Заря, как розовая птица…
(Михаил Суворов, поэт, учитель, человек)
«Родина моя,
Россия!
Что я без тебя,
без твоей доброты?
Мать меня трудно под сердцем носила,
Но материнство лелеяла ты».
(М. Суворов)
I
25 февраля 1930 г.
Деревня Тишино, что под Рузой
«Вторые сутки мается…и Ивана штой-то всё нет», - сокрушалась маленькая, сухонькая, еще не старая женщина, по самые брови повязанная белым платком. – «Может, дойду до сельсовету»,- полувопросительно проговорила она. «А на чем ты ее до роддома повезешь? Иван-то на Артеме уехал, а других лошадей в деревне щас нету: все дрова из лесу возют», - решительно возразила тетка Матрена, старшая сестра Ивана.- «Нет, иди за бабкой Щеглихой».
Но Щеглиха уже была наслышана, что Ольга первым-то сильно измучилась, и в незапертые двери ввалилась ее мощная фигура.
«А ну быстро холстину!- скомандовала она. – Да поперек по двое…» По команде Щеглихи бабы взялись за концы холстины, положенной на большой Ольгин живот, повисли грузом…и изба огласилась звонким криком младенца. Позже он напишет: «И уже обмытый в кадке подогретою водою, возвестил я криком кратким, что в избе конец покою…»
Пока бабы завершали извечный ритуал, связанный с рождением человека, к запорошенному крыльцу подкатили розвальни. Новоиспеченный отец взлетел на крыльцо, оставив четкий след щеголеватых «хромачей», рывком сдернул с шеи белое шелковое кашне и схватил теплый попискивающий кокон. «Сынок! Мишаня!» - прижал его к груди. – «Ну, мать, угодила», - улыбнулся он Ольге.
«Богатырь! - суетились женщины. – Первенький-то, а более десяти фунтов будет»… «Наша порода…Суворов!» - выхвалялся отец.
Вопроса об имени на повестке не было: так уж повелось на Руси от веку: дед – Михаил Иванович, отец – Иван Михайлович, внук – Михаил Иванович. (А у этого внука потом будет внук опять же Михаил. Но только Борисович: Иванов-то нынче мало. Но Борис – имя тоже поворотное в русской истории…)
Святки, 1931 год
«Дыбки – дыбки – дыбки», - приговаривала бабка Авдотья, проводя огромным ножом с деревянной красной ручкой линию по полу деревенской избы. Завороженный красным лаковым блеском, малыш, покачиваясь, смело тянул ручонки и делал первые шаги. «Вот дорожка, вот дорожка, дорожка прямая, иди, не сворачивай», - заговаривала бабушка. – «Твой путь – свой путь». Она была мудра той неграмотной деревенской мудростью, что давала почву растить поэтов.
Март,1934 год
Деревня Горбово
Глиняный горшок – «ночная ваза» - вдруг понадобился сразу обоим братьям. Но Мишка был проворнее двухлетнего Витьки, зато Витек коварнее. Он вообще был «маменькиным хвостом». Ухватив за голенище валенок, Витька бросил его в сидящего на горшке Михаила. Как же он мог пропустить шанс наказать Витька за такое вероломство!» Приподнявшись, Минька швырнул валенок в Витьку и всей тяжестью своего нехудого тела плюхнулся обратно. Треск развалившегося на мелкие осколки горшка и вой пораненного в самое нежное место Михаила прозвучали почти одновременно. Уложив озорника вниз брюхом на детские санки, прикрыв голый израненный зад сына ватным одеялом, Ольга семь километров тащила его в Рузу по осевшим уже в ожидании весны сугробам, приговаривая: «Поделом тебе, а я, как заживет, еще и выпорю». Но Мишка знал, что это только угрозы, а ему так хотелось, чтобы его пожалели и он заревел еще громче…
В больнице доктор долго накладывал швы, проверяя, не остались ли осколки, дивясь молчаливому терпению своего маленького пациента.
Июль,1934 год
«Ты мне маленько подсоби, я сама в клеть влезу», - говорила верная подружка Мишки Полинка. Дед строго запретил лазать в хлев и в сенной сарай. Но так интересно было подглядывать за молоденькими своими тетками-москвичками, которым деревенские парни назначали свидание в сеннике!
