Захар Прилепин… Как-то, прочитав в «Лит. России» восторги в его адрес челябинского композитора-поэтессы Н. Рубинской, сравнившей стиль Захара Прилепина в рассказе «Лес» с Буниным и Прустом, я отправилась в РНБ и библиотеку им. В. Маяковского, чтобы прочитать этот шедевр. Увы! В библиотеке Маяковского этого сборника не было, а в РНБ, если и был, то к читателям он поступает после полугодового, а то и годового оформления, да и то в том случае, если издание было отправлено в Книжную палату. Вот по этому поводу я и посетовала в «ЛР». Великое слово прессы (реакция почти как в советское время)! Захар Прилепин дважды приезжает на встречи с читателями в крупнейшие книжные магазины Петербурга. Об условиях подобных встреч всему миру заявлено на его сайте: «Читательские встречи З.П. в городах России и СНГ: …осуществляются в случае оплаты проезда (на двух человек) туда и обратно; авторский гонорар (количество встреч любое в пределах светового дня) оговаривается отдельно». Увы, не удалось мне посмотреть, хотя бы одним глазком на З.П.: о первом визите узнала на встрече в те же самые минуты с его земляком – Олегом Рябовым, представителем нижегородских писателей. В день встречи Захара Прилепина с посетителями Дома книги я была в Москве на финале Горьковской премии.
Но личные контакты в наше время – превыше всего: после в библиотеке им. Маяковского появилась полочка с книгами Захара Прилепина, «Обители», правда, ещё не было, но остальных книг было даже, как говорится в народной поговорке, – по паре. В жаркое лето 2014 года я читала прозу Прилепина: романы, рассказы, публицистику, литературную критику.
Захар Прилепин – новый реалист
Реализм. После разгула постмодернизма в отечественной литературе конца ХХ начала ХХI века на литературную арену нулевых годов вышла группа, позиционирующая себя «новыми реалистами».
Вот они, новые реалисты нового века от левого Захара Прилепина до правого (на фото), но либерала по мировоззрению Романа Сенчина со скрещенными на груди руками. «Новый год, порядки новые, колючей проволокой наш лагерь окружён»,– как пелось в известной песне времён расцвета соцреализма. Ну, что касается колючей проволоки, то она к новым реалистам отношения не имеет, а вот решётки в «обезьянниках» – «аквариумах» или на окнах «чёрных воронов» – это, как минимум, обязательный атрибут новой реалистической прозы, «протестной», как предложил её называть Владимир Бондаренко, протестующий против термина «новый» реализм. О новом реализме и его адептах, кто и где только не высказывался, чьи копья только не скрещивались на этой «благодатной» теме, где разброс мнений был столь же полярен, как плюс и минус: чем и как его только не характеризовали от «убогости» языка и «духовной нищеты» до «попытки прорыва из коммерческой литературы». Хотя мнение о прорыве, с моей точки зрения, не столь однозначно: из коммерческой литературы или наоборот – в коммерческую литературу…
Несмотря на это, термин прижился, и Захар Прилепин причислен к лику «новых реалистов» своими романами, повестями и рассказами: «Санькя», «Чёрная обезьяна», «Восьмёрка», называемым романом дважды нацбестируемым «Грехом» – неким винегретом из рассказов с добавкой рассказа о войне в Чечне и вставками из десятка-другого стихов явно постмодернистского плана – и т.п. Не вступая в полемику относительно эпитета к понятию реализм – новый, критический, протестный и т.д., исключая только романтический и социалистический, – обратимся к реализму Захара Прилепина. Писатель, считающий себя реалистом, должен повествовать о реалиях жизни, что он и делает, весьма плодотворно и (по его словам) успешно – его книги изданы тиражом сто тысяч экземпляров и все распроданы. Так что читательский интерес к прилепинскому реалистическому видению мира не вызывает сомнений.
О чём же пишет Захар Прилепин? Его герои – это наши современники, жители России: омоновцы – «государевы люди», охранники, вышибалы, журналисты, милиционеры, проститутки, бандиты, следователи («Допрос», «революционеры» сегодняшней России ,Саша Тишин из романа «Санькя»), нацболы, врачи-психиатры, историки (рассказ «Лес») и т.д. – весьма широкий спектр и профессий, и человеческих судеб. Реализм в раскрытии образов этих людей базируется на хорошем знании жизни автором: это не беглый взгляд прохожего, а жизнь внутри этого социума, можно сказать проза «нон-фикшн». Действительно, автор кем только не работал – служил в ОМОНе, охранником, работал журналистом, даже «лицом» фирмы Роллекс (если верить рекламе в Инернете, конечно. Или это «лицо, похожее на генерального прокурора», как некогда величала другого «героя» пресса? Впрочем, я без осуждения, кто бы отказался от такой чести? Разве только Пелевин.) и т.п.
Вставить фото:
Но то, что объединяет всех героев произведений – это бесчеловечная жестокость, причём с обеих сторон – и правонарушителей, и стражей закона, безнравственность, автор не только наслаждается, но, можно сказать, упивается в описании сцен драк, насилия.
«Грех тут же, вроде как по делу проходя мимо, резко и с огромным замахом зарядил ему тяжелым ботинком прямо в зубы. Раздался отвратительный хруст — будто обломили подсохший, но крепкий сук. (…)
Упавший делал резкие движения всем телом — так изгибается только что отвалившийся хвост у ящерицы. Поначалу парень явно был не в силах пожаловаться на своё самочувствие, но потом вдруг тошным голосом взвыл.
Даже представить было трудно, что у него там творилась с зубами и какой вкус плескался на языке.(…)
Дрались они недолго — всё-таки Лыков был самым сильным из нас и вообще знал, о чём просил, когда сказал: "Ударь".
Однако тем, что Буц оказался на земле, Лыков не успокоился. Приседая на колено, он хлёстко бил упавшего и пытающегося встать Буца то в грудь, то в голову, то в рёбра, то в голову, то в рёбра, то в живот.
Мы так засмотрелись на это, что не заметили, как поднялся водила и прыгнул Греху на плечи. Пока стаскивали водителя, поднялся и тот, кому я обещал ввернуть болт. (…)
Тот жмурился и пытался увильнуть лицом, когда я сгребал его щеки, глаза и нос в щепоть» (Курсив в тексте мой – Т.Л.).
Грех, Лыков, Шорох и «я» в данном отрывке из программного, как мне кажется, произведения Захара Прилепина «Восьмёрка» – это четверо омоновцев, защитников правопорядка на отдыхе, и они засматриваются на своего товарища, хлёстко бьющего противника. А вот и их развлечения: «…все трое, резвились, играя в какую-то непонятную игру у выхода.
Подойдя ближе, я понял в чём дело: откуда-то выскочила мышь, и три моих бродяги прыгали по мартовским ломким лужам, пытаясь её затоптать. Может, это и получилось бы у любого из них — но пацаны мешали друг другу, толкаясь и хохоча». Очень весёленькая, «даже интеллектуальная игра», не так ли? Куда уж до неё Киклопу Виктора Пелевина, который «… ни разу не испытывал искушения гордо посмотреть в глаза идущему мимо гостю столицы или укусить добермана за обрубок хвоста» («Любовь к трём цукербринам», М., 2014, с.21), слабак, да и только. Правда у «государевых людей» Прилепина были игры и поинтереснее: чего только стоит сценка в больнице, куда они пришли «навестить» искалеченных ими накануне «буцевских». Кем бы они ни были, но взрослым, здоровым «государевым» мужикам издеваться над беззащитными больными с переломанными костями и душить их!
