Действительно, иногда слушая Белого, и Волошину казалось, что мать Белого, Александра Дмитриевна, была недалека от истины. Например, когда они оба заговорили о Ницше, Андрей Белый внезапно прервал Волошина и спросил:
– Помните, Ницше сказал: «Культура – это только тонкая яблочная кожица вокруг бушующего хаоса»? А я прибавлю к этим словам: «Культура есть временность, а временность – это только перепонка между двумя безвременьями, хаосом, расплющивающим время. Время – пористая перегородка, сквозь которую мы процеживаемся, а сама эта перегородка только поверхностное натяжение двух противоположно заряженных сред, а не что-то третье, разделяющее.
Слушая эти слова Волошин не мог не осознавать, что кажущееся безумие Белого – это не просто гениальность, а это свойство поэта – жить одновременно в двух измерениях. Макс чувствовал, что Белый – представитель новой расы, которой только предстоит воплотиться в будущем, о котором писала Блаватская «Новый род человеческий».
Проблема в отношениях с матерью у Белого была в том, что Александра Дмитриевна была чересчур чужда к сыну, критикуя каждый его шаг, явно считая его занятия блажью, а его самого дармоедом. И тогда он начал строить свой особый мир – таинственный и мистический, в котором видел себя таким, каким хотел видеть – непонимаемым и страдающим, страстно тоскующим по гармонической ясности отношений. Его «юродство» и «бесноватость», его публичные лекции-импровизации, над которыми смеялись, были искренни.
Не замечая пристального внимания Волошина, Белый продолжал:
– А потом мы оказались в Египте, в Каире. В Каире хорош древний Египет, пустыня, пирамиды. Нил и долина Нила. Сам Каир ужасен. Старый город – декаданс всего подлинного арабского, а европейский Каир, того хуже. Грязь, керосиновая копоть автомобилей, грабители феллахи, чванные капиталисты всего мира вкупе с повесничающими коронованными особами всего мира. Вся эта праздная ватага густо пересыпана проходимцами всего мира. Мы отдохнули только в стране обетованной. Встречали Пасху в Иерусалиме, у Гроба Господня! Страшное напряжение чувствуешь у Гроба Господня: арабы, армяне, абиссинцы, копты, католики, греки, мужички… Вся эта пёстрая толпа радостно возбуждена. Пришёл к выводу, что культуру Европы придумали русские. На Западе есть цивилизация. Западной культуры в нашем смысле слова нет. Такая культура в зачаточном виде есть только в России. До чего мертвы иностранцы: ни одного умного слова, ни одного подлинного порыва, деньги, деньги и деньги. И – холодный расчёт. – Здесь в Белом проявилась истинная русскость, эмоциональность.
Ася Тургенева была гражданской женой Бориса Николаевича Бугаёва, поэта Андрея Белого. Они сблизились в марте 1909 года, после того, как Ася начала работать над портретом Белого, в апреле между ними возникла любовь. В конце июня следующего года они вместе с Асей через Москву отъезжают в Боголюбы, имение матери Аси, в Волынской губернии близ Луцка.
Наконец он избавился от одиночества, изнурявшего его до сближения с Асей и её семьёй. Одинокого Белого изнуряло количество впечатлений, не находивших до этого выхода.
Ещё в 1905 году он познакомился с Анной Алексеевной Тургеневой, дальней родственницей И.С. Тургенева, душевный склад и облик которой повлиял на создание образа Кати в романе «Серебряный голубь». Главной целью для себя он тогда видел в установлении духовного родства с А. Тургеневой, в которой, как ему казалось, он нашёл сочетание добра и внутренней красоты. На лекциях Штейнера они сидели с Асей Тургеневой, взявшись за руки, словно две египетские фигурки.
Маргарита, бывшая жена Волошина, так и нарисовала их в такой отрешённой позе.
Решение встать на путь антропософского «ученичества» они с Асей, приняли в мае 1912 года после прослушанной ими лекции Штейнера в Кёльне. После этого они ездили за «Учителем» по всей Европе, где читался курс лекций нового эзотерического учения.
