Глава четвёртая
А пока моё самодельное «Полное собрание сочинений» – неожиданно для меня самого – попало не к кому-нибудь, а (вот так чудеса!) к самой Наталье Андрейченко, игравшей Мери Поппинс!
Оптимист: Неплохое начало!
Оказывается, мир тесен!
Если одесситы говорят, что Одесса – это большая деревня, то тогда что такое Голливуд, если не большой проходной двор, – ну, не одесский дворик, с бельём на верёвочке, но всё же…
Правда, здесь не все кинозвёзды из других стран делали головокружительную карьеру. Кому-то это удавалось, а кому-то – нет.
«А почему бы мне, – подумал я, – не попытать счастья в том, к чему Голливуд по-своему оказался причастен? Ведь если бы Наталья Андрейченко не приехала в Америку – желая пробиться в звёзды там, где, как она ошибочно думала, олимп мирового кино, – мои сочинения вряд ли к ней бы попали…»
Наталья Андрейченко как актриса безуспешно пыталась найти себя в Америке. Да и Голливуд давно уже перестал быть прежним Голливудом…
Именно тогда моя книжечка-«рукопись» хранилась в редакции газеты «Контакт»; не ведая, что её ждёт, я также звёзд с неба не хватал…
И вдруг – она оказалась у Натальи Андрейченко, у «Мери Поппинс»! Из «Контакта» сразу ли, прямиком, или походила по рукам – я ещё не знал – но попала именно к ней...
И – осталась у неё.
Ещё за полгода до этого события, – в один из тех дней, когда я ночью бодрствовал, мечась от стенки к стенке, а днём отсыпался, – однажды папа мне сказал:
– О твоей «рукописи» узнал композитор Максим Дунаевский. Он давал интервью журналисту «Контакта», его скоро опубликуют. В интервью с Дунаевским о твоих сочинениях тоже будут говорить.
Не прошло и недели, как я уже держал в руках свежий номер «Контакта», читая большое интервью с Максимом Дунаевским. (Он также в то время жил в Америке.)
Разумеется, не обо мне одном шла речь в интервью. Много в нём говорилось о русских артистах, писателях. Вообще – о людях искусства, давно ли, недавно ли, уехавших из России, из стран бывшего СССР. Да, в эмиграции не всем из них повезло раскрыть свой талант так, как это было на родине. Многим в своей стране жилось нелегко – но их творчество всё же подпитывала родная почва. Искать себя в новом, незнакомом, черпать в том вдохновение – не каждому это оказалось под силу. Кто-то слишком переоценил собственные возможности – думали, что в другой стране продолжат заниматься своей профессией, и с таким же успехом, каким пользовались там, откуда уехали. А если кому-то это удавалось – таких людей было немного.
Наконец, я дошёл до того места интервью, где заговорили обо мне.
Трогательно, сердечно отозвавшись о моих сочинениях, а также назвав имя их автора, и что автору только семнадцать лет, корреспондент «Контакта» Арнольд Мельник сказал Дунаевскому:
– Вот эта рукопись, возьмите её.
Ну, думаю, обрадовавшись такому повороту, – журналист на время дал её почитать, да ещё одному из самых любимых моих композиторов...
Но нет, не совсем так!
Оказалось, не все в редакции «Контакта» знали, что «рукопись» туда передана для публикации книги, и что передавать её кому-либо ещё не входило в мои планы; как и то, что средств пока на это нет – дело откладывается в долгий ящик... (У меня хранились ещё в запасе один-два экземпляра моей самодельной книжечки; опубликовать мои сочинения в самиздате будет стоить дешевле.) Зато в редакции «Контакта» знали – в одном из своих сочинений я выразил желание донести «своё», вожделенное, до людей, которые запомнились мне в образах созданных ими киногероев. Была среди них и актриса Наталья Андрейченко. Ей и передадут «рукопись» – через Максима Дунаевского.
Приятная неожиданность!
Впрочем, пройдёт немало времени с того осеннего дня, когда меня ожидал сюрприз – в газете обо мне замолвили словечко – до того радостного события, когда актриса получит мои сочинения: это будет уже следующим сюрпризом, – наконец-то я пойму настоящий смысл слов, сказанных Дунаевскому: «Вот эта рукопись, возьмите её». Когда же случится и это, папе позвонят из редакции «Контакта»: пригласят его со мной приехать и кое-что получить – уже переданное через кого-то для меня самой Андрейченко!