Вспомнился «Красный смех» Леонида Андреева: «…Вчера мы перерезали сонных. (…)Я сам снял часового: повалил его и задушил руками, чтобы не было крика. Понимаешь: малейший крик — и всё пропало бы. Но он не крикнул. Он, кажется, не успел даже догадаться, что его убивают(…) — Кто сказал, что нельзя убивать, жечь и грабить? Мы будем убивать, и грабить, и жечь. Весёлая, беспечная ватага храбрецов — мы разрушим всё: их здания, их университеты и музеи; весёлые ребята, полные огненного смеха, — мы попляшем на развалинах. (…) Только теперь я понял великую радость войны, это древнее первичное наслаждение убивать людей — умных, хитрых, лукавых, неизмеримо более интересных, чем самые хищные звери. Вечно отнимать жизнь — это так же хорошо, как играть в лаун-теннис планетами и звёздами. (…) Кровавый пир — в этом несколько избитом сравнении кроется сама правда. Мы бродим по колена в крови, и голова кружится от этого красного вина, как называют его в шутку мои славные ребята. Пить кровь врага — вовсе не такой глупый обычай, как думаем мы: они знали, что делали…». Леонид Андреев вкладывает эти слова в уста сумасшедшего доктора. А герои Прилепина, смакующие и наслаждающиеся жестокостью, – это стражи правопорядка! Новое реалистическое видение жизни? С какой целью? Показать реальное лицо милиции, «нищебродов в камуфляжной форме»? Плюнуть в собственное прошлое, откреститься от него? Ведь некоторые сомнения в правильности действий своих коллег робко проскальзывают у главного героя «Восьмёрки» (читай – самого автора): он уходит из ОМОНа, и даже (это почти революционно!) признаёт, что отец его друга Лыкова – врач, вытащивший сыночка, случайно убившего Буца в ДТП, «круче» сыночка, впоследствии достигшего высоких милицейских чинов, благодаря сокрытию этого преступления. Реалии милицейской карьеры, несомненно, списаны из жизни. Достаточно перелистать газеты любого региона страны.
Впрочем, кое-что человеческое в «четвёрке из восьмёрки» («восьмёрка» – это жигулёнок, принадлежащий Лыкову) проскальзывает. Так, Шорох почти на всю зарплату или выданными вместо неё консервами кормит малолетних брата с сестрой, тщательно закрывая ящик с консервами от их пропойцы отца.
Но предложенное автором решение классической проблемы отцов и детей также заслуживает внимания: «Грех, как специалист по засовам, сделал и в комнате Шороха крючок — чтоб дети могли закрыться от пьяниц. (…) Однажды папашка продал кому-то ремень, тельник и чёрный берет Шороха, за что Шорох ещё раз сдал на чёрный берет — только уже на отце». Пьянству – бой! Несомненно, но ведь это его отец! А как же библейское «чти отца своего»?
Для объективности следует отметить, что не всегда у Прилепина отношения сына и отца определяет жестокость. В рассказе «Лес» воспоминания героя, отождествляемого с эго автора, об отце – это образец романтического сентиментализма: «Если долго стоять и ждать в том же самом виде на том же самом месте, то он (отец – Т.Л.), наверное, должен появиться. Сначала раздастся плеск: это его шаги, и он всё-таки преодолел сопротивление воды, вода же лёгкая, особенно если идёшь по течению. Потом, вослед за плеском, появится огонёк его беломорины. (…) …ты где? Я стою тут в темноте. Куда затерялась твоя жизнь, папа? Никто не шёл ко мне. (…) "…Если долго идти навстречу…" — говорил я себе. "…Если долго идти навстречу…" — повторял. (…) На берегу стоял мальчик в чужой, взрослой куртке, в свете луны было заметно, что голые ноги его усеяны комарами. Подбородок его был высоко поднят и тихо дрожал. — Папа, — позвал он меня».
Трогательная, несколько слащавая сценка с модным ныне перемещением во времени и перевоплощением одного сына в другого. Правда, Прилепин излагает, как обычно в его творчестве, и антагонистический взгляд на проблему отцов и детей, вложив его в уста Шарова из «Чёрной обезьяны»: «…это ведь нелепо – верить в мудрость стариков, в их превосходство над юностью. Я не говорю даже о чудовищной трусости и скаредности стариков. О том, что именно старики чаще всего пишут доносы и вообще с интересом и даже со сладострастием совершают подлости. Единственно что у них не всегда есть физические силы на жестокость – иначе бы любое зверство юности показалось нам забавой».
Может быть и так, но не классики отечественной литературы, а новое поколение писателей, в том числе и «новых реалистов» наряду со слащавой сентиментальностью – это тоже одна из черт «нового реализма»?– переполняют свои произведения реалистически беспредельно жестким и жестоким натурализмом. Прилепин не только причмокивает от удовольствия, смачно описывая кровавые сцены драк, но и наслаждается «достигнутым результатом», вызывающим у впечатлительного читателя не только отвращение, но и позывы к рвоте. «Шмыгнул носом и понял ко всему, что нос у меня огромный, не умеющий вдыхать, заполненный чёрной (откуда-то знал, что чёрной) субстанцией, но если я попытаюсь высморкаться, у меня разломится напополам ухо и выпадет в лужу тот глаз, что открывается. (…) Другой рукой я медленно и почти с нежностью вытягивал из одной ноздри нечто длинное, витиеватое, действительно чёрное, очень тягучее и никак не кончающееся. В испуге я косил единственным глазом на то, что извлекается из ноздри, и пугался увидеть второй глаз, который постепенно на этих странных нитях я неожиданно вытащу из черепа. Глаза все не было, зато кроваво-слизистая косичка, наконец, кончилась, и теперь предстояло отлепить её от пальцев. Опять счистил об асфальт. "Это пожарить можно", – подумал мечтательно» ( «Чёрная обезьяна»). «Мечтательно –натуралистический» новый реализм? Или гастрономические изыски гурмана? В остальном вкусы героя-журналиста более приземлённы – яйцо и сосиски с майонезом, как самому герою, так и его малолетним детям. Но иногда хочется эпатировать читателя и некими более изысканными яствами!
А вот жизнь героев… Она в большинстве произведений Прилепина трагична, идёт к краху, практически для всех персонажей. В «Чёрной обезьяне» проститутку Оксану убивают «чёрные» (в смысле кавказской национальности) сутенёры, журналист лишается и детей, и жены, попавшей из-за его измены в психиатрическую лечебницу, и любовницы, предавшей его, и возможности усыновить и «воспитать» чужого ребёнка – сына убитой проститутки (идея, прямо скажем, на грани с галлюцинацией). Впрочем, и она не нова – вспомним «Дитё» Всеволода Иванова. Но главное – тема журналистского расследования, которая захватывает творческую натуру героя. Это тема – подростковой жестокости «недоростков». И эту тему ему подбрасывают «сверху», в романе мелькнёт некто Шаров, дальний родственник с головокружительной карьерой, достигший высокой должности в кремлёвской власти. У читателя, даже отдалённо знакомого с биографией автора, сразу возникают ассоциации с первым мужем сестры Прилепина – Владиславом Сурковым: «…по его виду понять, искренен он или нет, было нельзя. (…) – Как дела? – спросил он. Чёрная щетина, лицо правильное и гладкое, как хорошо остриженный ноготь. Белая рубашка, тёмный пиджак, не знаю, каких именно цветов, я немного дальтоник. Серьёзный пиджак, если кратко».
В публицистическом тексте «Преодоление декаданса» Прилепин рисует портрет реального Суркова несколько иным – «У Суркова мягкие движения и улыбающиеся глаза, которые смотрят в переносицу собеседнику, от чего создаётся ощущение, что он видит и тебя, и то, что у тебя за спиной. За три часа общения я ни разу не смог перехватить его взгляд: глаза в глаза. При том, что, повторяю, он всегда смотрит на тебя», – хотя и весьма похоже.
