Она плакала.
Сколько Хардинг помнил Лину, она плакала часто – вплоть до того самого момента.
- Охереть, да мы уже над Прагой! – рядом сидящий Энтони восхитился качеством авиации и вновь перевёл свои ощущения на игравшую в наушниках музыку.
- Да вроде, - неопределённо отозвался Хардинг, поглядывая в окошко.
Над Прагой, значит. И всё-таки Хардинг не особо представлял, сколько же ещё остаётся лететь, сколько же ещё заниматься делом, под названием «подбор гостиницы», сколько ещё времени остаётся до первого концерта в зарождающемся турне.
Лина, Лина, Лина. Его прошлое – одно из тех прошлых, которые лучше бы перечеркнуть, нет, даже не перечеркнуть, а замазать штрихом, однако судьба сделала это сама – нет, не замазала, скорее, выдрала, смяла, выбросила.… А то и сожгла.
Как это бывает с давно прошедшими годами, Хардинг помнил лишь отдельные моменты, хотя времени прошло всего ничего – три года. Эти моменты – а было их три – были словно ступеньки лестницы, ведущей отнюдь не вверх, а вниз; лестницы, по которой Лина, своими неуверенными, шатающимися шажками спустилась глубоко и безвозвратно вниз – туда, откуда не возвращаются.
Её потеря сказалась на Хардинге незначительно, так, словно маленькая царапинка на экране мобильного – точка, незаметно ошивающаяся сбоку, но принимающая вид пробоины, чуть только обратить на неё внимание, осветить.
Первое впечатление, однако, не относилось к этим упадническим ступенькам в подвал человеческого бытия. Говоря точнее, оно вообще ни к чему не относилось. С чего бы это Хардингу надобно было быть уверенным, что бегающая взглядом и норовящая нервно погрызть свой несчастный палец довольно левая журналистка, весь вид и поведение которой как бы говорили: «А? Что?», постоянно ёрзающая с таким же ёрзающим именем (Лана? Элеонора? Лилиан?..), станет его любовницей.
Скорее не любовницей. Ядом, пристрастием = но уж не тем, под чем подразумевается «пристанище». Само слово «любовница» по идее должно передавать преимущества общения и сношения с дамой, имеющей преимущества перед супругой либо девушкой. А преимуществ-то и не было. И как некоторые пытаются избавиться от пагубной привычки, так и Хардинг в то время пытался прекратить отношения с Линой, ибо понимал свои искренние чувства к своей супруге, Розмари. И эти безнадёжные попытки снова приобретали форму бесконечности, когда он который раз, не понимая совершенно, по какой причине, виделся, виделся и виделся с Линой.
Можно ли сказать, что он её ненавидел? Однозначно. Её наигранно-томные ужимки, пустые и вечно блестящие, словно леденцы, глупые глаза цвета почти крыжовника, проколотую губу – что совершенно ей не шло, грязно-зелёные волосы, худобу, бижутерию (несмотря на свои тогда ещё 27, она продолжала её носить). Ненавидел её перепады настроения и мнения, извечную апатию вкупе с усталостью, лень, упрямство, буйство бардака в её бедняцкой маленькой и обшарпанной квартирке, русский акцент с протяжными гласными, хлестким грубоватым произношением «л» и неправильным ударением, внезапную злость, внезапный восторг, инфантильность – порой наигранную, дабы преподнести себя как минимум лет на 10 младше (зачем?...), эгоизм, пассивность, безразличие чуть ли не ко всему, занудство, то, как она предпочитала справляться со своими проблемами - посредством Хардинга, вечные плачи, вечное хихиканье, булимистические либо, что касалось секса, порою садо-мазо наклонности, фальшивость, сквозившую абсолютно во всём.… И так далее, и тому подобное. Прежде всего, он ненавидел её за то, почему очередной раз не мог прекращать отношения.
О любви не могло быть и речи. В перспективе Хардингу не могло представится, что когда-либо он сможет испытывать к Лине то, что испытывал к Розмари. И по сей день Лина уж никак не заполнила всё его существование, в отличие от Розмари.
Кто-то, быть может, мог бы осудить такое поведение, не понять, исходя из того, что наличие нисколько не симпатичной любовницы – бессмыслица, да и приправить свою точку зрения тем, что Хардинг любил Розмари. Что ж, ситуация усугублялась и тем, что Хардинг ненавидел и себя за то, что очередной раз случалось и случалось между ними с Линой; так зависимые от компьютерных игр обещают себе поиграть ещё часик, азартные игроки говорят себе, что отыграют последнюю партию, и извечно вызывающие рвоту больше не будут.
О какой же любви могла быть речь, если это была зависимость?
Однако одним дождливым осенним вечером (как же банально была подстроена погода!) Хардинг всё-таки решил порвать с Линой. Это не был минутный порыв экспромтом, как раз наоборот – ещё увидев её, издали опаздывающую, нервно и суетливо цокающую каблуками-копытцами, и несколько нелепо прикрывающую голову сумкой, опасаясь, видимо, зелёных разводом, девица эта улыбнулась улыбкой гостеприимной шлюхи, увидев Хардинга, и ещё быстрее заторопилась (правда, растянувшись от этого на мокром асфальте во всю свою длинную длину) – Хардинг почувствовал то, что обычно чувствуешь от вида гнилой еды в мусорном баке с мухами вкупе с тем, что обычно чувствуешь, смотря на свой позорнейший косяк, записанный кем-то на видео. Косяк его жизни тем временем отряхнулся, поднявшись и расхохотавшись невероятно громко и отвратно, но всё же своеобразно.
Они отправились в ресторан.
