Начало: «Раздел первый» http://www.proza.ru/2014/12/28/462
Предыдущая часть: «Раздел третий» http://www.proza.ru/2015/01/01/1267
Раздел четвертый
Жители Волотовой прорвы, видно, не очень любили ездить на большие балы. Я думаю так потому, что не часто бывает в таком закутке совершеннолетие единственной наследницы майората, и все же через два дня в Болотные Ели съехалось никак не больше четырех десятков человек. Пригласили и меня, хотя я согласился с большой неохотой: я не любил провинциальной шляхты и, к тому же, почти ничего не сделал за эти дни. Не сделал почти никаких новых записей, а главное, ни на шаг не продвинулся вперед, чтобы разгадать тайну этого чертова логова. На старом плане ХVІІ столетия никаких наушников не было, а шаги и стоны звучали каждую ночь на зависть регулярно.
Я ломал голову над всей этой чертовщиной, но ничего не мог придумать.
Так вот, впервые, может, за потомдние десять лет дворец встречал гостей. Зажгли плошки над входом, сняли чехлы с зеркал, сторож на этот раз превратился в швейцара, взяли из окружающих хуторов еще три служанки. Дворец напоминал нарумяненную бабушку, которая в потомдний раз решила пойти на бал, вспомнить молодость и потом лечь в могилу.
Не знаю, надо ли описывать этот шляхетский съезд? Хорошее и полностью правильное описание чего-то похожего вы найдете в Хвельки из Рукшениц, незаконно забытого нашего поэта. Боже, какие это были возки! Старые, с покоробленной кожей, совсем без рессор, с колесами в сажень высотой, но обязательно с лакеем на запятках (у «лакеев» были черные от земли руки). Какие это были кони! Росинант показался бы рядом с ними Буцефалом. Худющие, с нижней губой, отвисшей, как чепела, со съеденными зубами. Упряжь почти из веревок, зато там-сям на ней блестят золотые бляшки, которые перекочевали с упряжи «золотого века».
«Что это делается на свете, честной народ? Когда-то один пан ехал на шести конях, а сейчас шесть панов на одном коне».
Весь процесс панского разорения в одной этой ироничной народной поговорке.
Берман-Гацевич стоял за моей спиной и отпускал иронично-деликатные замечания насчет тех, кто прибывал.
- Гляньте, какая свирепа (свирепой в белорусском языке ХVІ столетия называли клячу). На ней, наверняка, кто-то из Сасов ездил: заслуженный боевой конь... А эта паненка, видите, как оделась: просто как фестиваль на святого Антония. А вот, видите, цыганы.
«Цыганами» он назвал действительно странную компанию. На обычном возу подъехала к подъезду самая странная компания, какую мне приходилось видеть. Тут были и паны, и паненки, человек девять, одетые пестро и бедно. И сидели они на возу густо, как цыганы. И полог был на четырех полках, как у цыган. Не хватало только собаки, какая бы бежала под колесами. Это был захудалый род Грицкевичевых, какие кочевали с одного бала на другой и так, главным образом, кормились. Они были дальними родственниками Яновских. И это были потомки «багрового властелина»! Боже, за что наказываешь!!!
Потом приехала какая-то пожилая дама в очень богатом старинном бархатном наряде, сейчас довольно поношенным, в сопровождении худого, как бич, молодого человека с явно холуйским лицом. Бич нежно прижимал ее локоток.
Она надушилась таким плохим парфюмом, что Берман начал чихать, когда она вошла в зал. А мне показалось, что вместо нее кто-то внес в комнату большую сумку с удодами и оставил ее тут на радость окружающим. Разговаривала дама с самым настоящим французским прононсом, какой, как известно, сохранился на земле только в двух местах: в салонах Парижа и в застенке Кобыляны под Оршей.
И другие лица были странные. Потрепанные или слишком гладкие лица, жадные глаза, глаза замученные, глаза блаженные, глаза с сумасшедшинкой. У одного франта глаза были огромные и выпуклые, как у саламандры подземных озер. Я смотрел на церемонию знакомства (некоторые из этих близких соседей никогда не виделись и, наверняка, не увидятся более - старый дворец, может, впервые за 18 лет видел такой наплыв гостей). Из-за дверей звуки плохо долетали ко мне, ведь в зале уже дудел оркестр из восьми заслуженных инвалидов Полтавской битвы. Я видел замасленные лица, какие галантно улыбались, видел губы, какие тянулись к руке хозяйки. Когда они наклонялись, свет падал сверху, и носы казались поразительно длинными, а рты проваленными. Они беззвучно дрыгали ногами, склонялись, беззвучно говорили, и у них вырастали носы, потом улыбались и отплывали дальше, а на их место плыли все новые, новые.
Это было - как в ужасном сне.
Они оскаливались, как выходцы из могилы, целовали руку (и мне казалось, что они сосут из нее кровь), беззвучно отплывали дальше. А она, такая чистая в своем белом откровенном платье, только краснела иногда спиною, когда слишком пылко припадал к ее руке какой-либо новоявленный донжуан в обтянутых панталонах. Эти поцелуи, как мне казалось, пачкают ее руку чем-то липучим и нечистым.
И только тут я понял, какая она, собственно говоря, одинокая не только в своем доме, но и средь этой шайки.
«Что это мне напоминает? - подумал я. - Ага, пушкинская Татьяна средь страшилищ в шалаше. Обложили беднягу, как лань под время охоты».
Тут почти не было чистых взглядов, но зато какие были фамилии! Мне все казалось, что я сижу в архивах и читаю древние акты какого-либо Пинского копного суда.
- Пан Савва Матфеевич Стаховский с сыновьями, - оглашал лакей.
- Пани Агата Юрьевна Фалендыш-Хобалева с мужем и друзьям дома.
- Пан Якуб Барбарэ-Гарабурда.
- Пан Матей Мустафавич Асанович.
- Пани Анна Аврамович-Босяцкая с дочерью.
А Берман стоял за моей спиной и отпускал замечания. Он впервые за эти дни понравился мне, столько злобы было в его высказываниях, такими пылающими глазами встречал он каждого нового гостя, и в особенно молодых.