Владислав Сурков (при рождении Асланбек Андарбекович Дудаев, по данным Википедии) после развода с его отцом – чеченцем мать сменила ему фамилию и отчество) – «серый кардинал Кремля» – возможно (это наша гипотеза), послужил прообразом романов «Виртуоз» и «Время золотое» Александра Проханова. Захар Прилепин, «по-родственному» пообщавшийся с ним, посвятил ему и несколько интервью, и тоже, как мне кажется, ввёл его под именем Шарова в роман «Чёрная обезьяна». Проханов и Прилепин по-разному представляют своих героев: религиозный и сентиметальный мистик Бекетов («Время золотое») – государственник и монархист во имя идеи спасения России разрушает свою жизнь, предаёт любовь. Шаров Прилепина стоит за засекреченной лабораторией по изучению подростковой преступности. «Он знает, что делает, и делает это потому, что ему – сказано (интересно кем? – Т.Л.) (…) у этого человека звериная интуиция.(…) Шаров всерьёз воцерковлённый человек(…) он с духовником общается больше, чем с президентом... Может быть, он хочет набрать самых отмороженных и отправиться с ними в крестный ход до Иерусалима(…) Шаров не просто соблюдает все посты, но и плотски не живет с женою(…) он истинный аскет(…) Он сам... лишён жалости совершенно... В таком, знаешь, ветхозаветном смысле. Лишён!». При очевидных различиях Бекетова и Шарова эти два персонажа имеют и много общего: религиозность, преданность идее вплоть до аскетизма. И если у Проханова преданный вновь избранным президентом Бекетов возвращается в изгнание в «город двух цариц» в надежде на мистическую встречу с мальчиком – будущим императором России, над головой которого светился нимб, то интерес Шарова к психологии детской преступности отнюдь не связан с желанием крестового похода на Иерусалим и выполнением божьей воли на уничтожение праведником «человейника» при помощи «недоростков». Высокопоставленный чиновник признаётся: «– Я хотел написать книгу, – повторил Шаров спокойно (…) Понимаешь, все, кто писали до сих пор, – у них не было знания о реальной сущности человека, только догадки. Но если достоевское помножить на нейрогенетику?».
Вот ещё один штрих, роднящий представителя самых высоких властных структур В. Суркова с Шаровым – он писатель! Действительно, Сурков опубликовал под псевдонимом Натан Дубовицкий в 2009 году роман «Околоноля», а два года спустя выставил в Интернет новый роман «Машина и велик». Не каждый критик, зная, кто скрывается под псевдонимом Натан Дубовицкий, рискнёт высказать своё мнение. Александр Проханов – любитель адреналина – рискнул. В чудовищном террариуме «… Изумимся жуткому откровению, которым он (Сурков-Дубовицкий – Т.Л.) нас одарил. Вся эта новая аристократия, которая поедает Россию, кичится своими миллиардными яхтами и золотыми дворцами, — она не просто утилизирует Россию, оставляя народ на пепелище. (…) Эта аристократия снимает натуралистический фильм о гибели России и прокручивает его в закрытых клубах, на элитных просмотрах. И Сурков это знает, оповещает нас об этом. Предостерегает нас, наивных, от веры в возможность преображения, в чудесное избавление, в Русское Чудо. И это новое в нашем понимании чудовищного правящего класса " («Завтра», 2009, №34). Во втором романе, если верить оценке А. Проханова (я его ещё не успела прочитать) показана фантастическая мешалка, «ревущая в потоках русской жизни», фильтр, мембрана, на которой оседает вся грязь и пороки современной нашей страны, а «…по ту сторону этих фильтров течёт прозрачный благоухающий поток, орошая живой водой всё мироздание. В этой преображённой осиянной России Святая Русь пишется с большой буквы, действует теория Космоса, моряки "Курска" божественными голосами поют акафист Пресвятой Богородице, и Натан Дубовицкий в венке из белых роз держит на руках розового оленёнка» (Там же, 2012, №27). Розово- оптимистический финал, которого так не хватает современной прозе! Почти как идиллический финал в романе «Время золотое», когда Бекетов (читай Сурков-Дубовицкий) видит наследника российского престола. А вот нацбола Захара Прилепина, агрессивного в произведениях и «беззащитного» в жизни, такие «прозрения» отнюдь не устраивают, и он устами своего героя выносит Велемиру Шарову приговор, но исполненный страданием: «– Книгу? – вдруг неожиданно для самого себя повысил я голос. – Это, ****ь, последнее дело – писать книги! (…) – Лучше б ты выращивал натуральных уродов на своих скотобойнях для уничтожения еще больших уродов! – заорал я. – Создал бы из них орду. Понимаешь, нет? Собрали бы орду, научили бы её не дрочить там – этому вы учить умеете, а... а идти, как саранча, по земле и жрать всё, что наросло. Вот так!.. Но книги... Книги, боже мой!..». Трудно не согласиться с автором «Чёрной обезьяны» – не сладенькие буколики с мистическим упованием на небесную силу, а реальное действие, социальный протест! И если образ Саши Тишина не вызывает вопросов – это типичный нацбол, а «чёрная обезьяна» – это типологический герой нашего времени, то вполне уместен вопрос, кто же та типологическая чёрная обезьяна, на кого намекает «беззащитный в жизни» автор. Ответ за читателем.
Захар Прилепин… Женщины и любовь.
«…я помимо "Черной обезьяны" написал еще сборник счастливейших радостных повестей, – утверждает Захар Прилепин.– Вот сейчас сижу, выпиваю с друзьями, завтра поеду к жене и детям, и кто, глядя на меня, скажет, что я написал "Черную обезьяну"? - Никто. (…)Да, я написал сборник маленьких повестей, очень светлых, как мне кажется». Какие же светлые и радостные повести принадлежат перу автора? Может быть, «Допрос» из «Восьмёрки»? Или рассказы и повести из книги «Ботинки, полные горячей водкой»: «Собачатина», «Пацанский рассказ», «****ский рассказ» и тому подобное? Или «радость» автор в своих творениях видит в том, что в «Ботинках…» рядом с «Я» рассказчика появляются его товарищи: некто Рубчик и «братик» (Младший брат Сергея Бодрова из фильмов «Брат» и «Брат 2» – Т.Л.?) . Так нежно, ласково и трогательно! Прилепин демонстрирует эту «нежность» Рубчика: « – Суки! – услышал я, выскакивая из "копейки", голос Рубчика. – Суки драные! Проститутки!
Рубчик уже вылетел на улицу и дикими глазами озирал результаты своей остановки.
– Какого ляда вы тут стоите, прошмандовки? – верещал он, и руки его суетно искали предмет, которым можно было бы жестоко и с оттягом наказать двух беспутных девок, совративших его с прямого асфальтового пути». Ну, что касается проституток, частых гостей в произведениях Прилепина, то в его ново-реалистической прозе не встретишь проблем старого классического реализма: ни осуждения проституции и драмы студента из «Ямы» Куприна, ни патриотизма Пышки Ги де Мопассана, ни кротости и самопожертвования Сонечки Мармеладовой у Достоевского. Бездуховность – это то, что объединяет и проституток, и их клиентов, ремесло, безнравственность с обеих сторон. Какие-то остатки неких человеческих качеств проявляются: например, у Оксаны, проститутки и мошенницы из «Чёрной обезьяны», в деревне растёт сын, об этом она рассказывает журналисту, пытаясь вызвать у него жалость, чтобы он не ударил и не убил её подсвечником. Реалии постперестроечного времени? Даже журналист, так сказать представитель культурного слоя постперестроечного времени, может ударить женщину!
Впрочем, женщины в прозе Прилепина недалеко ушли от проституток: «– Клоун, – заключила она (Алька из «Чёрной обезьяны» – Т.Л.): и всё-таки выпила свой вискарь, на этот раз вовсе не морщась. – И ещё случай был, когда ты собирался приехать, а я сказала, что тут мама... А это он зашёл, – Аля кивнула на Слатитцева. – И уговорил меня это сделать, пока ты едешь. Я так возбудилась тогда... Возбудилась, что ты, может быть, в подъезде уже. И ты позвонил ещё раз, а я уже пошла в ванную, из меня текло... я подцепила всё, что натекло, запустила руку под кран, одновременно говорила с тобой по телефону, а с пальцев всё не смывалось никак, как белые водоросли свисало». Недалеко от неё ушла и замужняя женщина –цыганочка – из рассказа «Тень облака на другом берегу»: секс с первым встречным мужчиной то в парке, то в гараже, не считающая это аморальным для женщины, поскольку по её представлениям женщине мужчина нужен только для того, чтобы зачать ребёнка. И снова любимый натурализм, – прямо-таки idе;e fixe Прилепина: «Из меня течёт – у них там воды на даче не было толком, не помылась даже. И ноги стынут, и то, что натекло между ног, – леденеет.(…) Рядом сидели небритые работяги, целый вагон – и все смотрели на меня. Если б я сказала им, что у меня такое происходит, – полезли бы туда не руками даже, а лицами, – всё бы там щетиной расчесали». Адюльтер постперестроечного времени! Пошло, грубо, омерзительно натуралистично! Зато реалистично по-новому, а если к этому добавить ещё любознательность героев Прилепина – «Аля подошла, присела рядом на корточки. Я всё время думал раньше: когда она вот так делает, у неё что-то происходит с половыми губами, они как-то смещаются или лежат как лежали?...»,– то читатель придёт в восхищение как от любознательности героя, так и от глубины волнующих его «философских» проблем.