Торжественно погрохатывал Вагнер, словно человек, ставивший музыку в ресторане, заранее знал, что случиться. Приглушённый свет. Столик на двоих – подобие уединения, и, между прочим, дорогостоящего уединения. Идеальная белоснежная скатерть, которая – Хардинг знал это – посредством неаккуратности Лины и пренебрежением к оставляемому впечатлению, скоро вот-вот должна покрыться пятнами. Тирамису и вино. Вцепившись в бокал, как бомж в остатки хот-дога, она медленно отпивала, почему-то стараясь избегать взглядом Хардинга, словно знала, что именно вот-вот последует. Хотя, возможно, это было от аппетитного, но чересчур калорийного, как она считала, тирамису, в котором она себе отказала. Так или иначе, это было лучше, чем прожигающий, сосредоточенный, странный взгляд, который она нередко обращала на Хардинга, придавая тем самым своим пустым, будто кукольным глазам хоть какой-то смысл. Выражение лица её было задумчивым. Её облегающее платье (подаренное Хардингом) идеально ей шло, оттеняя волосы, не менее шли украшения – не бижутерный, на удивление, кулон-сердечко (подаренный Хардингом) и несколько колец (подаренных Хардингом), а также туфли (купленные Хардингом по её просьбе). Она казалась красивой.
- Можешь себе представить – я никогда не была в цирке! – удивлённо-фальшивой интонацией не в тему сообщила Лина, распахнув глаза в сторону Хардинга.
- Ну и что? Я, к примеру, никогда не был на собрании сантехников, - иронично заметил Хардинг.
По лицу Лины пробежала тень в смешении со ступором.
- Нет, я о том, почему бы нам не сходить? Завтра, к примеру. Я видела рекламку, и в ней говорилось, что приехал цирк, самый настоящий цирк, из Чехии, вроде бы. Ну, или из Исландии. Неважно, - она махнула рукой. – Там будут тигры, клоуны, куча канатоходцев, гибкие люди какие-то, карлики, клоуны.… Но больше всего мне бы хотелось увидеть дрессированную мартышку Полли. Она такая милашечная! Там была её крупная фотка. Завтра последний день.… Не помню, правда, где и когда, но узнать не так уж и трудно. Так мы пойдём?
Воплощая собой надежду, она выжидательно смотрела на Хардинга.
- Нет, - уверенно ответил он.
- Почему? – Лина удивилась, изобразив разочарование и обиду.
- Ты, конечно, забыла, но завтра у Розмари день рождения.
- И что? – накрапывал наигранный рёв.
- Как что? Извини, но я не пойду, потому что мы собираемся праздновать.
- Но я же… - намечался эскиз истерики. – Я никогда не была в цирке, а завтра последний день! Почему бы вам просто не перенести это грёбаный день рождения?!
- Во-первых, не грёбаный. Во-вторых, что, по-твоему, я скажу Розмари? «Извини, дорогая, но вместо того, чтобы отмечать твой день рождения, схожу-ка я в цирк со своей любовницей». «Но почему?» - спросит Розмари. «А потому, моя милая, потому что Лина никогда не бывала в цирке.
- Но…
- «Ах! Бедняжка! Конечно, сходи, дорогой, раз никогда не была. Не забудь потом согласиться на её навязчивые предложения завалиться к ней домой и который раз за жизнь трахнуть, соврав потом мне, где же это ты был!». Так, по-твоему?
Покраснев, Лина долго молчала, сказав, наконец:
- Что-то случилось? Просто ты так злишься, потому что чем-то обеспокоен, разве нет?
- Нет.
- Да брось! Я обещаю, я никому не скажу, ты же знаешь, что можешь мне довериться, и что я постараюсь сделать всё возможное, чтобы ты был как можно счастливее…
- Но всё выходит иначе, - вырвалось у Хардинга.
- Иначе? О чём ты? Я просто предложила, но… Пожаааалуйста! – и снова её пошловатые замашки, парадирующие ребёнка – умоляющий взгляд, заискивающая улыбка, сомкнутые у груди руки, наклонённая голова. – Пожалуйста, милый, душенька мой, прошу, прошу, пойдём, будет интересно!
Хардинг, заблудившийся в их диалоге, старался проложить тропинку к самому главному.
- Я же уже сказал тебе, что мы с Розмари…
- Харди, - перебила его Лина, положив на его руку свою и начав её поглаживать, не отрывая взгляда - приковывающего и внимательного. – Это я уже тебе сказала. И не раз. Так что будь хорошим мальчиком, и, уж пожалуйста, пойдём в цирк. Ты прекрасно знаешь, что будет, если ты откажешься проводить со мной время. Прекрасно знаешь, - как бывает в кино, её обестуфленная ступня опустилась на его колено, принимаясь совершать движения, сравнимые разве что с передвижением змеи, - поразительно точно знаешь, милый, что именно может рассказать твоя до этого молчавшая подстилочка, а именно – всё-всё. Также ты знаешь, что уж вряд ли Розмари останется с тобой после того, как узнает всю голую, в прямом смысле слова, правду о нас с тобой, все подробности, ведь с ней ты не так ласков, как со мной, ведь это мне ты даришь очень часто подарки, а не ей, ведь со мной ты спишь чаще, со мной ты искренен как в постели, так и за её пределами, меня называешь «моя девочка», обо мне думаешь и меня представляешь, целуя или трахая эту дрянь, - её ноги очутилась возле его паха (сладостно и одновременно мучительно) - ведь я знаю, ты любишь меня…
- Замолчи, - резко произнёс Хардинг.
Ему было скверно, что вот так просто, эта дрянь, эта мерзкая содержанка вертит им, словно собственным лассо, он ощущал стыд и уязвление достоинства, понимая, что близок к званию «подкаблучник».
- Что не так? – фальшиво-вежливо поинтересовалась Лина.
- И убери ногу, - добавил Хардинг.
- Но тебе же нравится, - Линино лицо перекосила ухмылка.
- Ты хочешь, чтобы мы тотчас же отсюда убрались?
- Ах, ты совершенно не умеешь угрожать! – Лина рассмеялась и откинулась на спинку стула, всё-таки положив ногу на ногу.
- Это не имеет смысла.
- Итак, вернёмся к Розмари.
- По-моему, всё и так ясно.
- Для меня – нет, - отрезала Лина. – Если она тебе в тягость – не отрицай этого, я же замечаю, как ты боишься раскрытия наших отношений! – так ради чего ты всё ещё с ней? Неужели я такая дура, и чего-то не понимаю? Это просто глупо! Давай, давай, утверждай, что любишь Розмари!
- Пожалуйста. Утверждаю, что люблю Розмари, довольна?
