Время жить и время умирать. Время собирать камни и время кидаться ими. Вот и Эдуард Лимонов сочинил уже две "Книги мертвых". Это как старушки собирают узелок на случай кончины. И Лимонов тоже собрал свой узелок - пожил человек, накопил обширную географию умерших и теперь вот подводит итоги. Рекламирует своих мертвых и поднимает их статус там, в небытии. И правильно делает. Никто не должен забывать о своих покойниках. Ведь все умрут, а они останутся.
Город Львов
Я там жил несколько лет в несознательном возрасте у своего дедушки Ивана Филатова. Он после войны был офицером НКВД и душил бандеровцев. Но, к сожалению, не додушил. Там во Львове я от одиночества научился читать, причем вначале по-украински и познакомился с первым покойником. Мне тогда было пять лет, и это был дядя Лёля. Меня привела поглядеть на него прабабушка баба Старэнька. В свободное время она вставала со своей лежанки и гоняла меня по всей кухне сцаной тряпкой. Я прятался от неё под стол. В то время она уже сильно была в теме, будучи очень старенькой, и собираясь в небытие. Поэтому интересовалась трупами и, как многие старушки, всякий раз ходила на них посмотреть. Примеривалась, так сказать. А покойник мне не понравился. Смотрел достаточно неприветливо. И его жена такая же, только еще живая, стала злобо вопить:
- Що рано прийшли ?! Коли покладуть в домовину, тоді й начентся уявлення. Не бачите, що він поки в ліжку?
Мы плюнули на вдову и ушли.
В квартире под нами жила древняя старуха пани Паранька. При встрече на улице она всякий раз грозилась привязать меня за ногу к столу. Чтобы я не бегал у неё над головой, и из ненависти к москалям. В конце концов, она надоела моему деду, и он зарубил её шашкой. Сам дед Иван был большой шутник. Когда по улице Богдана Хмельницкого шли, трубя в трубы и приплясывая, траурные процессии, он, радостно посмеиваясь, высовывал меня в окно, чтобы лучше было видно. Чтобы мог насладиться, так сказать, зрелищем. Под нами проплывали покойники разные, но в основном безобразные. Больше всего я невзлюбил толстяков. Мне было жаль тех, кому приходится их тащить. Вот тогда-то я и сделался философом.
Город Душанбе
В этом городе я, к сожалению, родился и прожил двадцать лет. О своем мертвом доме и карнавале обитавших в нем покойников я уже написал в рассказе "Каталог мертвых жильцов", поэтому не буду повторяться. В Душанбе до сих пор живет мой одноклассник Олег Свириденко. Он на старости лет сделался веганом, и спасается капусткой. Убежден, что высшие силы дали ему тело и вернуть его обратно нужно в целости и сохранности. Каким образом - непонятно. Во Христа и в Аллаха не верует и в Будду тоже. Но верует в Норбекова и в переселение душ. Вот такой вот чудак, взял и оседлал вечность с помощью сырой морковки. Но он еще жив, бедолага.
Другим моим одноклассникам повезло больше. Вот, например, наш немец Игорь Копанев. Он по жизни известен тем, что на уроке физкультуры прыгал через козла и сломал руку. А физрука звали Бурундук. После армии Игорь служил в Душанбе водителем 18-го автобуса. Когда вовчики и юрчики начали массово убивать друг друга, Игорь женился на нашей однокласснице-осетинке и увез ее в Германию. Там он, практически сразу, ругая фрицев, погрузился в тоску. Не вынесла его русско-таджикская душа Европу. А его жена, напротив, радостно повсюду путешествовала и была вполне довольна. Год назад, аккурат под Новый год, Игорь умер от запоя на чужбине.
Или вот еще один одноклассник, Вася Яковлев. Его мама была учительницей математики и даже, одно время, директором нашей школы. Вася известен тем, что однажды перед физкультурой прилюдно снял трусы, чем снискал всеобщее восхищение и массу последователей. Когда СССР развалился, Вася, будучи русским, никуда не поехал, ибо нам, русским, ехать некуда. Поэтому он ушел в запой прямо на месте, в Душанбе, и, наконец, повесился. Счастливчик. Его мать потом ограбили и убили в квартире таджики.
Еще у меня в Душанбе был завкаф марксистко-ленинской философии Мирзо Камилович Камилов. Выдающийся был человек. Жил на первом этаже в пятиэтажке и занимал там сразу три квартиры. Одну из них превратил в свой кабинет. Кроме того, у него была старенькая "Волга" и, через дорогу, за гаражами, небольшой дачный участочек, где регулярно практиковали радикальный акционизм. Там, над горным ручьем, стояла тахта, на которой по праздникам, завернувшись в чапаны, возлежали на курпачах марксисты-ленининисты, попивая из пиалушек "араки руси" и неспешно беседуя о решениях партии. По участку сновали дочери Мирзо Камиловича в паранджах и ненавязчиво обеспечивали перемену блюд. Плов, манты, каймак, лепешки и свежая зелень с рынка...
