… А первого сентября утром минус два. Непривычно. Даже руки мерзнут. Трава покрыта серебряным инеем. Он быстро тает...
Зима. Уже почти неделю метет буран. Снег грязный, с пылью. Пыль принесло
с целинных полей. Ничто в природе не терпит насилия (в отличие от человека), - в середине пятидесятых распахали алтайские и казахстанские степи, получили первые большие урожаи, наполовину сгноили их на корню, не успев собрать до морозов, а затем засуха, потрескавшаяся земля, пыльные бури.
Я уже успела увидеть здесь ночь среди яркого солнечного дня, когда вдруг исчезло солнце и густая, рыжая от пыли темень покрыла все вокруг. Было страшно.
Сейчас поселок занесен снегом, грязные сугробы доходят до окон второго этажа. До завода порой приходится идти пешком: бульдозеры не успевают расчищать заносы на дороге. Вот и сегодня идем гуськом узкой тропинкой, утопающей в снегу, по обочине шоссе. Высоко над головой шумит ветер в верхушках сосен, бросает в лицо комья мокрого снега. Внизу тихо, ветра здесь почти нет, только снег тает на носу и щеках, оставляя пятна грязи.
Идти тяжело, я беременна, уже на седьмом месяце. На мне моя студенческая кроличья шубка, большие, подшитые рыжие валенки. Серый пуховый платок, подарок Галины, жены Левика, повязанный вокруг головы и плеч, надвинут низко на лоб. Мне жарко, тяжело дышать. Время от времени отступаю с тропинки в сугроб, пропускаю идущих позади, отдыхаю.
Еще не рассвело, хотя уже девятый час. Стараюсь думать о хорошем...
Скоро новый год, 1963-й. Виктора уже из вольных слушателей перевели в студенты стационара, скоро первая стипендия, сорок два рубля, это почти половина моей зарплаты. Мы даже купили ему в рассрочку зимнее пальто, очень хорошее. Скольких нервов оно мне стоило, пока выпрашивала в бухгалтерии справку на получение кредита!
Новый год собираемся встречать большой компанией в нашей малосемейке. Приедут мои однокурсницы, они так же, как и я, “купились” на обещания представителя Алтая при распределении в институте и теперь работают на молокозаводе и мясокомбинате. По-правде говоря, устроились все мы в Барнауле сравнительно неплохо: они в общежитии, у меня с Виктором - комната; имеем пятнадцать процентов "северных" к зарплате; работа хорошая, я, можно сказать, вообще работаю в райских условиях: сижу за кульманом в большой, теплой, светлой комнате – работай, - не хочу!...
А вот и проходная. Площадь перед ней расчищена, ярко освещена. Высокий бетонный забор по обе стороны от проходной уходит в лес. Называю свой номер. Охранница подает пропуск, цепким, заученным взглядом сравнивает фото с оригиналом, хотя рассмотреть оригинал сейчас довольно трудно, а, тем более, сравнить: на пропуске у меня оголенные шея и плечи, - фотографировалась в августе, в летнем сарафане, - томный от жары и усталости взгляд, а тут, за влажным стеклом, из мокрого пуха платка торчит только такой же мокрый и, к тому же, грязный нос.
В отделе, где стоят мои стол и кульман, все уже на своих местах, я вхожу, вернее, вползаю в дверь последней. Шуба и платок в каплях растаявшего снега, мокрые валенки оставляют на полу грязные следы. Поднимаю руки, чтобы развязать тяжелый от влаги платок. Вот сейчас разденусь и упаду на стул за своей доской! Как бы не так!
- Светлана Михайловна! Вы были уже на холодильной станции? - это
Артемов, Иван Васильевич, наш заместитель главного энергетика.
Его кабинет смежный с нашим конструкторским бюро. И он, похоже, не
может простить себе (и мне!), что пришлось принять девчонку на серьезную должность мастера холодильной станции и теперь гоняет меня, как сидорову козу.
Обычно, как только его дверь открывается, - за мной дверь закрывается и я уже вне его поля зрения: сотрудники меня предупреждают постукиванием, покашливанием, если я зазеваюсь, - а тут утро, все еще расслаблены, обсуждают семейные новости, да и я потеряла бдительность.