Впрочем, всё познаётся в сравнении. Если сопоставить «школу секса» Эдуарда Тополя в его романе «Жидолюб», запрещённом к цитированию автором и издательством под угрозой привлечения к судебным разбирательствам, то Прилепина в описании сексуальных сцен можно считать даже «целомудренным» писателем: никаких тебе «камасутр», только физиология с гимном семяизвержению – как свидетельству мужской силы! А вот любовь как духовная близость, сердечная взаимная симпатия – эти романтические бредни остались для современных новых реалистов где-то в глубоких недрах позапрошлого уже века, хотя… амбивалентность автора проявляется и здесь. В своей автобиографической прозе он предстаёт не человекообразным самцом, а сентиментально-любящим мужем и отцом. «Моя любимая» – это всегда синоним его супруги, и это, естественно радует в наше время кризиса всего и вся и в том числе семьи. Одно только но… Но какое! Нижегородец (по месту жительства в настоящее время) Захар Прилепин идёт по стопам своего знаменитого земляка: мещане. Но какова переработка! В лучших традициях постмодернизма – «последовательное, принципиальное, обдуманное мещанство»: «О, мое любезное мещанство. Ты обитель моя, ты дворянство моё, ты любезно мне и радостно. (…) я так стремлюсь туда, к смеющейся собаке, люстре и сырному супчику.
Приветствую. Приветствую и призываю на свою голову. (…) Нормальный мещанин бережёт свой прекрасный уголок с канарейкой, у него замечательно развито чувство собственности, он неустанно заботится о себе и своих близких, называя их пошлыми ласкательными именами, к примеру, как это делаю я. И если он чувствует опасность, грозящую ему и его канарейке, он немедленно берет лом, кол, дрын и сносит любой напасти наглую башку. Пой, моя канареечка, никто тебя не тронет. (…) я теперь буду мещанином. Это я горожанин низшего разряда, не купец, не стрелец, но подлежащий солдатству, развесёлый посадский, с женой мещаночкой и детками мещенятками. Горло перегрызу за мою мещанку и малых мещенят». После гимна мещанству, что в век потребления весьма актуально и похвально, не менее интересна и философия счастья Захара Прилепина: «…мы с любимой провели на горячих песках возле реки Керженец дней, наверное, пять. Мы лежали недвижимо, как ящерицы, иногда, впрочем, отползая к воде. Окунувшись, я извлекал из песка возле берега бутылку вина или пару пива и отползал на лежанку из старого покрывала. К вечеру я выпивал 6–7 литров разнообразного алкоголя, ни на минуту не пьянея. Жара стояла в сорок градусов, и счастье моё было нестерпимо». Да, воистину райская жизнь, хотя, если верить Маленькому Принцу, абсолютного счастья не бывает, увы!
Вот и у Захара Прилепина есть проблема в семейной жизни – в его доме есть все атрибуты мещанского быта: и пышные кресла- качалки, и люстра (надеюсь хрустальная и не турецкого производства- Т.Л.), и бра, и даже… пять тысяч книг (не 4999 и не 5001, а именно 5000!), и бутылки пивные не нужно собирать в отличие от его коллеги Романа Сенчина, который никак не может расстаться с этой привычкой студенческих лет в Литинституте… Вроде бы всё есть. Ан нет– «Я больше не бегаю за бутылкой вина и за банкой пива в ближайший ларёк, у меня всё есть, и поэтому я прекрасно надираюсь каждый вечер, разнообразно смешивая всевозможные напитки и безуспешно пытаясь немного напоить жену».
Евгений Николаевич! Ну, Вас, как говорят писатели-коллеги,– не перепьёшь, только вот Эдуард Лимонов с Ваших слов покруче. Но свою «любимую» зачем спаивать?!! Ведь Ваше второе эго – Захар Прилепин – знает, к каким последствиям это приводит: «Ей тридцать четыре года, хотя выглядит... да, несколько старше. Поочерёдно убила шесть своих новорожденных детей. Мусорная урна, в другой раз прорубь, в следующий – столовый нож... Про одного просто забыла – он пролежал в квартире несколько дней, пока...» («Чёрная обезьяна»). Хотя… «Вертер», то есть рассказ «Дочка», уже написан.
Захар Прилепин… Алкоголь и «Алкогон»
Спивающаяся или уже спившаяся окончательно Россия… Пьют все, пьют всё от пива до «вискаря» и, вопреки правительственному курсу на здоровый образ жизни, не только пьют с удовольствием, но и гонят самогон. Свободное от морали и строгих законов советского времени с уголовной ответственностью за самогоноварение сменилось долгожданной свободой: в магазинах рыночного времени появились даже заводского изготовления перегонные аппараты. Гони, сколько твоей душеньке угодно! Не знаю, какой технологией изготовления самогона пользовался Корин, бывший преподаватель (рассказ «Лес»), был ли у него усовершенствованный перегонный аппарат или исконно русский медный змеевик для «первачка» – это Прилепин не уточняет,– но сам факт…
« — Между прочим, — рычаще говорил Корин, — не далее как позавчера я задёшево, практически за так, отдал этим археологам тридцать литров чистейшего самогона. (…)
Захар, с каким наслажденьем я выпью сейчас сто грамм! (…) Я даже не буду закусывать, Захар! Я выпью, закрою глаза и пойму что-то важное. То, что ты, Захар, уже, кажется, понял! А я ещё нет, Захар! Мне нужно всего сто грамм для полноты осознания». (Захар – это не автор рассказа, а по сюжету его отец – Т.Л.) Мечтательное удовольствие о ста граммах! Бывает, конечно. Вот только без закуски… нехорошо! Алкоголизм, – как-то сказал петербургский писатель Д’Аль, – начинается там, где кончается закуска. Но от этого лирического отступления вернёмся к прозе З. Прилепина.
Будучи реалистом, и особенно в своих воспоминаниях, Прилепин очень точно передал отношение «простых» людей к книге, – наставлению, учебнику, почти как к библии. Неграмотная крестьянка, бабушка автора, недоумевает: «Как же он так сердце свое надорвал? — говорила она удивлённо и горько. — Зачем так пил много? Он же столько книг прочёл! Разве там не учат, как надо жить? Что пить не надо, разве там не написано?». О, наивность «простых» людей, далёких от слоя творческой интеллигенции и взирающих на писателей как на мудрецов, как на божества в ожидании того, что они научат их «жить»! Может, и научат, но вопрос чему.
