Большие воды

Большие воды не могут потушить любви, и реки не
зальют ее. Если бы кто давал все богатство дома
своего за любовь, то он был бы отвергнут с презреньем.
«Песня Песней»


    Слова «судьба», «рок», «предопределение» долго казались мне смешными и нелепыми. Я не верила абсолютно ни во что мистическое, существовала, так сказать, вне идеализма. Во мне жило сильнейшее презрение ко всему религиозному, чудесному, волшебному. Но странная страсть, по-другому не могу её назвать, так удивительно изменила мою жизнь, что поневоле думаешь о роке, предопределении… Я написала – «мою жизнь»? Неправильно, не целую жизнь, конечно. Странная страсть изменила меня как личность. Или неведомые мне  части психики – то, что древние называли душой.
   

   Обозначить начало истории очень сложно, потому что конкретным событиям многое предшествовало. Ссора с семьёй, роман с Погодиным, бурные переживания, которые, как я сейчас понимаю, были просто подростковой игрой гормонов… Наверное,  отправная точка – это дом.
   Дом моих предков. Громко сказано, но это так. Его выстроил мой дед на фундаменте  здания, в котором жили прадед и прабабушка. Те, в свою очередь, перестроили особняк, оставшийся от дореволюционных предков… Дом пережил войны и революции и стоял – нет, не гордо, но с достоинством, в одном из самых красивых мест нашего живописного городка. Большое здание с высокими и узкими, нетипичными для этих мест, окнами, два этажа, восемь комнат и большая застеклённая терраса. Террасу пристроили уже на моей памяти. Яблонево-вишнёвый сад, дивная роскошь по весне, простирал свои ветки к воде. В десяти метрах от нашей калитки журчала узкая речка, заросшая водяными растениями, чахлая, зелёная, и чем-то загадочная. Русло реки проходило по глубокому оврагу, длинному, как каньон, с пещерками и норами в стенах. Романтическое место, чёрт возьми! Если бы не противоположный берег оврага…
   На том берегу день и ночь мелькали красные и синие огоньки, шипело, гремело, голосило. И непрерывный мерный рокот висел над оврагом, речкой, лохматыми ивами. Железная дорога! Вокзал, один из крупнейших узлов страны. По мостику через речку туда ходили мои отец, мать, дед, бабушка, многие соседи. Все они работали на вокзале.
   Дед был начальником поезда. Отец – машинистом. Мать – старшим проводником. Бабушка – поваром в привокзальном кафе. Прабабушка, ушедшая на пенсию на моей дошкольной памяти, трудилась бухгалтером вокзала. Прадед, умерший в год моего рождения, был начальником вокзала, как и три его предка по мужской линии.
   Они были железнодорожной семьёй, с въевшимся в волосы и одежду запахом горячего металла. Их сердца бились в ритме неустанного рокота поездов. Они, наверное, носили особую, мутировавшую ж/д-хромосому в своей крови. Я говорю: «они», потому что сама не испытывала к поездам и вокзалам ничего, кроме отвращения.
   Не знаю, откуда это взялось. Может быть, причина психологическая – из-за вокзала я, двух - трёхлетняя лишалась на время то одного, то другого из близких людей. Мама уезжала в смену на неделю, и со мной сидели отец или бабушка. Потом наступала смена отца, и я теряла его. А бабушка исчезала чаще всех, потому что её работа шла в режиме «сутки через трое». Может быть, ужас от потери родных (в детстве потери воспринимались как временная смерть) вызвал сначала неприязнь, а потом острую ненависть к железной дороге.
   Или я просто родилась уродцем, посланным природой, чтобы сломать династию. Мне кажется, биология не любит порядка и правильности. Порядок и правильность – изобретения людей. В природе нет точной симметрии, прямых линий, аккуратной периодичности. Чтобы дерево считалось красивым, его ветви должны расти как можно живописнее, а значит – неправильнее. Идеальные черты лица невыразительны, а чуть припухшая верхняя губа, или родинка у глаза, или маленький шрамик на виске создают очарование. Следует ли из этого, что я, неправильная, должна была украсить семейство, пахнувшее горячим металлом?

