Машинистка
Звали её Мария Ивановна, и она казалась человеком со странностями, потому что выглядела довольно-таки странно. Хотя такие вот фигуры, отставшие от времени и не успевающие за непрестанными метаморфозами современных модных линий и абрисов, часто ещё встречаются на наших улицах, задыхающихся от чрезмерных скоростей перемещения по ним. Настолько часто, что глаз, привыкший уже ко всему новому и стремительному, не обнаруживает пока ничего странного в этих выпадающих из обновлённого контекста фигурах. Даже наоборот, если бы вдруг исчезли из нашей жизни эти непохожие на нас, не нашей эпохи люди сразу все, то отсутствие их показалось бы нам ещё более странным.
И, тем не менее, она всегда обращала на себя внимание всем своим видом. Обычно сосредоточенное лицо её с тоненькими ниточками бровей над запавшими в глубокие глазницы крупными, тревожно вопрошающими глазами, было обтянуто сухой кожей, напоминающей помятую обёрточную бумагу. Такого же цвета были и чопорно подвёрнутые вовнутрь губы, незнакомые с помадой. Ни в какой мороз или ветер, ни в зной, ни в минуты душевного волнения – никогда не появлялось на её усохших щеках румянца.
Ходила на работу она вот уже на протяжении последних пяти лет в жакете дешёвой чёрной шерсти в талию, с высоко подбитыми ватою плечами, в длинной расклешённой юбке, и в белой батистовой блузке со строгим воротником. Землистые волосы собирала она в жиденький шарик на затылке, прокалывая его старинной черепаховой гребёнкой, и водружала сверху выделанную из морской травы чёрную шляпку, тускло поблёскивающую, как фасеточный глаз огромного насекомого, и украшенную чёрными же клеёнчатыми цветами. В холодные ненастья на шляпку ложилась изящной вязки белая шаль, а на плечи длинное пальто, похожее на салоп, кое-где тронутый молью. Тонкие в щиколотках ноги её, укрытые бумажными в рубчик чулками, никогда не ощущали приятного холодка и щекотания капрона.
Приняли Марию Ивановну в Управление на работу в 1957-м году машинисткой, после того, как сгорела от шаровой молнии её прежняя контора, а она сама попала в больницу с тяжёлой травмой и ожогами.
Мелко семеня тяжёлыми ботами, но не спеша, приходила Мария Ивановна на работу, сухо, не глядя, говорила: «Доброе утро» и усаживалась за громоздкий «Ундервуд» со стёршимися литерами на клавиатуре. Работала она на машинке быстро и уверенно, и практически безошибочно, может, потому что мало разговаривала, или потому что стучала она по клавишам вот уже 40-й год, и давно пересекла границу пенсионного возраста. Кроме того, она прекрасно стенографировала, за что её часто привлекали в областной центр обслуживать партийные пленумы и конференции. Её высохшие морщинистые, руки, словно чешуйчатые птичьи лапки, проворно скакали по круглым кнопкам машинки настолько проворно и безошибочно, что упрёков к ней не находилось, и намерений заменить её более молодой машинисткой у начальства не возникало. Ежели и случалось ей сделать вдруг опечатку, то старая машинистка ошибку не перебивала – перепечатывала страницу заново.
К концу дня она тщательно смахивала со своего старинного аппарата мягкой фланелькой пыль, протирала сегмент, и в этот момент лицо её даже как-то разглаживалось и светлело.
Разговаривала Мария Ивановна действительно мало, ибо о чём говорить ей с этими юницами в непривычных для неё одеждах?
Правда, случалось порою, иронические взгляды, а то и реплики сотрудниц вызывали у неё неожиданные всплески-монологи об этикете, нормах поведения, об угасании морали, и она выговаривала им тихо, вежливо, но раздражённо, и говорила долго, пока не замечала, что над нею смеются уже почти откровенно. Тогда она замыкалась, плотнее поджимала обесцвеченные губы, мелкие морщины сбегались вокруг обиженного рта, «Ундервуд» стрекотал с бешеной скоростью, и до конца дня машинистка работала, молча, только, может, была бледнее обычного.
А инженер Карелов, живущий с нею в одном подъезде, рассказывал Верочке, секретарше, что пришла к нему вдруг «Марея» и спросила, можно ли этим покрасить мебель, показав бутылку чёрного нитролака. Карелов сообщил посетительнице, что таким лаком, красят металл или кожу. Через четверть часа соседка явилась вновь, решительная и издёрганная, и известила, демонстрируя туфли с облезлыми деревянными каблуками, что уважаемому инженеру придётся ей возместить стоимость обуви, которую она испортила, воспользовавшись его советом. Карелов поначалу не понял, что от него требуют, потом весело удивился и расхохотался. Денег, конечно, он никаких ей не дал, и она ушла возмущённая, уверенная, что над ней посмеялись. Карелов потом объяснил Марии Ивановне, в чём её ошибка. Она коротко извинилась, но инженер после всегда добавлял при упоминании о ней, что старуха уже – того!