Но вот в глазах его промелькнуло что-то такое непонятное, что я невольно глянул в ту сторону, и... глаза мои полезли на лоб, такое странное зрелище я увидел. В зал по ступеням катился человек, именно катился, иначе это нельзя было назвать. Был этот человек под сажень ростом, приблизительно как я, но в его одежду влезло бы трое Андреев Белорецких. Огромный живот, ноги в бедрах, как окорока, неизмеримо широкая грудь, ладони, как ушаты. Редко случалось мне видеть такого великана. Но самое удивительное было не это. На человеке была одежда, какую сейчас можно увидеть только в музеи: красные сапоги на высоких каблуках с подковками (такие назывались у наших предков кабтями), обтянутые портки из каразеи - тонкого сукна. Жупан на груди и животе - жупан из вишневого с золотом сукна - вот-вот угрожал треснуть. На него человек натянул чугу, старинную белорусскую верхнюю одежду. Чуга висела свободно, красивыми складками, вся переливалась зелеными, золотыми и черными узорами и была перевязана почти под мышками турецким поясом радужных цветов.
И над всем этим сидела удивительно маленькая для этой туши голова со щеками такими надутыми, будто этот человек вот-вот собирался прыснуть от смеха. Длинные серые волосы сзади делали голову правильно круглой, маленькие серые глазки смеялись, седые усы висели до середины груди. Внешний вид у человека был самый мирный, и только на левой руке висел карбач - плетенный короткий бич с серебряной проволокой на конце. Словом, собачник, провинциальный медведь, весельчак и пьяница - это сразу было видно.
Еще у дверей он захохотал таким густым и веселым басом, что я невольно улыбнулся. Он шел, и люди расступались перед ним, отвечали такими веселыми улыбками, какие только могли появиться на этих кислых лицах, лицах людей из касты, какая вырождается. Человека, видимо, любили.
«Наконец хотя один представитель старого доброго века, - подумал я. - Не отродье, не безумец, какой может пойти на героизм, и на преступление. Хороший простой великан. И как он сочно, красиво говорит па-белоруски!»
Не удивляйтесь последней мысли. Хотя среди мелкой шляхты тогда разговаривали па-белоруски, шляхта того порядка, к какому, по-видимому, принадлежал этот пан, языка не знала: среди гостей не более как какой десяток разговаривал на языке Мартинкевича и Каратайского, остальные на странной смеси польских, российских и белорусских слов.
А этот разговаривал как какая-то деревенская бабушка-сваха. Меткие слова, шутки, поговорки так и сыпались с его языка, пока он проходил от дверей к верхнему залу. Признаюсь, он сразу очень подкупил меня этим. Он был такой колоритный, что я не сразу заметил его попутчика, хотя он также стоил внимания. Представьте себе молодого человека, высокого, очень хорошо сложенного, одетого па последней моде, редкой в этой глуши. Он был бы совсем красив, если бы не чрезвычайная бледность лица, худощавого, с проваленными щеками, и если бы не выражение какой-то необъяснимой злобы, какая не сходила с его губ. Наиболее достойными внимания на этом желчном красивом лице были большие черные глаза с жидким блеском, но такие безжизненные, что становилось не по себе. Наверняка, именно такие были у Лазаря, когда он воскрес, но сохранил в глазах воспоминания.
Между тем великан дошел до лакея, который, подслеповатый и глухой, не заметил гостей, и внезапно дернул его за плечо. Тот дремал на ногах, но тут вдруг вскочил, и, рассмотрев гостей, заулыбался на весь рот, и гаркнул:
- Многоуважаемый пан-отец Гринь Дуботовк! Пан Алесь Ворона!
- Вечер добрый, панове, - зарокотал Дуботовк. - Что это вы грустные, как мыши под шапкой? Ничего, мы сейчас вас развеселим. Видишь, Ворона, паненки какие! Рано я, брат, родился. У-ух, красавицы!
Он прошел через толпу (Ворона остановился рядом с какой-то паненкой) и приблизился к Надежде Яновской. Глаза его стали маленькими и залучились смехом.
- День-вечер добрый, донечка! - И громко чмокнул ее в лоб, как выстрелил. Потом отступил. - А какая же ты у меня стала стройная, красивая! Лежать всей Беларуси у твоих ножек. И пусть на мне на том свете Люцифер смолу возит, если я, старый греховодник, через месяц не буду пить на твоей свадьбе водку из твоей туфельки. Только что-то глазки грустные. Ничего, сейчас развеселю.
И он с волшебной медвежьей грацией крутанулся на каблуках.
- Антон, душа темная! Гришка, Петрусь! Холера вас там схватила, что ли?
Появились Антон, Гришка и Петрусь, сгибаясь под тяжестью каких-то огромных пакетов.
- Ну, ротозеи-солопяки, кладите все к ногам хозяйки. Разворачивай! Э-э, пачкун, у тебя что, руки со... спины растут. Держи, донька.
Перед Яновской лежал на полу огромный пушистый ковер.
- Держи, доня. Дедовский еще, но совсем не использованный. Положишь в спальне. У тебя там дует, а ноги у всех Яновских были некрепкие. Будет тебе тепло. Напрасно ты все же, Наденька, ко мне не переехала два года тому назад. Умолял ее - не согласилась. Ну, хорошо, сейчас поздно уже, большая стала. И мне легче будет, пусть его к дьяволу, это попечительство.
- Простите, дяденька, - тихо сказала Яновская, тронутая вниманием опекуна. - Вы знаете, я хотела быть тут, где отец... отец.
- Ну-ну-ну, - неумело сказал Дуботовк. - Оставь. Я и сам к тебе почти не ездил, знал, что будешь волноваться. Друзья мы были с Романом. Ничего, донька, мы, конечно, люди земные, болеем на обжорство, пьяные, но ведь Бог должен разбираться в душах. А если он разбирается, так Роман хотя обходил чаще церковь, а не трактир, давно уже на небе ангелов слушает и смотрит в глаза своей бедолаге жене, а моей двоюродной сестре. Бог - он тоже не дурак. Главное - совесть, а дырка во рту, куда чарка просится, последнее дело. И смотрят они с неба на тебя, и не жалеет мать, что смертью своей дала тебе жизнь: вишь, какой ты королевна стала. Скоро и замуж, из рук опекуна на ласковые и сильные руки мужа. Думаешь?
- Раньше не думала, теперь не знаю, - вдруг сказала пани Яновская.
- Ну-ну, - посерьёзнел Дуботовк. - Но... лишь бы человек хороший. Не спеши очень. А сейчас держи еще. Вот тут старый наш наряд, настоящий, не какая-либо подделка. Потом пойдешь переоденешься перед танцами. Нечего эту современную свиропятицу носить.