Сейчас у меня нет ни сил, ни желания обьясняться с ним. Молча поворачиваюсь и ухожу из отдела. Спускаюсь по лестнице с третьего этажа (зачем только тащилась наверх!) и снова ныряю в буран и сугробы.
Снегу почти по пояс. Где-то впереди натужно гудит бульдозер, а передо мной снежная целина. До станции метров триста. Еле волоку тяжелые валенки и свой живот по снегу, слезы текут по мокрому лицу. Ну, козел! Ни капли сочувствия!
Коза, козел... Что только не лезет в мою голову! Становится смешно. Ладно, полный вперед!
На станции меня встречают мои подчиненные: пятеро мужичков, - три слесаря, машинист и электрик, - все годятся мне в отцы. Это временная команда, пока идут монтаж и ревизия оборудования. Они заботливо помогают развязать платок и снять шубу. Наливают горячего чаю, подсовывают старый “Огонек”.
Я остаюсь одна в кабинете – кладовой, здесь тоже мое рабочее место: стол, телефон, стеллажи с запчастями. Ярко светит лампочка под потолком, тепло, из машинного зала доносятся голоса моих мужичков и монтажников. На станции заканчивают монтаж холодильных машин и в мои обязанности входит контроль за монтажом и ревизией. Кстати, - о ревизии...
...Мы начинаем обкатку компрессоров. Заполняем картер первого машинным маслом (масло дорогое, так называемое -фригусное, специальное). В документации говорится: до риски в смотровом окне, шестьдесят килограммов.
Заливаем. Трое моих подчиненных, стоя на четвереньках, внимательно следят за риской. Четвертый черпает масло из бочки: одно, два, три... пять, шесть ведер... Где же масло в машине? Как в прорву!
- Ну, что там? Видно?
- Нет, Светлана Михайловна, еще не видно!
Льем еще... Масла уже на дне бочки. До риски еще не дошло... Мне на четвереньки уже не встать!
И тут доходит до меня: прозевали!
- Вскройте крышку компрессора, - велю я.
Жирным, желтым ручьем масло течет из-под крышки: мы залили его до самого верха!
Потупившись, утром следующего дня докладываю Валентину Сергеевичу, моему начальнику.
- Ну, что ж, придется высчитать из зарплаты, - не глядя на меня, произносит он.
А я сгораю от стыда и мне уже все равно. И вдруг он смеется:
- А смазали компрессор – класс! Ладно, спишем. Идите, работайте.
Летом нас будет уже четыре мастера и мы будем дежурить в три смены. К этому времени станция должна быть в рабочем состоянии и я, наравне с моим начальником, добрейшим Валентином Сергеевичем, отвечаю за ее готовность. Но в данный момент меня волнует совершенно другое: через пару недель ухожу в декретный отпуск. Рожать буду в Златополе, возле мамы. Виктор отвезет меня.
Летим самолетом, первый раз,(если не считать моего полета на "кукурузнике" в далеком детстве) на ТУ-104. При виде моего живота у бортпроводниц небольшой переполох. Они усаживают нас почти рядом с собой: боятся родов в полете. Я же боюсь самого полета, все же лететь пять часов!
Одесса не принимает, садимся в Киеве, на ночь нас устраивают в какой– то гостинице, а утром сдаем билеты на самолет и поездом добираемся до Новомиргорода.
Вскоре Витя возвращается в Барнаул, а я остаюсь с мамой. Из подруг в Златополе – никого. Надя в Киеве, Ира в Капитановке. Провожу время с мамой, с соседкой по дому - Аней и ее сыном Славиком. Много гуляю, читаю. Зима выдалась снежной, морозной. Мама по утрам, протопив печку и набросав в нее угля, убегает на работу. На столе уже ждет завтрак. Все, как раньше, будто я приехала на каникулы...
Мама с Аней пару раз берут меня с собой в кино, но сидеть два часа я не в силах: ворочаюсь в кресле, как медведица, и в дальнейшем они оставляют меня дома со Славиком, верным пажем.