Периодически Мирзо Камилович садился за руль своей "Волги" и ехал в магазин, к черному ходу, где ему набивали багажник отборным мясом. А рис он покупал так: придет на Зеленый базар на рисовые ряды, обойдет всю сотню торговцев и у каждого рис попробует на зуб и обругает. А потом покупает у самого первого с которого начал. Его русскую речь понять было подчас весьма сложно. Вместо "марксизм" он говорил "маркисизьм", вместо "светофор" - "сематофор", а вместо "перестройка" - "пристройка". Я тогда был у него на кафедре лаборантом. Однажды он позвонил мне в другой корпус и приказал:
- Иди сюда и принеси кран.
Какой кран, зачем? И где его отвинтить? Я тупо переспрашивал полчаса и, наконец, патрон начал злиться. В конце концов, я понял, что ему понадобился экран.
Когда я решил поступать в аспирантуру философского факультета МГУ, Камилов отправился туда со мной, зашел в кабинет московского завкаф Харона Момджяна и заявил ему:
- Хрен Хаджикович, я знаю вашего папу Хачыка Мамаджана. Бухали мы вместе. Вот ваш новый аспирант, с пылу, с жару, прямо из Душанбе.
И я им стал. После поступления в аспирантуру вернулся на время в Душанбе и навестил Мирзо Камиловича в больнице. На прощание он подарил мне 40 рублей - целую студенческую стипендию по тем временам. Мы эти деньги в Москве с философами сразу же тяжко пропили. А самому Мирзо Камиловичу посчастливилось вдвойне - он не дожил до войны вовчиков с юрчиками. Вернулся домой с работы, велел жене собрать обед, прилег на кровать, прислонив к уху транзистор, и стал слушать речь Горбачева. И помер. Хороший, годный был человек, философ. Никогда не заморочивался ненужной хренью. В некотором роде, он для меня до сих пор идеал.
Город Родники
Это родина моей мамы и одновременно родина первых Советов. Мы туда ездили отдыхать каждое лето к бабушке, и познакомились с местными живыми и мертвыми. В один из приездов хоронили отца моего дальнего родственника. Димки Гвоздева. Отец пил-пил, а потом вышел в сени до ветру и повесился. Но это еще не все. Когда его стали хоронить, то, как водится, мрачно заиграл оркестр. Эти звуки возбудили местного психа Бориску и он со всей дури стукнул Димку кирпичом по башке, так что тот пострадал вдвойне. А когда маленько подрос, вообще сел в тюрьму.
А напротив нас жил Пачок. Он был известен вот чем: моя бабушка очень любила нам рассказывать, что он живет не просто так, а со своей тещей.
- Прихожу надысь к ним за солью, - говорила она, страшно округлив глаза,- а они оба голые! Тьфу!
Летом Пачок служил лодочником на лодочной станции, а в остальное время, как все нормальные люди, пил водку. Когда его сын вернулся из армии, то, понятное дело, тоже сразу напился и захлебнулся рвотными массами. Ему-то повезло, а вот Пачок остался дальше жить и пить.
Еще у меня в Родниках был муж тети, Анатолий Тихонович. Он был очень рад нашим приездам, потому что можно было приготовить традиционный плов и выпить. Хорошенько выпив, пел песенку:
- Если это плов, то где же киска?
Если это киска, где же плов?
Но это были не сексуальные фантазии, потому что в те времена их ни у кого, кроме Чикатило, не было, а был суровый социалистический реализм.
Однажды Анатолий Тихонович в очередной раз вернулся домой пьяный-распьяный и с пузырем, и тетка злобо заявила ему, что он свинья. Тогда он приволок из сарая корыто, вылил в него пойло, стал на четвереньки и, весело хрюкая, стал лакать. Хороший, годный был человек, этакий дервиш, суфий, Ходжа Насреддин. И помер хорошо, от инсульта.
Когда Анатолий Тихонович бродил пьяный и с похмела ночами по Родникам, ему неоднократно на вражеских улицах гопники хотели дать звезды, но, присмотревшись, радостно восклицали:
- Ептыть, да это опять Вовкин батя!
И отпускали. А Вовка сейчас уже тоже спился.