- Он вряд ли подойдет, испортит вид, - льстиво подъехала какая-то мелкая шляхтянка.
- А ты молчи, милая. Я знаю, что делаю, - буркнул Дуботовк. - Ну, Наденька, и наконец вот еще последнее. Долго я думал, дарить ли это, но пользоваться чужим добром не привык. Это твое, а среди этих твоих портретов нет одного. Не должен ряд предков прерываться. Ты сама знаешь, ведь ты стариннейшего почти во всей губернии рода.
На полу, освобожденный от легкой белой ткани, стоял очень старый портрет такой необычной, видимо, итальянской работы, какой почти не найдешь в белоруской иконографии начала ХVІІ столетия. Не было сплюснутой стены за спиной, не висел на ней герб. Было окно, открытое на вечерние болота, был сумрачный день над ними, и был мужчина, какой сидел спиной ко всему этому. Неясный сине-серый свет лился на его худощавое лицо, на сильно сплетенные пальцы рук, на черную с золотом одежду.
И лицо этого мужчины был живее живого, и такое странное, жестокое и мрачное, что можно было испугаться. Тени легли в глазницах, и казалось, даже жилка тряслась на веках. И в нем было родовое сходство с лицом хозяйки, но все то, что было у Яновской приятно и мило, тут было омерзительно. Вероломство, ум, болезненная сумасшедшинка читались в этом горделивом рте, властность до закостенелости, нетерпимость до фанатизма, жестокость до садизма. Я сделал два шага в бок - огромные, все до дна понимающие в твоей душе глаза двинулись за мной и опять смотрели мне в лицо. Кто-то вздохнул.
- Роман Старый, - приглушенно ответил Дуботовк, но я сам понял уже, кто это такой, так правильно я его представил по словам легенды. Я догадывался, что это виновник родового проклятия еще и потому, что лицо хозяйки неуловимо побелело и она чуть заметно качнулась.
Неизвестно, чем закончилась бы эта немая сцена, но тут кто-то молча и непочтительно толкнул меня в грудь. Я покачнулся. Эта Ворона пробился сквозь толпу и, стремясь пройти к хозяйке, оттолкнул меня. Он спокойно шел дальше, не извинившись, даже не обернувшись в мою сторону, будто на моем месте стоял неживой предмет.
Я происходил с обычных интеллигентов, которые выслуживали из поколения в поколение личную шляхетность, были учеными, инженерами - плебеями с точки зрения этого напыщенного дворянчика, у какого предок был доезжачим у богатого магната-убийцы. Мне часто приходилось защищать свою честь перед такими, и сейчас вся моя «плебейская» честь встала на дыбы.
- Пан, - во всеуслышание сказал я. - Вы считаете, что это достойно настоящего дворянина - толкнуть человека и не попросить у него прощения?
Он обернулся:
- Вы мне это?
- Вам, - спокойно ответил я. - Настоящий шляхтич - это джентльмен.
Он подошел ко мне и с любопытством начал рассматривать.
- Гм, - спокойно сказал он. - Кто же это будет учить шляхтича правилам вежливости?
- Не знаю, - спокойно и язвительно отозвался я. - Во всяком случае, не вы. Необразованный ксендз не должен учить других латыни.
Я через его плечо видело лицо Надежды Яновской, и с радостью заметил, что наша ссора оттянула ее внимание от портрета. Краска появилась на ее лице, а в глазах что-то похожее на тревогу и ужас.
- Выбирайте выражения, - процедил Ворона.
- Почему? И, главное, с кем? Воспитанный человек знает, что в компании воспитанных надо быть воспитанным, а в компании грубиянов высшая воспитанность - платить им той же монетой.
По-видимому, Ворона не привык получать отпор во всей околице. Я знал таких заносчивых индюков. Он удивился, но потом повернулся, бросил взгляд на хозяйку, опять повернулся ко мне, и в глазах его плеснулась мутная ярость.
- А вы знаете, с кем разговариваете?
- С кем? С Паном Богом?
Я увидел, как рядом с хозяйкой появилось заинтересованное лицо Дуботовка. Ворона начинал кипеть.
- Вы разговариваете со мною, с человеком, который привык рвать за уши разных парвеню.
- А вы не спросили, может, какие-то там парвеню иногда могут сами надергать уши? И не подходите, иначе, предупреждаю вас, ни один шляхтич не получит такого оскорбления действием, как вы от меня.
- Хамская драка на кулаках! - взорвался он.
- Что поделаешь? - холодно заметил я. - Мне случалось встречать дворян, на каких другое не действовало. Они не были хамами, их предки были заслуженными псарями, доезжачими, альфонсами у вдовых магнаток.
Я перехватил его руку и держал у его бока как клещами.
- Ну...
- Ах ты! - процедил он.
- Панове, панове, успокойтесь! - с невыразимой тревогой выкрикнула Яновская. - Пан Белорецкий, не надо, не надо! Пан Ворона, стыдитесь!
Лицо ее был таким умоляющим.
По-видимому, и Дуботовк понял, что время вмешаться. Он подошел, стал между нами и положил на плечо Вороны тяжелую руку. Лицо его налилось кровью.
- Щенок! - выкрикнул он. - И это белорус, это житель яновской окрестности, это шляхтич?! Так оскорбить гостя! Стыд моей седине. Ты что, не видишь, с кем завелся? Это тебе не наши молокососы с куриными душонками, это не цыпленок, это - мужчина. И он тебе быстро оборвет усы. Вы дворянин, сударь?
- Дворянин.
- Ну, вот видишь, пан шляхтич. Если тебе надо будет с ним поразговаривать - вы найдете общий язык. Это шляхтич, и хороший шляхтич, хотя бы и предкам в друзья - не чета современным соплякам. Извиняйся у хозяйки. Слышишь?
Ворону как подменили. Он пробормотал какие-то слова и отошел с Дуботовком в бок. Я остался с хозяйкой.
- Боже мой, пан Андрей, я так испугалась за вас. Не стоит вам, такому хорошему человеку, заводиться с ним.
Я поднял глаза. Дуботовк стоял в стороне и с интересом переводил взгляд с меня на пани Яновскую.
- Надежда Романовна, - с неожиданной теплотой сказал я. - Я очень вам благодарен, вы очень хороший и искренний человек, и вашу заботу за меня, вашу приязнь я запомню надолго. Что сделаешь, мая гордость - мое единственное, я не даю никому наступить себе на ногу.