- Мне надоела эта ахинея! - Её глаза блестели и губы дрожали – только рёва на людях ещё не хватало. – Надоело, что ты врёшь и себе, и мне, да и Розмари тоже.… Надоело всё время стараться скрывать наши отношения – ах, как бы Розмари ничего не узнала! Ах, как бы не застала нас вместе! – она истерично дразнилась.
- Изъясняйся адекватнее!
- Адекватнее? Как тебе угодно! Пожалуйста, милый, - слово «милый» она произнесла так же смачно, как любое ругательство, – изъясняюсь адекватней. Я хоть что-то для тебя значу? Что-то большее, чем игрушка?!
- Перестань пороть чушь, - проворчал Хардинг. – Сама прекрасно значишь, что никакая ты не игрушка.
- Ты лжёшь, - раздражённо вздохнула Лина. – Опять лжёшь и лжёшь, и мне больно это и знать и слышать. Но больше всего меня бесит то, что ты неспособен даже развестись с Розмари ради нашего счастья.
- То есть ты требуешь, чтобы я ещё и развёлся с Розмари?!
- Что значит требую?! Это же очевидно! Очевидно то, что ты должен это сделать!
- С какой стати, если я…
- Ты опять! – перебила Лина. – Неужели ты бы спал со мной, если бы любил эту дрянь?
- Попридержи язык!
- Мда, он ещё пригодится…
- Что у тебя за наивные консервативные взгляды?
- Мои взгляды здесь ни при чём. Я прекрасно понимаю, что измены не обязательно несут в себе какие-либо чувства, но в данном случае ты просто пытаешься отрицать свою любовь ко мне.
- Прекрати строить из себя великолепного психолога.
- Я и никого не строю!
- В таком случае я кое-что скажу, и буду надеяться, что ты не разнесёшь этот ресторан, что было бы очень позорно. Когда ты перестанёшь видеть и слышать то, что тебе хочется, вместо того, как на самом деле?
- Когда ты перестанешь быть подкаблучником? – отпарировала Лина. – И эгоистом? Вся моя жизнь скатилась под откос из-за тебя – лучше мы никогда не встретились! – а ты не можешь ради меня просто порвать какие-то там отношения! И ведёшь себя как тряпка! Да у вас даже детей нет! Эм, я подозреваю, и не будет, ведь, бьюсь об заклад, у тебя не стоит на Розмари!
Хардинг подавил в себе желание дать ей пощёчину не столько из-за людного места, сколько из-за Лининого одобрения такого рода вещей.
- Это тебя не касается, - отрезал он, отмечая, что в Линином замечании есть доля правды. Долька.
- Ага, так ты и не отрицаешь! – самодовольно и сияя залоснилась Лина. - Так в чём проблема, я не понимаю! Давай же, мне надоело ждать, скажи же наконец, что расстаёшься с ней!
- Нет, и прекратим этот разговор.
- Ах, вот как! Теперь ты увиливаешь!
- Счёт, пожалуйста!
- Конечно, увиливать легче! Мне надоело, что ты не можешь бросить Розмари, надоело, что я для тебя просто пустое очередное развлечение, как какая-то глупая кукла, и… - она уж ревела, покрываясь дорожками подводки. – И… И всё такое!
- Самое время реветь!
Лина молниеносно вскочила со своего места и, утирая и заслоняя лицо руками, заспешила было по направлению женского туалета, но потом, передумав и поколебавшись, выбежала из ресторана.
Счёт не заставил себя долго ждать. Сунув туда деньги и оставляя сдачу на чаевые, Хардинг поспешил за Линой на улицу, лишь потом задавшись вопросом, зачем это делает. Просто она была необходимо ему. Необходимо её остановить, всё объяснить, расстаться как можно более мирно (и избегать нарывающей на губах банальнейшей фразы: «У тебя ещё вся жизнь впереди», ибо Хардинг слишком хорошо был знаком с Линиными пафосными и импульсивно-томными утверждениями а-ля: «Я никогда не перестану тебя любить»). А также сделать самое главное – провести ясную грань между понятиями «шлюховидное развлечение» и «зависимость».
Грустная, какая-то вся сжавшаяся и скрыто источающая притягательность зависимость, стоявшая под дождем (это в соседстве-то с крышей!) на остановке, и устремляющая близорукий взгляд тёмно-смазанных мокрых глаз в ту сторону, откуда, по её наивному мнению, приезжает автобус. Лина куталась в кожанку, как видно замерзая, однако не двигаясь, словно статуя. Мимо пролетело ветром терзаемое объявление о какой-то пропавшей собаке, будто бы перекати-поле в пустыне. Но, правда, в городской остановочной асфальтировано-развитой пустыне, единственными заблудшими в которой были Хардинг и Лина.
Хардинг коснулся её плеча. Лина, вздрогнув и всхлипнув, обернулась. По её лицу было сложно что-либо понять, вопреки извечно выразимым и читаемым эмоциям. Она плакала, но почему-то улыбалась – печально и горько, и это было настолько прекрасным, настолько чувственным, что в груди Хардинга словно что-то оборвалось или потухло, вместе с тем захватив дух.
- Куда ты поедешь? – спросил он.
Лина внимательно смотрела на Хардинга, и в её зелёных глазах читалось очевидное и ранящее: «А тебе не всё равно?».
Нет, всё равно Хардингу не было. Куда ещё могла направиться Лина, предпочитающая распылению горя его сосредоточение на манер отшельников? Домой. В свою не очень давно купленную дешёвенькую квартирку в дешёвеньком районе, явно обделённую полагающейся долей финансов.
Но что если она собиралась, к примеру, к кому-то из друзей? Хардинг был не в восторге от такой мысли, так как не знал местонахождения этих самых друзей –если они вообще были, а быть должны, так как, насколько он помнил, в Лос-Анджелесе Лина уже больше года точно. Может, два. Может, и десять. Он понятия не имел о её друзьях здесь, знал лишь, что вся семья – точнее, отец и мать – живут в России. Знал также, что в России живут и две подруги Лины – кажется, Таня и Женя (которые, по его подозрению на болтливость Лины, были в курсе их отношений). Она считала своим долгом распространяться о себе, требуя того же и от Хардинга, однако о местных друзьях не обмолвилась.