    Не знаю, честное слово. Будучи ребёнком, я не высказывала своего мнения о семейной династии, видимо, потому что оно ещё не сложилось. Но уже лет в четырнадцать… да, это было за два года до начала «истории», я заявила:
- Ни в какой железнодорожный институт я не пойду. Ненавижу всё это!
   Бабушка от испуга выронила косточковынималку (вся женская часть семьи трудилась на террасе над подготовкой вишни к варенью).
- Что ненавидишь? – строго спросила мать.
   Надо сказать, из всей семьи я больше всех презирала мать. За то, что она была классическая, «правильная» проводница, из тех, кого показывали в советских фильмах эпохи соцреализма. Мать к месту, и ни к месту говорила натужно-приветливым голосом, искусственно улыбалась, на праздники надевала рабочую униформу с белоснежной блузкой.
- Ваши поезда и вокзалы.  Всю эту противную возню. Этих уродских людей, которых всё время чёрт несёт неизвестно куда…
   Особой ненависти к пассажирам я не испытывала. Просто во мне горел отчаянный подростковый протест. Хотелось говорить всё наперекор, довести родичей до кипения.
- Да как же можно ненавидеть людей? – укоризненно спросила бабушка. – Люди – все такие же, как мы. У каждого дом, семья, работа…
- Я не хочу всю жизнь обслуживать людей, которым нет до меня дела! – дерзко ответила я. – Хочу нормальную, спокойную работу. Чтобы меня там замечали и хвалили.
   Бабушка, вроде бы, прислушивалась. А мать разразилась гневной речью. Она вспомнила три поколения железнодорожных предков, покойного прадедушку, который мечтал, что я займу его место начальника вокзала… Она упомянула боевые и трудовые награды всех родичей, приплетя и своих, которые к династии Спиридоновых никакого отношения не имели.
- Мам, хорош пропаганду гнать! – крикнула я. – Мне твои железнодорожные басни – как по зубам напильником!
   Мать ахнула и занесла руку, как для пощёчины, хотя никогда пальцем меня не трогала. Даже бабушка заворчала. Но их притормозила прабабушка, спокойно продолжавшая чистить вишни и любоваться закатом:
- Оставьте ребёнка в покое. Она имеет право учиться, где хочет.


   Я, собственно, не хотела учиться совсем. Нет, в школе я была на хорошем счету, хотя и не отличница. Но никакого выбора я не сделала, да и кто сделал его в пятнадцать лет?
   Я искала не «жизненный путь» для себя. Я искала, чем уязвить посильнее железнодорожную семейку, что было бы особенно непонятным, неприемлемым для них. В чём они были бы «не бе, ни ме, ни кукареку». Я неплохо рисовала, имела хороший голос и бренчала на гитаре. Но богемная жизнь не привлекала меня, возможно, в силу темперамента. Я была слишком спокойная, не имела творческих порывов и слегка презирала их проявления у моих подружек. Учителя находили у меня склонности к языкам. Я вспомнила, как недоумённо смотрела мать на обложки адаптированных английских книжек, которые я приносила из школьной библиотеки, и решилась.
- Я пойду учиться на переводчика, - объявила я.
   На лицах матери и бабушки отразился шок. Но дед успокоил их. Он сказал, что люди с хорошим знанием языков работают в международных поездах. Может, ребёнок одумается позже, когда покушает жизни, и поймёт, что дороже семьи нет ничего на свете.
   Но, как выяснилось, на переводчиков учат только в вузах, а ближайший вуз был даже не в нашей области. Моя злая радость потускнела. Ещё два года, десятый и одиннадцатый класс, мне созерцать окаянную речку, опостылевший мостик, треклятый вокзал?!
   Я ревела. Женщины семьи то причитали надо мной, то вопили. Снова спас мужской прагматизм. Отец узнал, что факультет иностранных языков в Туле принимает сразу на третий курс людей, окончивших любой колледж с уклоном в английский. В нашем городке имелся такой колледж – педагогический, очень солидный, с историей и традициями. В числе прочих специальностей там имелась «учитель начальных классов с правом преподавания английского языка». Срок обучения – три с половиной года.
- Отучишься в колледже, потом поедешь в Тулу, - сказал отец, - к тому времени не страшно будет отпустить, всё-таки, восемнадцать стукнет!
   Я была рада. Исполнение моего плана не отодвигалось на неопределённое время. Каждый день обучения я буду злить родителей – уже тем, что колледж не железнодорожный.
   За аттестат, в котором среди пятёрок затерялись две четвёрки (одна из них – по «технологии»), прабабушка подарила мне хорошую сумму. Я купила себе «взрослую» сумочку, бывшие тогда в моде чёрные «джинсы-резинки» и чёрную курточку с изобилием «молний» и железных висюлек.


