Леонид Губанов родился в 1946 году. Его называли "русским Рембо": он начал писать еще подростком, и сразу — как взрыв, настолько свежо, ново, беспримерно! Поистине чудо: ни до, ни после этого мальчишки ТАК не писал никто. В поэтических кругах он быстро обрел репутацию гения. Однако, разумеется, бездонные, безграничные образы Губанова не вмещались в официозный стандарт, требовавший от литературы скудной одномерности смысла. В 1964-м журнал "Юность" напечатал стихотворение 18-летнего поэта, всего двенадцать строчек — и, по рассказам, на это стихотворение появилось двенадцать разгромных рецензий. Больше Губанова при жизни в СССР не печатали.
В 1965 году Губанов с друзьями создал литературное объединение СМОГ (расшифровывалось это название по-разному — "Смелость, Мысль, Образ, Глубина", "Самое молодое общество гениев" и т. д.). Пробужденные "оттепелью" поэты-смогисты выпускали самиздатовские сборники, устраивали скандальные акции, демонстрации и публичные чтения, в том числе, на площади Маяковского. Их активность вызвала суровую реакцию властей. К 1966 г. СМОГ был разгромлен.
* * *
Ждите палых колен,
ждите копоть солдат
и крамольных карет,
и опять баррикад.
Ждите скорых цепей
по острогам шута,
ждите новых царей,
словно мясо со льда,
возвращение вспять,
ждите свой аллилуй,
ждите желтую знать
и задумчивых пуль.
Ждите струн или стыд
на подземном пиру,
потому, что просты
и охаять придут.
Потому, что налив
в ваши глотки вина,
я — стеклянный нарыв
на ливрее лгуна.
И меня не возьмет
ни серебряный рубль,
ни нашествие нот,
ни развалины рук.
Я и сам музыкант.
Ждите просто меня
так, как ждет мужика
лоск и ржанье коня.
Не со мною — так раб.
Не с женою — так ладь.
Ждите троицу баб,
смех, березы лежать.
Никуда не сбежать,
если губы кричат.
Ты навеки свежа,
как колдунья-свеча.
О, откуда мне знать
чудо, чарочка рек?
Если волосы взять,
то светло на дворе!
Губанов жестоко заплатил за вольнодумство. "Я провел свою юность по сумасшедшим домам", — писал он, и это правда: губановские стихи настолько не укладывались в советский стандарт, что "искусствоведы в штатском" принимали их за порождение больного рассудка — с закономерными карательно-психиатрическими последствиями...
Ирина Кулакова пишет: "В Губанове буйствовала стихия языка, он разрушал грамматику, синтаксис и пунктуацию и все равно был понятен. Он вырывался из всех стремительных рубашек языка, раскачивал любую клетку, а смысл все равно был созидателен и сохранен. Стихи, которые сугубо рациональному сознанию, тем более, сознанию советского типа казались бредом сумасшедшего, эти стихи были просто иной степенью свободы".
Верно сказано, вот только "понятность" эта особого рода. При формальной, технической традиционности — рифма, метр — поэзия Губанова весьма непроста. Когда творческий поиск наталкивается на границы классического стихосложения, возможны два выхода. Первый — разбить привычную форму, уйти к верлибру, к экспериментальной поэзии. Но это поневоле и уход за границу самой поэзии, то есть, ритмизированного, мелодического слова. Поэтому другой путь — подчинение текста мелодике речи: не конструировать звукопись — это тоже экспериментаторство, механицизм — а следовать неразрывному сочетанию звука и смысла слов. Только тогда поэзия остается собой: идеальным слиянием речи и чувства. Таким путем шел, скажем, Осип Мандельштам, его же выбрал и Леонид Губанов.
Эти две фигуры сопоставляются редко. Чаще родословие Губанова выводят из Есенина и Маяковского. Почему так повелось — понятно; в 60-х сложно (да и рискованно) было подыскивать иных предтеч, эти же всегда были на устах. Удивительно, что такие сравнения звучат до сих пор: по мнению поэта К. Ковальджи, "Губанов [...] откровенно и пронзительно эклектичен (он маяковчато-есенинский)". Да нет же, хотя и у того, и другого есть близкие Губанову черты: Есенин — пьяный задор, надрывная искренность в жизни и стихе; Маяковский — самовитость слова, что ли, готовность использовать его как сырой материал для лепки стиха. Однако в обоих случаях сходства лежат вовсе не в плоскости творческой генеалогии, иначе таких "последователей" пришлось бы насчитать слишком много. Он даже не "мандельштамчатый", если на то пошло. Метод — одно. Результат — другое. И чудо поэта Губанова именно в том, что он несравненно губановский, и никакой иной. Русские слова в его стихах как будто впервые в жизни встречаются, знакомятся — и влюбляются до смерти (но прервем эту сомнительную метафору).
(Замечание из будущего: со стыдом вынужден признать, что "сомнительная метафора" родилась у меня еще до того, как я узнал о знаменитой мандельштамовской формуле "знакомства слов". Хотя в это и трудно поверить, тем более — после сопоставления Губанова с Мандельштамом. Стыдоба. Но оставляю как есть: в конце концов, мое личное невежество, заставившее вновь изобрести велосипед — само по себе доказательство неслучайного сходства двух поэтов.)
Собаки лают — к просьбам,
Волчицы воют — к хлебу,
А у меня и просек
До тех загадок не было.
Пожарник пляшет — к чуду,
Любовник плачет — к чаду,
А я с тобой — не буду,
А мне с тобой — не надо!
Рожь колосится — к бабам,
Ложь говорится — к делу,
Нож не выносит шпалы
— Кровь двойником к их телу.
Ах, это только новость...
Спать, чтоб в зрачках не гнулось.
Да сохранит мой голос
Странную нотку — ну вас!
В 1970-х юношеская шумиха обернулась самиздатовской славой, "широкой известностью в узком кругу", а что сверх этого круга — понятно: пьянство, прессинг КГБ, психушки... "Проклятый поэт"? Ну да, проклятый.... Он продолжал писать, однако поздние вещи уже не шли в сравнение с прежними прорывами: губановская поэтика приблизилась к усредненной норме. Возможно, "русский Рембо" (как и первый, французский) сделал главное дело жизни за считаные годы юности, когда через него непрерывным потоком хлестала чистая поэзия. А может быть, это случай пастернаковской "неслыханной простоты", не успевшей развернуть себя в полной мере — и проживи поэт чуть больше...
Но остается лишь гадать. Леонид Губанов умер 8 сентября 1983 года, в хрестоматийные тридцать семь.
* * *
Ты яблочно грустна.
Я — тайно даровит.
И я теперь узнал,
Что осень догорит.
Что на святой пирог
И шаткость корабля
напишет эпилог
Промокшая земля.
Что, как бы ни молил
Я — пьяное весло,
Что, как бы ни хвалил
Счастливое число,
Ты преображена
Для юности моей,
Как тот бокал вина,
С которым я светлей!