Город Москва
Об этом б-гомерзком городе мне даже и говорить-то неохота! И жизни там никакой нет, одни только говенные деньги, и помереть толком не могут. А если кто и помрет, то украдкой, постыдно, как будто не помер человек, а прилюдно перднул. И его сразу поспешно заворачивают в бумажку и утилизируют. И рассказать здесь не о чем и не о ком, хоть и прожил я в Москве, к несчастью, целых девять лет. Вычеркнул их, так сказать, из своей жизни... Ну, разве что, в доме студентов МГУ, где жили мы, гуманитарии, философов поселили на самые верхние 18-22 этажи. И они оттуда периодически сигали в пустоту. Поэтому дворничиха подметала внизу в каске. Но при мне так никто и не прыгнул - не повезло мне. Был еще эпизод, когда мой однокурсник - гей пытался при мне повеситься на подтяжках и выскочить в окошко. (Об этом случае более или менее правдоподобно написал недавно другой мой однокурсник, Кругликов). Но об этом неудачливом самоубийце я вообще с негодованием писать отказываюсь! Клоун какой - то... Я даже под конец в него подушкой кинул, чтобы помочь, но он - ни в какую... Позорно зарыдал и убежал. Такое дело загубил, сволочь!
Поселок Схи-хи-хи
Это поселок Усть-Кинельский Самарского сельхозинститута (СХИ). Я здесь жил в промежутке между московской аспирантурой и переездом в Балашов. Судя по всему, поселок непосредственно расположен на так называемом "месте силы". Потому что люди здесь не заживаются а, попыхтев недолго, шустро катапультируются в ничто. Так, мой брат, профессор Терентий Филатов, в короткий срок проводил здесь в небытие целую ораву родни, во главе с тещей, которую звали Гандониха. После этого он категорически отказывается по-родственному трудоустроить нас в Самаре и даже не зовет в гости. Боится, что мы там у него воспользуемся случаем и тоже весело хлопнем тапками, и ему придется и нас закопать. А у него уже рука устала. Ау, брат, грехи!
Еще в Схи была директриса школы Элиса Ивановна. Она была в некотором роде копией Мирзо Камиловича Камилова, только в женском роде. Руководила школой твердой рукой как царек и даже защитила диссертацию по педагогике, которую я ей написал. Её муж тяжко пил и как-то однажды пропил целый мотоцикл и умер. А сама Элиса Ивановна любила устраивать для завучей банкеты, где обязательно в сотый раз рассказывала о том, что оплатила для себя сразу два места на кладбищах: в Схи и в Кинеле.
- Не знаю, что и делать, - озабоченно советовалась она, - и туда хочется и сюда...
И дошутилась.
Город Балашов
Я об этом городе уже много писал. И о живых и о мертвых. И те и другие вышли из деревни, но в город так и не пришли. Остановились враскоряку, как царь Алексей Михайлович, одной ногой здесь, а другой там и так и замерли в этой неудобной и опасной позиции. С тех пор некоторые живые уже померли. Хотя балашовцы помирать не любят, потому что им жалко бросать накопленное имущество. Даже вместо "последний" постоянно говорят "крайний". Но это не помогает, помирать все равно приходится.
Балашовский Танатос безусловно обитает в местном институте. Например, был там такой интересный человек, кандидат наук, с древнеримской фамилией Колизей. Он читал лекции по психологии животных. Начало лекции у него обычно проходило мутно и скомкано. Это была теория. Но очень скоро он выходил как бы в «тубздик». Там у него хранилась «гравицапа». Возвращался изрядно повеселевший, и переходил к практике. Начинал в лицах изображать голоса животных – мычал, блеял и кукарекал. И так до конца занятия, с перерывами на туалет. Это, наверно, были уникальные лекции. Жалею, что мне не довелось их посмотреть. И видеозаписи ни у кого не сохранилось. А потом Колизей со своей женой укатил в Подмосковье, где они оба и померли.
Еще там подвизался профессор филологии Бухарев и был он гей. Я о нем услышал ещё когда учился в аспирантуре МГУ, от аспиранта из Узбекистана Олега Толстова. (Интересно, жив он, или уже сподобился? С большим усердием пил человек…) Толстов рассказывал, что у них в пединституте служит профессор Бухарев, который постоянно приставал к студентам–узбекам, так что те его хотели зарезать. При этом, за чашкой водки, Толстов радостно поведал нам такие тошнотворные подробности из половой жизни извращенного профессора, что всем поплохело. После аспирантуры я служил в Самарской сельхозакадемии, потом переехал в Балашов. Гляжу, а профессор Бухарев уже тут как тут, противный. Оказывается, он местный, балашовский, а в Узбекистане временно жил после того, как на него в суровые советские времена завели уголовное дело за совращение студентов.
