Беда в том, что предложенная с рождения бытующая реальность всегда ощущалась мной как наипрочнейший, из железа и бетона слепленный кокон, святая обязанность которого — старательно давить этой своей прочностью и совершеннейшей бессмысленностью.
Тело мое, подчиняясь его узаконенной физике, периодически сжимается в стремящийся к нулю жалкий комок, из которого потихоньку и не заметно для всех выпрастываются руки (спасибо им!) с давно стертыми в кровь пальцами и, превозмогая понимание тщетности, продолжают начатое в далеком-далеком детстве — царапают железо и бетон скорлупы. Сыпется крошка, появляются бороздки или, о счастье! — светящиеся трещины, но… всякий раз как черт из табакерки выскакивает какой-нибудь доброхот с бетономешалкой вместо рояля в кустах и, сердобольно качая головой, тщательно заделывает процарапанные мной пути побега: «Материя, — скрипит его мастерок, — первична. Сознание (а уж тем более, странный, придуманный еретиками, дух) — даже не вторично, — без него вовсе можно обойтись, нужно только вылизать доровна стены данной в ощущениях физики (способов много!), сгладить, простите, шероховатости, добавить металла».
Первой в жизни порцией металла в моем коконе была мама.
Слишком рано снятая с пьедестала всемогущества, слишком земная, не доевшая в детстве конфет и других, на ее взгляд, вкусностей (по все тем же законам физики без вариантов становившихся своей противоположностью, но зачем об этом думать?), — она повисла первым высококачественным якорем на моем странном недоофизиченном существе, самой своей бытностью принуждая меня к необходимости встать в ряды безумцев-штукатуров.
И вот тогда я впервые осознала, что одной (неумелой и сопротивляющейся) рукой я кокон бытия плохо шпаклюю, а другой продолжаю его разрушать. И… отгрызть бы первую, но ведь — мама! Я — плотная и хоть иногда кладущая в рот любую биомассу, поддерживающую бытие нелюбимого и нелепого, на мой взгляд, тела — нужна ей именно в этом качестве.
Никогда не задавала ей вопроса «зачем?» Знала, что в ответ услышу (нет, сначала увижу сочувствующий и болеющий за меня, «такую», взгляд, и только потом…) услышу: «Как это, зачем? Чтобы ты была!»
Вот именно, чтобы было…
Все мои следующие цепкие якоря могли бы ответить ровно так же, если бы мне приходила в голову блажь спрашивать. Мой Главный Вопрос так и остался единолично моим. А вымечтанные диалоги — монологами.
Почти никого ими не мучая, я ложилась на твердый теплый металл моих якорей холодным цветным воздухом, пытаясь хоть как-то наладить процесс взаимопроникновения, дабы ощутить в этом всем хоть какой-то смысл, но…
Понятно, что НО.
И на какие такие мистические диффузии я уповала?
Не соединяется, не проникает такое друг в друга!
Они — маслом оседали на свое понятное и удобное дно (в смысле, твердую почву под ногами), я — сначала водой — плавала по поверхности, не давая дышать, потом — полубесплотным газом — испарялась в свои Иные Пространства.
Объяснять себя якорям именно так и пыталась — используя доводы на основе все той же, родной им, физики: я как вода — могу существовать в трех состояниях — пара, жидкости и льда. Люблю — в состоянии пара. Терплю — в состоянии жидкости. Не перестаю БЫТЬ и в куске льда.
Парообразная, я не устраивала никого (где? что? и потрогать нечего…); жидкую, меня пытались собирать в граненые стаканы домашнего бытия (я выплескивалась, утекала сквозь пальцы, заливала уютное жизненное пространство), и меня, в конце концов, замораживали в лёд правилами, традициями, законами своей любимой физики — лишь бы «чтобы было»!
Чтобы «как положено», «как у людей», чтобы всякие разные «бонусы и ничтяки»… Для этого учили радоваться наличию оливье в тазах, крепких напитков в разных количествах и собственных, бытующих «вот, рядом же!» физических тел, всегда готовых к непосредственному контакту. Со льдом-то… ага.
Тщетно.
Необучаема. Неудобна. И вообще не понятно, зачем.
Таким тяжким способом приходя к моему же изначальному вопросу, смешные! задавали его мне.
Я, что логично, переадресовывала его непознаваемым сферам, безответному мирозданию, и круг замыкался.
Результат был вполне предсказуем: физика держащих веревок и цепей истончалась, рвалась, и якоря, освобождаясь сами, освобождали меня.
И все бы ладно, все бы терпимо, так как КОНЕЧНО! но самые прочные веревки все еще держат: мама есть (и пусть еще будет долго, — ей это важно, значит, и я должна искать в сем факте смысл, и, значит, — буду), есть абсолютно земной муж («пусть — лёд, зато мой, собственный!») и есть Сын.
А вот с ним все особенно не просто.
Именно он первым самостоятельно стал рвать мои веревки-путы, понимая их тяжкую сущность для меня, и пытаясь освободить. Помочь смастерить из ничего крылья (пусть плохонькие, из чужих перьев, но ведь временные, — пока настоящие не отрастут!), отмыть от пыли земной снаружи и изнутри, напитать солнечным теплом уверенности, что тут, дескать, внизу, никто без тебя не пропадет, с чего ты взяла? — и отпустить на свободу.
Но вот, не тут-то было!
Именно его-неякоря-никакого неверевки-непуты держат сильнее всего, заставляя поднимать себя с кровати за волосы каждое утро, переставлять бренные ноги, менять свои ежедневные усилия на хлеб насущный, быть здесь и сейчас. Что мне, парообразной, немыслимо, невообразимо тяжело.
Понимает. Только он и понимает. Смеясь, ласково машет руками: «кыш-кыш!», но… я все еще тут.
Все еще таскаю неудобную, до смерти надоевшую свою физику, и вот — пишу об этом.
Отдаю бумаге, воплотившей в себе то самое соединительное вещество, сращивающее для меня мистику и реальность, Небо и Землю, бытие и фантасмагорию, позволяя овеществить в словах неовеществляемое в мире новогодних салатов, вместе с ингредиентами к которым обязательно приобретаются стройные башни туалетной бумаги — как доказательство неизбежной победы материи над сознанием, как Самый Главный Символ человеческого бытия. Чтобы, глядя на эти башни, никому уже не приходило в голову задавать дурацкий вопрос «зачем?».
Ну, разве только письменно. Она ж, бумага, и не такое терпит… в роли главного-то символа.
04.01.15