   Анализируя свою жизнь, я думаю – почему люди обращали на меня внимание тогда? Почему ко мне тянулись девушки-подруги, почему парни влюблялись? Я не была красива. Тощенькое юное существо, длинные волосы, много дерзости в глазах, злая улыбка. Сплошные гормоны, выступающие, кажется, из всех пор кожи. На фотографиях первого курса колледжа (последние нецифровые фото в жизни!) три мои однокашницы выглядят настоящими красавицами, моделями. Я на этом снимке близко к ним, но оба «единственных» мальчика нашего бабского коллектива держат меня с двух сторон под ручки. Не писаных красавиц они выбрали, не умницу старосту, не «правильных» скромных девушек из деревни. Они держат под руки меня, чуть веснушчатую, в нахальной кофтёнке с декольте чуть не до пупа. А Погодин стоит сбоку, и лицо у него откровенно недовольное, ревнивое.
   Роман с Погодиным, преподавателем  музыки, выглядел бы почти классическим, не будь мой возлюбленный полной противоположностью любой традиции. Ему было двадцать четыре, он работал в колледже второй год. На первом же занятии он поразил наше воображение тем, что решительно прошёл мимо учительской кафедры и сел на первый стол, лицом к нам.
- Я так привык сидеть. Вы не против? – спросил он у вмиг покрасневшей Кати-старосты, чьё место было на первой парте, рядом с его «задним мостом». С этого дня староста оставляла первую парту пустой для преподавателя. А он продолжал мутить наши и без того дурные головы.
- Что вы знаете о роке? – выкрикивал он, показывая пальцем на Галю в такой явно деревенской футболке с цветами и стразами, что группа дружно хохотала. Галя немела и тупо таращилась в учебник, где параграф именовался «Роль музыки в эстетическом и нравственном воспитании детей младшего школьного возраста».
   Погодин рассказывал о направлениях рока, истории джаза, удивительные байки из жизни классических композиторов. Именно от  него я узнала о гомосексуалисте Чайковском, поджидавшем за углом гимназии симпатичных подростков, и о Моцарте, имевшем кучу аристократических любовниц. Молодой преподаватель включал нам записи «Алисы», «Наутилуса» и «Агаты Кристи» и громогласно называл учебник «древней фигнёй» и «макулатурой».
   Надо ли говорить, что я почуяла в Погодине родственное, бунтарское начало и … не то, чтобы влюбилась, а выражаясь тогдашним жаргоном, «запала» на него? Симпатия проявлялась глупым тинейджерским образом. Я задавала преподавателю провокационные вопросы, спорила, усмехалась. Временами он смотрел на меня почти с ненавистью. Сдерживался, шутил, срывался, обидно высмеивал. Однажды я ушла с лекции, злобно шарахнув дверью. Погодин побежал за мной.
- Подождите! Спиридонова! Прошу вас… извините меня… я погорячился.
   Я остановилась. Первый раз в моей жизни взрослый человек извинялся передо мной. Я невольно посмотрела на него с уважением (а может быть, с удивлением?).
- Ладно. Замяли. Я сама начала.
- Как вас зовут? – спросил Погодин.
   Мои щёки и лоб налились предательским жаром.
- Александра, - пробормотала я.
   Я не могла произнести дебильное имя «Шура» - так звали меня прабабушка, бабушка, дед, мать, подруги… Отец иногда кричал: «Сашка!», но это было ещё хуже, пацански-примитивно. Погодин недаром обладал идеальным слухом. Он тотчас нашёл верную ноту.
- Шикарное имя. Сашенька. Шурочка. Шарлин.
   Я услышала, как может шелестеть дорогим шёлком, переливаться изысканным блеском, благоухать Парижем моё простецкое имя. Я увидела особенные огоньки в глазах Погодина. Мне показалось – игра пузырьков в бокале шампанского.
- А вас – Дмитрий Валерьевич, правильно?
- Когда мы одни, - засмеялся он, - можно звать меня просто – Дима. Я вас всего на восемь лет старше, Шарлин.

   Восемь лет тогда казались огромной пропастью. Завести роман с парнем на восемь-десять лет старше себя было верхом «крутизны». Ни одна из моих подруг не могла похвастаться таким подвигом. У всех были примитивные допризывники, пахнущие табаком, дешёвыми одеколонами и подростковым потом, имеющие в кармане сто рублей на дискотеку. Впрочем, я тоже не имела пока повода для гордости. Погодин оставался для меня всего лишь «преподом» - до новогодних каникул. Правда, отношения наши резко изменились, в положительную сторону. Я не донимала его наглыми выпадами, он не ехидничал. Наоборот, я, бывало, поднимала руку и дополняла его лекцию вычитанными в книгах и журналах фактами. Он хвалил. Я внешне выдерживала спокойствие, но скулы мои огнём горели, и, конечно, Погодин это видел. Он ставил в пример всему курсу мои письменные работы по теории музыки. А после Нового года предложил мне индивидуальные занятия игры на фортепиано.
- У нас есть музыкальный ансамбль, вы знаете, - сказал он, глядя мне не в глаза, а в переносицу. – Но состав надо постоянно освежать. Если вам это интересно…
   Оставаться с ним наедине, когда все уходят домой, в огромном пустом актовом зале с золочёной лепниной на потолках, с огромным бархатным занавесом над сумрачной сценой? Интересно ли это было мне?!
   На первом же индивидуальном занятии мы поцеловались.


