Гл.4
За окнами квартиры спал после дневных забот двадцать первый век, а в комнате витал дух двадцатого столетья. За окнами нервно дышала во сне независимая страна Украина, а в спальне пенсионерки призрак почившей в Бозе УССР дразнил старуху миражами прошлого – до сердечных перебоев. Александра Адамовна мысленно открывала двери аудиторий в старом корпусе, где располагался филологический факультет, поднималась на третий этаж, протискивалась сквозь толпу студенток в узких коридорах, пытаясь разглядеть в ней разлучницу Машу…
Вот бы удивилась Мария Чудная, узнав, что через полвека девочка Саша, на которую ей так хотелось походить, будет читать ее дневник, словно какой-то интересный детектив! Да еще волноваться!
« 28 ноября 1956 г.
Не писала долго, потому что ездили в колхоз. Туда я дневник не брала. Мне и здесь трудно уединиться, чтобы спокойно написать хотя бы две странички. В комнате все время кто-то толчется. И каждый сует нос:
– Что ты там пишешь?
– Конспект, – вру, но неудачно.
– Да? А откуда переписываешь?
Тут же через плечо норовят заглянуть.
– Стишки сочиняешь?
– Письмо пишу подруге.
– Зачем портить такую красивую тетрадь? – ¬ встревает Аня, третьекурсница, самая добрая в комнате девчонка. – Не вырывай листы оттуда, я тебе сейчас дам, вот – купила пачку бумаги на двоих со Светкой.
Она все время кого-то выручает. И деньги занимают только у нее, потому что вернуть долг Аня стесняется попросить, и можно тянуть, тянуть с этим. И все бессовестно этим пользуются, кроме меня. Я не занимаю денег из принципа. Лучше с голоду помру. Правда, мне не даст этого сделать тетя Лида.
Закрываю тетрадь и бреду в коридор искать место. В учебной комнате тоже нельзя сесть. Там или занято, или непременно кто-то подсядет с разговорчиками.
Когда на улице было тепло, я выходила в скверик, усаживалась на пенек от срубленной елки и писала на коленках. Иногда везло со свободной скамейкой. Их тут всего три, они заняты влюбленными или любителями горланить под гитару.
Общага, где живут студенты мехмата и физтеха, совсем близко от нашей, почти упирается в торец сквера. Они и разбавляют наш женский монастырь. Почти все наши девочки уже нашли себе кавалеров. Вечерами все бегают на свиданья. Иногда со слезами возвращаются раньше времени. Это значит, что любовь лопнула, как надувной шарик, который нечаянно наткнулся на острый предмет в чьих-то недобрых руках. Плачут в подушку, а их утешают те, кому повезло больше. Утешают даже с удовольствием, утешителей хватает, поэтому я не лезу. Наверное, меня считают бессердечной. А если честно, мне пока некого утешать, потому что здесь нет близкой подруги…
Сегодня мне повезло: девочки ушли на день рождения в соседнюю комнату. Оттуда слышен хохот и топот танцующих. Я тоже сдавала деньги на коллективный подарок, но отказалась идти в незнакомую компанию.
И как же здорово быть одной! Не коллективная я. Всегда выпадаю в осадок, как говорит моя тетя Лида.
Что-то я отвлеклась. Если соблюдать хронологию событий, то надо писать о колхозе, но тогда получится целая повесть, а я сейчас не созрела писать о людях, в которых не успела толком разобраться. Могу ошибиться.
Я вообще сейчас сомневаюсь, стоит ли вести дневник. Это писатель пишет, чтобы его читали, а я просто никому не интересная графоманка. Разве станет нормальный человек в возрасте восьми лет описывать свою жизнь? А я занимаюсь этим со второго класса, едва научилась разборчиво писать буквы! Мне в школу давали деньги на булочку к чаю, а я покупала тетрадки в косую линию и перед сном старательно пыхтела, описывая замечательную жизнь девочки Маши, включая меню завтрака, обеда, ужина. Ставила кляксы, потом стирала их резинкой и делала дыры. Сбоку рисовала веточку или цветы – для украшения.