И мы туда приедем, и я получу – от главного редактора «Контакта» Петра Вегина – три фотографии моей любимой актрисы: одну большую и две маленькие. Теперь, довольный, я держал их в руках. На той фотографии, которая была побольше, – пусть чёрно-белой, но где фотограф как истинный художник в самом лице актрисы схватил и запечатлел «цвет» женственного, яркого и запоминающегося, – на ней Наталья Андрейченко и вправду смотрелась так красиво и молодо, как настоящая Мери Поппинс – ни дать ни взять! (В кино героиня была изящней и грациозней, чем в сказке Памелы Трэверс.) Все три фото с автографами, а ещё – пожеланиями от всего сердца – на них не поскупилась рука актрисы. А также с лучшими отзывами о моих сочинениях, чем можно было бы ожидать, – видимо, по мнению Натальи Андрейченко, что-то в них было...
Затем мы с папой и Петром Вегиным из кабинета, где я получил фотографии, по коридору направились к кабинету главного редактора, куда нас пригласив, Вегин проследовал за нами.
…Когда-то, на заре юности, поэт Пётр Вегин, ростовчанин, приехал в Москву, чтобы жить и творить – быть поближе к прославленной творческой богеме страны. Тогда уже советским читателям были хорошо знакомы имена таких молодых поэтов, как Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский; уже Белла Ахмадулина мелодично-высоким и звонким, как эхо, голосом (который столь прелестно спародирован в мультике про Винни-Пуха в озвучиванье Ией Савиной поросёночка Пятачка!) читала свои стихи на творческих вечерах, – а поэты собирали в то время многолюдные залы, и даже целые стадионы. Нередко был среди них и Пётр Вегин... Однако времена меняются; переменчивы и вкусы публики. Да и многое, выходящее из-под пера сочинителя, не предназначено для большой арены. Конечно, Владимира Маяковского, с его революционной воинственностью и идейной направленностью – в стихах, словно созданных для того, чтобы бить не в бровь, а в глаз, – легче представить декламирующим со стадиона, чем Пушкина. Но, к примеру, та же Ахмадулина – на сцене само воплощение вдохновенных «шестидесятников» – далеко не всё из ею написанного оглашала под восторги зрителей, и жадно и горячо внимающих поэтам с трибун стадиона... Но собирать поэзией рукоплещущие многотысячные олимпы уже есть в своём роде культурный «бунт» – как со стороны чтецов, так и со стороны публики. Хотя этот «бунт» не имел ничего общего с прежней жёсткой бравурностью сталинщины. Однако лирики вышли на большую арену – а значит, над всем этим по-прежнему видимо-невидимо царил Маяковский... Но мятежный, революционный дух последнего в творчестве других поэтов тогда оставит следы иные; его нестройные, обрывистые ритмы подхватит Вознесенский – не в воинственном, но мощном артистическом напоре. Поэтому часто и стихи Вознесенского, его зримые «лестницы»-строки, как у Маяковского, на слух так же трибунно глаголют. Но это не помешало творческой богеме тех лет обрасти пушкинскими крыльями... Это было молодое душой арбатство, – оно не кончалось московским Арбатом: с дерзанием, задором – оно существовало в стране для всех, кто был ему открыт и с которым открывал для себя этот огромный мир – горячо, стихийно, страстно…
И Пётр Вегин в своих стихах – подхватив, целомудренно уравновесил – и эти ритмы, и эти крылья.
Целую руки твои,
Русская Речь,
на которых ты качала своих поэтов.
Не твоя вина,
что не всех сумела сберечь –
так бывает у матерей многодетных.
. . .
Ни венца на тебе дорогого,
ни золотом шитых риз.
Полушария мало для твоего пьедестала!
На тебя я потрачу
всю мою золотую жизнь,
лишь бы ты
мёртвый лоб мой
поцеловала...