Пьют все, а что касается писателей, так им и сам бог велел. Правда, как отличаются порой их творения, так и манера пития, необходимого для осознания «смысла жизни». В эссе «Алкогон» с юмором, отнюдь не частым гостем в прозе Прилепина, автор сообщает для потомков о радостном явлении, когда после выхода его первого и второго романа и «тотальной распродажи» того, что написано и ещё не написано, он «…получил прекрасную возможность пить алкоголь ежедневно, какой хочу и сколько хочу». Более того, тогда к нему пришло и озарение относительно аморфности народных масс: и раньше пил бы, да вот когда на руках большая семья – мама-медсестра, куча «забубённых детей» (это правда, определение из другой «оперы»), заботы о хлебе насущном не дают не только пить, но и бороться с олигархами-кровопийцами. Да уж, похоже с марксистко-ленинским учением о классовой борьбе у филологов Нижегородского университета и слушателей Литинститута слабовато. Но вернёмся к историко-биографическим подробностям писателя: «Первое время я не пил до двух часов дня и только потом начинал. Потом решил, что ждать до двух — это несколько утомительно, и перенёс "час икс" на 12. Каждый полдень я выпивал свои первые 50 грамм водки и бокал пива. Подсчётом того, что там накопилось к вечеру, я никогда не занимался. Много пили. Гости у меня были если не каждый вечер, то дня четыре в неделю — это точно». Читатель с несомненным интересом и восхищённым уважением узнает о том, что новый реалист Прилепин выступал на телевидении, как правило, «датый» и не только в ста городах России, но и в десятке европейских. Дескать, знай наших рязанско-нижегородских! Есенин, вон, тоже пил, да по кабакам безобразничал…
Но особую его гордость, заслужила похвала Венедиктова («Эхо Москвы»). Полагаю, что такое счастье пришлось испытать далеко не каждому русскому писателю, тем паче нацболу – исчез с «Эха» Александр Проханов, не слышно Эдуарда Лимонова… А Захар: «…сидим мы с моим другом, писателем и журналистом Сергеем Шаргуновым, на Новом Арбате, выпиваем, скажем, бутылку водки, опустошаем бесчисленные бокалы с пивом, я оставляю его на час, иду в соседнее здание на "Эхо Москвы" – там прямой эфир, где я один должен оппонировать шести собеседникам сразу, и я оппонирую, и Венедиктов говорит мне по итогам программы: "Отлично, отлично!" И я обратно иду к Шаргунову, очень довольный собой». Так и хочется скандировать, как на стадионе после забитой шайбы: «За-хар! За-хар!!!».
И если «за семь минувших лет не набралось бы и семи полных дней, когда я (Прилепин – Т.Л.) был трезв с утра до вечера», а к этому добавить постулат, что "жизнь без алкоголя гораздо неприятней", то вдвойне Захар Прилепин заслуживает респекта за добровольный и мужественный(!!!) отказ от преклонения перед «зелёным змием» и никотиновой отравой и перехода к культурному застолью только при посещении его гостями. Единственный, наверное, в России адепт правительственного курса на здоровый образ жизни! «Юноше, обдумывающему житьё», теперь есть, с кого «делать жизнь». Браво, Захар! И особенно глубокомысленен в связи с этим сформулированный им афоризм: «Самый большой человеческий дар: уметь расставаться с тем, что дорого». Расставайтесь, дамы и господа, тем паче, что алкоголь и сигареты весьма и весьма дороги!
Не без само-пиара, конечно! А если к этому само-пиару добавить и само-критичность, то нужно удвоить аплодисменты. Так, он честно признаётся, что не все темы ему равно доступны, не хватает, так сказать общественно-политического окоёма: «… программа была весьма сомнительных свойств – меня там спрашивали про еврейских олигархов, Суркова и гомофобию – я и в трезвом виде на эти темы не очень точно выражаюсь, что уж говорить об иных состояниях рассудка». Нужно согласиться с писателем – тема еврейских олигархов, разворовавших страну и правящих ей, – это явно не его тема. Не берусь судить о гомофобии в его творчестве. Но что касается Суркова, то здесь он явно скромничает. Сурков не только послужил прообразом Шатрова из «Чёрной обезьяны», как мне представляется, но его музыкально-поэтическому творчеству З. Прилепин посвятил и критически-публицистический текст «Преодоление декаданса».
Покопавшись в биографических данных четвёртого человека в государстве – Суркова, который и в литературном институте пробовал учиться, и литературным обработчиком перебивался, и стихи писал, и ещё неизвестно чем занимался – Прилепин приходит к выводу, что, независимо от того, достоверны или нет биографические сведения, « …сам Владислав Сурков – несомненно родом из декаданса. (…) Владислав Юрьевич у нас поёт и сочиняет, если кто не знал (…) Что-то такое, почти невыносимое, вечно раскалывает этот тип людей: с одной стороны, они всегда презирают всевозможную богему, вялых поэтов со слабым рукопожатьем, томления их поэтические и рефлексии; с другой – их мучительно тянет в сообщество людей культуры, привлекает их терпкий вкус тления, сладостное, и столь точно формулируемое – хоть в музыке, хоть в поэзии – ощущение распада». Ну, прямо-таки пахнуло почти «Распадом атома» Георгия Иванова!
«От него исходит ощущение и некоего странного надлома и – одновременно – стремительной физической силы», – так характеризует Прилепин кремлёвского Суркова с открывшимися талантами в сфере пиара, который в современной России заменил идеологические принципы. Удалось ли Прилепину понять сущность своего родственного высокопоставленного героя? Думаю, что да. И она наглядно проявляется в песне «кремлёвского соловья», по-видимому вспоминающего пушкинского («Моцарт и Сальери») и есенинского «Чёрного человека»: «"Время угрюмое, кончились праздники, Мир и покой. Ломятся в дверь, это чёрные всадники, Это за мной. Пусть меня гонят сквозь город простуженный И через мост. Прямо туда, где метелью разбуженный Старый погост ". (…) Человек бежит прямо к чёрному разлому в собственном сердце». У Шарова из «Чёрной обезьяны» «чёрного разлома в сердце» нет, как и никакого декаданса. А вот в жизни… «преодоления декаданса», вопреки металлу в голосе Суркова, похоже, не получилось. Или это поэтическое предвидение грядущей расплаты за перестроечные грехи? Больно и грустно за судьбу России, когда у власти стоят поэты-декаденты. Впрочем, как известно, родной сестрой сентиментальности, её близнецом, является жестокость. А её-то как раз отмечает Захар Прилепин в образе Шарова. И если у Проханова в образе Бекетова жестокость, предательство вызваны его взглядами государственника – во имя спасения России, – то Прилепин изничтожает своего героя, цель которого – всего лишь стать писателем(!) – написать роман.
Трудно сказать, в состоянии абсолютной трезвости написаны оба этих произведения Прилепиным, но «… мы все однажды можем оказаться беззащитными». Увы, уже оказались двадцать лет тому назад.
Захар Прилепин… Политика. Критика и пустота
«Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», – утверждал классик марксизма, а уж тем паче нельзя публицисту и писателю- реалисту. Это фантасты и мистики могут витать в эмпиреях, улетать в другие миры, перемещаться по времени в любом направлении, а реалист должен стоять на земле, даже если под ним взрывается грязевой вулкан, и фотографически точно отображать эти события. А если писатель, к тому же и не чурается политической борьбы, то и подавно. Нацбол Захар Прилепин, когда предоставляется возможность общения с властной верхушкой, вгрызается зубами в самые острые, ключевые моменты жизни страны, думаю, не без задней мысли, конечно, – пропиарить себя, чтобы выделили, запомнили, чтобы пресса пополоскала твоё имя, причём одновременно и левая, и правая… А если плеск информационных волн стихает, тогда можно и напомнить о себе, рассказав о том, как это было и каким я был храбрым, боже мой! Не все же лавры уступать фиглярам с коней и машин времени – газмановым и макаревичам. На встрече с Путиным Прилепин храбро задаёт ему «неудобные вопросы» о коррупции, о связи Путина с российским нефтетрейдером Геннадием Тимченко. Ну, как тут не восхититься: «Ай, да Прилепин! Ну, даёт!». Впрочем, в наше время вряд ли можно было ожидать, что за такой вопрос за ним захлопнутся двери Лубянки: «Владимир Владимирович был настроен благодушно и даже не спросил у меня, кто я такой. А я ведь ждал этого вопроса», – сожалеет писатель. Не дождался, а вот сдержанно спокойный ответ получил: "Транснефть" ничего не воровала, а с Тимченко Путин хоть и знаком, но всё в порядке.