Других вариантов быть не могло.
- Всё равно куда, - вяло отозвалась Лина, отворачиваясь и вперяя взгляд в асфальт.
- Ты обиделась, - боле в утвердительной форме сказал Хардинг.
- Да неужели? – саркастично ухмыльнулась Лина. – Так что тебе от меня нужно?
- Ты, - лаконично произнёс Хардинг, беря Лину за руку – на удивление горячую.
Ему то ли показалось, то ли Лина и вправду ахнула. Нежное поглаживание большим пальцем её запястья – и её глаза безвольно и очаровательно прикрыты, словно нераскрытые бутоны.
Приблизившись, Хардинг вдохнул неимоверно привычный и всегда опьяняющий запах Лининых волос, воспалённый в тот раз дождём – похоже на йогурт с чем-то неизвестным.
Пригласительным и выжидающе-капризным жестом Лина наклонила голову, то ли с усталостью, то ли с пренебрежением уставившись на Хардинга.
Хардинг, притянув Лину за хрупкую и подёрнутую мешающей плотной тканью талию, коснулся губами её губ, вначале словно извиняясь – сдержанно и нежно. Лина судорожно втянула воздух, будто потеряв способность дышать, Хардинг же наоборот – чувствовал отчего-то невероятный пустой холод, и отвлечённость от всего, кроме Лины, что и служило его вторым дыханием, побуждающим настойчивее и с накаляющейся, желающей (несбыточно!) излиться страстью целовать Лину. Лина медленно опустила руки на плечи Хардинга, но потом словно опомнилась; что-то в её напускной неприступности дало трещину, и она пыталась глушить боль, с силой и исступлением не давая запястьем расслабиться, то и дело в основном запуская пальцы в волосы Хардинга, так, словно это был последний мост между ними, с которого она предпочитала бы утонуть (в любви, или хотя бы в её иллюзии – не важно!), чем покинуть его. Чувствуя утоление своей возникшей жажды, вызванной длительной паузой вот в такого рода близости, Хардинг также хватался за это наслаждение – точнее за это избалованное и наглое, но притягательное и милое наваждение, с готовностью, никогда не испытанной им прежде, отвечавшее на его поцелуй. Наверно, она поднялась на носочки, почему-то подумалось Хардингу. Милая, милая, милая Лина, старательно и трепетно шатающаяся на цыпочках, мокрый глянцевый блеск её созданного быть задранным подола платья, спустившиеся (или спущённые?) лямки – Хардинг исступлённо и даже несколько восхищённо отметил отсутсвие бюстгальтера и, словно отдающую пламенем или электричеством, целенаправленную и сладко давящую грудь, её будто льнущие к нему ключицы, опушенные и подёрнутые декадансовыми пятнами опущенные веки – он будто видел всё это воочию, хотя и не в силах был побороть завладевшее веками (и не только веками) возбуждение. Так что единственное, что стало для него в тот момент опорной точкой существования, узлом Вселенной, всем – её губы, знакомые до сжатии и кровяного сгустка в сердце, знакомые по шероховатой, мокрой и дрожащей коже, солоноватому вкусу, пирсингу, а уж и затем, спустя тягучее, словно мёд, мгновение (бутон раскрывается навстречу солнцу) – тёплый, боящийся быть отторгнутым, но уверенный язычок, овладевший его ртом, и оставляющий незримые, и не изучаемые наукой ожоги; так рабовладелец заходит проведать своих рабов, пуская в ход кнут. Она со знанием дела поглощала его чувства, медленно и верно, будто бы вырывала его душу с корнем посредством своего чувственного рта; вырывала и снова, снова вертела ею, с холодным безразличным смехом, будто сорванным сорняком. К чёрту дождь, к чёрту всё. Хардинг по инерции аккуратно дотронулся до её висков ладонями – так верующий касается чудодейственной иконы, так тонко чувствующий прекрасное, притрагивается к шедевру, - он ощутил влагу – либо дождь, либо плачь. Затем полнее и полнее упивался Линой, сдвигая рамки поцелуя в сторону настойчивого поцелуя. Он скучал по ней, он хотел её, он нуждался в ней, хотя бы лишь в поцелуях, хотя бы без большего… Много ли надо, чтобы так слепо и безрассудно таять, изнывать, сходить с ума, свято страдать от этой женщины, основную черту которой Хардинг и при желании не мог объяснить? Много ли надо, чтобы мучительно тонуть в своей беспомощности и невозможности просто полюбить её, сделать объектом самой чистой и искренней любви, но никак не фетишем, не помешательством, не зависимостью, не прекрасным магнетическим ядом, отравляющим всю жизнь, весь брак к Розмари, все чувства, всё, всё, всё… Никак не святыней, ранящей либо воспаляющей сердце, мысли, тело, рабство ради которой было уже безрассудно закреплено Хардингом миллиардами восхитительной близости – он зависел от одной только улыбки этой практически содержанки, казалось, что он жил ради одного только её довольства, одного одобрения. Как же он проклинал эту слепую зацикленность!.. Милая, родная, чудесная, но никогда не любимая вовсе – Лина была свет в его жизни, но, увы, свет ненужный и до боли, до выступающих слёз слепящий глаза, оставаясь расчётливой, капризной и холодной, и всё же, несмотря на это, будучи огнём в, если не его теле (если это не будет считаться за ваниль, то как насчёт морфия?..), именно поглощающим без следа всё, уничтожающим и жестоким огнём, который выплёвывает лишь жалкую оболочку человека, изжеванную, разорванную и использованную оболочку. Грёбаным огнём, но никак не живительным, радующим и источающим экстаз теплом, что и представляет из себя любовь. Если Розмари можно было сравнить с чудодейственным лекарством, то Лину, без сомнения, со смертоносной болезнью, инфекцией, развивающейся в Хардинге и, в данный момент, жадно загребавшей без остатка его сердце, высасывающей дыхание. Почему-то он чувствовал себя грязным и в чём-то осквернённым. Даже оргазм, вызванный посредством Лины, походил больше на аффект от чего-то наподобие кетамина, когда тело и разум словно не сообщаются, на опустошение, плен, коматозную подавленность, подчинение, неспособность дышать, чувствовать, шевелиться, жить; на то ощущение, когда сниться жуткий – именно жуткий, странно-сакральный абсурдный сон, но не кошмар, - и ты ничего не можешь сделать с немой, медленной и пустой смертью, веющей отовсюду, надвигающейся ни с чего, с обыкновенной непонятного происхождения тоской, остающейся и после пробуждения, словно туча – туча, всё же, поражающая своим мрачным и прекрасным приложением – окровавленного цвета заходом солнца, к примеру; смерть изысканная, медленная, завораживающая, аккуратная, неизбежная и никогда не оставляющая следов. Пройдёт чуть ли не мгновение, и вот уже эта самая «смерть» в лице моральной вандалки, ничего не накидывая на себя после соития с своим «господином» в постели (и рабом же в жизни), счастливо смеялась, придумывая вместе с Хардингом, чем же на этот раз он объяснит Розмари своё отсутсвие, либо просто так, либо же просто предвидя, что же ей полагается за только что совершённый половой акт. Новое украшение? Купон на что-нибудь? Предмет одежды, которому позавидовали бы толпы дизайнерских почитательниц? Оплата, к примеру, квартиры в этот месяц? Толстенькая пачка денег? Или же она постаралась на что-либо исключительное? Сложно определиться, когда можно требовать что угодно, и, имея смутную совесть, не сопоставлять это с понятием «шлюха». А ведь когда-то она ничего не требовала, даже и не заводила разговора о требовании развода с Розмари, бескорыстно отдаваясь и отдаваясь Хардингу.