Белый был настолько предан Штейнеру, что порвал отношения с русским поэтом Эллисом напечатавшим трактат в издательстве «Мусагет», содержащий критику антропософии. В ноябре 1913 года Белый направляет секретарю «Мусагета» письмо с отказом от редакционного участия в деятельности издательства.
…Разговоры двух поэтов об искусстве непременно переходили в обсуждение вопросов, связанных с антропософией и теософией, в которых так сведущ был их любимый учитель и наставник поэт, философ, ясновидец Рудольф Штейнер:
– Штейнер, единственный в мире, кому я могу сказать: «Учитель», в нём – «мой путь». Я не могу отречься от Христа. Розенкрейцерский путь, проповедуемый Штейнером, есть воистину путь чистого христианства. Штейнер даже исцеляет недуги, а не только философствует, ибо прошёл громадный путь внутренней работы, без которого всё есть нуль.
Розенкрейцерство – это тайное братство, в котором культивировались знания, не доступные иным. Знание полного строения человека, его связь с Космосом, не только моральная, но анатомо-физиологическая.
Оккультизм как наука будущего превосходит для меня все смелые сны, какими явились бы для человека 15 –го столетия достижения естествознания 19-го столетия. – Трудно было опровергать что-либо, когда на тебя смотрят широко открытые не мигающие глаза Андрея Белого, которые, – так чувствовалось, – смотрят не только вглубь души собеседника, но и вглубь себя, говорящего:
– Значение теософии в том, что она идёт навстречу жажде современного человека понять высший смысл жизни и познать себя. Утоляя эту жажду, теософия в состоянии выполнить задачу – построение нового миросозерцания, способного объединить в одно науку и религию.
– Когда физическое тело стало Духо-человеком физическими чувствами определить невозможно. Как же тогда узнать, изменились мы или нет? В современном периоде развития человека сердце не подлежит влиянию воли человека, хотя и является мышцею. Душевное является причиною того или иного состояния крови. Побледнение от чувства страха, покраснение от чувства стыда является грубым действием душевных событий в крови. Но только эта связь между пульсацией крови и импульсами души очень глубока и таинственна. И движения сердца являются не причиной, а последствием пульсации крови. – Говоря о крови в лице Бориса Бугаева, взявшего себе литературный псевдоним Андрей Белый, появлялась некая звериность, подёрнутая тусклым блеском безумия. В такие минуты Волошину казалось, что Белый всё более становится похожим на Валерия Брюсова. На ум тогда приходили стихи Брюсова:
Я с богом воевал в ночи,
На мне горят его лучи.
Я твой, я твой, о страсть!
Андрей Белый и Максимилиан Волошин непрестанно вновь и вновь возвращались к спорам об искусстве, о технике в искусстве, о её великой роли. Волошин настаивал, что техника только тогда будет совершенна, когда её не будет заметно, потому что она – только орудие для передачи мысли и настроения. Если, к примеру, картина и гениальна в смысле разрешения какой-нибудь новой задачи живописи, но она всё-таки не истинное произведение искусств, а только материал, подготавливающийся для будущего великого мастера.
К тому времени Волошин уже имел собственное представление о розенкрейцерах. Каждого, кто стремится к познанию глубин, познанию оккультного, живущего и действующего за фасадом явлений обычного сознания, подстерегает опасность мании величия. Они считают, что по сравнению с ними, адептами герметизма монархи суть нищие, а их громадные сокровища достойны презрения. Что до мудрецов, то самые учёные из них суть болваны и олухи. Так, к человечеству они относятся отрицательно, ко всему остальному – положительно. Они – самоизолированы, самоозарены, само – всё. Но всегда готовы (да нет, обязаны) творить добро – там, где это возможно или безопасно. Какую меру или оценку можно применить к этому непомерному самовозвышению?
…Наблюдая за Белым. Волошин мысленно рисовал его портрет.
Может быть, именно от чрезмерного напряжения нервов поэт при его невысоком росте был очень худ и казался тщедушным. Ходил он странно, крадучись, иногда озираясь, нерешительно, будто на цыпочках и покачиваясь верхом корпуса наперёд.