- Вот видите, - опустила она глаза. - Вы вовсе не такой. Многие из этих родовитых людей поступились бы. По-видимому, настоящий шляхтич тут - вы, а они только притворяются... Но запомните, я очень боюсь за вас. Это опасный человек, человек с ужасной репутацией.
- Знаю, - шутливо ответил я. - Это здешний «зубр», помесь Ноздрёва...
- Не шутите. Это известный у нас скандалист и бретер. На его совести семь убитых на дуэли... И, возможно, это хуже для вас, что я стою рядом с вами. Понимаете?
Мне вовсе не нравился этот маленький гномик женского пола с большими грустными глазами, я не интересовался, какие отношения существовали между им и Вороной, был Ворона воздыхателем или отвергнутым поклонником, но за добро платят внимательностью. Она была такая милая в своей заботе обо мне, что я (боюсь, что глаза у меня были действительно мягче, чем надо) взял ее ручку и поднес к губам.
- Благодарю, пани хозяйка.
Она не отняла руки, и ее прозрачные неживые пальчики чуть встрепенулись под моими губами. Словом, все это шибко напоминало сентиментальный и немного бульварный роман из жизни большого света.
Оркестр инвалидов сыграл вальс «Миньон», и сразу иллюзия «большого света» исчезла. Оркестру соответствовали наряды, нарядам соответствовали танцы. Цимбалы, волынка, что-то подобное на тамбурин, старый гудок и четыре скрипки. Средь скрипачей был один цыган и один еврей, скрипка кого все время силилась вместо известных мелодий играть шибко грустное, а когда сбивалась на веселье, то все выигрывала в этом роде на «Семеро на скрипке». И танцы, какие давно вышли из моды повсюду: «Шаконь», «По-де-де», даже «Лебедик» - эта манерная белорусская пародия на менуэт. Хорошо еще, что я все это умел танцевать, поскольку любил народные и старинные танцы.
- Разрешите пригласить вас, пани Надежда, на вальс.
Она поколебалась немного, робко приподняла на меня пушистые ресницы.
- Когда-то меня учили. Наверняка, я забыла. Но...
И она положила руку, положила как-то неуверенно, неудобно, ниже моего плеча. Я сначала думал, что мы будем посмешищем для всего зала, но быстро успокоился. Я никогда не видел большей легкости в танцах, чем у этой девушки. Она не танцевала, она летала в воздухе, и я почти нес ее над полом. И легко было, ведь в ней, как мне казалось, не было более чем 125 фунтов. Приблизительно на середине танца я заметил, как лицо ее, до того сосредоточенное и неуверенное, стало вдруг простым и очень милым. Глаза заискрились, нижняя губка немножко выдалась вперед.
Потом танцевали еще. Она удивительно оживилась, порозовела и такое сияние молодости, опьянения, радости появилось на ее лице, что мне стало тепло на сердце.
«Вот я, - как будто говорила ее душа через глаза, большие, черные и блестящие, - вот она я. Вы думали, что меня нет, а я тут, а я тут. Хотя в один этот короткий вечер я показалась вам, и вы удивились. Вы считали меня неживой, бледной, бескровной, как росток георгины в подполье, но вы вынесли меня на свет, я так вам всем благодарна, вы такие хорошие. Видите, и живая зелень появилась в моём стебле, и скоро, когда будет припекать солнышко, я покажу всему свету чудесный розовый цветок свой. Только не надо, не надо меня относить опять в подпол».
Необычным было выражение радости и ощущения полноценности в ее глазах. Я тоже увлёкся им, и глаза мои, наверняка, тоже засияли. Только вполглаза видел я окружающее.
И вдруг белка опять спряталась в дупло, радость исчезла из ее глаз, и тот же ужас поселился за ресницами: Ворона давал указания двум лакеям, которые вешали над камином портрет Романа Старого.
Музыка умолкла. К нам приближался Дуботовк, красный и веселый.
- Наденька, красавица ты моя. Позволь старому хрену лапэтку.
Он тяжело упал на колено и, смеясь, поцеловал ее руку.
А еще через минуту говорил совсем другим тоном:
- Правило яновской окрестности такое, что надо провозгласить попечительский отчет сразу, как только опекаемой исполнится восемнадцать лет, час в час.
Он вытянул из кармана огромную серебряную с синей эмалью луковицу часов и, сделавшись официальным и подтянутым, провозгласил:
- Семь часов. Мы идем оглашать отчет. Пойду я, а за другого опекуна, пана Колотэчу-Козловского, который живет в губернии и по болезни не мог приехать, пойдут по доверию пан Савва-Стаховский и пан Алесь Ворона. Нужен еще кто-то из посторонних. Ну... (глаза его пытливо задержались на моей особе), ну, хоть вы. Вы еще человек молодой, жить будете долго и сможете потом засвидетельствовать, что все тут делалось искренне, по старым обычаям и совести человеческой. Пани Яновская - с нами.
Наше совещание проходило недолго. Сначала прочитали опись имущества, движимого и недвижимого, которое осталась по завещанию от отца. Выяснилось, что это главным образом дворец с оснащением и парк, майорат, из какого ни одна вещь не должна исчезнуть и который должен «в великой славе поддерживать честь рода».
«Хорошая честь, - подумал я. - Честь подохнуть от голода в богатом доме».
Дуботовк доказал, что недвижимое имущество сохранилась нерушимо..
Потом выяснилось, что по субституции старшей и единственной наследницей является пани Надежда Яновская.
Перешли к прибылям. Дуботовк сообщил, что крохотный капитал, помещенный Романом Яновским в двух банкирских конторах под восемь процентов без права трогать основной капитал, дает сейчас от ста пятидесяти до ста семидесяти рублей ежемесячно. Эта прибыль даже увеличилась бдением опекуна, мало этого, получилась прибавка к основному капиталу в двести восемьдесят пять рублей, которые, при желании, могут пойти на приданое наследницы.
Все покачали головами. Прибыли были ничтожными, в особенности при необходимости поддерживать порядок.
- А как платить слугам? - спросил я.
- Им выделено в завещании часть наследства, ведь они - неотъемлемая часть майората.