- Прекрати! – взвизгнула Лина, извиваясь и стараясь высвободиться из набирающих интимность и вожделение объятий Хардинга.
Запротестовав ещё больше, она предприняла попытку ударить го по рукам, но то ли сама по себе ослабела, то ли ещё была не способна согласовываться со своим телом после поцелуя.
- В чём дело, детка?
- Мне надоело, что единственное, что ты ценишь во мне, это рот, сиськи, промежность и задница!
- Да что ты такое говоришь…
- Правду, Хардинг, правду. Розмари, кажется, в придачу к этим, несомненно, важнейшим критериям женщины, вкусно готовит. Мда, это несомненное преимущество передо мной.
- Ты уже определись, люблю я тебя или механически трахаю.
- Кому это из нас нужно определяться?! Ха-ха-ха. И всё же ты неплохо устроился. Очень неплохо, учитывая то, что мои чувства тебе безразличны – а мне надоело, просто всё надоело! Надоело быть для тебя никем, отдавая себя без остатка взамен, практически существуя ради тебя! И что я получаю взамен? Твою грёбаную неспособность порвать с этой сучкой! Эту жалкую слабость!
«Ты моя слабость», - всплыло в мыслях Хардинга.
- Твоё паршивое преклонение перед жёнушкой! Я разве много прошу?! Брось её! Расстанься! Разведись! Я могу дать тебе гораздо больше, чем Розмари, больше, чем кто-либо! Пойми, мы будем самой счастливой парой в мире. Мне… мне даже не важно, как мы будем жить. Мне всего лишь жизненно необходим ты, как и я тебе. И мне надоел этот твой отказ от идеальной жизни! Надоело, что ты ведёшь себя, как подкаблучник! Надоело твоё отрицания любви ко мне! Надоело то, что ты живёшь разумом, а не сердцем! Надоели твои извечные педантичные рассуждения… Ах, да в ****у эти все рассуждения, рассуждения убивают чувства… И знаешь, мне надоел ты.
Сказав это, Лина будто бы испугалась, её глаза затравленно и широко распахнулись – можно подумать, что она провинилась, сказав что-то непозволительное, можно подумать, Хардинг способен что-либо сделать ей за эти слова…
- Прекрасно, - сухо произнёс он, испытывая ощущение, словно упал с десятого этажа, но выжил. – Чудно, чудно, моя малышка. Я как раз собирался порвать с тобой.
- Порвать? – слабеющим и сдавленным эхом повторила Лина – на её глазах снова выступили слёзы. – Но ты… Ты… Мы же были вместе… Мы были счастливы… И… Я же не смогу жить без тебя, я разучилась жить без тебя…
- Для нас обоих лучше расстаться.
- Нет… Нет… - Лина мотала головой, убеждая себя в приятной иллюзии, что всё происходящее сон, либо ошибка, не желая в это верить. – Этого не может быть… Вспомни, сколько мы пережили вместе… Милый, Харди, любовь моя, прошу, подумай! Ты не можешь вот так бросить меня, ведь у нас такая чудесная любовь, мы могли быть счастливы… - Она бросилась в непроизвольно раскрывшиеся объятия Хардинга, вновь расплакавшись и устало уткнувшись в его грудь, словно новорожденный котёнок в кошку. – Мы были так счастливы…
- Лина, мы никогда не были счастливы, - не удержавшись, Хардинг прижался губами к Лининым волосам. – Всё это время ты только и делала, что жила какими-то иллюзиями, принимала эти отношения за любовь…
- Это и есть любовь, - уверенно, но тихо произнесла Лина. – До тех пор, пока ты не убил меня. До этого дня.
Она нехотя отошла от Хардинга, с грустью и нежностью глядя ему в глаза. А он… Он отдал бы всё, чтобы желать никогда не размыкать объятий, никогда не отпускать это прекраснейшее существо, целовать каждый дюйм её восхитительной кожи – нежной, будто у фарфоровой куклы, приятно пахнущей какими-то сладостями, снова, снова и снова причинять ей счастье, ничего не требуя взамен, кроме согревающей и милой улыбки, расцветающей, будто цветок, просто чтобы желать хотя бы иметь возможность держать Лину за руку, проводить с ней время, в том числе и в постели, разделять с ней горе и заражаться её радостью, помогать в чём-то и поддерживать, дарить подарки – хотя что подарки, что значат жалкие вещицы для выражения любви?, желать того, чтобы она сама собой задела бы его часть его карьеры - чтобы именно её образ время от времени читался и в текстах песен, и на полотнах, желать того, чтобы хотя бы раз прижаться подолу этого дразнящего и недосягаемого платьица – к её ногам…
Он отдал бы что угодно, чтобы желать этого по-настоящему.