Пройдёт немного времени, опальный Сурков вернётся в Кремль, и почти синхронно «прозревает» Захар: «Мы сейчас не можем поставить точку и сказать – вот у нас такой президент и будет таким. Он завтра может сделать то, что нас всех огорчит. Но уровень сознания вызывает у меня симпатию. С каждым днём он мне нравится всё больше и больше. Люди меняются» («ЛР», 16.05.2014 г.). «Люди меняются», а вот амбивалентность Захара Прилепина остаётся неизменной.
Главное бурление. И быть в центре этого бурления. А когда информационная волна стихает, нужен взрыв подводного вулкана, чтобы тебя снова выбросило на поверхность – на первые страницы всех СМИ от либеральных до ярко патриотических. А для объединения этих двух антагонистов основная тема – это Сталин. И вот на «Свободной прессе» (2012 г.) появляется памфлет Прилепина «Письмо товарищу Сталину» от имени Российской либеральной общественности: «…Ты сделал Россию тем, чем она не была никогда — самой сильной страной на земном шаре. Ни одна империя за всю историю человечества никогда не была сильна так, как Россия при тебе. Кому всё это может понравиться? Мы очень стараемся и никак не сумеем растратить и пустить по ветру твоё наследство, твоё имя, заменить светлую память о твоих великих свершениях — чёрной памятью о твоих, да, реальных, и, да, чудовищных преступлениях. Мы всем обязаны тебе. Будь ты проклят».
Цель достигнута: шквал негодования, даже « нежно любимый» друг и коллега Дмитрий Быков, продвинувший писателя в издательство ЖЗЛ, не преминул возмутиться, что уж говорить об остальных. Вот он долгожданный повод – полемика! «Реакция на моё письмо многословная, обиженная, часто вздорная. (А не её ли вы ожидали? – Т.Л.) (…)Дмитрий Быков любопытно и во многом точно пишет о мотивациях написания моего письма, но по существу письма — совсем не точно и не всегда любопытно. Быть уверенным в том, что единственной и главной целью Сталина было построение концлагеря от Бреста до Магадана столь же глупо, как быть уверенным в его доброте и человеколюбии. (…) Что ж в этом глупого-то, Дмитрий Львович? Я говорю очевидные вещи, разве нет? Или у нас с какого-то часа очевидные вещи стало произносить моветон? И когда пробил сей час? (…) Все боятся быть обвинёнными в ксенофобии. А вот в русофобии никто. (…) Виктор Шендерович, среди прочих толкователей, увидев в моём тексте признаки вопиющего антисемитизма, ставит диагноз: я болен сифилисом» («Стесняться отцов», там же).
Да уж, с антисемитизмом тут у Шендеровича явный перебор. Нужно согласиться с Евгением Николаевичем, на еврейский вопрос в произведениях Захара Прилепина наложено вето: «Обнаружить во мне антисемита может только человек, не знающий ни круга моего общения, ни музыку, на которой я вырос, ни круга моего чтения, ни моих учителей, ни моих друзей. (Евгений Лавлинский – это псевдоним или подлинная фамилия? Кстати, бывший главный редактор журнала «Литературное обозрение» – Л. Лавлинский с Вами не в родстве? – Т.Л.) Собственно, и книг моих тоже не читавший. (…) Письмо написано затем, чтоб дать голос коллективному сознательному и бессознательному народа, к которому я имею честь принадлежать и от имени которого я имею смелость говорить (…), потому что не может вся правота русского мира принадлежать только вам» (в статье Прилепин полемизирует с авторами еврейской национальности. Курсив мой – Т.Л.). Вот все точки над и расставлены. И хотя вряд ли русский народ делегировал Захару Прилепину право выступать от его имени, но с последним утверждением русскому человеку трудно не согласиться. Так что хотелось бы, чтобы писатель задержался на гребне этой волны, не скатившись по ней вниз. «Леонид Леонов» в ЖЗЛ уже вышел, Дмитрия Быкова больше уже благодарить не за что, и вообще уже можно считать, что ваш «Вертер», как и у Катаева», уже написан, «Грехи» сторицей окуплены Нацбестом.
***
Но от политической амбивалентности автора пора обратиться ещё к одной его ипостаси – критика («Книгочёт. Пособие по новейшей литературе с лирическими и саркастическими отступлениями», 2012). Да и в том, что «касается лично» Прилепина – «Terra Tartara»,– рядом с незначительными фактами жизни писателя, – вроде впечатлений от поисков работы в коммерческих структурах,– появляются то впечатления от несравненного Мариенгофа, то Проханов и Лимонов, а то и просто коллеги-современники – Сенчин, Гуцко и другие. Статья об Анатолии Мариенгофе – это, судя по времени написания в 2001г.,– работа студенческих времён, но и работа колумнистом в газетах и журналах не должна пройти даром: время собирать камни, то есть как бы «варить кашу из топора», как характеризует сам Прилепин эту часть своего творчества. И снова само-пиар в «Книгоотчёте…»: «Как много занимались не собой, а другими Горький и Брюсов, Мережковский и Гиппиус, Андрей Белый. Как точен и спокоен в качестве критика Николай Гумилёв. Мы уж не говорим про Георгия Адамовича. Даже в наследии Маяковского и Есенина можно найти дельные заметки о литпроцессе – хотя, казалось бы, им-то, при их славе и лихорадочной жизни, вообще было не до этого. (…) Короче говоря, мне захотелось поделиться своими представлениями о том, что являла собой литература в последнее десятилетие». Скромненько и со вкусом! Поставив себя в один ряд с классиками отечественной литературы, почему бы и не поделиться своими впечатлениями о литературе «последнего десятилетия»? Делитесь, Захар! И он делится, в основном, пробегая галопом по отечественному литпроцессу, – некое подобие конкуренции с «Книжным обозрением».
Читатель получает возможность познакомится с литературным вкусом Захара Прилепина. И, конечно, это «нежно любимый» им Дмитрий Быков, лучший поэт современной России, с романом «ЖД» и «Календарём». Любовь – это, как говорится – дело сугубо личное, любовь зла, полюбишь и… А вот взгляд на литературное произведение включает и общественное. «Вообще это знаковая, полезная и важная книга. Хотя, конечно, мне, как закоренелому варягу претит сама идея хотя бы в литературе уравнять в правах хазар и, как бы это помягче сказать, титульную нацию. У нас ещё сто национальностей в России живёт, ни чем не хуже одарённых во всех сферах потомков каганата», – пишет Прилепин о романе Быкова «ЖД». Нельзя не согласиться с Прилепиным в том, что роман «Жиды» – в одной из трактовок аббревиатуры самим Быковым – это «знаковая» книга, если не сказать больше, что она программная. Толерантному Прилепину «претит» идея уравнивания в правах хазар (читай евреев) и варягов (русских, по мнению критика). Спасибо и на этом! Прилепин деликатно обходит вопрос о том, что русскими-то в «ЖД» являются не варяги, а некие «ваньки» (с маленькой буквы), жившие на этой райской земле с печками-самопечками и самоплодоносящими яблонями, которых держат в резервации, а иногда, некоторых из них, кого можно «подлечить» и «отмыть», даже берут в услужение, так сказать, прогрессивные представители «высшей расы». Критик опускает глаза и на главный идеологический принцип воинствующих «хазар» – титульной нацией является не та, которая живёт на этой земле издревле, а та, которая считает эту землю своей. И провозглашается идея о том, что вся южная территория России должна принадлежать… хазарам! И эта вот идея пророчествующего мессии Быкова уже овладевает «хазарскими» массами.
Обратимся к событиям на Украине. В Интернете некий ник «Никольский», поддерживая действия украинского еврея олигарха Коломойского, считает, что всю территорию Новороссии нужно освободить от русских и переселить туда несчастных евреев с Голанских высот, живущих уже не одно десятилетие в условиях перманентной войны. Так что, Захар, боюсь, что Ваше неприятие («претит») библейского превосходства одной расы над другими для оценки «самого неполиткорректного» романа Быкова «ЖД» весьма и весьма слабовато.