- Я просил бы пана Дуботовка объяснить мне, как дело с арендованной землей при поместье Болотные Ели? - спросил Савва-Стаховский, маленький худощавый человечек с такими острыми коленями, что они, казалось, вот-вот прорежут его светлые штанишки. Он, видимо всегда немного пикировался с Дуботовком и задал ему сейчас какой-то язвительный вопрос. Но тот не растерялся. Он вытянул большие серебряные очки, платок, который разложил на коленях, потом ключ и только потом этот клочок бумаги. Очки он, однако, не надел и начал читать:
- «В прадеда пани Яновской было десять тысяч десятин хорошей пахотной земли, не считая леса». У пани Яновской, как это вам, наверняка, известно, почтенный пан Стаховский, 50 десятин пахотной земли, значительно разоренной. У нее также есть парк, который не дает ни полушки, и пуща, какая практично также майорат, ведь это заветный лес. Скажем прямо, мы могли бы поступиться этим правилом, но, во-первых, доступ в эту пущу для дровосеков невозможен по причине окружающей топи. А во-вторых, разумно ли это? У Яновской могут быть дети. Что делать им на 50 десятинах бедной земли? Тогда род совсем захиреет. Конечно, пани сейчас взрослая, она сама может...
- Я согласна с вами, дядя, - стесняясь до слез, сказала Надежда Романовна. - Пусть пуща стоит. Я рада, что к ней только тропы, и то в сушь. Вред сводить такой лес. Пущи - это божьи сады.
- Так вот, - говорил дальше опекун, - кроме этого, пани принадлежит почти вся яновская окрестность, но эта топь, торфяные болота и пустоши, на которых не растет ничего, кроме вереска. На этой земле не живут сколько достигает в годы память человеческая. Значит, возьмем только 50 десятин, которые сдаются в аренду за второй сноп. Земля неудобрённая, выращивают на ней только рожь, и это дает тридцать, сама больше сорок пудов с десятины. Цена ржи - 50 копеек пуд, значит - десятина дает доход в десять рублей в год, и, значит, из всей земли 500 рублей в год. Вот и все. Эти деньги не задерживаются, можете меня поверить, пан Стаховский.
Я покачал головой. Хозяйка большого поместья получала немного более двухсот рублей прибыли в месяц. А средний чиновник получал 125 рублей. У Яновской было где жить и было что есть, но это была нескрываемая нищета, нищета без просветления. Я, голяк, ученый и журналист, автор четырех книг, имел рублей четыреста в месяц. И мне не надо было ремонтировать эту пропасть - дворец, делать подарки слугам, держать в относительном порядке парк. Я был рядом с ней Крез.
Мне было жаль ее, этого ребенка, на плечи которого упала такая непосильная тяжесть.
- Вы очень небогатый человек, - грустно сказал Дуботовк. - На руках у вас, собственно говоря, остаются после всех расходов копейки.
И он бросил взгляд в мою сторону, очень выразительный и многозначительный взгляд, но мое лицо не выразило ничего. Да и действительно, какое это имело отношение ко мне?
Документы передали новой хозяйке. Дуботовк обещал дать указания Берману, потом поцеловал Яновскую в лоб и вышел. Мы все тоже вышли в зал, где публика успела уже устать от танцев.
Дуботовк сразу опять вызвал взрыв задора, подъёма и веселья. Я не умел плясать какой-то местный танец, и поэтому Яновскую сразу умчал Ворона. Потом она куда-то исчезла. Я смотрел на танцы, когда вдруг почувствовал чей-то взгляд. Неподалеку от меня стоял тонковатый, но, по-видимому, сильный молодой человек, беловолосый, с очень приятным и искренним лицом, одетый скромно, но с подчеркнутой аккуратностью.
Я не видел, откуда он появился, но он сразу понравился мне, понравилась даже мягкий аскетизм красивого большого рта и разумных карих глаз. Я улыбнулся ему, и он, как будто только и ждал этого, подошел ко мне большими и плавными шагами, протянул мне руку:
- Простите, я без церемоний, Андрей Светилович. Давно хотел познакомиться с вами. Я студент... бывший студент Киевского университета. Сейчас меня исключили... за участие в студенческих волнениях.
Я тоже отрекомендовался. Он улыбнулся широкой белозубой улыбкой, такой ясной и доброй, что лицо сразу стало красивым:
- Я знаю, я читал ваши сборники. Не посчитайте за комплимент, я, вообще, не любитель этого, но вы мне стали после их очень симпатичным. Вы занимаетесь таким полезным и нужным делом и хорошо понимаете свои задачи. Я полагаю по вашим предисловиям.
Мы разговорились и вместе отошли к окну в дальнем уголке зала. Я спросил, как он попал в Болотные Ели. Он рассмеялся:
- Я далекий родственник Надежды Романовны. Очень далекий. Собственно говоря, от всего корня Яновских сейчас остались на земле только она и я, по женской линии. Кажется, кое-какая капля крови этих бывших дэйновских князьков течет еще и в жилах Гарабурды, но его родство, как и родство Грицкевичевых, не доказал бы ни один знаток геральдики... Это просто родовое предание. А настоящая Яновская только одна она.
Лицо его смягчилось, стало задумчивым.
- И вообще, всё это глупость. Все эти геральдические казусы, князьки, магнатские майораты. Если бы была моя воля, я бы выпустил из жил магнатскую свою кровь. Это только причина для больших страданий совести. Мне кажется, это и у Надежды Романовны так.
- А мне сказали, что Надежда Романовна единственная из Яновских.
- Конечно, да. Я очень далекий родственник, и к тому же меня считали умершим. Я не навещал Болотные Ели пять лет, а сейчас мне двадцать три. Отец отослал меня отсюда, поскольку я в восемнадцать лет умирал от любви к тринадцатилетней девушке. Собственно говоря, это ничего, стоило было подождать два года, но отец верил в древнюю силу проклятия.
- Ну и как, помогла вам ссылка? - спросил я.
- Ни на полушку. Мало того, двух встреч было достаточно, чтобы я почувствовал, что старое обожание переросло в любовь.
- И как смотрит на это Надежда Романовна?
Он покраснел так, что у него даже слезы навернулись на глаза.
- О!.. Вы догадались! Я очень прошу вас молчать про это!
дело в том, что я не знаю еще. И это не да важно, поверьте... поверьте мне. Мне это не важно. Мне просто хорошо с ней, и даже если она будет равнодушной ко мне, мне, поверьте, будет также счастливо и радостно жить на земле: она же будет существовать на ней также. Она необычный человек. Вокруг ее такое грязное свинство, нескрываемое рабство, а она такая чистая и хорошая.
Я улыбнулся от внезапного умиления к этому мальчугану с добрым и ясным лицом, а он, по-видимому, посчитал улыбку за насмешку.