Тетя Лида думала, что я делаю домашние задания. У нее была замечательная система воспитания, которая строилась на полной самостоятельности ребенка с младенческого возраста.
Так я раньше думала. Сейчас понимаю, что тете куда интересней было читать книжку на диване, чем быть надсмотрщицей у доверенной ей племянницы.
За три года труда я скопила целый чемоданчик рукописей. Это был пионерский чемодан, я с ним ездила летом в лагеря, а зимой превращала в персональный сейф на замочке. Ключик я носила на шее – вместо крестика, подаренного тетей Лидой. Крестик в школу носить было опасно.
Но чемодан кончился, требовалась другая емкость.
И я притащила картонный «сейф» с тетрадками на сохранение к тетушке, а та испугалась:
– Боже, что это?!
– Дневники. Спрячь их на антресолях, а то я не залезу туда.
– Какие дневники? Когда ты их успела столько… настрочить? А уроки? Как я скажу твоей матери, что ты вместо уроков писала эту ерунду?!
– Это моя жизнь, а не ерунда, – гордо ответила я.
– Откуда у тебя своя жизнь, дуреха? – засмеялась тетя Лида.
– Оттуда, – пояснила я.
Тетя Лида схватила первую же попавшую под руку тетрадку, открыла ее и прочитала противным голосом: « Сиводня мама Лида меня отлупила за кошку».
Она возмущенно уставилась на меня, потом закричала:
– Когда это я тебя лупила, Машка?! Ах, ты вруша! За какую кошку?!
– А когда я кошку перекрасила в зеленый цвет, забыла? –напомнила я.
– Но я же тебя не лупила! Хотя ты всю зеленку вылила на несчастное животное!
– Не лупила, но по лбу щелкнула! Шелобан дала!
– Какой еще шелобан?
– А я знаю? Так мальчишки говорят, когда щелкают по лбу, больно!
– И зачем писать о такой ерунде? – не понимала тетя.– Да еще с ошибками! «Сиводня»! Какой позор!
– Так это было в третьем классе!
– Но зачем хранить этот хлам?!
– Вот когда я совсем вырасту и выйду замуж, и рожу деток, они будут читать и смеяться.
… Опять я отвлеклась. А если и вправду – писать для будущих детей? Вдруг им будет интересно знать все о своих родителях в молодом возрасте? Ведь мне было интересно! Я замучила вопросами тетю Лиду о родителях…
Тогда нужно им объяснить, кто такая тетя Лида, почему она мне заменила маму. Иначе трудно понять наши отношения.
Дети! Вот вам моя автобиография. Как меня зовут, вы знаете. До замужества (если оно будет) я была Марией Чудной. Ударение на «у». Фамилию и имя я не любила. Фамилию – за непонятное ударение, ведь никто не знает, как мы все в самом начале назывались. Может, как раз – с ударением на «а» – ЧуднАя? А имя? Что это за имя? У всех девочек были модные имена, городские, а у меня – как у сельской козы или кошки – Маша!
И Марусей как-то неохота зваться – из-за песенки, которой меня во дворе мальчишки дразнили:
Маруся отравилась соленым огурцом,
Картошкой подавилась
И сдохла под крыльцом.
Не знаете такой песенки? Да, таких уже в ваше время не споют. А вот продолжение:
Маруся, ах, Маруся, открой свои глаза!
Маруся отвечает: нельзя, я умерла.
В общем, шедевр дворовой поэзии.
Так, что еще? Ага, я – сирота. То есть, полусирота. А еще вернее – НЕ сирота на одну треть. Тетя Лида (это сестра моей мамы) говорит, что я сирота при живой матери. Вот и посчитайте, на какую такую часть я сирота.
Объясняю: папа погиб на войне, в Сталинграде. Мне тогда было семь лет, и мы с мамой и ее младшей сестрой Лидой были в эвакуации, в Пятигорске.
А вообще все мы родились и жили до войны в Днепропетровске. В самом центре большого промышленного города, в коммунальной квартире. Коммуналка – это когда длинный коридор с дверьми по обе его стороны, с номерами квартир. Есть ванная, туалет и кухня, все общее.