Ходить в хозяйственную часть двора вообще было рискованно: «клювачего» петуха бить палкой нельзя – он хорошо водит свой гарем. А еще там большой козел почему-то невзлюбил Мишку, хотя Мишка ему ничего плохого не сделал. «Эх, не удалось подсмотреть, как тетка Катерина с Васькой целуются…Может, сзади сарая есть щелка? А еще столько гороха и огурцов сегодня съел…» И Михаил, сняв широкие «самошитые» штаны на одной помочи, присел по очень важному делу на самой вершине Дарьиной горы.
От резкого удара в спину и под зад Мишка упал лицом в метровую крапиву, и еще долго катал его в ней большерогий козел, пока не опрокинул в речку Рузу, впадающую в Москва – реку.
4 сентября 1934 года,
Горбово
Мамка как-то странно скрючилась и, подхватив низ живота, с неузнаваемым от боли лицом побежала с картофельного поля в кусты. Мишка рванулся за ней. «Что, мамка, что?» - «Беги, сынок, позови кого-нибудь… скажи, мол, заболела…» Мишка ворвался в избу, схватил мешок с пеленками: «Скорей, мамка рожает!» И его быстрые маленькие ноги первыми донеслись до страдающей Ольги. Так Мишка увидел рождение брата Анатолия. (Потом будут Валька и Валерка, и еще одна Валька. Но она будет уже потом, в другой жизни, когда война).
Лето 1936 года,
Старая Руза
Папка на новой работе, теперь он не «зав. дровами», а «зав. магазином», и Мишка любит ходить к нему в гости на работу. Вкусная работа, только далеко от дома. Да ничего, можно не по шоссейке, а бережком, бережком. Правда, ребята деревенские иногда пристают, но Минька умеет дать сдачи, не глядите, что ростом не вышел.
А у батяни гости, вернее, гостья, такая беленькая, простоволосая и губки бантиком. Москвичка! Дачница! А папка, что соседский петух за нашими курами, ну так и красуется. «Ты, Минюшка, посиди на крылечке», - и сыплет Мишке в подол рубашонки розовые и белые мятные пряники.
Сентябрь 1936 года,
Горбовская картонная фабрика
Все друзья-ребята в школу пошли, а его не берут: ведь семь только в феврале исполнится! Скучно! Обидно! И Вовка Алферов в школе, и Полинка, и Райка. А еще про Филиппка тетка Катя читала (мамка ведь неграмотная, еле выучилась фамилию подписывать, и то «а» всегда не дописывает). Тоскливо ребят у школы ждать. Вот уже и дожди пошли. Учительница Иевлева – добрая, пустила в класс. А через две недели пришла к Ольге: «Давай метрики, пусть в школу ходит». Мишка сам свои метрики принес, он свои от братниных умел отличать.
1 мая 1937 года,
Горбовская картонная фабрика
Что весна уже началась, можно судить не только по первомайским флагам. Вон какие конопушки у Мишки от солнышка, будто гречку рассыпали! (Потом Мишка напишет: «Ветер февральский улегся послушно где-то на грани весеннего дня, и народился я в рыжих веснушках, в капельках солнца, как солнцу родня»). Сегодня ему на митинге речь говорить. Учительница несколько раз уже проверила, не забыл ли, что в конце здоровья вождю пожелать. Мишка четко, слово в слово, как учили, произносит речь. Но трибуна для него высока: приходится подтягиваться на руках, чтобы видеть ребят, линейкой стоящих перед трибуной. Они должны в конце его речи «ура!» закричать. Но руки уже устали, да и перед последней фразой нужно больше воздуха в легкие набрать, и Мишка опускается на пол трибуны. Ребята орут, что есть мочи: «Ура-а-а!» Вихрастая голова Михаила вновь появляется над трибуной. «Тьфу,- плюет он сверху на ребят, - не даете человеку слово сказать! Да здравствует дорогой и любимый вождь, учитель всех детей и народов, товарищ Сталин!» (Первое стихотворение, посланное в «Пионерскую правду» в 1946 году, посвящено ему, вождю, от этого стихотворения начнется отсчет трудовых лет поэта Михаила Суворова).