   В наше время, отвратительно-лицемерное, залитое приторным соусом мещанских добродетелей, восемь из десяти взрослых заорали бы, уперев гневные персты в Погодина: «Мерзавец! Извращенец! Педофил!». Я счастлива, что моя юность прошла в другую эпоху – с отчаянной рок-музыкой, продымлёнными диско-залами, буддистскими и панковскими «фенечками» на запястьях, вечеринками, где пили всё, что горит и трахали всё, что шевелится… Это была свобода, а свобода плохой не бывает. Она даёт выбор, много чёрных, белых и разноцветных фишек. Я, как оказалось позже, набрала очень много чёрного и красного, и ни одной белой штучки. Но я взяла их сама, САМА, вот что главное.
   Классическая для мировой литературы пара – шестнадцатилетняя дева и двадцатичетырёхлетний кавалер никогда не возмутят моего сердца. Даже сейчас, когда я взрослая. Я бы не разгневалась, если б моя шестнадцатилетняя дочь выбрала такого партнера. Ха, я не протестовала бы и против сорокалетнего, если бы дочери это было важно. Но у меня, слава судьбе, не дочерей.
   - У тебя хороший слух, - сказал Погодин, когда я, по его просьбе, повторила за ними несколько нот.
- У тебя врождённое хорошее туше, - добавил он.
- А что это такое?
   Голос мой слегка натянулся. Погодин называл меня на «ты», причём, без всякого перехода. Он касался моих пальцев, располагая их на клавишах. А после пятнадцати минут занятий вытащил сигареты и закурил.
- Ты куришь, Шарлин? Кури, не стесняйся, в колледже никого, кроме нас и сторожа.
   Конечно, я вытащила свой синий LM, трендовые молодёжные сигареты тех лет. Мы курили и болтали. О музыке, о том, как Погодин учился в московском вузе, о том, какие кассеты есть у него дома. Я только задавала вопросы и поддакивала. И любовалась им.
   Он не был красавцем-соблазнителем девчонок. Он сам стеснялся меня, и преодолевал смущение болтовнёй. Стоит отметить, говорил он очень выразительно, образно, ярко. Я была покорена скорее голосом и словами, чем внешностью. Но глаза его были очень хороши. До сих пор помню их блеск, они будто светились, зеленовато-серые, глубокие и прозрачные. И сейчас вздрагивает внутри, когда думаю о его глазах.
- Знаете, Дмитрий Валерьевич, я полюбила музыку именно из-за вас. Никто раньше не рассказывал мне столько интересного!
   Он покраснел, став похожим на мальчика-ровесника, взял мою руку, стремительно приблизился и поцеловал меня в губы.


   Мы продолжали индивидуальные занятия. Он действительно учил меня музыке, и учил очень хорошо, вдохновенно, старательно. На каждом занятии мы делали перерыв, курили и болтали. Поцелуи случались не так уж часто. Дима боялся меня так же, как я – его. Конечно, у него были романы до меня, как оказалось потом, и весьма бурные. Но прежде не возникало отношений с ученицей, тем более, первокурсницей. Нет, никакого судебного преследования он не опасался, повторяю, в то время общество было более романтичным, менее лживым и агрессивным. Именно я смущала Диму, мои дерзость, робость, колкость, податливость, сложность. Примерно в конце февраля мы впервые целовались долго, стоя за пыльным бархатным занавесом, и Димины руки крепко обнимали мою талию. Глубина поцелуев сводила меня с ума. Я шла домой, вся дрожащая, эйфорично улыбающаяся, в распахнутой шубейке. На следующий день, не утерпев до  окончания лекций, я вошла к Диме в кабинет на перемене, заперла дверь на замок и сама повисла на нём.
- Ты с ума сошла! – восторженно бормотал он.
 А сам целовал мои волосы, шею, виски, уши.