А когда-то, представьте, все это было НАШИМ! То есть, после революции, когда еще живы были мои бабушка и дедушка, то есть мамины родители. Ее «заслужил» дедушка, участник революции. Думаю, что дедушка участвовал и в экспроприации этой квартирки. Из-за этого я слово «заслужил» взяла в кавычки.
Кого там выселили по вине моего революционного деда, не знаю. Так что до самого тридцать восьмого года дедушка, ставший директором швейной фабрики, ходил хозяином по четырем комнатам. Конечно, вместе с бабушкой-революционеркой и двумя своими детьми – Лидией и Екатериной, то есть, моей мамой.
А потом дедушка, у которого был «длинный язык» (слова тети Лиды) что-то не то ляпнул о советских порядках и сразу же «загремел» ( слова тети Лиды) в лагеря. Где и погиб. Я долгое время думала, что он загремел в пионерские лагеря, пока тетя Лида меня не просветила. Шепотом. И сказала:
– Запомни – длинный язык – самое страшное орудие в наше сволочное время. – Из-за него и сажают в тюрьму
– А почему наше время – сволочное? – спросила я, и она испугалась:
– Видишь, длинный язык – это кошмар нашего семейства. Забудь! Время у нас замечательное, просто героическое. Все погибают героями.
И снова испугалась, прикрыла рот ладонью.
В общем, через два года после ареста деда маму и ее сестру поселили в одной комнате, а в другие въехали новые семьи. Бабушка умерла с горя, как мне объяснили потом.
– Нет такой болезни, – сказала я тете Лиде.
– Очень даже есть. Слегла и не встала, ей расхотелось жить, – ответила тетя. – И мы остались вдвоем с Катькой.
Правда, в самую маленькую комнату перед войной вселился военврач, хирург из солдатского госпиталя. Он и стал маминым мужем, а моим папой. Отсюда он уехал на фронт, а мы – в эвакуацию, Пятигорск, прихватив тетю Лиду, еще не успевшую выйти замуж.
Вот и получилось, что семейное наше счастье продлилось чуть больше семи моих лет: папа погиб на войне, в Сталинградской битве…Когда мы вернулись из эвакуации, то обнаружили, что в других комнатах живут совсем чужие люди.
. А через год после папиной гибели приехал с фронта его однополчанин и друг, как он нам сказал. Пожил у нас немного, рассказал маме о том, как папа умирал на его руках, завещая ему, другу по имени Данила Иваныч, беречь нашу семью, как зеницу ока (его слова). Но другу, наверное, больше нравилось беречь мою маму, Катю, и без меня, ее дочки, потому что хотелось иметь свою…
Через год мама моя, Катерина, уехала с новым мужем в ГДР, где он служил после войны.
На прощанье мама Катя сказала своей сестре:
– Лида, я вернусь, как только мы устроимся. Машку заберу непременно! Ты смотри, чтобы она хорошо училась.
– Машку я тебе не отдам, – сердито ответила Лида, которая считала, что траур по мужу нужно носить не менее пяти лет, а иначе – это предательство. – У тебя есть Данила, а у меня – никого. Вы еще нарожаете детей, а у меня нет шансов выйти замуж. Не будь эгоисткой! – добавила она.
В общем, мои будущие детки, мама забыла меня забрать, потому что у нее родился мальчик, и ей было некогда ездить туда-сюда. Это ее слова.
И тетя Лида сказала мне:
– Называй меня мамой.
Что я и делала до своих десяти лет, а потом тетя Лида попросила меня при посторонних называть ее все-таки тетей.
– Слушай, Машка, я тебя люблю больше всех на свете, но вдруг я замуж выскочу? А кому нужна немолодая тетка, да еще с ребенком?
Я не обиделась. Я просто стала почти сиротой. Правда, любимой».
Спать ложилась Александра Адамовна с каким-то неприятным чувством вины перед Машей, природу которой не могла определить.
Продолжение http://www.proza.ru/2015/01/06/1157