Август 1937 года
Опять мамка двойню принесла, на этот раз доношенные, Валерка и Валька, в честь Чкалова и Гризодубовой. А папаньку все равно на сборы взяли. Какие это сборы, если они с носилками по полю бегают, гранаты метают, да людей бинтами обматывают?! Зато у папки сумка с красным крестом, как у фельдшерицы горбовской. А песни какие на всю фабрику крутят: «если завтра война, если завтра в поход…»
Апрель 1938 года
Весна выдалась по-летнему теплая. Лед давно прошел, даже мост горбовский не снесло. Еще чуть подсохнет на лужайке, и начнутся футбольные баталии. А пока хорошо сидеть у костра. Вот только ветер постоянно пытается его задуть, да мокрый хворост сильно дымит.
Мишка ставит свой новый портфель поближе к костру, чтобы спасти от ветра чахлый огонек, а сам идет искать сухостоину: может, сухая ветка у елки есть пониже. «Что это за запах такой…машинный?» - вслух думает Мишка, оглядываясь и ища источник запаха…
Мать долго ждет Миньку из школы. Вышла посмотреть, по привычке из-под руки. А он сидит у дровяного сарая и самозабвенно начищает черной ваксой новенький порыжевший портфель…
Дверью хлопнула. Выстрел двери возвестил: «Пора, иначе хуже будет»… Не остывшая от гнева, Ольга схватила со стола вязаную крючком скатерть вместо ремня и замахнулась на Мишку. Но юркий Мишка бегал вокруг стола, не даваясь…
«Ох, гляди, Михаил…хуже будет», - говорила уже взрослому сыну Ольга Анатольевна. «А что, опять скатерть возьмешь?» - шутил Михаил Иванович.
II
«Каждый мой шаг в молодые рассветы
Был уготован за тысячи дней
Посвистом сабель, крестивших планету
В красную веру октябрьских идей.
Я незакатной звездой комиссарской
Был осенен до рожденья в боях.
Не потому ли мне слышалось:
«Царствуй,
Царствуй, пацан, на лугах и в садах…»
Я принимал по наследству
Землю отцовских тревог…»
(М. Суворов)
Май 1941 года,
Горбовская картонная фабрика
Вот и еще один май прошел! И сады хорошо цвели, а уж травищи в огороде вымахало! Мамке помогать надо: она прихварывает после смерти близнецов. Да и покос скоро, - не упустить бы время: вовремя все сделать, а то грозы пойдут – сено гнить будет. Лето вон какое жаркое начинается. Братья тоже подсобить могут: Толька уже первый класс закончил, а Витьку и вовсе девять.
Папанька на пару дней приезжал – гостинцы привез. Долго с маманей шушукались. А уходя, сказал: «Ты теперь за старшего мужчину в доме остаешься: береги мать и братьев. Верю, что человеком станешь. Должен стать! Вот и учительница за «пятерки» хвалила…» Сказал вроде весело, а глаза грустные-грустные, будто не папкины, голубые и прозрачные, как июльское небо без дождя.
Июль 1941,
Горбовская картонная фабрика
Дед Игнаций прикатил на телеге сразу: «Собирай, Ольга, детей, вещички какие не-то на первое время. Война недолгая будет: вмиг Красная Армия вражине хребет перешибет. А оставаться на фабрике опасно: деревни по одной бомбить не станут, а фабрики всем нужны…Да и вместе нам кучкой жить легче: твоих четверо, Костиных да Васькиных – целый детсад. Мамка волнуется: хоть на глазах будете…» Ольга собрала пожитки в одеяло, завязав крест-накрест концы, положила в телегу. Второй узел дед Игнаций снес в огород, где, пока Ольга собирала детей в дорогу, выкопал яму и дно ее устелил соломой. Положил узел с добром в яму и закопал. «Ох, сгниет», - сокрушалась Ольга. «Не успеет», - сказал дед и строго поглядел на Ольгу.- «Война скоро кончится».