И вот этот профессор Бухарев развел у нас в общежитии лютую гомосятину. К нему постоянно приходили молодые наркоманы, и он с ними за деньги день и ночь кувыркался так свирепо, что общежитие раскачивалось и люстры в комнатах бились. Ненасытный профессор так замучил наркоманов, что один из них однажды ночью вышел в общую кухню и открыл там все газовые краны. Не мог он больше видеть профессорский зад, хоть убей. Общежитие едва не взлетело на воздух. После этого Бухарева попытались уволить, но он выиграл суд и продолжал читать высокоинтеллектуальные лекции филологиням. А потом однажды мирно уснул, положив вместо подушки под голову двухлитровую баклажку с пивом. Да так и помер. Тоже интересный был человек.
А несколько лет назад вернулся в Балашов из Израиля к своей маме пожилой еврей. Жизнь у него там не задалась. Может быть, бизнес у него на земле обетованной не пошел. А, скорее всего, утомил там евреев своими поучениями. Первое время он хорохорился, постоянно курил в общем коридоре и, натурально, выносил всем мозг и учил жизни. Особенно его возмущало, что дома в Балашове некрашеные. На день города надевал белые штаны, устраивался за столиком посреди народных гуляний и пил из маленьких стаканчиков красное вино, в то время как народ исступленно поглощал родимые «Балтики-девятки» и, безусловно, беленькую. Шли годы и несчастный еврей стал появляться на публике все реже. Потом совсем перестал выходить из квартиры. И, наконец, умер. Вот так вот Балашов поглотил человека и при этом смачно пукнул. А многие деревяшки в городе так и стоят некрашеные. Впрочем, как и повсюду.
Когда мне позвонили в Архангельск и сообщили о его смерти, я лежал утром в постели с тяжелого бодуна. Из сообщения я понял только, что кто-то помер, а когда в Балашове кто-то помирает, в таких случаях нужно звонить Дружкину, потому что он – Добрый Дух всего Балашова (сейчас в изгнании). Вот и позвонил я ему, и зачем-то спросонья мрачно сообщил:
– Саша, Дружкин помер.
Дружкин какое-то время не знал, что на это сказать, а потом удивленно спросил:
– А с кем ты тогда сейчас говоришь?
Я тоже удивился и ответил:
– С Дружкиным.
Вечная жизнь в Архангельске
Недавно здесь произошел скандал в крематории. Кто-то выкинул мешки с пеплом усопших прямо на обочину скорбной дороги. А уволенный сотрудник все это заснял на видео. Теперь разбираются – чей пепел-то? А вообще в Архангельске все кладбища давно переполнились и власти запретили помирать. Поэтому здесь, похоже, вообще никто не помирает. Ничего такого мы не видели и даже не слышали об этом. К тому же поморам, хоть они и поморы, пока не до того, чтобы помирать - здесь, как и там, холодно. И не страшно. Ведь пугает неизвестность будущего, а не его отсутствие. А разве может быть что-нибудь лучше отсутствия?
Страх и ненависть в Калининграде
Слова Вадимовы сына Валентинова, доцента в Калике.
Намедни зрел вещий и жуткий сон: по первости будто в окно гляжу, а к нам в подъезд дюжие мужики гробешник коричневый волокут. И понял, что наш сосед снизу, Дед Пердед, помер. А он мне всё с лезвиями немецкими докучал, которые ему дочь из Неметчины присыла, всё купить их предлагал. Я не покупал, а он злобился. А я тако мыслил: а ну, как дед Пердед помрёт, и, грешным делом, зачнёт призраком бестелесным вверх и вниз по лестнице нашей крутой горькими ночами бродить, и лезвиями угрожать? И чревовещать загробным гласом, с утробными подвываниями « – Возьми лезвия, ирод!»
А тут, в моём сне, как раз и несут к нам в дом его домовину. И вот, начинаю мыслить: а как они гроб развернут на нашей немецкой филистерской лестнице-то? ведь тесно. Яко же здесь на чужбине нам, русским людям, ни развернуться, ни пёрднуть и ни вздохнуть, ни померть по людски не можно.
А далее мне снится град Мурманск! всё утонуло в сугробах, и мороз лютый! Напротив меня здание, над входом в кое начертано: «Городские бани», и адский пар оттель повсеместно прёт и клубится. А я набираю горстями снег, и ем этот снег, и не могу им насытиться, и восклицаю неистово: «Так вот он каков, вкус Мурманска!».
Но вдруг я проснулся в Калике, и кругом, как обычно, немецкие дома в виде гробов, уныние, тлен и зловоние. И вопию в пустоту: « – За што?!»
И глас из пустоты ответствует мне: « – Человеку, который истинно пуст пред лицем пустоты, она дает мудрость и знание и радость; а озабоченному бытием дает заботу собирать и копить иллюзии, чтобы в миг смерти излить всё накопленное обратно в пустоту. И это – суета и томление духа».