Баба Маня с дедом Гришей прожили на севере сорок семь лет душа в душу, не считая возникавших иногда недоразумений в силу непредсказуемого характера и весёлого нрава старика. Их дети давно выросли и поразъехались кто куда, предоставив родителей самим себе. Поэтому всю свою оставшуюся любовь и доброту они тратили друг на друга и на окружающих.
Жили они на небольшой железнодорожной станции. За вокзалом недалеко от леса стояли несколько деревянных покосившихся от времени и сурового климата домиков для железнодорожников с полуобвалившимися кирпичными трубами, в одном из которых и доживали свой век старики. А дальше в километре от станции между распадком гор расположился небольшой посёлок геологов и буровиков.
Дед Гриша всю свою жизнь работал на железке составителем, а баба Маня стрелочницей. А потом по состоянию здоровья перевели её убирать помещение небольшого вокзала.
Поездов через промежуточную станцию проходило не много и поэтому чужие люди на ней были большой редкостью. А дед, как личность общительная и к тому же балагур и шутник, не упускал возможности поговорить с приезжим людом. Выведает что-нибудь новенькое и интересное, переврёт до абсурда и начинает рассказывать всем так убедительно, что и самому иногда правдой казалось. А новичкам, приезжим вахтовикам с «Большой земли» и пока что ещё неискушённым страстями северных стихий, бывало, такого наплетёт, что у тех только мороз по коже.
Начинал он свои байки так:
- Вот, бывалоча, выхожу я из магазину, а на крыльце белый медведь ждёт-пождёт. Встанет на задни лапы, да чёрными-то глазками своими буравчиками так и сверлит меня наскрозь. Сердится, да ворчит и лапами по воздуху машет, давай, мол, дедушка, гостинец, а не я то тебя заломаю. Дык вот, достану из карманоф конфет да пряникаф, наложу ему полны лапы-то, он и охолонёт, отступится, значит, проходи, мол, не задерживай. А уж ежели окромя, как на бутылку денех нету, тогда уж приходится и ему наливать. А как ты думашь, пока сваво не получит, из магазину не выпустит никаво. Други медведи, те по посёлку запросто шастают, пристают ко всем, как папрашайки, только успевай, отмахывайся.
Новички, понимая, что дед балагурит, слушали его, поддакивая, стараясь посильней раззадорить говоруна. Какое никакое, а представление. Попадались деду Грише и наивные, не интересовавшиеся в своё время географией из школьной программы, люди с материка, где не бывает снега. Они слушали его байки, как доверчивые дети, цокали языками и, качая головой, восклицали:
- Это ж надо!
И тут же начинали его расспрашивать про северное житьё-бытьё. Например, правда ли что здесь морозы за сорок градусов бывают? На что дед, покряхтев для солидности, резонно и вполне серьёзно отвечал:
- Да вы шо, робяты, како там за сорок. У нас туточки, поди ж ты, усе семьсит али восимьсит быват. Это вам ни Сочи каки - нибудь тама-тка, а самый что ни на есть настояший Заполярный крух! О! – и, многозначительно подняв кривой палец кверху, добавлял:
- А, бывалоча, как задует, дак мы за верёвочку держимси, когда в тувалет заприспичит, и обратно за неё родимую держимси. Ежели в тундру бураном унесёть, пиши, пропал человек зряшно, как в море-океяне, нихто не найдёт. В тундре добро без дела не лежит. Песец, да волк с лисичкай паживятся неудачником на славу. Вот-та!!!
Дед для пущей верности сказанного, таращил глаза и утвердительно кивал головой, выставив вперёд свою седую бородёнку. Байки вперемешку с полуправдой не вызывали подозрительных сомнений у некоторых.
Доверчивые слушатели поёживались, но продолжали засыпать старика вопросами:
- А как же вы одеваетесь в такие-то морозы, дед?! Наверное, и одежда у вас тут специальная имеется для таких холодов, особенная?
- Да што ты, милок, што ты, одёжа, как одёжа, - скрипел хриплым голосом старик, махая в сторону спросившего вахтовика натруженной жилистой рукой. - Тут просто зараз грелку надо завсехда пользовать. Воткнул в розетку, да иди, куды ты хошь, хочь на работу, хочь в тундру на охоту.
Тут уж дед расходился не на шутку, пока вахтовики не начинали понимать, что их круто разыгрывают, поднимались и уходили, осмеянные северными ветеранами - работягами за свою наивность.
Знающие страсть деда Гриши поднимать всех на смех да разыгрывать, знакомые старались не попадаться на его острый язык. Свои же потом и задразнят, прохода не дадут.
Насколько же старик любил подначивать и оболванивать других, настолько же болезненно воспринимал он, когда сам мог иногда попасть впросак, опростоволосится, и уже тогда его могли запросто поднять насмех.