1942 год,
Горбовская картонная фабрика
«Кажись, зиму уже пережили», - сказала маманя», - размышлял Мишка – скоро щавель полезет, потом грибы пойдут, колосовики, а там и ягоды. «Ух, хорошо! (при воспоминании о еде у Мишки тоскливо заурчало в животе) Побыстрей бы лед прошел: рыбу ловить можно будет. Там, на том берегу под ивой налимы водятся… Не снесло бы горбовский мост – вон какой он после бомбежки дряхлый стал…»
Подумав о мосте, Мишка мысленно шагнул на полгода назад. «Мамка опять в черном платке, теперь уже по Вальке, сестренке. Вправду говорила бабка Дуня: нельзя двум дочкам подряд одно имя давать. В сороковом Валерку с Валькой похоронили – фельдшерица сказала, что они от мамки желтухой малярийной заболели. Папка на финскую добровольцем пошел – санинструктором. А маманя опять на сносях осталась. Валька в октябре сорок первого уже ходить начинала. Да слабенькая была: еды совсем ничего, и одежки тоже. Стыдно ходить с торбой дедморозовской по деревне – ребята засмеют, да боязно Тольку одного пускать. Хоть и рослый он, выше меня, наверное, да глупый: в драку лезет с деревенскими, если его финном обзовут. К Тольке прозвище очень пристало: белобрысый, как мамкин отбеленный на росе холст, как выцветшая на солнце стерня, а глаза голубые и прозрачные, как у фрица… Хорошо, фрицев теперь от Москвы отбросили, а то беда… Мамка на фабрику работать пошла. Да не на фабрику: она ведь неграмотная, а в клуб горбовский уборщицей и печки топить взяли. Фабрика теперь «с номером», - не картон выпускает».
Мишка шагает в большущих подшитых валенках, что дед Игнаций подарил, к клубу – мамке помочь дрова таскать. В клубе нынче собрание – оставшихся жителей с фабрики и из деревни Горбово собирают. Надо с мамкой пойти, ведь Минька теперь старший мужчина в доме, да и вообще, наверно. И так тяжелые мысли ворочались в голове двенадцатилетнего мальчишки, а стало еще муторнее на душе: извещение пришло в августе сорок первого, что папка пропал без вести. Как без вести? Где пропал? Мамка тогда голосила, как по покойнику, да соседка Нюрка пристрожила ее: «Это не похоронка! Найдется, может…» А сама глаза в сторону отводит, не верит, но говорит. Нет писем от папки, так что пока Мишка вместо него несет заботу о семье.
Только думать надо, что делаешь. А то по осени маманя по Мишке тоже причитала, точно по пропавшему папке. А он ведь ничего, только на тот берег по чернотропу за мерзлой капустой на колхозное поле пробрался. Ну стреляли – и те, и наши… Думали,что перебежчик что ли? А он, как заяц, вправо-влево. Пули чик- чик. Вроде воробья, что чирикать не научился. Не попали, не попали! Зато Мишка полный мешок капусты с того берега приволок. Капуста была серая, мерзлая и тяжелая. Но Мишка, вцепившись в мешок, не выпускал мокрый заледенелый край из рук: он знал, что картошки осталось совсем немного, муки и вовсе нет. На «тошнотиках» (оладьях из мерзлой картошки), что поверх чугунной плиты пекла мамка, долго не протянешь, да и после них оставался во рту привкус, как от недозрелых кислых яблок - леснушек. Всю зиму маманя по нескольку листов капустных отрывала, мелко-мелко кромсала, варила как щи и толокном забеливала. А сестренка все равно умерла. Теперь одни пацаны у мамки остались, за ними глаз да глаз нужен. А Минька – старший. Надо что-то делать, надо работать! На стирку чужого белья да на колку дров соседям много рассчитывать нельзя: сами-то еле-еле концы с концами сводят, у них – то хоть семьи поменьше и бомба в огород не попала, где в яме мягкая рухлядь зарыта была. Когда немцы к Горбову подходили, дед Игнаций велел зарыть, сказал, что тряпки плесенью покрыться не успеют, как война окончится.
«Война уползала неловко,
Таща за собою, как хвост,
Траншеи, колючую проволоку,
Пожары и длинный погост.
На нем и солдатские каски,
И с голода вымерший люд…»
(М. Суворов)
…Собрание было немноголюдным – дети, старики, непригодные для армии; женщины и девки разные, но больше всё в черных платках. Народ, у кого родня жила в деревне, подался поближе к земле. Лектор из района рассказал и по карте показал, где теперь идут бои, и что недалеко уже победа, и наши бойцы подвиги совершают: о панфиловцах сказал, и о Тане, которая Зоей Космодемьянской оказалась. Народ в клубе повеселел. Ведь Можайск от Рузы - рукой подать. Когда о фабрике заговорили, что, мол, рабочих мало осталось, а фронту помогать надо, Мишка первым руку поднял. Но его осадили: мал еще. «Эх, это все из-за маленького роста, - досадливо подумал Минька, - Толька вон и тот меня перерос, даром, что я у мамки первым родился…» Но дед Федор, с которым Мишка часто на рыбалку ходил и Мишке многие рыбацкие хитрости передал, покашляв, раздумчиво протянул: «Мальчонке – тринадцатый пошел. Смышленый. Иван с финской на войне…Семья у Ольги большая, пособить надобно…» Поколебавшись, начальство фабрики решило: быть Мишке учеником слесаря.