Андрей Белый отводил себе роль пророка. Язык символистов эзотеричен. По сути дела язык для символистов – имеет лишь второстепенное значение. Их внимание обращено на тайные глубины смысла. Слово, как символ, путь, ведущий сквозь человеческую речь в засловесные глубины. Поэтому так понятна приверженность Белого к Штейнеру.
Волошин с удовольствием вспоминал Белого десятилетней давности. Годы изменили не только облик поэта-символиста, он перестал быть столь воодушевляющим, каким бывал прежде. Он был гениальным импровизатором с богатой поэтической фантазией.
В ту пору особенно любимыми темами Белого были метели и зори, особенно закаты. Он особенно их любил, но также и опасался, как предвещающих что-то недоброе. Его живая поэтическая речь поражала необыкновенными сочетаниями слов, новыми словами и открывали глубины, в которые, казалось, мог заглянуть и его собеседник.
Перед слушающими раскрывались какие-то просторы, освещались картины природы. Некоторые его слушатели вспоминали в нём Гоголя, но Гоголя модернизированного. В беседе Борис Николаевич был единственным. Всё сходилось к тому, что он говорил один, а его собеседники слушали, как завороженные.
Однако читатели Белого были несколько разочарованы его произведениями при чтении их. Местами они увлекали и захватывали, но цельность в них отсутствовала.
Однажды Белый доверительно признался Волошину:
– Говорить о себе как писателе мне неловко и трудно. Я не профессионал, я – просто ищущий человек. Я мог бы стать и учёным, и плотником. Стань я резчиком, вероятно я с тем же пафосом отдался бы деталям искусства резьбы. Вдохновение ведь сопутствует человеку. Всё есть предмет творчества. Друзья открыли во мне талант. Вот сейчас, к примеру, работая здесь в Гётеануме резчиком над резною скульптурой, я совершенно забыл о писательстве и литературе. – В другой же раз он говорил о себе, как писателе с большим жаром:
– Одна из особенностей моих, как писателя, коренится в привычке, усвоенной с юности: я более слагал свои тексты, чем их писал за столом. Подбирая слово к слову, я записывал так сложенные фразы в полях на ходу и произносил так сложенное себе самому вслух. Слагал я свои отрывки часто верхом на лошади. Главенствующая особенность моих произведений есть интонация, ритм, пауза дыхания, передающие жест говорящего. Я стал скорее композитором языка, ищущим личного исполнения своих произведений, чем писателем-беллетристом в обычном смысле этого слова. Повесть «Крещённый китаец» сложилась из звуков шумановской «Крейслерианы». Она вышептана так как вышёптывается стихотворение.
Максимилиану Волошину всегда казалось, что Белый не нашел полного и точного выражения всего, что рождалось в его фантазии. Однако его задевало мнение Николая Гумилева о Белом, в опубликованной в 1909 году статье в «Речи»:
«…В чем же чара Андрея Белого, почему о нём хочется думать и говорить?» – спрашивал Гумилев и давал такой ответ:
– «Потому что у его творчества есть мотивы, и эти мотивы воистину глубоки и необычны».
Скорпион Белый интересовался всем мистическим, трудно объяснимым. Однажды он спросил Волошина, как это возможно по руке разгадать свойства человека и даже предугадать его будущее. Волошин сперва нехотя, а затем, всё больше вовлекаясь в беседу, пытался объяснить мистику Борису Бугаеву суть возникновения знаков на руке.
– Если Вам удалось прочесть «Братца Понса» Бальзака, то там великий французский гений ясно выражает свою мысль по поводу хиромантии: «Если Бог, для некоторых ясновидящих умов написал будущность человека на его физиономии, понимая это слово в смысле общей экспрессии тела, то почему рука не может резюмировать этой физиономии, так как рука есть полнейший и даже единственный выразитель человеческий действий». – Авторитет Бальзака для обоих писателей был непререкаемым. А Волошин продолжил дальше:
– Один лондонский медик, доктор Бентли, ещё в 1849 году говорил, что на нервы следует смотреть как на электрические телеграфы, а артерии сравнил с железными дорогами. Потому что различные субстанции в известные периоды и в постоянном порядке переносятся ими с одного конца на другой.