- Ну вот, вы улыбаетесь также, как покойник отец, как дядя Дуботовк. Стыдно вам...
- Я и не думаю смеяться, пан Андрей. Мне просто приятно слышать от вас такие слова. Вы чистый и хороший человек. Только не надо вам кому-то еще говорить про это. Вот вы тут говорили имя Дуботовка.
- Спасибо вам за доброе слово. Но неужели вы думали, что я кому-то говорил про это, что я такой негодяй? Вы же догадались. И дядя Дуботовк также почему-то догадался.
- Хорошо, что догадался Дуботовк, а не Алесь Ворона, - сказал я. - Иначе дело закончилось бы плохо для кого-то из вас. Дуботовк - это ничего. Он опекун, ему интересно, чтобы Надежда Романовна нашла хорошего мужа. И он, мне кажется, хороший человек, никому не скажет, как и я. Но вам надо вообще молчать про это.
- Это правда, - виновато сказал он. - Я и не подумал, что даже маленький намек вреден для хозяйки. И правда ваша, какой добрый, искренний человек Дуботовк! Настоящий старый пан-рубака, простой и патриархальный! И такой искренний, такой веселый! И так он любит людей и никому не мешает жить! А язык его?! Я как услышал, так меня будто по сердцу теплой рукой кто-то гладит. Ах, какой добрый, добрый человек!
Даже глаза его увлажнились, так он любил Дуботовка. И я тоже был во многом с ним согласен.
- Вы знаете сейчас, пан Белорецкий, а больше не будет знать никто. Я понимаю, я не буду компрометировать ее. И вообще я буду молчать. Вот вы танцуете с ней, а мне радостно. Разговаривает она с другим - мне радостно. Пусть только ей будет счастье. Но я вам искренне говорю. - Голос его окреп, а лицо стало как у юного Давида, какой выходит на бой с Голиафом. - Если я буду за тридевять стран и сердцем услышу, что ее кто-то собирается обидеть, я прилечу оттуда и, хотя бы это был сам Бог, разобью ему голову, кусать буду, биться до конца, чтобы потом только приползти к ее ногам и подохнуть там. Поверьте мне. Издали - и всегда с ней.
Глядя на его лицо, я понимал, почему боятся власть имущие таких вот стройных, чистых и честных юношей. У них, конечно, широкие глаза, детская улыбка, юношеские слабые руки, шея горделивая и стройная, белая, как мраморная, как будто нарочно создана для топора палача, но у них еще и непримиримость, совесть до конца, даже в мелочах, неумение считаться с перевесом чужой грубой силы и фанатичная верность правде. В жизни они неопытные, доверчивые дети до седых волос, в служении правде - горькие, ироничные, преданные до конца, мудрые и несокрушимые. А дрянь боится таких даже тогда, когда они еще не начинали действовать, и, руководствуясь инстинктом, свойственным погани, науськивает их всегда. Дрянь знает, что они - самая наивеличайшая опасность для ее существования.
Я понял, что дай такому в руки пистолет, и он, все с той самой искренней белозубой улыбкой, подойдет к тирану, всадит в него пулю и потом спокойно скажет смерти: «Иди сюда». И он выдержит наибольшие страдания спокойно и, если не умрет в тюрьме от жажды воли, спокойно пойдет на эшафот.
И такое неизреченное доверие вызывал у меня этот человек, что руки наш встретились, и я улыбнулся ему, как другу.
- За что вас исключили, пан Светилович?
- А, глупость! Началось с чествования памяти Шевченко. Студенты, конечно, были одними из первых. Нам пригрозили, что в университет введут полицию. - Он покраснел. - Ну, мы начали кричать. А я крикнул, что если они только посмеют сделать это со святыми нашими стенами, так мы кровью смоем с них позор. И первая пуля будет тому, кто даст такой приказ. Потом мы высыпали из здания, начался шум, и меня схватили. А когда в полиции спросили про национальность, так я ответил: «Пиши: украинец».
- Хорошо сказано.
- Я знаю, это очень неосторожно для тех, кто взялся сражаться.
- Нет, это хорошо и для них. Один такой ответ стоит десятка пуль. И это означает, что против общего врага - все. И нет никакой разницы между белорусом и украинцем, когда над спиной висит бич.
Мы молча смотрели на танцующих до тех пор, пока рот Светиловича не передернуло.
- Танцуют. Черт их знает что такое. Паноптикум какой-то... допотопные ящеры. В профиль не лица, а звериные морды. Мозгов - с наперсток, а челюсти, как у динозавра, на семьсот зубов. И платья с шлейфами. И эти страшные лица отродий... Все же такой несчастный мы народ, пан Белорецкий.
- Почему?
- У нас никогда не было настоящих властелинов мыслей.
- Может, это и лучше, - сказал я.
- И все же бесприютный мы народ... И эта позорная торговля родиной в течение семи столетий. Сначала Литве, потом, чуть народ успел ассимилировать ее, полякам, всем, кому не лень, кому хочется, забыв честь, забыв совесть.
На нас начали оглядываться танцующие.
- Видите, оглядываются. Когда человек кричит - им не нравится. Они тут все - один выводок. Топчут маленьких, отрекаются от совести, продают богатым дедам девчат. Вот видите этой Савву-Стаховского: я бы коня не поставил с ним в одной конюшне, боясь за лошадиную мораль. А это Хобалева, уездная Мессалина. И этот, Асанович, свел в могилу крепостную девушку. Сейчас у него нет на это права, но он все равно распутничает. Несчастная Беларусь! Хороший, терпимый, романтичный народ в руках такой пакости. И пока этот народ будет дураком, так будет всегда. Отдает иноземцам лучших своих сыновей, лучших поэтов, детишек своих нарекает иноземцами, пророков своих, будто очень богатый. А своих героев отдает на дыбу, а сам сидит в клетке над миской с картофелем и брюквой и хлопает глазами. Дорого бы я дал тому человеку, который сбросит наконец с шеи народа всех этих гнилых дворянчиков, тупиц Homo Novus, кичливых выскочек, продажных журналистов и сделает его хозяином собственной судьбы. Всю кровь отдал бы.