Потом Михаил напишет:
«Еще мальчишкой к верстаку
Я встал, тисков не доставая,
Деталь, как первую строку,
Точил, ладони обжигая.
В глаза плескалась блеском сталь,
Рука нетвердая немела,
Но сил затраченных не жаль,
Деталь, как стих литой, запела…
Я берегу в душе зарю
Рабочего уменья…»
… Гордо шагает Мишка на работу: теперь он по-настоящему кормилец, как маманя: зарплату получает и паек. Только все равно голодно… Мишка любопытный, все хочет знать: какие профессии на фабрике, какие станки. Папка, когда работал начальником «Заготтопливом» на фабрике, водил Мишку, показывал. Но Мишка еще мал был, еще до войны, до финской. Ох, как давно это было! А на днях вообще опозорился: вся фабрика говорила и ребята про то спрашивали. Пошел Мишка поглядеть, как в будке трансмиссия работает. Смотрел – смотрел на зеленый поскрипывающий ремень, крутившийся перед глазами, да вдруг прибластилось ему, что это не ремень вовсе, а мамкин таз зеленый, в котором она уток хлебом намоченным кормила. И не скрип старого ремня, а утки крякают и к хлебу спешат. Мишка торопливо протянул руки, чтобы схватить самый большой, пышный кусок хлеба, разогретый, как раньше, на самоваре у бабки Дуни, и попал руками в трансмиссию. Ремень крутится, будка низкая: поворот – ногами об пол, поворот – ногами об потолок. Не от страха, от боли заорал Мишка. Хорошо, быстро отключили мотор. Но пятки, как красные лоскутки, стали. «Ничего, - говорила фельдшерица, - кости живы, а мясо нарастет, Бог даст».
Акт не составляли. С фабрики не выгнали: просто поняли – многим теперь тяжело. Настоящая весна придет, а чем сажать? Сеять? Урожай осенью не убрали, ведь – немцы! Бои были – Москва рядом. Вон, на Дарьиной горе, как снег оседать начал, солдатика нашли, молоденького. Сидит на корточках, березу обнимает. А во лбу только темное пятнышко, как звездочка. Небось, его мамке тоже послали «пропал без вести». А какое «без вести», когда вся деревня и народ с фабрики хоронили, и тумбу с красной звездой из жести на могилке поставили?! Мысли у Мишки ворочаются тяжело, как жернова самодельной крупорушки. Папкины сестры в Москве, спросить бы о папке, может, они чего знают. У тетки Полины своих ртов трое младше Мишки, сама четвертая. А Катя – у нее никого нет: ни мужа, ни детей. Она железнодорожница, всё в рейсах. Но однажды из Москвы письмо пришло, маманя обрадовалась: думала, что о папке известие. А тетка Катя сама спрашивала об Иване и как Ольга со своей оравой справляется. Мишка отписал тетке, что сестренки нет, да и папка пропал без вести. И про работу написал, и про щавель, которого много на берегу Рузы наросло, и про рыбу хищную, которой после боев пропасть развелось, а на удочку не идет…
Тетка Катя приехала неожиданно: у нее был пропуск, как у железнодорожницы. Совет держали все вместе. Решено было собирать всё, что дает мать-природа… На высоком берегу реки зацвели «баранчики» - пестрые цветы – первоцветы. Под забором – жирная такая крапива, щавель пока мелкий, но в суп пойдет. Рыбу ловили вершей. Тетка Катя привезла немного соли и масла – тавота, чтобы плиту смазывать – «тошнотики» печь.
III
«Кем бы я вышел из детства,
Сколько прошел бы дорог?