Теперь ему уже было лет пятьдесят пять… Вот он, Пётр Вегин, сидит в кресле, напротив меня. Поэт и человек – вдумчивый, одухотворённый. С усами цвета каштана и такими же, с проседью, волосами, ещё сохранившимися на макушках, – они были отращены в густые вьющиеся локоны. Сегодня, беседуя со мной и папой о возможности издания моей книжки, обо всём, что имело к ней отношение, кроме одного – пока неодолимого к этому препятствия – больших расходов на её издание, – Пётр Вегин ещё не знает, как не знаем и мы с папой: в издательстве «Контакта» ничего из этого не выйдет. Невелика «рукопись», да книга – чтобы выпустить «В печать и в свет» – дорогА!
У него в кабинете просидели мы недолго; была пятница, день, когда к главному редактору приходило гораздо больше посетителей, чем в другие рабочие дни, когда он в основном хлопотал над материалами для своего еженедельника, собирая и готовя их к публикации.
Незадолго до того, как Вегину сообщили о посетителе, следующем за нами, я, пользуясь случаем, наконец решился у него попросить – номер телефона Натальи Андрейченко.
– Я хотел бы поблагодарить её за подарки, – сказал я ему.
– Только я вам этого телефона не давал, – ответил он, когда чернилами ручки выводил на бумажке цифры её телефона...
…А можно ли (это горячее желание теперь, как никогда раньше, показалось мне близким к исполнению!) донести свои мысли заветные до кого-нибудь из тех, кто меня на них вдохновил, – донести через Наталью Андрейченко так же, как это дошло до неё?.. К примеру, до Лембита Ульфсака, игравшего «мистера Эй» в фильме «Мери Поппинс, до свидания!»?.. Ведь иные артисты во время съёмок могут сдружиться, и ещё долго, порой всю жизнь, поддерживать отношения... Однако – об этом я не подумал – даже для артистов, которые играют на одной сцене, наступают дни, когда видят и слышат друг друга нечасто. Тем более – для работающих в разных театрах и живущих в разных городах: съёмки в одном городе, съёмки в другом, спектакли, гастроли...
Я с папой на машине возвращался домой. Стояло лето, и безоблачно-синее калифорнийское небо словно напутствовало меня. Я был в предвкушении чего-то. Того, чего я ждал, а оно до сих пор всё не сбывалось. Сбудется ли – на этот раз?.. «Если бы, – думал я, – Наталья Андрейченко, ради полюбивших её как «Мери Поппинс», и в жизни сделалась, как та няня – ВОЛШЕБНАЯ!.. – Сделалась с помощью Средства... которое всегда было и есть у Матери-Природы!.. – Достаточно человеку открыть глаза, Природу услышать – чтобы скорее поспешить на её зов – и, ведомым ею, не на бумаге, а в жизни найти это Средство!..»
Наталье Андрейченко лишь на следующий день я смог дозвониться: поблагодарил за фотографии с автографами; большего сказать не успел, – в это время она должна была говорить с Москвой.
Хотел написать ей письмо о том, о чём не смог сказать по телефону.
Но папа меня стал отговаривать.
– Почему не надо этого делать? – спрашиваю папу.
– Ты знаешь почему, – отвечает папа, отчего-то за меня уверенный, что я, желая ей написать, одновременно знаю, что не должен этого желать, и знаю, почему не должен. На вопрос «почему» так и не ответил папа мне, не ответил и я сам себе, и только пуще разволновался. Даже решил позвонить в Одессу Александру Геннадиевичу: узнать от него, что же такое папе известно и, наверное, ему известно тоже. (Живя в Америке, с доктором мы продолжали поддерживать тёплые отношения и время от времени созваниваться.) Папа не возражал.
Вот что я услышал по телефону от Александра Геннадиевича:
– Чего люди не могут простить – это когда вторгаются в их внутреннюю свободу...
Кажется, к ответу доктора добавить было нечего, чтобы я, скрепя сердце, отказался от своего намерения. Я передал трубку папе, – который выразил с доктором согласие, как если бы знал заранее, чтО доктор мне ответит – и что, как я думал, последний только папе и подтвердил…
Однако – бывает же между говорящими «испорченный телефон»! Даже когда телефон – в прямом значении – к нашим услугам, и, казалось бы, можно всё выяснить на месте. Загадал мне папа загадку – но ответ на неё я получу… только через несколько лет!
Каким образом?