В один из дней приходят проведать меня мама Юры Ф. (Юрки) и его сестра. Я немного удивлена: с чего бы это? Распрашивают меня о моей жизни, о муже, а я так занята собой (дорогой и любимой), что не замечаю, как односложно и уклончиво они отвечают на мои вопросы о Юрке...
Уже после родов узнаю от мамы, что они приходили поговорить со мной о Юре, так как помнили, что с Юркой мы были близкими друзьями. И сообщить, что Юра погиб, на границе, в Западной Украине... Я знала, что он закончил Горный институт, работал в Донбассе, был не женат,- мы редко переписывались.
Потом там случилась какая-то неприятная история с несчастным случаем на шахте, где он был мастером. Узнаю, что после этого он ушел служить в армию и вот, погиб... Якобы, - самоубийство...
Мама запретила им тогда рассказать мне о его гибели, знала, что мне будет больно, не хотела волновать.
...Март. Ранним утром вскакиваю с постели вся мокрая, в луже воды. Ничего не понимаю, страшно. Мама пытается сохранять спокойствие, но голос выдает ее волнение. Помогает одеться, успокаивает.
На улице еще темно, никого, ни людей, ни машин. Идем пешком, больница недалеко. Пожилая няня знает маму, знает и меня, говорит что-то ласковое, переодевает меня в длинную рубаху, подает огромный халат. Дважды оборачиваю его вокруг своего живота. Няня уводит меня в палату.
Присаживаюсь на кровать, оглядываюсь вокруг и... ничего уже не вижу: острая боль пронизывает меня всю, разрывает изнутри! Ни лечь, ни встать, ни присесть. Мечусь из палаты в коридор и обратно.
И так до двух часов дня.
- Ты покричи, дытынко, - уговаривают женщины в палате.
А у меня комок в горле, кричу внутри, в себе, никого не слышу из-за этого крика. Так и родила, не издав ни звука.
- Який гарненький, - приговаривает акушерка и показывает мне сына. - А носик який ривненький, та биленький який!
И верно, какой хорошенький, - думаю я, - совсем не красный и не сморщенный, как говорят о новорожденных. И большой какой...
Три дня мне не разрешают вставать и не приносят кормить сына: ребенок крупный, роды тяжелые. Но вот наступает день, когда мы вместе!
Невозможно обьяснить, что чувствуешь, когда впервые берешь в руки этот живой комочек, часть тебя, когда впервые его кормишь грудью. Я сразу поняла: это мое, это я, - отныне я существую только для него!
Так хотелось распеленать, рассмотреть его всего, но рядом стояла строгая медсестра и наблюдала за первым кормлением. И вечером я все же решилась
развернуть малыша. Боже, какой он хорошенький! А как теперь его снова запеленать, если я не могу собрать эти крохотные ручки и ножки вместе? Они все время в движении, словно он бежит и бежит, не то, что у соседки ребенок: лежит себе и медленно-медленно, уставившись в потолок, водит в воздухе то ручкой, то ножкой.
Из больницы меня забирают мама и баба Лена, свекровь.
- Ну, то як назвала? – спрашивает баба Лена.
- Сергей, Сережа, - отвечаю я.
- Ага.... Ну, то це добре. Значить, Серожка, - соглашается она,- молдован. – И распоряжается: - Спочатку до моеи хаты, до батька!
По пути заходим к ней в хату. Свекровь разбрасывает по кровати мелкие деньги, сверху стелит кожух и укладывает на него укутанного малыша.
- Щоб був багатый та здоровый! - громко произносит она и мы снова трогаемся в путь, уже к моему дому.
Дома все готово, тепло, - натоплено. Встречают Аня со Славиком. Малыша раздевают, снимают распашонки.
- На Светку как похож!- это Аня. - И очи,и носик! И ручки,- убирает подгузник:- Ой! А дали Витька! Витька! - смеется, сияет голубыми глазами.