- Ну же, - выдавил из себя Хардинг. – Детка, да перестань плакать, вытрись, развейся…
- Да, да, да… - как заведённая (скорее, сломанная) повторяла Лина. Сделав несколько шагов прочь, она обернулась и, устремив на Хардинга взгляд, от которого у него снова что-то порвалось внутри, взгляд, полный невыразимой любви – измятой, словно использованная салфетка и грубо швырнутой обратно, любви, совершенно ненужной и убивающей изнутри, той болезни, не имеющей срока годности, Лина еле слышно прошептала, чуть шевеля чувственно расплывшиеся и распухшими губы: - Мы больше не увидимся, если тебе не хочется. Постарайся быть счастлив. Пока, Харди.
И хотя Лина совершенно прошептала эти слова, будто это был еле ощутимый шелест колыхаемой травы, Хардинг услышал крик.
И слабый, затихающий пульс её каблучков по асфальту – так вот он, звук разбиваемого сердца. Куда направилась Лина, Хардинг не знал – просто в темноту, и от этого он чувствовал, как она унесла с собой последние обрывки его души.
Около полугода Лина и Хардинг совершенно е пересекались. Отношения с Линой в то время мнились ему какими-то нереальными, словно это было видение в коме либо просто сон. Возможно, только по этой странноватой причине Хардинг совершенно не жалел о расставании.
Октябрь за окном уже давно сменился мартом (незначительно, но сменился). В то время беспорядок в доме Хардинга и Розмари сменялся порядком – на тот момент супруги разбирали старые коробки.
Хардинг не без интереса вытащил из-под завала сувениров пухлую бархатную книжищу. Ощущение было противное – старый пыльный бархат. Она практически сама распахнулась, предъявив свои внутренности, а именно: сухие цветы, вклеенные и подписанные кем-то анонимным.
- Это вообще откуда? – удивлённо спросил Хардинг, демонстрируя Розмари гербарий.
- Понятия не имею, - усмехнулась она. – Ну надо же.
- Оставить? – гербарий вопросительно качнулся.
- Да, пускай будет.
Хардинг ещё раз пролистал мельком пожелтевшие страницы, пахнувшие в лицо пыльным запахом старости, тем самым выкраивая паузу в уборке. Что-то блеснуло, и он с недоумением уставился на это что-то, оказавшееся обрамленным золотом рубином.
Силясь вспомнить, кому может принадлежать сей объект, Хардинг задумчиво и всё же предусмотрительно прикрыл гербарий, поглотивший находку. Розмари такого никогда не носила.
- Ты в трансе? – шутливо поинтересовалась Розмари, пощёлкав пальцами.
- Пытаюсь вспомнить, откуда это, - Хардинг визуально имел в виду гербарий.
- Давай ты всё-таки попытаешься мне без катастрофы вытянуть вон ту коробку…
Ясно было одно – кулон принадлежал Лине. Это было одна из самых приличных и дорогостоящих вещей, при чём Хардинг даже мог отчётливо вспомнить, при каких обстоятельствах купил его, а именно на Линин день рождения, то есть, скорее всего 12 марта. Ровно год назад.
Дом благополучно стал убранным.
Чего не скажешь о Линином жилище. Да и никогда нельзя было сказать. Хардинг убедился в этом, ещё стоя в дверях, и бросая взгляд за спину Лины. О воскрешении этого прошлого он думал скорее с прагматичной стороны (возвращение недешёвой, забытой в его доме вещи), чем с духовной, так как они с Линой уже давно отдалились друг от друга, став чужими людьми. Почему-то ему вдруг стало неловко – в такое время вполне было бы вероятно застать у неё дома какого-нибудь парня, оказавшегося у его (вернее, Лининого) места – доступного, опустевшего и могущего в тот момент оказаться обнажённым.
Спустя вечность Лина открыла. По квартире проносились мрачные упаднические творения Lebanon Hanover с гипнотическим голосом Лариссы Айсгласс. Зная Лину, Хардинг также и знал, что для неё гораздо свойственнее уйти в запой пост-пана, нежели в запой алкоголя («Он же калорийный!»), и тем самым идея о компании и весёлом времяпровождении отлетела сама собой.
Со времени их последней встречи Лина мало изменилась – разве только приобрела большую синеву под глазами и больше похудела. Кроме того, её одежда разительно отличалась от домашней одежды полгода назад. Если раньше она предпочитала носить дома естественные открытые вещи – шорты, юбки, майки – в меру замызганные, в меру аккуратные, то теперь будто бы специально принарядилась в нарядное чёрное платье, в придачу с чёрными колготками, тяжёлыми ботинками и митенками, и зачем-то накрасилась, хотя её глаза походили на покрасневшие щёлочки.
Прихожая, как обычно пестрила бардаком, а именно: хаотично разбросанной обувью – ботинками, кедами, балетками, туфлями, сапогами (к тому же всё это невероятно отличалось в цене, например, рыночные кеды или сэконд-хэндовские туфли и изделия истинных фирм: «Dr. Martens», «Grinders» и даже «Stuart Weitzman» - причём нетрудно догадаться, кто именно это покупал). Куртки. Пальто. Стены с драными обоями. Голый пол. Некоторая доля мусора – упаковка от творога, пузырёк от лекарства, бумажная салфетка, фольга от треугольного сыра. Всё как обычно.
- Привет, - Лина будто через силу улыбнулась. – Проходи. – И сделала гостеприимный жест.
- Привет, - отозвался Хардинг, пройдя в прихожую.
Лина закрыла за ним дверь, и на мгновение на её руках мелькнули порезы. Хардинг решил, что всё же идея насчёт парня Лины не такая уж и бредовая, при чём идея, которая сразу же обрела БДСМ-направление – всё стало ясно, всё а-ля «Лина».
- Уныло празднуете, - заметил Хардинг, имея в виду стоявшую вокруг тишину, не считая музыки.
- Празднуем? – туповато и медленно повторила Лина. – С чего ты это решил? Я одна.
- Ну, просто ты наряжена.
- Ну и что, - бессмысленно отмахнулась Лина. – Пошли, присядем.