Однажды геодезист Симко пошутил в сторону старой машинистки, сравнив её с египетской мумией. Она, словно обессилев, откинулась на спинку стула, и, переждав весёлый смех нетактичных соседей по кабинету, ровным усталым голосом тихо, как бы самой себе сказала:
– Придётся вас уволить, Симко! – породив среди сослуживцев новый приступ веселья.
Весь следующий день Карелов подшучивал над развеселившимся геодезистом:
– Симко, а ты чего на работу-то припёрся, тебя же Марея вчера уволила?
!
И надо же было случиться, что геодезист через два дня после обеденного перерыва заявился на рабочее место под хмельком, попался на глаза начальнику отдела кадров и, ещё через два дня был уволен.
В конце лета, как раз первого сентября, машинистку вызвал управляющий, властный, бесцеремонный чиновник, которому надо было пристроить на работу племянницу своего друга, не прошедшую испытаний в пединститут, и намекнул, нимало не стесняясь:
– Мария Ивановна, как здоровье? Поберегли бы себя, всё же возраст… – и, не дожидаясь ответа, то ли спросил, то ли предложил: – Не пора ли вам, матушка, на заслуженный отдых?
Мария Ивановна как-то сразу печально потемнела лицом и, не дожидаясь дальнейших фальшиво-заботливых рассуждений Николая Михайловича об её здоровье, молча, удалилась из кабинета, втянув, как всегда, губы. До конца дня она почти не прикасалась к своему инструменту, только долго протирала его, да приводила в порядок стол, горько качая головой.
Но на пенсию отправить опытную машинистку начальник не успел – его, номенклатурного работника, перевели в соседний район предриком*. Она была довольна, Николай Михайлович – счастлив!
Когда Управление принял свежий начальник, мнивший себя новатором, то старую конторскую мебель списали, появились новые канцелярские столы и лёгкие стулья. Отправили в металлолом и «чудо техники нэпмановских времён», потрепанный, расшатанный «Ундервуд», вопреки слабым протестам Марии Ивановны.
Явившись утром на работу, обнаружила она на своём новом столе современную, сверкающую голубым корпусом пишущую машинку «Башкирия».
Старая машинистка не произнесла ни слова, но долго сидела, молча сгорбившись, перед новым агрегатом, а потом в туалетной комнате из её немигающих глаз выползла медленная слеза.
Однако Мария Ивановна быстро освоилась с новой техникой, работала также чётко и педантично, только иногда подолгу сидела неподвижно рассеянно, уронив руки и опустив жёлтые веки, и перестала реагировать на колкости окружающих.
Ноябрьской осенью продуваемый салоп её не защитил от простуды, и Мария Ивановна слегла.
На третий день профком поручил Верочке навестить больную, и секретарша, купив на профсоюзные деньги пару апельсинов, явилась к машинистке. Та приняла навестительницу сдержанно и скучно, беседу не поддерживала, и обиженная Верочка, фыркая, покинула негостеприимную сотрудницу. Хозяйка не смогла даже проводить её и запереть за нею вход, а может, не захотела.
Мария Ивановна врача не вызывала, к соседям за помощью не обращалась, стесняясь обременить их, зябко куталась на кровати в древний шотландский плед и безмолвно страдала.
Через неделю старшая по подъезду, собирая подписи квартиросъёмщиков под жалобой на плохую работу дворника, нашла машинистку бездыханной.
Родственников у Марии Ивановны не было, или она давно прервала с ними всякую связь, поэтому выделили с работы сотрудников, чтобы помочь соседям в организации похорон. И так как родственников у покойной не было, домоуправление вызвало от нотариальной конторы представителя для описи выморочного имущества умершей.
В состав комиссии Управлением направлены были инженер Карелов и Верочка, как понятые.
В опись аккуратно, под номерами, были внесены: стол, кровать, ветхий стул, наполовину покрашенный чёрным лаком, горка с дорогим фарфоровым сервизом, портативная пишущая машинка «Колибри» и единственная в комнате пожелтевшая фотография в резной рамке. На ней, опершись на трость, улыбался красивый и франтоватый по модам 20-х годов, молодой человек с прилизанным пробором и тоненькими чёрточками усов. В тумбочке стола обнаружили книги: томик Бунина, пьесы Чехова, стихи Блока, Ахматовой, а также несколько скоросшивателей с бумагами. На обложках были наклеены этикетки.