И тем паче вызывают удивление для человека, пребывавшего в рядах нацболов, восторги по поводу «Медленных челюстей демократии» Максима Кантора. Действительно, в литературе, даже среди профессионалов, бытует мнение о патриотизме и даже «русофильстве» взглядов М. Кантора. В таком случае я задаю один вопрос, читали ли они вышеназванный сборник его публицистических работ. Как правило, не читали. Вот и у меня, простите, создалось впечатление (impression), что Прилепин … Цитирую: «… получился сильный трактат, который надо отпечатать тиражом в полмиллиона экземпляров и раздать российскому студенчеству, чтоб вправить им еще недовправленные мозги. (…) Такая книжка была очень нужна в России. Теперь надо добиться, чтоб её прочитали все, кто ещё способен и желает мыслить» (курсив мой – Т.Л.). Вот тут хотелось бы поконкретнее, чем именно писатель-критик хотел бы «вправить мозги» студенчеству? Мыслями Кантора о демократии, Маяковском, Александре Зиновьеве – друге отца и частом собеседнике Максима? Взглядами на «еврейский вопрос» или его «русофильство»: «…из наших отважных коренастых мужчин, вышли забулдыги с помятыми рожами. И что им было нужно на этой земле, кроме стакана водки. И не лежит у меня к ним сердце, и душа не лежит». Или же нужно пропагандировать такое решение сложнейших национальных проблем: «Не все дикари принимают ту — безусловно лучшую — форму общества, в которой им предлагают жить. Они держатся за свои обычаи, иногда идут на сопротивление прогрессу, тогда их приходится убивать»?
Если же предложение об увеличении тиража относится к эссеистическому памфлету «Цивилизация хомяков», то этот раздел следует издать тиражом, охватывающим всех «хомяков», по одному обязательному экземпляру в руки. Памфлеты, конечно, – это особый жанр, но тут уж говорить о русофильстве М. Кантора вряд ли кому придёт в голову, впрочем как и в основном его «энциклопедическом» труде «Учебник рисования». Итак, «Цивилизация хомяков»: «…от варварства коммунистов к цивилизации хомяков — рассматривают учёные эволюционный процесс живых организмов на нашей планете. (…) Клетка есть радикальное решение судьбы, клетка есть путь хомяка, это тот судьбоносный выбор, что положил границу между цивилизацией и варварством.
…хомяк есть высшая по отношению к человеку ступень развития, и, взяв всё лучшее, что было в человеке, хомяк шагнул вперёд к подлинной цивилизации.
(…) Хомяк предан своей клетке, и даже если обстоятельства вынуждают его покинуть свою клетку, он постоянно стремится назад. (…) Цивилизация — это клетка, но это и кормушка. (…) наиважнейшей особенностью клетки является корм, который появляется в клетке утром и вечером — причём корм появляется сам собой, по некоему ещё не до конца изученному закону устройства клетки. (…) Этот самовоспроизводящийся корм сами хомяки называют "природным ресурсом" и относятся к природному ресурсу клетки с благоговейным почтением». А вот и характеристика этого народца: «Хомяк не любит трудиться, он довольно ленив и неповоротлив. Хомяк толст и не приспособлен к соревновательным видам деятельности. Хомяк жаден и готов за день съесть всё то, что существует в поле его зрения — не заботясь о завтрашнем дне. Хомяк жесток, и готов за свой корм причинить боль и нанести увечья другому хомяку. Хомяк скуп и никогда не делится с себе подобными. Хомяк вероломен и может отнять корм у более слабого и старого. Хомяк безжалостен — и если корма ему мало, он может сожрать своего соплеменника. (…) Парадоксальным образом, хомяки голосуют за рыночные отношения и рынок — и это несмотря на то, что на рынке продают самих хомяков. (…)…хомяки прошли через искус утопий — когда их убеждали не продаваться, старались вытолкнуть с общего рынка. То были тёмные времена тоталитаризма, когда реальный доход старались заменить эфемерной идеей. Хомяки вспоминают то время с гневом и презрением. На рынок! В клетку! Вот девиз нового времени!». Диаметрально противоположно обычной характеристике русского характера с его широтой, добротой, сердечностью, отзывчивостью, храбростью… Вспоминая о временах тоталитаризма, Кантор повествует о создании в государстве хомяков некой организации насилия ХГБ – «Хомяковой государственной безопасности», с её благотворительностью, которая впоследствии мимикрировала в ХСБ – «Хомячью социальную беззаботность», у служителей которой защёчные мешки стали ещё больше.
Остроумно? Несомненно. Жанр памфлета позволяет. И Максим Кантор использует все возможности этого жанра, не отдавая все лавры коллеге по перу, непревзойдённому остроумцу и сатирику Виктору Пелевину. Но в сатирах Виктора Пелевина, как правило, есть свет в конце тоннеля, намёк на выход, чем они и отличаются от сладострастной русофобии Кантора. Впрочем, Захар Виктора Пелевина не особенно жалует, хотя и посвятил ему в «Книгоотчёте…» несколько строк. Действительно, трудно от писателя ожидать большой и нежной любви к превосходящему его по всем параметрам собрату: «Нет никакой уверенности, что книги Пелевина будут читать через лет тридцать(…) Пелевин заявил, что для того, чтобы стать литератором, надо всего лишь иметь злобное и завистливое эго. (…)Пелевин, конечно, не сочинитель анекдотов, но и, пожалуй, не совсем сочинитель прозы. Пусть он будет философ, что ли. Куда-то ведь надо определить его для порядка», – так продемонстрировал новый реалист и своё «завистливое эго»). Максим Кантор, в отличие от Пелевина, подобно «пророку» Д. Быкову, саркастически радостно констатирует: «Нет нужды говорить о том, что метод правления ХГБ — есть наиболее последовательное выражение Хомячьей Демократии. То, что цивилизация хомяков является предметом зависти прочих народов ни у кого не вызывает сомнения. Что может быть лучше, чем участь хомяка?».
Думается, что М. Кантор ответил на этот вопрос в эссе из этой же книги: «Быть евреем»: «Евреи, рассеянные в течение двух тысяч лет, сохранили себя как особенную нацию — есть основание назвать это чудом». Вот это «чудо» и рекомендует Захар (Евгений Николаевич) Прилепин (Лавлинский) для внедрения в «хомячьи» студенческие мозги! Как говорится, тех же щей, да пожиже влей. Не правда ли для патриота-националиста несколько странная позиция?
Впрочем, нужно быть справедливым: «Книгоотчёт» позволяет судить о литературных вкусах и признаниях Захара Прилепина, если не как критика, то, во всяком случае, как читателя. О « нежно любимом» Быкове упоминалось выше и как о прозаике, и как о лучшем поэте, если не всех времён и народов, то, во всяком случае, последних лет. Кумиры – Проханов и Лимонов: «Проза Проханова – одно из самых главных моих личных потрясений. Не только литературных, но – духовных, судьбоносных». «Эдуард Вениаминович – здесь я безо всякой иронии – повлиял на меня так сильно, что не избавиться мне от его влиянья всю жизнь, да я и не собираюсь. Он, несомненно, мужественный человек, великий писатель…». И вдруг у Прилепина они превращаются в полукумиров – Проханов хорош только в ранней прозе, а Лимонов… «Вот уж никогда не думал, что мне придется писать о сочинениях Лимонова плохо (…)Не на своё поле пошёл Лимонов в этой книге. (Эдуард Лимонов «Лимонов против Путина», 2006, – Т.Л.). Всегда, как ни странно, неизбежно возникает вопрос: "А судьи кто?"».