Сразу купаем его, и разомлевший, сытый, он спит в новой кроватке, - это подарок Толика, старшего брата Вити. Собираемся за столом: мама, я, баба Лена, тетя Нила, мамина сестра, Аня, - соседка, почти родня,- и Славка. Тетя Нила после ужина кругами ходит возле кроватки:
- Та шо цэ за дытына? Спыть та спыть, нэ плаче, нэ крычить! Його й нэ чуты!
И начинаются хлопотливые будни. Днем я дома с ребенком одна, мама на работе. Она утром успевает приготовить завтрак, прополоскать и развесить пеленки, протопить печку. У меня поначалу все кувырком, ничего не успеваю. Но вот, через некоторое время, я постепенно втягиваюсь в новый ритм, появляется время для уборки, стирки и даже для чтения книг.
По утрам, каждый день, перед школой, забегает Славка (мама хлопочет на кухне или во дворе), подолгу смотрит на малыша. Часто просыпаюсь от его взгляда. И, как - то, за обедом, смеясь, Аня говорит:
- А Славка влюбился в вашу Светку! Ходит за ней по пятам.
Мама строго смотрит на меня. Я пожимаю плечами. Славке четырнадцать и в моих глазах он малый пацан! Ну, сидит и сидит себе рядом, помогает с маленьким.
И вот уже Славка не заходит по утрам, - мама запретила, - но все так же старается быть рядом, помочь. Мне его жалко, я помню себя в эти годы, - но время все лечит...
В мае, досрочно сдав экзамены, приезжает Виктор. Он с удовольствием возится с сыном, купает, пеленает, словно до этого только тем и занимался, что нянчился с грудными детьми.
Я не перестаю удивляться, как смело и умело он обращается с ним.
- Что ты берешь его, как бомбу? – смеется он надо мной.
Почти три месяца мы проводим в Златополе с родными и близкими, и в июле возвращаемся в Барнаул. И у меня сразу пропадает молоко, как сказали: от перемены климата.
В двух километрах от нашего Южного - деревенька Лебяжье или, как у нас говорили, - Лебяжка. Туда и отправились мы с Витей и Сережей, завернутым в сшитый мной нарядный “конверт”, на поиски коровьего молока.
Недолгие расспросы приводят нас к большому старому дому с высоким крыльцом и маленькими окнами. Хозяйка, еще не старая женщина с обветренным лицом и большими, загорелыми руками, встречает у калитки. Да, есть у нее корова и есть молоко, и она согласна давать нам по три литра через день по сходной цене. Пригласила в дом. Меня поражает контраст: идеальная чистота в доме и невообразимая грязь во дворе. К вымытому, выскобленному крыльцу мы шли по ошметкам засохшего навоза, переступали через кучи гниющего бурьяна, видимо, давно выполотого с огорода, обходили куски бревен и досок, разбросанных повсюду.
Дом принадлежит семейству Корс. Глава семьи, Корс Виталий Генрихович, немец из переселенцев Поволжья, работает экспедитором в местном сельмаге. В то время это была очень “хлебная” должность, так как через его руки проходил весь “дефицит”. Так, благодаря ему мы приобрели крошечный холодильник “Саратов”, а затем и стиральную машину. Но это случилось гораздо позже, когда мы уже переехали из малосемейки в однокомнатную квартиру.
А пока Виктор очень сдружился с семейством Корс. Мария Алексеевна едва не молится на него, а сам хозяин, несмотря на разницу в возрасте, (их дети - почти наши ровесники), слушает его советы, когда Виктор помогает ему на стройке нового дома, и уважительно называет мужа - Александрыч.
Я в этих отношениях держу отстраненный нейтралитет, так как не одобряю довольно частые застолья в доме Корс с обильной выпивкой. За столом чувствую себя очень неловко и терпеть не могу, когда хозяин дома во что бы то ни стало пытается принудить меня пить водку или вино. И очень обидно, что муж никогда не защитит меня, а только молча наблюдает: чья возьмет?
И вот уже Мария Алексеевна солит капусту, помидоры и огурцы со своего огорода на зиму и на нашу долю. Виктор по выходным помогает Корсам на стройке и возвращается домой поздно вечером в крепком подпитии. Но это уже совсем другая страница нашей семейной жизни...