По-видимому, чувства мои обострились: я все чувствовал на спине чей-то взгляд. Когда Светилович закончил - я обернулся и... стал ошеломленный. Надежда Яновская стояла и слушала нас. Но это была не она, это была мечта, лесной дух, сказочный призрак. Она была в средневековой женской одежде: платье, на какое пошло пятьдесят локтей золотистого оршанского атласа, поверх его второе, белое с голубыми, отливающими серебром, разводами и многочисленными разрезами на рукавах и подоле. Талия, сжатая шнуровкой, был перевита тонким золотистым шнуром, который падал почти до земли двумя кистями. А на плечах был тонкий платок из белого табину. Волосы были убраны в сеть и украшены шляговым венцом, древним женским убором, который немного напоминал кораблик, сделанный с серебряных нитей. Из обоих рогов этого кораблика свисала до земли тонкая белая вуаль.
Это была королевна-лебедь, владычица янтарного дворца, словом, черт знает что, только не давний некрасивый утенок. Я сам увидел, как глаза Дуботовка вытаращились и нижняя челюсть отвисла: он, видимо, и сам не ждал такого. Визгнула скрипка. Стала тишина.
А она шла прямо ко мне.
Это довольно неудобный наряд, и обычно он портит непривычную к нему женщину - сковывает ее движения, делает тяжелой и мешковатой, но эта несла его, как королева, будто всю жизнь только его и носила: гордо откинув голову, она плыла важно, женственно. И лукаво, и горделиво улыбались из-под вуали ее большие глаза, пробужденные чувством собственной красоты.
Дуботовк хрюкнул от удивления и пошел к ней, все ускоряя шаг. С непонятным выражением боли в глазах взял ее лицо в ладони и поцеловал в лоб, буркнув что-то вроде «такую красоту!..».
А потом губы его опять расплылись улыбкой:
- Королева! Красавица моя! Дождались, святые болеснички! Яновская, Яновская до мизинца!!! Разреши, донечка, ножку.
И этот огромный мешковатый человек, кряхтя, распростерся на полу и коснулся губами носка ее маленьких туфелек. Потом поднялся и захохотал:
- Ну, доня, надо тебе с таким капиталом сидеть тихохонько, как мышь, а то еще украдут.
И вдруг подмигнул:
- А что, как бы нам стариной тряхнуть, как ты еще девочкой с мной плясала? Подари старому бобру один танец, а там хоть и умирать.
Белая королева протянула ему руку.
- Эй, лебедик! - крикнул инвалидам Дуботовк. - Давайте сначала наш «Ветерок» круга два, а потом, с моего места, - знаете, какое? - переходите на мазурку!
И секретно повернулся ко мне:
- Всем хороши наши танцы, но такого огневого, как польская мазурка, нет. «Лявониха» - только она и могла бы поспорить, но для нее надо несколько пар, а эти бабники и слюнтяйчики разве могут? Тут надо балетными ногами обладать, вот как у меня.
И захохотал. А я с ужасом смотрел на его ноги-окорока и думал: «Что он сделает из хорошего танца?!»
Между тем все отошли вбок, расчистили место. Я слышал голоса:
- Сам... Сам будет плясать.
Я не пошел от этой профанации подальше только потому, что желал посмотреть на забытый танец, про какой я только однажды слышал и какой, как говорят, был очень распространен лет восемьдесят тому назад.
Огромная туша Дуботовка выпрямилась, он хмыкнул и взял Яновскую щепотью сверху за прозрачную кисть левой руки.
С первыми же тактами «Ветерка» он стукнул каблуками и пошел тройным шагом, то с правой, то с левой ноги. И его туша двигалась неожиданно легко, сначала пристукивая каблуками потом каждые три шага, а потом просто так, на цыпочках. А рядом с ним плыла она, просто плыла в воздухе, золотистая, белая, голубая, как райская птица, и вуаль ее вилась в воздухе.
Потом они кружились, плыли, то сближаясь, то отдаляясь, то пересекая друг другу путь. Нет, это не была профанация, как не является профанацией танец старого потяжелевшего танцора, какой был когда-то большим мастером. Это был действительно «Ветерок», какой постепенно переходил в бурю, и вот уже только крутилась в воздухе вуаль, мелькали ноги... И вдруг музыканты рявкнули мазурку. Это была не целиком мазурка, это была какая-то исконная местная вариация на её тему, какая включала в себя элементы того самого «Ветерка».
И тут туша помчалась вперед, застучала каблуками, по-кошачьи мягко начала заноситься в воздух, стуча в нем ногой о ногу. А рядом плыла она, легкая, улыбчивая, величественная.
Это было настоящее чудо, невиданное чудо: два человека в древних одеждах создавали перед нами эту сказку.
Сделав круг, Дуботовк подвел Яновскую ко мне. Он был красный как рак.
- Уморила она меня... «Вы, дяденька, как молодой». Мо-оло-дой, мо-ло-дой! Нет, нечего говорить, изъездился конь. Пошлют меня скоро к Абраму на пиво. Вам, молодым, жить, вам песни петь, пляски плясать. Пляши, хлопче.
Опять начались танцы. Светилович танцевать не любил. Ворона дулся и также не подходил, и мне пришлось танцевать с ней до самого ужина. И как она танцевала! Я невольно засмотрелся на это детское лицо, которое вдруг стало таким резвым и приятно плутоватым. Мы танцевали, и нам все было мало, мы мчались по залу, плыли в воздухе, стены кружились вокруг, и на них нельзя было ничего заметить. Наверняка, и она чувствовала то же самое, что я, а мое чувство можно сравнить только с теми снами, какие иногда бывают в юношестве: тебе снится, что ты танцуешь, и неведомое счастье охватывает сердце. Видел я только ее розовое закинутое лицо, голову, которая слегка покачивалась в такт музыке.
Пошли ужинать. Когда я вел ее в столовую, мне показалось, что я слышу в уголке зала какое-то шипение. Я глянул туда, в сумрак, увидел чьи-то глаза - там сидели старые девы - и пошел дальше. И выразительно услышал, отошедши, как сухой голос сказал:
- Веселится, как перед погибелью. Нагрешили, прогневили Бога и еще веселятся. Проклятый род... Ничего, скоро придет дикая охота... Ах, бесстыдница, целый вечер с этим чужаком, с безбожником. Друга себе нашла... Ничего, побожусь, что и на нее король Стах восстанет. Начинаются темные ночи.
Эти холодные слова наполнили меня тревогой. Действительно, я поеду и, возможно, лишу эту девушку возможности выйти замуж. Зачем я с ней целый вечер? Что я делаю? Я же совсем, совсем не люблю ее и никогда не буду любить, ведь знаю свое сердце. И я твердо решил не танцевать больше с ней и не сидеть рядом за столом. И вообще, надо ехать. Хватит этой панско-шляхетской идиллии, скорей к простым людям, к работе. Я посадил ее и стал рядом, твердо намереваясь поймать Светиловича и посадить с ней. Но все мои намерения расплылись дымом. Светилович как вошел, так и сел в конце стола. А Дуботовк плотно сел справа от хозяйки и буркнул:
- Что стоишь? Садись, брат.