Последний вопрос о судьях, думаю, с полным правом можно адресовать и Прилепину-критику. Отмеченная выше двойственность в его мировоззрении не покидает писателя и здесь: с одной стороны он во всём согласен с Лимоновым, причём «сразу и безоговорочно», а с другой… «для массового избирателя, к которому, как кажется, апеллирует Лимонов в своем труде…», «лимоновский вариант препарирования событий далеко не самый удачный». И Прилепин предлагает гипотетический вариант написания Путиным аналогичного сочинения: «Путин против (эмигранта, дебошира, сексуального маньяка, пса чужих войн и критика христианства) Лимонова», которое, как ему представляется, было бы «стократ убедительней». Проявление лояльности хомяков к Сверх-хомяку, конечно же, с точки зрения «милого сердцу мещанства» прагматичнее борьбы с ним. А для самовыражения, как верно отмечает Кантор, существует «писк», причём «… свободная воля хомяка дает ему возможность пищать, и право пищать никем не может быть отнято». И если во времена Александра Сергеевича Грибоедова принято было шуметь – «Шумим, братец, шумим»,– то в наше время, перефразируя его: «Пищим, братец, пищим!». То пискнем на собрании писателей при «Сверх-хомяке» – и этим будем гордиться всю оставшуюся жизнь,– то признаемся в возрастающей симпатии к нему же… Всё определяет, с какой ноги встал писатель, или для какого издания приходится писать, когда зарабатываешь на жизнь литературным трудом.
К тому же, в отличие от Эдуарда Лимонова с его «критикой христианства», Захар Прилепин не решается даже «пискнуть» по этому поводу – как ни крути, всё же господствующая идеология, да и «дальний родственник» Шаров – человек воцерковлённый, чуть ли не готовящийся к новому Крестовому походу.
А что касается «Книгоотчёта…», в котором представлена преимущественно колумнистика Захара Прилепина, то в «колонке» особенно не разбежишься. Да и в зависимости от издания нужно быть толерантным. Но какая блестящая возможность блеснуть широтой кругозора! Дескать, взгляните, сколько я книг прочитал, а вы даже и фамилий таких не слыхивали. Действительно, несколько десятков книг, а если учесть, что некоторые авторы пытаются переплюнуть по объёму даже «Войну и мир» или, в крайнем случае, хотя бы приблизиться по толщине к этому фолианту, то приходится удивляться, когда же этот Фигаро от литературы успевает участвовать в съёмке фильмов, ездить по стране и заграницам, выступать по радио и телевидению, отдыхать на Керженце, пить водку с утра и до…( правда, это в недавнем прошлом), да ещё и писать книги, статьи, эссе и даже стихи, откликаться на полемики в Интернете… Одним словом, не писатель, а некое ООО (или ОАО?) «Захар Прилепин».
Но вернёмся к «Книгоотчёту…». Этот сборник позволяет, как уже отмечалось выше, наглядно представить вкусы писателя-критика, например, о поэзии. Кроме Быкова, Есенина и Павла Васильева Захар Прилепин больше всего любит Бориса Рыжего (1974-2001), любит «стихи Рыжего огромной любовью – и, пожалуй, не только как собственно чтение, (…) как свою чудесную жизнь, как землю, на которой вырос, как голоса самых близких людей». Да и как не любить поэта-самоубийцу, написавшего такие трагические строки: «Так зелено и бестолково, / но так хорошо, твою мать, / как будто последнее слово/ мне сволочи дали сказать». Последнее слово поэта было лиричным и тихим: И вздохнул виновато/ сквозняком из зрачков:
«Я любил вас, ребята. /Всех. И без дураков».
Или близкое к «Отчаянию» Георгия Иванова :
Не надо ничего, /оставьте стол и дом/ и осенью, того, /рябину за окном./ Не надо ни хрена/ - рябину у окна / оставьте, ну и на / столе стакан вина./ Не надо ни хера, /помимо сигарет, / и чтоб включал с утра / Вертинского сосед./ Пускай о розах, бля,/ он мямлит из стены – / я прост, как три рубля,/ вы лучше, вы сложны./
Стихи Прилепина отнюдь не столь задушевны и трагичны, зато сложны и претенциозны – задача не тронуть какие-то сердечные струны, а просто выделиться и даже выпендриться: « Я куплю себе портрет Сталина - Трубка, френч, лукавый прищур - ****ь дешёвая купит Рублёва - Бить земные поклоны и плакать - Все шалавы закупятся дурью - Все набьют себе щёки жалостью - Плохиши, вашу мать, перевёртыши - Я глаза вам повыдавлю, ироды - Эти гиблые эти мёрзлые - Эти вами ли земли обжитые?
Нераскаянный на развалинах - Пращур внуков моих растерявшихся - От огней святорусского табора - Я куплю себе портрет Сталина - Да хоть ирода, да хоть дьявола - Обменяю на крест и на ладанку - Гадом буду, я снится вам стану - Здравствуй родина! Мы - твоё стадо». Думаю, что следует процитировать взгляды самого З. Прилепина на поэзию: «Хорошо, когда поэзия не спрашивает с тебя, не смотрит в тебя с презрительным прищуром: мол, ты понял, о чём я?». Не знаю, понял ли себя сам автор.
Наверное, иногда понимает и тогда стихотворение становится получше: « для вас Империя смердит, а мы есть смерды/ Империи, мы прах её и дым,/ мы соль её, и каждые два метра / её Величества собою освятим…». То стадо, то смерды… а вот и обращение к богу: «Я не умею больше не миловать, не корить. / Что мне просить у Бога. Разве что прикурить». Но какое! На грани богохульства. Прямо-таки грех из «Греха», простите за каламбур. Когда изредка в его стихах появляются крохи юмора, то это иногда спасает: «Как приведение бела,/ прикрывшись скатертью,/ ты, кошкой выгнувшись, спала,/ и просыпаясь, мило зла,/ проклятья комарам слалА, / смешно и матерно».
Но на фоне любимой поэзии коллег и своей собственной – словорубной, грубонеотёсанной – вдруг в «Книгоотчёте …» появляется сверхкомплиментарный отзыв о творчестве упомянутой вначале Натальи Рубинской, открывющийся восторгами по поводу вот такого стихотворения: «Подои свою коровку,/ похвали свою лошадку./ Съешь кусочек хлеба сладкий/ и обозревай ландшафт:/ там – немереная пашня, /тут – цветастый луговина,/ посерёдке – храм небесный —/ и лучи над ним стоят». Критик в восторге, стихи (или факт биографии поэтессы, поскольку Анастасия Цветаева её крестная мать?) проникли в его сердце: «Не знаю, как вам, а мне в этом мире хорошо. Откроешь глаза – солнце. Закроешь – солнце остаётся под веками. Лежу и хлопаю глазами». Наверное, «хлопанье глазами» не позволяет заметить филологу «цветастый луговина» (луговина – это существительное женского рода!). Мелочи это! Требовать от поэта знания орфографии в наше время! Вечно эти читатели придираются! Тут такие образы «храм небесный» – это же ново, свежо и так солнечно, не какой-нибудь Божий храм «посерёдке», а «небесный». Нечего тут портить хорошее настроение критику! Дальше – больше, радуется Захар . «Вот обычная тональность стихов Рубинской: "Вся богема на Багамах,/ мы ж в деревню потрусим:/ (…) чтобы гальки не мешали/ колготиться на пляжУ,/ там, где вдоль охряной шали/ под ольхой большой лежу"». Тональность, конечно, радостно-воздушная, простим «боярышне» с «голубой кровью», крестнице Анастасии Цветаевой, вместе с восторженным критиком простонародно безграмотное «пляжу».
Но проблема «яйца и курицы» мне не даёт покоя: что было вначале – цитируемый дифирамб критика или статья Н. Рубинской в «ЛР», сравнившей стиль Захара Прилепина с Буниным и Прустом (!!!)? И вспомнился мне наш классик баснописец: «За что же, не боясь греха (Ох, опять этот прилепинский «Грех»!) кукушка хвалит петуха?»…
Можно было бы продолжить разговор и о других страницх «Книгоотчёта», но, подводя итоги изучения «критического творчества» Захара Прилепина, прихожу к грустному выводу – ПУСТОТА, правда, без Чапаева. Впрочем, я делюсь своими впечатлениями от прочитанного, отнюдь не претендуя на истину в последней инстанции.
Санкт-Петербург Сентябрь 2014
Фото из Интернета