Хардинг, разувшись, последовал за Линой в гостиную, и они сели на диван.
В гостиной всё было ещё более запущено. Здесь также присутствовали ошмётки обоев прежних хозяев квартиры, отсутствовал ковёр, везде была навалена одежда и мусор, а также вещи, которые, казалось бы, совсем не должны находиться на том или ином месте – например, нож на диване, или же чулок на ноутбуке. Кроме того, одной привычной для Хардинга деталью было буквально его присутствие здесь – начиная от плакатов, и заканчивая совсем уже замысловатыми вещами, наподобие фантика от конфеты, съеденной им когда-то или даже содранной неизвестно когда корочки от царапины – ничего не было удивительного для Лины хранить эти вещи (единственное, чего не коснулся бардак её квартиры) по типу чего-то вроде алтаря. Разве только свечей не было (Хардинг был уверен, что причина этому – абсолютное непризнание Линой спичек, а также как-то радовался, что имеет обыкновение всегда спускать за собой воду; мало ли что).
- С днём рождения, - Хардинг сразу перешёл к делу. – Ты забыла это.
Умиротворенно и несколько упорото улыбаясь, Лина взяла кулон и положила куда-то на тумбочку.
- Спасибо, - просияла она, ещё более усиливая впечатление, что ширнулась. – Это так мило… Ты помнишь…
- Я даже помню, что тебе исполнилось 28, - заметил Хардинг.
- О… - выпалила остолбеневшая Лина, протыкая его впечатлённым восторженным и обожающим взглядом.
- Что происходит? – неожиданно для себя спросил Хардинг.
- О чём ты?
- Я же знаю, что ничего хорошего не значат круги под глазами, покрасневшее лицо, пост-панк и праздничный наряд дома.
- Ах, вот ты о чём, - безразлично протянула Лина, усаживаясь поудобнее на диван – с ногами. – Ничего особенно. Всё отлично, правда.
- Ещё и «правда».
- Всё как обычно.
Сказав это, Лина невозмутимо взяла нож, и, жестом, которым обычно не находящие себе места женщины ровняют ногти с помощью пилочки, порезалась (раз сотый, судя по всему). Закусив губу, она выгнулась, задрав голову, и, сильно вдохнув, зажмурилась. Хардингу доводилась видеть это выражения разве что при её оргазме.
- Демонстративно, - вырвалось у него. Вспомнилась параллель с подростками, требующими внимания.
- Отвлекающе, - отозвалась Лина, методически продолжая резаться.
- Тебе нечем заняться? – поинтересовался Хардинг.
- Кстати, теперь есть чем, - слизнув кровь, Лина встала и поспешила на кухню, вернувшись с пузырьком каких-то таблеток.
Откупоривая зубами пробку, она села рядом с Хардингом, внимательно смотрящим на неё.
- Очень кстати, что ты зашёл, - говорила Лина, сражаясь с пробкой вручную. – Ты мне нужен.
- Разве у тебя не появился новый трахающий тебя щедрый подкаблучник? – саркастично съязвил Хардинг.
- Как ты вообще можешь о таком думать! – воскликнула Лина, открыв всё-таки пузырёк. – Харди, после тебя у меня никого не было и не будет, конечно. Но дело не в этом. Пожалуйста, выслушай меня и согласись на кое-что.
- На кое-что? – переспросил Хардинг. – Может, сначала всё-таки скажешь, что ты имеешь в виду?
- Ты – единственный человек, которому я могу доверить это, - Лина казалась не на шутку встревоженной, но предвкушающей что-то, известно только ей. – Я давно ждала этого момента.… А теперь он наконец настал, да ещё и в какой день – в мой день рождение! В этом что-то есть. Но вообще-то жаль, что я раньше этого не сделала.
- Да о чём ты вообще?..
Лина непреклонно продолжала тараторить:
- Конечно, у меня появлялись мысли иногда. Я так волнуюсь… Наверно, надо бы что-то сказать. Но это всё не имеет значения. Не имеет значения, что я люблю тебя, не имеет значения, что люблю почти вечность – ещё с тех времён, когда была мелочью пузатой, не имеет значения, что больше всего я хотела бы ничего не чувствовать к тебе, потому что так легче, не имеет значения, что моё счастье может быть рождённым только твоим, твоим счастьем, душенька, и то, что ты – самое важное и самое лучшее, что было в моей жизни, и то, что я безумно радовалась даже несмотря на то, что ты, в прямом, но прекрасном смысле этого слова использовал меня, и я просто погорячилась, потому что если бы это продолжалось, я бы всё равно была бы просто счастлива от близости с тобой, не имеет значения, что я не представляю теперь свою жизнь без тебя, родной мой, душенька, что мне просто нужно куда-то её деть, просто вынести, как мусор, вообще-то я бы отдала её за тебя, потому что так я хотя бы что-то для тебя буду значить, но мы живём в цивилизации и, в общем, можно и без этого…
- Ты упорота? – коротко спросил Хардинг, смутно удивляясь её оживлению и энтузиазму.
- Нет, - ответила Лина. – Я влюблена. Конечно, ты это знаешь, но пока есть возможность и время, пока ты рядом, любовь моя, пока я здесь, ты просто должен знать, что я люблю тебя, так, как ещё никого не любила, и, я уверена, не полюблю, потому что в моей жизни больше никого не может быть, и то, что между нами - думала, так бывает только в вымысле… Ты просто пришёл, а я уже чувствую, что самая счастлива в мире… Когда мы расстались, всё будто было в тумане, я умерла, бабочки умерли, теперь всё по-другому – теперь мне хорошо, безумно хорошо, обними меня, любимый, бабочки порхают, я будто тоже, просто побудь со мной… Мне всегда нравилось, то есть меня всегда устраивало то, что я могу довольствоваться только своей любовью – милый, её могло бы хватить на нс двоих!, и то, что она ни в коем разе не что-то светлое и радостное, но что-то болезненное и будто бы шрам, то есть будто бы ты – и есть этот шрам, я знаю, это сложно понять, особенно если для тебя я просто пустое место, или шрам, или святая боль, я не имею в виду ничего пафосного, просто так было большую часть моей жизни. Уснуть от любви – смешно, не правда ли?! То есть, конечно, можно умереть от любви, тонуть в любви, гореть от любви, но лучше всего уснуть, чтобы хоть некоторое время ничего не чувствовать. Если бы ты только знал, как я люблю тебя, Харди!.. Как скучаю, как мне не хватает тебя, как в любом моменте существования я нахожу что-то, связанное с тобой, и это наподобие «Все дороги вдут в Рим», но всё, всё, всё сводится к тебе, душенька, и мне порой кажется, что это что-то большее, чем любовь – болезнь, помешательство, зависимость, помешанность – нет, даже что-то большее, чем всё это, и мне больно, что ты не можешь это понять и чувствовать, но, в то же время, это всё как какой-то экстаз, потому что не твоё ко мне отношение, не твоё отношение к Розмари или что-то ещё, а только моя любовь к тебе и ты – вот что и есть моя жизнь. Но хватит об этом. Неважно. Рассуждения убивают чувства, но я, кажется, давно не в ладах с рассудком, поэтому мне просто хочется умереть.