Если бы только случилось
В душу судьбы заглянуть…»
(М. Суворов)
«Ой, как играет щука в заводи! Так и бьет, так и бьет: за мелочью гоняется…А мелочь теперь тоже покрупнела. Дед Федор говорит, что это после недавних боев…Рыбы-то много, а на удочку не идет. Мужики – старики да инвалиды, что вернулись,- приспособились: вершей ловят, сети ставят, с загоном, Руками, как я, много не наловишь. Да и вода высокая. Только налимов под корягой, у ивы, и удается поймать, налимы ленивые, полеживают себе. Здесь тоже хватка нужна: важно не спугнуть да из рук не выпустить, уж больно скользкие. Раньше раков на тухлое мясо ловил. И мяса нет, и раков не видно: они ведь чистую воду любят»…
Идя вдоль берега реки, мальчишка думал о многом. Все примечал, вспоминал о том, что было так недавно и так давно – до войны. «Вон бабки говорят – малины нынче много. Но в ближний лес ходить нельзя: коза от стада отбилась, пастух побежал за ней. Хорошо, что старый, хромой, бегает уже не шибко. Коза его и спасла: раньше на мину наступила. Что грохоту было! Этот лес народ в деревне теперь «заразами» прозвал… Нужно подальше от деревни уйти: здесь, поблизости, уже все обобрано - ни грибов, ни ягод …»
И мальчишка идет в Теряевский овраг. Он не подумал, что «Теряевским» его не напрасно назвали…
В Москве, в «Гельмгольца», мамке сказали, что спасти один глаз не удалось, нужно беречь второй. «Беречь, как глаз во лбу», - каламбурил доктор, пытаясь успокоить рыдающую мамку. На руки ей выдали много бумаг, но мамка все равно их прочитать не может – она неграмотная. Главное мамка поняла: на фабрике ему работать уже нельзя, надо беречь сына от тяжелого труда и хорошо кормить.
Деревенская жизнь – не городская: печь топить – дрова нужны, пилить, рубить, таскать. Да и мамке помочь нужно: она истопник в клубе и уборщица. После кино и танцев вон сколько водищи натаскать, чтобы пол блестел, как лед. А еще снег от крыльца клуба до самого моста отгрести…
И снова больница. Не фельдшерица, а сам профессор глаз смотрит. Смотрит и головой качает: часто краснеет глаз и слеза бьет, - рисовать мешает. А рисовать все больше и больше охота, чем книги читать да на ребят дразнилки сочинять. Ребята в долгу не остаются: за черную повязку на глазу прозвали его Кутузовым.
В больнице плохо спится мальчишке. Встает в палате раньше всех и бегом к окну. Из окна дом через дорогу виден: по утрам абажуры разноцветные горят; кто на работу, кто в школу собирается. А он все в больнице. Вот уже и окна, как за туманом. Только деревья перед домом видать. Теперь уже и листья опали, и деревья не видны стали. Зато проходящие машины можно еще сосчитать: вон ЗИС прогрохотал, а это «эмка» пролетела. Но однажды подошел мальчишка к окну и ничего в нем не увидел, словно в стакан с молоком заглянул. Только крест переплета рамы еле-еле обозначился. А на сердце – будто ухнул в полынью.
«Ничего, – говорила тетка Катя, младшая сестра отца, пропавшего без вести еще в июле 1941,- ничего, пробьемся. Учиться будешь! Я тебе уже и школу подобрала, только направление получить осталось».
Так подросток попал в Куйбышевскую школу для слепых. Ребят было много, большинство его сверстники. Но были и постарше. Те держались особняком: они еще успели повоевать, вернулись с боевыми медалями и ранениями. Но теперь все они – школьники, и их боевое задание – хорошо учиться. Быть примером!
«Опять в 4-й класс, - возмущался подросток, – я же до войны уже в 5-й перешел!» Но ему объяснили, что теперь читать он будет пальцами, и это называется «учиться по Брайлю»… Руки, огрубевшие от работы с металлом на фабрике и от домашних дел, плохо слушались. А в голове все время вертелись, как в калейдоскопе, сочетания точек – букв из шеститочия Луи Брайля…
Спустя два месяца, однажды утром, ночная няня пожаловалась воспитательнице, что мальчишка всю ночь не спал и что-то делал под одеялом. Строгая воспитательница всегда проверяла тумбочки и постели воспитанников на предмет аккуратности и отсутствия неразрешенных «заначек». В тумбочке мальчишки воспитательница нашла учебник по истории, испачканный кровью, и простыню, под которой мальчишка всю ночь читал. Мудрые педагоги, когда слегка поджили у мальчишки подушечки стертых пальцев, перевели упорного ученика в шестой класс.
В Московский университет на историко-архивный факультет поехали поступать втроем: потянулись за своим подмосковным лидером еще два одноклассника.
