Пока спелая напряженная луна медленно опускается за козырёк института, пока еще ночь, а ночью яснее проступает то, что надо запомнить, сказать.
Потом, еще болея, через два дня на работу, но там хорошо: закуток свой, никто не тронет, только прекрасные женщины скользят с шубками, порхают мимо: спасибо - пожалуйста, и разными духами от лёгких шубок, иногда сигаретным дымом, бррр. И фоном полуразложившаяся эта обязательная музычка: рассыпчатый звуковой горох в чулке, катится, льётся, пронизывает незащищённое нутро. И вот уже в полусне привыкаешь, одурманенно не различаешь звуков... Но вдруг ближе, как бы на ушко, - тихонько царапается скрытый подкожный ритм, костячок мелодии, обнажившийся на минуту: что-то шепчут металлические звонкие проволочки, тонкие эти кисточки для перкуссии... или рейнстик?.. коготком, только мне, выстукивают так тайно, так лично, что я оборачиваюсь... Исчезает. Никого нет, мне никто ничего не скажет.
В детстве - по-другому: засыпая в дальней комнате, в простуде, я слышала голоса взрослых, говоривших о чем-то на кухне, слова журчали, переплетаясь, но смысл блаженно ускользал, и этот ручеёк баюкал, обволакивал уютом близкого ненавязчивого присутствия.
Плывёшь и плывёшь себе в лодочке жизни, не вслушиваясь.