- Ты говоришь так, словно собираешься это сделать.
- Так и есть, иначе зачем я привела себя в порядок?.. Нужно всегда выглядеть красиво. Чтобы как можно больше нравиться. У меня тушь не потекла? А то я, кажется, вот-вот заплачу.
От этого обыденного тона и вопроса у Хардинга сложилось впечатление, что это либо розыгрыш, либо показуха опять же в стиле подростков.
- Не потекла.
- Это хорошо, - успокоилась Лина. – Я доверяю тебе. И я всегда мечтала умереть рядом с тобой, точнее, знаешь, как в сказках, чтобы мы жили долго и счастливо, и умерли в один день, в этом есть смысл. Ну да ладно.
Лина выгнулась в сторону захламленной тумбочки, и, покопавшись во всякой мерзости, выудила на свет скомканный тетрадный листок, исписанный её склонившимся влево неразборчивым почерком.
- Здесь написано все условия, как должны были бы проходить мои похороны, - невозмутимо пояснила она Хардингу, протягивая ему бумажку.
Не утруждавшись читать эту ахинею, он с некоторым интересом продолжал слушать экс любовницу.
- Пожалуйста, Харди, любовь моя, сохрани это, чтобы похороны состоялись так, как нужно, - просящим тоном продолжила Лина. – Там же есть и завещание, хотя я немногое могу завещать. Я просто наглотаюсь снотворных таблеток, весь пузырёк, после этого я уже не проснусь, а ты, будь добр, не позволь, если что, чтобы меня похоронили заживу. Я слышала истории, когда люди, покончив с собой именно так, просыпались через некоторое врем в гробу, но ведь было поздно, они были закопаны, и от этого они задыхались. Пожалуйста, любимый, последи, чтобы я не просыпалась хотя бы месяц, а после этого уже можно будет меня хоронить.
И всё-таки это всё казалось совершенной показухой, сопровождаемой спокойным вкрадчивым тоном.
- Если ты просто хочешь сотый раз пореветь в моих объятиях и чтобы я тебя успокаивал, лучше так и сказать, а не вести себя как дура, - заметил Хардинг.
- Нет. На этот раз будет иначе. Я не хочу жить без тебя, – она взяла стоявший рядом стакан, полный воды (Хардингу бросилась в глазах Hello Kitty, позитивно глядящая со стекла). Не прошло и мгновение, как сразу несколько таблеток были запиты и проглочены Линой. Немедленно потянувшись за следующими, которых ждало то же самое, Лина прошептала: «Не надо» по причине того, что её запястье Хардинг притянул к себе.
- Перестань, - почти пренебрежительно проговорил он. – Это просто глупо.
Пузырёк таблеток был вырван из рук визжащей, возмущающейся и ревущей Лины, таблетки спущены в унитаз, Хардинг покидал Линину квартиру.
Только подозрения в убийстве ему не хватало.
Третье отчётливое воспоминание о Лине принадлежало к вечеру следующего дня. В то время, как Хардинг и Розмари были поглощены страстью и друг другом в постели, неожиданно послышался звон разбитого стекла. Розмари вскрикнула (причём не столько от наступившего оргазма, сколько от испуга). Окно было совершенно разбито, и осколки и виновник крушения – большой камень – покоились на ковре, поблёскивая.
- Что за?.. – ошеломлённо прошептала Розмари.
Хардинг вышел из супруги, тут же инстинктивно закутавшейся в одеяло, и, одевшись, поспешно поспешил на улицу.
Ещё издали, обрамлённая заходящим, видна была фигура. Фигура высокая, худая, переставляющая ноги почти на одном месте и покачивающая согнутыми руками и зеленовласой головой – мерно и однообразно, будто задумчиво и отстранённо танцующая с ленивым и мрачным подобием грации; фигура, смотрящая пусто и в то же время с тоской, но будто поверх Хардинга, словно она видела одна во всём мире что-то своё, причём где-то высоко; фигура, одетая в просторную чёрную кофту, чёрные узкие джинсы и ботинки, и на чьей шее болталась, словно украшение, слабо затянутая веревочная петля. Лина так и продолжала это подобие танца. Хардинг допытывался, зачем она разбила окно, что ей надо, то ругался, то жалел её, предлагал ей вернуться домой или же развеяться, но прекратить это во избежание расспросов Розмари, пытался узнать, зачем она танцует, зачем ей петля, и ради чего она пришла, пытался узнать, чем может, сердился, говор унизительные вещи, называл её шлюхой, содержанкой, психопаткой, больной, эгоисткой, то давал пощёчины, то брал за руку (она тут же отдёргивала её), даже пытался приобнять, чувствуя больше необходимость её чувствовать, чем необходимость привести в чувство. Что угодно, что угодно, чтобы вывести Лину на разговор… Тщетно – единственное, что она проговорила, было: «Я разбила твоё окно, ведь ты разбил моё сердце» и «Рассуждения убивают чувства» странным, опустошённым, полным тоски и боли, но, в то же время, певучим тоном, глядя вдохновенным страдающим взглядом в одну точку, находящуюся где-то далеко.
Остаток жизни Лина провела в психиатрической клинике. Эротомания.