Шло время. Супружескую пару уважали и любили как родных. Но старость и тяжёлый многолетний труд подкосили здоровье стариков и дети решили забрать их к себе в большой город, чтобы ухаживать за ними, а внукам в радость будет общение с любимыми дедушкой и бабушкой.
Новость быстро разнеслась по железке и на проводы стариков собрались путейцы с околотков, вахтовики с посёлка, все кто знал их и любил. Помогали укладывать нехитрые пожитки в выделенный для ветеранов труда бесплатный крытый вагон под домашние вещи. А баба Маня тем временем напекла два больших алюминиевых таза пирожков с разными начинками, приготовила к ним хохляцкую сметану, смешав горячий картофельный бульон с растительным маслом и густо пересыпав получившуюся смесь измельчённым укропом и чесноком. Запах витающий по избе сразил гостей наповал. Но самой большой её гордостью и удачей был приготовленный собственноручно настоящий украинский борщ. Когда-то очень давно в далёкой украинской деревеньке этой семейной стряпне научила её бабушка. Борщ переливался и играл золотистыми колечками вокруг обжаренных свиных шкварок на поверхности густого ароматного бульона.
Проводы отметили на славу, завалив стариков подарками на память, добрыми пожеланиями и напутствиями. Дед Гриша на протяжении всей своей жизни редко прикладывался к спиртному. А в этот раз то ли от радости, что они с женой будут жить вместе со своими родными детьми и внуками в городе, а то ли от тоски по ушедшей в этих краях молодости и жалости к оставляемому родному дому, напился с мужиками ядреного самогона-первача так, что сам себя забыл. Да и баба Маня проглядела его, ухаживая за гостями, подкладывая пирожки и подливая борщ в тарелки.
Дед Гриша уснул тут же за столом, не найдя в себе силы добраться до высокой старинной кровати за печкой, отгороженной цветастой занавеской.
Мужики честь по чести уложили хозяина прямо в сапогах поверх покрывала на скрипучую узкую кровать с множеством сложенных друг на друга подушек в белоснежных вышитых наволочках.
Кровать не издала ни единого звука под тяжестью своего хозяина до первых петухов. Он проснулся от невыносимого чувства жажды и голода. Присев на край так и не расправленной постели, дед Гриша прислушался к равномерному тиканью старых ходиков с кукушкой. Хмельная ещё голова не совсем соображала, где он находится, почему спит на бывшей кровати сына, а не рядом со своей супружницей.
В доме было тихо. Сапоги, заботливо снятые женой, стояли рядом. Осторожно ступая босиком по скрипучим половицам, он пробрался на кухню. В темноте пошарил руками по столу и нащупал большую широкую кастрюлю. Понюхал. Из кастрюли на него аппетитно пахнуло любимым украинским борщом. Нащупав на столе деревянную ложку, он с жадностью принялся есть. Доев жижку, он долго пережёвывал своими старыми стёртыми зубами кусок мяса, перекатывая его во рту из стороны в сторону, пока у него не заболели челюсти. Выплюнув его в мусорное ведро, чертыхнулся про себя на свою бабку за то, что мясо не проварила, как следует. Но потом успокоился, предположив, что она просто не успела. Народу-то вон, сколько давеча надо было накормить. А она одна управлялась с борщом, никому не доверила его готовить.
Раскурив на крыльце свою походную трубку, он почувствовал, как непреодолимый сон заставляет слипаться отяжелевшие от еды веки. Не докурив, затушил трубку и ушёл спать под бочок к своей старухе.
Утром он проснулся в хорошем расположении духа, похвалив бабу Маню за вкусный борщ, который он доел ночью из большой кастрюли:
- Вот только мясо попалось жёсткое, прожевать не смог, - повернувшись к ней лицом, произнёс он немного с укором.
- Який такий борщч. Како тако мьясо? – опешила сначала баба Маня, растерянно хлопая глазами. Потом, медленно растягивая слова и подозрительно глядя на своего деда, произнесла с блуждающей по лицу улыбкой:
- Дак ить увчерась зьилы усё, без остатку. Я и кастрюлю мыть поставила на утрось. Залила её водой, пошоркала, пошоркала её тряпицей значала, да так и бросила её тамат-ка у кастрюли. Думала утром помыю. Уж больно устала звечору. Щас поутреничаем, да я кастрюлю зараз з мысками и помыю.
- А что ж я ночью-то, по-твоему, ел? А? – кумекая про себя, очень медленно соображал дед Гриша, вытаращив на жену полные недоумения глаза.
Когда до него дошла вся комичность происшедшего, он, с мольбой в голосе, произнёс:
- Манюся, родненькая, ты ж меня не выдавай никому, засмеют ведь, подлецы.
Хитро улыбнувшись, бабка громко зевнула:
- Успокойсь, Гришаня, никому не кажу, - а про себя подумала, - Таперича маим Гришаней верти как хошь, змолчит. Самолюбие диду говорилку надолго прикроет.