки. «Вот оно, - подумал я, - сейчас ударит еще раз». Надо было выстрелить просто в сирень или даже просто броситься бежать - все было бы умнее того, что я сделал. А я, с большого перепуга, повернулся и бросился бежать просто на куст, грудью на пули. И тут я услышал, что в кустах что-то затрещало, кто-то бросился убегать. Я гнался за ним, как бешеный, и только удивился, почему он не стреляет. А он, видимо, действовал также инстинктивно: убегал во все лопатки и так быстро, что хруст затих, а я так и не увидел его.
Тогда я повернулся и пошел домой. Я шел и почти ревел от обиды. В комнате я осмотрел рану: глупость, царапина верхнего плечевого мускула. Но за что? За что? Из песни слов не выкинешь, наверняка, после потрясения последних дней проявился у меня общий упадок нервов, но я часа два буквально корчился от ужаса на своей кровати. Никогда бы я не подумал, что человек может быть таким ничтожным слизнем. Я чуть не плакал.
Вспомнилось предупреждение, шаги в коридоре, ужасное лицо в окне. Голубая Женщина, бег по вересковым пустошам, этот выстрел в спину.
Убьют, непременно убьют. Мне казалось, что тьма смотрит на меня невидимыми глазами какого-то чудища, что вот кто-то подкрадется сейчас и схватит. Стыдно сказать, но я натянул одеяло на голову, чтобы не схватили со стороны подушки, как будто одеяло могло защитить. И невольно неизвестно откуда появилась подленькая мысль: «Надо убегать. Им легко на меня надеяться. Пусть сами разбираются с этими мерзостями и с этим охотой. С ума сойду, если еще неделю побуду тут».
Никакие моральные критерии не помогали, я трясся как осиновый лист, а если уснул, то был таким измученным, будто век возил каменья. Наверняка, если бы прозвучали шаги Малого Человека, я бы залез в тот вечер под кровать, но того, на счастье, не было.
Утро придало мне мужества, я был поразительно спокоен.
Я решил в тот день пойти к Берману, тем более что хозяйка еще болела. За домом стояли огромные, выше человека, уже засыхающие лопухи. Сквозь них я добрался к крыльцу и постучал в двери. Мне не ответили, я потянул двери на себя, и они открылись. Небольшенькая передняя была пустой, висело только пальто Бермана. Я кашлянул. Что-то зашебуршало в комнате. Я постучал - голос Бермана сказал прерывисто:
- К-кто? Заходи-те.
Я вошел. Берман приподнялся из-за стола, тем самым жестом запахивая халат на груди. Лицо его аж побелело.
- День добрый, пан Берман.
- С-садитесь, садитесь, пожалуйста, - он засуетился так, что мне стало неудобно.
«Чего приплелся к нему? Человек любит уединение. Вишь ты, как испугался...»
А Берман уже отошел.
- Садитесь, садитесь, многоуважаемый, садитесь, почтенный пан.
Я посмотрел на стул и увидел на нем тарелку с каким-то недоеденным блюдом и десертную ложку. Берман скоро схватил ее.
- Простите, решил удовлетворить свой, так сказать, аппетит.
- Пожалуйста, ешьте, - сказал я.
- Что вы, что вы!.. Есть в присутствии интеллигентного пана... Я не могу.
Губы фарфоровой куклы приятно кривились.
- Вы не заметили, сударь, какое это неприятное зрелище, если человек питается? О, это ужасно! Он тупо плямкает, чамкает и напоминает какую-то скотину. У всех людей так выразительно проявляется сходство с каком-либо зверем. Тот жрет, как лев, тот чамкает, как, простите, то животное, какое пас блудный сын. Нет, пан-благодетель, я никогда не ем на людях.
Я сел. Комната была очень скромно обставлена. Железная кровать, какая напоминала гильотину, стол, два кресла, еще стол, весь заваленный книгами и бумагами. Только скатерть на столе был необычная, очень тяжелая, синяя с золотом. Свисала она к самому полу.
- Что, удивляетесь? О, сударь, это единственное, что осталось из бывших вещей.
- Пан Берман...
- Я слушаю вас, пан.
Он сел, склонив кукольную голову, широко раскрыв серые огромные глаза и приподняв брови.
- Я хочу спросить у вас, других планов дома нет?
- М-м... нет... Есть еще один, сделанный лет тридцать назад, но там просто сказано, что он скопирован из того, что я дал вам, и показанны только новые перегородки. Вот он, пожалуйста.
Я посмотрел на план. Берман был прав.
- А скажите, нет ли какого замаскированного помещения на втором этаже, у пустой комнаты со шкафом?
Берман задумался.
- Не знаю, сударь, не знаю, сударь... Где-то там должен быть секретный личный архив Яновских, но где он - не знаю. Н-не знаю...
Пальцы его так и бегали по скатерти, выбивая какой-то непонятный марш.
Я поднялся, поблагодарил хозяина и вышел.
«И чего он так перепугался? - подумалось мне. - Пальцы бегают, лицо белое! У, холостяк чертов, людей начал бояться...»
И, однако, какая-то мысль сверлила мой мозг.
«Почему? Почему? Нет, что-то тут нечисто. И почему-то крутится в голове слова «руки». Руки. Руки. При чем тут руки? Что-то должно в этом слове скрываться, если оно так лезет из подсознания».
Я выходил от него с твердой мыслью, что тут надо держаться бдительности. Не нравился мне этот кукольный человечек, и в особенности пальцы, пальцы, в два разы длиннее нормальных, какие выгибались на столе, как змеи.
Продолжение «Раздел восьмой» http://www.proza.ru/2015/01/10/980