А пока - последний год властвования Хрущева, и ознаменовался он тем, что с прилавков магазинов исчезли многие продукты питания и появились талоны на масло, сахар, муку. Белую булочку для ребенка можно купить по спецталону, который выдают в детской поликлинике. Выручают Корсы: коровьим молоком. Помогает молочная кухня, где по рецепту детского врача мы бесплатно получаем сто граммов творога и столько же кефира в день для ребенка. Я ежедневно тру морковь и через марлю выдавливаю сок для малыша. О фруктах не может быть и речи, их попросту нет.
И очереди, очереди, очереди...
Этим летом я уже работаю сменным мастером на холодильной станции. С Сережей в это время Виктор.
Ужасно мучительны ночные смены. После полубессонной ночи с маленьким ребенком и хлопотного дня с ним же, - к двум часам я уже полумертвая от усталости и засыпаю на ходу. Порой моим подчиненным, а их в смене четверо: два машиниста, электрик и наладчик (все мужчины разного возраста), удается уговорить меня вздремнуть полчаса в вентиляционной камере. Все они, за исключением электрика Федора Федоровича Федоренко, ровесника и друга моего Виктора, семейные люди и хорошо понимают, каково мне приходится с грудным ребенком работать по сменам.
В августе Сережа заболел диспепсией: частая рвота, понос, температура. Он почти не спит ночью, а я на работе не нахожу себе места. И тогда, приняв смену в двенадцать часов ночи и обговорив все со своими “мужичками”, я, в сопровождении Федора, ухожу за проходную, якобы на градирню, - это еще один объект, который обслуживает моя смена. И мы с Федором галопом несемся по пешеходной дорожке через лес,- мимо градирни!, - к поселку.
Ничего не боялась: бросала работу, бежала едва освещенной пешеходкой по ночному лесу ( три километра!) - к дому, к больному сыну. Правда, рядом бежал верный рыцарь, Федя, Федор Федорович. Я чувствовала, что он по-светлому влюблен в меня и никогда не обидит. На опушке леса мы расставались, Федя возвращался на завод, а я мчалась к своему подъезду и уже на лестнице слышала, как Витя пытается успокоить орущего Сережу.
На рассвете, к пяти часам утра, я снова тороплюсь к лесу, где уже ждет Федор Федорович. И мы таким же галопом несемся к проходной.
Федор Федорович... Познакомились мы на работе. Он уже был известной личностью в кругу незамужних девушек и молодых женщин: среднего роста, смуглый, темноглазый, с копной черных вьющихся волос на голове, - был похож на цыгана, а полные крупные губы придавали его облику что-то африканское. “ Еврей”, - шептали женщины. Он обладал прекрасным голосом, но никогда не соглашался петь на сцене. Пел для себя, пел почти все время: если не говорил, то пел. В ночную смену мы обязаны были следить за работой климатических установок во всех корпусах завода. Обычно делали обход я и Федор. Сколько песен и анекдотов наслушалась я! Как-то ночью нас остановил охранник (тоже обходил свои владения):
- Прекратить петь! Не положено!- скомандовал он. ( А вдруг Федор пением передает какой –то сигнал шпионам!)
...Середина сентября. Раннее утро, почти ночь, начало шестого. Я с Сережей на руках гуляю по пешеходке в лесу. У малыша коклюш. Лекарства не помогают. Детский врач, мудрая Трохман, посоветовала каждое утро, ранним - рано, выносить его в лес (благо, через дорогу, напротив дома) - дышать “сосной”.
И вот теперь я встаю “с петухами”, укутываю малыша и целый час, перед работой, дышу “сосной” вместе с ним. Виктор считает это пустым занятием, не верит. А я упрямо, вот уже скоро месяц, по утрам с ребенком в лесу. И ведь вылечила! Забыли мы про коклюш!
Подобным же методом я вылечила и себя саму, когда мой хронический бронхит уже готов был перейти в астму, - каждый день на работу я шла пешком, по лесу, три километра, ранним утром. Через год о своем бронхите я забыла...
А в октябре мы из “малосемейки”, из комнаты, которая зовется чулком, переехали в однокомнатную квартиру...