Карелов взял одно «дело» – отпечатанная на машинке надпись сообщала: «Дневник 1959г.»
– Ничего себе! – удивился инженер, – Вера, глянь, что я нашёл! Надо же!
Верочка, прочитав наклейку, хихикнула:
– Ух, ты! Интересно, что же тут бабка записывала?
– Сейчас посмотрим, – сказал Карелов, – давай, почитаем, что она писала в этом году. Вот, наверно, Верочка, нам с тобой тут досталось! – и он раскрыл книжку за 1964-й год.
Дневник был отпечатан на машинке, а листы его аккуратно нанизаны на металлические лепестки скоросшивателя и пронумерованы. Пробежав по диагонали несколько страниц, инженер вдруг радостно заржал:
– Ну, Марея даёт! Вер, послушай, что она пишет: «Сегодня я была
вынуждена уволить этого наглеца Симко. Молодой человек окончательно потерял чувство меры и такта, его шутки переросли в оскорбления». Погоди-ка. А когда Генку уволили? Ты же табель ведёшь, ты должна помнить.
Вера, оторвавшись от красивого фарфора, воскликнула:
– Совсем старуха из ума выжила! Прямо, мания величия какая-то, – и переспросила, – Генку-то? Щас припомню… ага! как раз 23- го февраля, так сказать, подарок сделали. А что?
– А то! Запись-то наша старушка сделала, знаешь когда? 20-го числа, за три дня до приказа! Что-то не стыкуется. Видно, начальник давно на Симко зуб имел, а Марея знала об этом. – Неуверенно объяснил Карелов.
Он, бегло просматривая дневник дальше, вдруг опять хохотнул, но как-то удивлённо:
– А вот ещё: «2-го сентября. Вчера меня вызвал управляющий и предложил мне уходить на пенсию. Как же так, ведь мне нравится здесь работать и сослуживцы хорошие люди! Сам же мне за первое полугодие Почётную грамоту подписывал! Я вовсе не собираюсь увольняться. Видно, настала пора Вам, Николай Михайлович, переходить на другую работу. Я не хочу мстить Вам, вы, в общем, человек неплохой, поэтому отправлю-ка я Вас на повышение в соседний район, там председателя РИКа надо менять. 3-го сентября. Сегодня отстояла очередь …» – Э, дальше неинтересно. Хе-хе, точно, у неё с головой было не всё в порядке! – глумился инженер и вдруг замер, соображая. – Постой, постой, Вера, а когда от нас Николая Михайловича забрали?
– А ты что, Карелов, забыл что ли? 16-го сентября он последний день работал, а 17-го пришёл уже этот…
Карелов вытаращил на неё глаза:
– Нет, Верка. Так не бывает! Я ничего не понимаю! Откуда она могла за две недели до этого знать, что нашего начальника переведут в другой район. И на такую должность! Это же… это…
– Да, скорей всего, от знакомых машинисток в Облисполкоме. Те всегда в курсе дела. – Испуганно промямлила Верочка и вдруг закричала раздражённо, отводя взгляд: – Ой, да отстань ты от меня со своими дурацкими расспросами! Что ты пристал!
Инженер недоверчиво скривил губы, и ему вдруг стало как-то не
по себе, даже жутковато и он с опаской отложил дневник, приговаривая шёпотом:
– Нет, не могла она знать заранее, нет! Ай, да Мария Ивановна! Вот тебе и божий одуванчик… Кто бы мог подумать? Фантастика… фантастика… Надо бы остальные тетрадки почитать, кого она ещё успела уволить…
Карелов собрал в стопку все дневники машинистки, намереваясь забрать их с собой. Но нотариус, не обращавший внимания на посторонние разговоры, сверяя ещё раз опись, не позволил.
Облегчённо вздохнув, он сказал:
– Всё, молодые люди, заканчиваем! Распишитесь, пожалуйста, вот здесь и здесь.
И последнюю запись в дневнике так никто и не прочёл, а текст был очень любопытный: «10 октября. Ах, Никита Сергеевич, Никита Сергеевич! Как же Вы разочаровали меня, да и не только меня! А ведь всё хорошо шло – и со Сталиным, и с Кубой, и с американцами, и мы первые космосе, а потом… То с кукурузой ерунда какая-то, то с обкомами. А теперь и цены на самые главные продукты стали повышать! Со дня Победы такого не было. Вот Вам-то как раз отдых и нужен. Так что, поцарствуйте ещё недельку, да и на покой. Есть у меня на примете сменщик Вам, красивый, спокойный да и помоложе…»