Уже не больно

Сербина Анна
- Просто оставь меня в покое, - в голосе веет холодом. - Хватит ходить за мной хвостом.

Аметистовые глаза смотрят с притаенным в глубине равнодушием и разлившейся во всю радужку отчужденностью.

Индиговые, напротив, полны безысходной боли и отчаянного сопротивления всему, что происходит с ними сейчас.

- Ты вновь пытаешься что-то доказать? Зачем только... - она склоняет голову вбок, упираясь пристальным взглядом в опущенную голову своевольного парня. - Но вот незадача. Сколько раз объяснять, что я не хочу быть с тобой? А потому прошу просто уйти и оставить меня в покое. Ничего не хочу иметь общего с этими... Даже не знаю, как назвать-то их. Да и с тобой тоже.

- Да... Если ты хочешь именно этого... То я исполню твое пожелание, - голос глухой, чуть надрывный, надломленный.

Тонкие пальцы мнут подол рубашки; отупляющая боль рвет сознание на части, превращаясь в нарастающий гул извечной пустоты, что именуется вынужденным одиночеством.

Его хрупкий, такими стараниями и усилиями созданный мир в одночасье был предан анафеме. Так легко, непринужденно, одним только взглядом, одним только словом, одним незначительным разрывом теплых отношений. Он так и не понял что именно изменилось. Что стало причиной всего этого.

Тихо заиграла мелодия телефона, и она резче, чем надо бы, откидывает крышку.

- Да? О, это ты! А я только собиралась тебе звонить, - ноты голоса смягчаются, в них слышен заигрывающий тон и едва заметное восхищение.

Он вскидывает голову, глаза украдкой вылавливают образ любимой. Запоминая, впитывая, высекая алым в воспаленном от непреходящей агонии сознании.

Она стоит чуть поодаль, повернувшись в пол-оборота к окну, высокий хвост волной спадает на спину, легкая полуулыбка появляется на красивых губах в предвкушении прекрасного вечера.

Вздох. Шаг назад. Развернуться и заставить себя не оборачиваться.

Где-то внутри становится нестерпимо горячо, а потом резко наступает арктический холод и пустота. Мир становится неприглядно покрытым сизым пеплом, он ничего не слышит, ни одна мысль не смеет промелькнуть невзначай, чтобы не быть убитой тут же, без промаха и сожалений.

А потом приходит безразличие ко всему. Спустя долгие месяцы кромешной пустоты, высасывающей все силы. И воспоминания стираются слой за слоем, будто кто-то кропотливо водит ластиком по застывшему в невесомости сознанию.

Еще спустя несколько месяцев приходит кто-то, кто пытается всеми силами растормошить его. Но он будто не видит, не замечает ничего, никого. Он не хочет видеть, слышать, говорить. Жить, умирать, существовать, копаться в себе, разбираться в том, чего не было или же будет.

Он и так мертв, хоть и жив. И он не способен ничего никому давать и что-либо брать взамен. У него просто кончились все силы для этого.

Апатия длится утомительно долго, с безысходностью очертя узкий круг его действий, а затем наступает очередная весна.

Вслед за ней приходит волна боли, слез и бесконечных истерик, но вскоре и они проходят, оставляя после себя темноту, в глубине которой теплится огонек надежды на простую, обыкновенную жизнь, без резких и ярких вспышек чувств.

И осознание, что все проходит в этом бренном мире, что не бывает ничего вечного и беспредельно близкого, как бы того ни хотелось.

Ветер ласково перебирает волосы, пальцы сжимают теплую ладонь человека, который был рядом, не бросил, не оставил в трудную минуту, а потому стал хоть немного, но дорог.

Ведь он умеет быть благодарным.

Губ касается легкая улыбка, предзакатное солнце тепло обнимает и нежит в своих объятиях, тихое журчание ручья у ног и шепот трав; внутри от буйства ароматов и вернувшихся красок становится безмятежно и хорошо.

Легкий поворот головы и... глаза в глаза. Синие в фиалковые и наоборот. В одних читается вопрос, в других — ответ.

Всего мгновенье перед тем, чтобы навсегда разойтись в разные стороны, более не видеть друг друга, не вспоминать, не думать, и строить свою жизнь иначе, по-другому, как хочется самому.

«Как... ты?» - словно сожаление, некая скорбь или же просто осознание той боли, которую причинила.

«Уже... не больно», - с легкой улыбкой, за которой скрывается упрямство смотреть теперь только вперед.