Без сомнения, зрение и слух, а в более материальном и низшем порядке, вкус и обоняние передают свои впечатления мозгу, но эти четыре чувства существуют изолированно и бессильны против наружного противодействия. Они, так сказать, негативно отражаются в мозгу, и успокаиваются тотчас же, как только закончилась их обязанность предостерегать.
Совершенно другое дело – рука, передающая чувство осязания. Она находится в соотношении со всеми чувствами и соединяет их в себе. Она исполняет волю мозга и мыслей.
Аристотель, озарённый, быть может, преданиями египетских жрецов, придавал этим линиям великое значение, которое человек должен бы стараться открыть. С тех пор как согласились, что небесное пространство наполнено газовой субстанцией, не будет неблагоразумным думать, что электричество, которое также есть свет, теплота и магнетизм, служит мировой связью и переносит от одной планеты к другой взаимное влияние небесных тел. И без сомнения, человек принадлежит к этой бесконечной цепи мировой гармонии.
– Если это так, то скажите, Макс, а какая рука является определяющей для предсказателя? – спросил Белый.
– Я Вам отвечу однозначно. После смерти Виктора Гюго, был снят восковой слепок его левой руки. – Ответил Волошин.
– Как интересно. – Оживился Белый. Но, тем не менее, свою руку не доверил Волошину. Он ужасно боялся смерти и всего, что неминуемо с ней связано.
– А мне довелось прочесть книгу доктора Кабаниса. Он написал огромный том в доказательство того, что половые органы, климат, пища и прочее имеют влияние на мозг. Что одной конвульсии желудка достаточно для приведения человека в беспамятство, одним словом, что желудок управляет мозговой системой.
– Ну вот, видите, – воскликнул Волошин, – до чего доходят деятели от наук, так сказать материалисты. Этот учёный анатом, постоянно углублённый во внутренние органы, не видит, что борьба есть высший закон! Он не видит, что добро борется со злом, день – с ночью, тишина – с бурей, и материальная сторона человека с его божественной стороной.
Таким образом может случиться, что медицина и астрономия откажутся от истинного прогресса, если не признают звёздного влияния. Тем не менее, а в настоящую минуту не пришла ли медицина к употреблению в качестве лекарства электрического света? Света – источника жизни?! Древние алхимики искали в электричестве, называемой ими душой мира, эту мировую панацею, этот философский камень, который в одно и то же время должен был дать им и вещественное золото – богатство, и золото бытия – здоровье.
– Я читал где-то, что множество больных в Париже вылечил доктор Поджиоли электричеством. И подумал с некоторой опаской: не это ли электричество выделяет мозг во время исцеления, какое продемонстрировал Иисус из Назарета?! – Глаза Андрея Белого буквально пылали подобным огнём от только что высказанной им, как ему казалось в эту минуту, крамольной мысли. Максимилиан Волошин от радости, что у него появился однодумец, захлопал в ладони:
– Именно так! Уверяю Вас. Мне иногда удаётся укрощать огонь. Поверьте, это не сказки. – Увидев потрясенный взгляд Белого, смутился и решил продолжить, не вдаваясь в подробности о собственной персоне:
– Знаете, Борис Николаевич, я буквально вчера перечитывал Одоевского. Я не со всеми его философскими мнениями согласен, но он снова зажёг меня, уставшего от сегодняшних тревог военного времени. Помните, «От чего солнце есть красота для всех? Отчего им возбуждается в нас то поэтическое настроение, которое можно назвать пищей души?...А звёздная ночь? Она наводит думу… Отчего искусство не умеет ещё говорить тем общим для всех языком, которым говорят солнце, звёзды и другие явления природы? Отчего Рафаэль, Гомер, Данте – понятны лишь немногим?..
Кто же виноват, если поэты не добывают своих сокровищ из новых рудников, не возводят сих сокровищ в художественное создание!..
Поэзия ещё впереди – и в её мире нет для нас права на отдых и успокоение…
В разговоре возникла длительная пауза, скорее всего оттого, что каждый из поэтов задумался о своей роли на поприще поэзии, воспринимая слова современника и соратника великого А.С. Пушкина как воззвание, направляющее к неутомимому труду на благо и во имя Слова.