И когда я сел, добавил:
- Хороший из тебя шляхтич бы получился лет сто назад. Руки сильные, глаза стальные. И собою красив. Только интересно мне знать, серьезный ли ты человек? Не шалыган ли ты случайно?
И я был вынужден сидеть рядом с хозяйкой: служить ей, дотрагиваться рукой ее руки, иногда касаться коленом ее колена. И хорошо мне было, и в то же время злость разбирала на Дуботовка. Сидит хмурый, как змей, смотрит на меня пытливо. На мужа своей подопечной примеривает, что ли?
Быстро все развеселились. Было много съедено и еще более выпито. Лица покраснели, остроты сыпались градом. А Дуботовк пил и ел больше всех, отпуская шутки, от каких все животики надрывали.
И злость моя постепенно прошла. Я даже был благодарен Дуботовку, что он задержал меня тут.
А потом опять были танцы, и только часов в пять ночи гости начали разъезжаться. Дуботовк отъезжал одним из последних. Проходя мимо нас, он подошел ближе и хрипло сказал:
- Вот что, хлопче. Приглашаю тебя ко мне через день на холостую гулянку. А как ты, донька, может, и ты поедешь к нам, с посербицей посидишь?
- Нет, дяденька, благодарю. Я останусь дома.
Великан вздохнул:
- Губишь ты себя, доня. Ну, хорошо. А тебя жду. Смотри. У меня дом без этих заморских шуток, тебе это интересно.
Мы попрощались с ним, искренне попрощался я со Светиловичем.
Дом пустел, затихали шаги, он опять становился глухим и немым, возможно, еще на восемнадцать лет. Слуги ходили и гасили свечи. Она исчезла, и, когда я вошел в зал, я увидел ее в ее сказочном наряде у пылающего камина. Опять тьма окутала углы зала, в каком еще, казалось, жили звуки музыки и смех. Дом начал жить обычной жизнью - темной, глухой и мрачной.
Я подошел ближе и вдруг увидел ее бледное лицо, на каком погасли последние следы радости. Ветер завыл в трубе.
- Пан Белорецкий, - сказала она. - Как глухо. Я отвыкла от этого. Пройдемся с вами еще один вальс, прежде чем навсегда...
Голос ее пресекся. Я положил руку на ее стан, и мы, подчиняясь внутренней музыке, какая еще звучала в наших ушах, поплыли по залу. Шорох наших ног глухо отдавался над потолком. Мне было почему-то даже страшно, словно я присутствовал на похоронах, а она опять переживала весь вечер. Стан ее, тонкий и гибкий, немножко качался под моей рукой, веяла ее вуаль, жаром вспыхивало платье, когда мы попадали в отблеск каминного пламени, делалось голубым, когда мы попадали в тьму. Этот древний наряд, эта вуаль, какая касалась иногда моего лица, этот стан под моей рукой и задумчивые опущенные глаза, наверняка, никогда не будут забыты мной.
И вдруг она уткнулась лбом на мгновение в мое плечо.
- Все. Не могу больше. Довольно. Это все. Спасибо вам... за все.
Я посмотрел на нее и увидел глаза, которые блестели от невыплаканных слез.
Это было действительно все. Она пошла в свою комнату, а я все смотрел на маленькую фигурку в древнем убранстве, какая шла по залу, теряясь во тьме под взглядами предков со стены.
Я забыл в эту ночь погасить свечу на столике у окна и лежал в широкой, как луг, кровати, уже засыпая, когда мою дремоту прервали опять шаги в коридоре. Зная, что опять никого не замечу, если выгляну, я лежал спокойно. Скоро шаги исчезли. Я начал было опять дремать, когда вдруг встрепенулся.
Сквозь оконное стекло смотрело на меня человеческое лицо.
Человек был действительно очень маленький (я видел его почти по пояс), в кафтане с широким воротом. Это был человек и все же нечеловеческое существо. Его головка была сжата с боков и неестественно вытянута в длину, редкие длинные волосы свисали с нее. Но самым странным было лицо Малого Человека. Оно было почти такое же зеленое, как одежда, рот большой и без губ, нос маленький, а нижние веки были безмерно большие, как у жабы. Я сравнил его с обезьяной, но скорее это было лицо настоящей жабы. И глаза, широкие, темные, смотрели на меня с тупой злостью и еще чем-то непонятным. Потом появилась неестественно длинная зеленоватая рука. Существо глухо застонало, и это пробудило меня от оцепенения. Я бросился к окну и заметил, что Малого Человека нет. Он исчез.
Я с треском открыл окно - холодный воздух плеснул в комнату. Высунув голову, я смотрел во все стороны - никого. Он как испарился. Прыгнуть вниз он не мог, в этом месте под двумя этажами был еще третий (дом стоял частично на склоне), окна справа и слева были закрыты, да и карниз был такой узкий, что по нему не пробежала бы и мышь. Я захлопнул окно и задумался, впервые взяв под сомнение свои умственные способности.
Что это было? Я не верил ни в Бога, ни в призрака, но живым человеком это существо быть не могло. Да и откуда оно могло появиться, куда могло исчезнуть? Где могло существовать? Что-то нехорошее и тайное было в этом доме. Что это такое? Неужели действительно призрак? Все мое воспитание восстало против этого. А может, я пьяный? Нет, я почти не пил. Да и откуда появились бы опять те шаги, что сейчас звучат в коридоре? Звучали ли они тогда, когда я видел лицо этого чудовища в окне.
Любопытство мая дошло до грани невозможного. Нет, я не поеду отсюда завтра, как думал, я должен разгадать все это. Женщина, какая даровала мне сегодня еще одно доброе воспоминание, сходит с ума тут от ужаса, тут делается что-то несовместимое с законами природы, а я поеду? Но кто поможет мне? Кто? Кто поможет мне в поисках? И вспомнились мне слова Светиловича: «Приползу к ее ногам и умру». Да, с ним я и должен встретиться. Мы поймаем эту пакость, а если нет - я поверю в существование зеленых призраков и ангелов божьих.
Продолжение «Раздел пятый» http://www.proza.ru/2015/01/05/1682