Экзамены сдавались легко; баллы набрали высокие. Но такое славное, желанное слово «студент» не прозвучало к первому сентября: пока слепые ходили на приемы от одного министерства к другому, их места были распределены. Центральное правление ВОС отправило настырных юношей на производство слепых штамповать баночки под гуталин. «Ничего-ничего,- твердил вожак,- все равно пробьемся: Сталину напишем. А гуталин -тоже важное дело: без пуговицы на штанах в бой солдата не пошлешь - руки должны оружие держать, а не штаны подтягивать. Белый подворотничок, начищенная мелом пряжка и проваксенные сапоги так же нужны армии, как пристреленный пистолет»,- подбадривал своих друзей вожак.
Задолго до нового учебного года начали штурм Министерства высшего и среднего образования СССР, Министерства просвещения РСФСР и Центрального правления ВОС трое рабочих из Реутовского предприятия слепых, пока наконец, не получили все трое направления в пединститут города Калинина на исторический факультет. Правда, один из них мог бы сразу же в Москве поступить в Литературный институт – ему не помешала слепота еще в 1946 году напечатать в «Пионерской правде» стихотворение «Товарищу Сталину». Другие стихи появились в журналах «Жизнь слепых» и «Советский школьник». Но, как утверждают мудрецы, дружба не имеет временных границ и рангов. Жить нужно по-мушкетерски: один за всех и все за одного.
Трое незрячих органично влились в послевоенную полуголодную студенческую вольницу. Эти слепые двадцатилетние парни стали краеугольным камнем в здании студенческого братства первокурсников исторического факультета. Абсолютно разные по происхождению, по жизненному опыту, по степени участия в Великой Отечественной войне, в конце концов, по месту жительства, первокурсники организовали коммуну. Даже самые старшие, тридцатидвухлетние Виктор и Валентин, принятые в партию еще на фронте, имевшие семьи и своих детей, входили в эту коммуну. «Штабом» ее стало общежитие. Хрипатая Люська – радистка, жена Виктора, знала, где искать своего мужа: ведь к лекциям и зачетам готовились всей группой в комнате, в которой поселили незрячих. Читали вслух по очереди записанное на лекциях, газеты, учебники. От чтения вслух никто не освобождался: незрячие тоже читали, – по Брайлю. Учились вкусно, взахлеб. А на еду не хватало. Основной пищей были картошка, хлеб и «на рупь сто голов» - килька. Иногда кому-то привозили сало из деревни. Тогда картошку, сваренную «в мундире», жарили на сале. Это было в праздники. А еще праздником было, если один или двое из семерых сдавали сессию «на отлично». Тогда вместо двадцати восьми рублей стипендии отличник получал тридцать семь рублей в месяц; слепые получали чуть больше: им доплачивал ВОС на чтеца. Спортсмены ходили на лесоторговую базу или железную дорогу разгружать вагоны с досками: город строился. Все шло в общий котел: баня, парикмахерская, тетради и чернила да еще новые набойки на старые ботинки – все требовало денег. На свидание собирали всем общежитием, как, впрочем, и в баню. У кого-то находились лишние носки, трусы, носовые платки.
Это было время скорби по умершему вождю и эйфория ожидания, будто расстегнули верхнюю пуговицу воротничка, сдавливавшего горло. Начиналась целина и студенческие стройотряды.
IV
«К судьбе не ластясь,
Не вымогая ничего,
Я говорю,
что знаю счастье
В самом сраженье за него».
(М. Суворов»)
В 1958 году три дипломированных специалиста, как и все другие их сокурсники, получили направление – распределение на работу в разные города.
Трое детей войны, три подранка, были подняты с земли крыльями знаний.
Вся их жизнь стала примером – преодолением - «Трактатом для слепых и для зрячих».
Историческая справка:
1. Выпускники 1958 года историко-филологического факультета Калининского государственного педагогического института им. М.И. Калинина, инвалиды первой группы по зрению:
Верескун Михаил Александрович – директор Благовещенской школы-интерната для слепых детей.
Гарнецкий Николай Петрович – заведующий учебно-консультационным пунктом от Ленинградской очно-заочной вечерней школы для слепых и слабовидящих в г.Торжке Калининской области.
Суворов Михаил Иванович – директор школы для слепых и слабовидящих в г. Твери, Заслуженный учитель РФ, член Союза писателей СССР.
***
Дени Дидро. Трактат о слепых в назидание зрячим (Письмо). – 1749 год