Напомнив папе об этой истории, я сам передам ему слова доктора, – и папа с ним согласится: после того как к Наталье Андрейченко попала моя «рукопись», как я получил от неё фотографии с автографами, дальше не стоило её нагружать. Однако – тогда, раньше – папа имел в виду другое. Многие пишут известным людям, и если эти люди хотят ответить – отвечают, но отвечать всем просто физически не могут; лучше не связывать с этим каких-либо напрасных ожиданий. Но был прав и Александр Геннадиевич. И если бы я сначала письмо написал и передал Андрейченко через редакцию «Контакта», а уже потом узнал его мнение, – это было бы для меня ударом: меньше всего мне хотелось, чтобы подобное выглядело как непрошеное вторжение в чью-то жизнь…
Голос моего Неизвестного Друга: Знаешь, Слава. У Рэя Брэдбери есть фантастический рассказ про няню, тоже очень необычную. В этом рассказе говорится, что, бывает, человек, под влиянием нахлынувших чувств, не может простить другому одного: его ухода, исчезновения, последней разлуки с ним... Ты же про себя думал: всё, удерживаемое тобою только мысленно, – чем дальше оно от тебя в жизни, тем больнее хоть немного к этому приблизиться, если знаешь: миг сближения – краток, а новая разлука – снова тебя будет медленно убивать…
Глава пятая
Вот где была собака зарыта. Легко было Александру Геннадиевичу не противоречить моему желанию донести «своё» до других, пока это совпадало с его собственным стремлением – знакомить меня с разными людьми; но так, чтобы мне не переступать границу – известную черту. Хочешь быть для кого-то душой открыт и прозрачен, как ребёнок? Это не значит, что твой новый знакомый – взрослый человек – захочет того же. Что он увидит в этом некий внутренний эликсир, которого и в себе не пожалеет ни для кого, и «твоё» тоже сделается для него этим эликсиром, а не «идеей фикс»... И, уж конечно, чтобы не переступать ту самую границу в отношениях с людьми, с которыми я лично не встречался, а если их и знаю – то только «с экрана»...
Н (мне – словно подслушав мои мысли): Как это ни странно, но здесь-то заранее предупреждены любые возможности – проторить дорогу ко всему Вечно Юному. Ведь, когда одна целительная сила к другой тянется, – всё человечески-целебное пожелало бы пропитаться всем природно-целебным; а тебе – чтобы подобное от Природы зачерпнуть полностью – пришлось бы изменить свою жизнь... Вечно Юная прозрачность – это когда нет преград между силой врачующей (во всех смыслах!) и теми, кого она врачует. Такая прозрачность возможна лишь при огромной жизненной перемене. Но – перемене – не для тебя одного!.. Чтобы другие не подумали – кто душевно здоров, тот и прав!
Я: Но всё это можно сделать только по доброй воле, а не насильно или с непривычки: чтобы не пропала магия всех целительных сил!..
Н: Если бы внутренняя свобода позволила человеку сделать такой выбор – решающий, судьбоносный! – это означало бы, что здоровый человек сам себе хозяин. А иначе – у человека внутренней свободы или нет, или он не обладает ею во всей полноте…
Я: Легко, мол, принять таблетку, с которой не состаришься, – если такую когда-нибудь изобретут: проглотишь, водой запьёшь – и все дела. Мол, главное – знать её чудодейственную силу, как знаешь то, что дважды два всегда четыре. Таблетка не совершит вторжение в наше личное пространство: люди сами побегут за ней – получить на блюдечке с голубой каёмочкой!.. Только что-то я не верю в бессмертие – от простой таблетки. Ну, не постареешь – умрёшь не от старости, а от чего-то «рокового»: это ещё хуже…
Н: Главная героиня пьесы «Средство Макропулоса» в положенные сроки принимала эликсир, от действия которого прожила триста лет; а дольше жить – не пожелала! Ей осточертело всё на свете... Боялась смерти – да от страха крылья не выросли… Ей – быть может бессознательно – не хватало чего-то большего, все триста лет не хватало; только она так и не поняла – за целых триста лет не смогла понять – чего именно…
Живое Солнце Мира (услышав наш разговор и присоединяясь к нам): А не хватало ей – Эликсира всех добрых душ, помноженного на все соки мира!..