   Мне казалось, что это любовь. Я была вся в этом, писала инициалы ДВП на полях тетрадок с лекциями, часами лежала на диване, глядя в потолок и внимая любимой музыке Погодина. Я тогда не понимала, что любовь – это нечто иное, другая градация чувства, тихий жар, оставшийся в углях, когда огонь страстей догорел. Сейчас я умею различать все оттенки чувств – восхищение, влюблённость, флирт, страсть, любовь, ненависть, равнодушие, умею управлять ими, и – ура и увы – не чувствую всей глубины эмоций. Ты свободнее, когда умеешь  вовремя давать себе наркоз от будущих болей. Иногда я жалею, что утратила каскады, водопады и водовороты чувств. Но это бывает редко. Свобода дороже страстей. Впрочем, убеждать людей в каких-либо истинах – неблагодарное занятие. Люди имеют для пророков и гуру давно опробованный арсенал – камни, проклятия, распятия.
   Пусть каждый разбивает свой нос и своё сердце самостоятельно!

   После новогодних каникул Погодин получил квартиру в семейном общежитии. Прежде он жил в студенческой общаге колледжа, в наиболее тихой её части, за кабинетом коменданта. Но бурные выяснения отношений по ночам и пьяные серенады местных парней, которых девочки звали «бандерлогами», не доставляли моему возлюбленному удовольствия, понятное дело. Переезд Погодина был шумным и весёлым событием. Девочки, жившие в общаге, с шутками и смехом помогали Погодину, физруку и сторожу таскать вещи в «каблучок», любезно предоставленный отделом образования. Железную кровать Погодин и физрук, красуясь, несли вместе с двумя сидящими на ней в картинных позах девицами. Надо ли говорить, что одной из девиц была я?
- Слезьте, кобылы, - стыдил сторож, - у мужиков грыжа вылезет!
   Мало того, что мы не слезли, мы запихались в «каблучок», вместе с Димой, сторожем и физруком, доехали до семейной общаги и там помогали разгружать и расставлять. Ольга, моя, в общем-то, даже не подружка, а приятельница, вызвалась протереть полы.
- Лучше в магазин сгоняла бы, - сказал физрук, - надо же сбрызнуть это дело.
- Давайте, я сгоняю! – предложила я.
   Я никогда не ходила по магазинам. Все закупки для дома делали взрослые, меня, единственного ребёнка, не посылали даже за хлебом! А тут пошла, в распахнутой короткой шубке, с нагло поднятым носом. Продавщица не усомнилась и не спросила, сколько мне лет – продала и водку, и бутылку вина.
- А вино кому? – удивился физрук.
- Нам с Ольгой. Мы ж не будем водку пить.
   Физрук сказал, что нам вообще тут делать нечего, помогли, и – большое «до свиданья», дома ждут усталые игрушки… Но я нахально вытащила из ящика с посудой большую кастрюлю и объявила, что пойду варить пельмени. Дима посмотрел на меня с таким неприкрытым восторгом, что сторож закашлялся, а физрук пробормотал что-то вроде «мама, роди меня обратно, я залезу аккуратно».

- И что? – спросил Илюха. – Ну, выпили, пожрали, и дальше ничего не было?
- Нет, - я подобрала под себя ноги и села на илюхиной кровати поудобнее. – А что должно быть, по-твоему?
- Ну, как, - усмехнулся он, - французские засосы, эротика, порнография…
- У нас платоническая любовь, - вызывающе произнесла я, - и притом все эти рожи там торчали – Ольга, Флаговский, Алексеич…
- Вот в этом-то и перец, - подмигнул Илья, - нет интима! А ты намекни своему музыканту, скоро, мол, День Валентина, не устроить ли нам вечеринку…
   Илья, не упоминаемый мною раньше, возник в сюжете за пару недель до знаменательного переезда. Он был Спиридонов, как и я, сын отцовского младшего брата, умершего от рака лет семь назад. Мать Ильи, «баба не от мира сего», как именовали её мои родичи, сразу после смерти мужа уехала к себе на родину, в Пензу. Как она там жила, мало кого интересовало, потому что, как я полагала, она не работала на железной дороге. Но с месяц назад вышеназванная мать позвонила деду. Она сообщила, что вышла замуж, и у Ильи не складываются отношения с отчимом. Конечно, неприятно срывать парня с места, когда ему осталось полгода до аттестата, но сам Илья не против. Не возьмут ли дед с бабушкой Илюшу к себе, тем более что мальчик мечтает после школы пойти в железнодорожный колледж.
   Надо ли говорить, что Илью приняли с распростёртыми объятиями? Его подкармливали самым вкусным, ему дарили крупные денежные купюры, ему отдали мою комнату, переселив меня в большую, но рядом с прабабушкой. Восьмидесятиоднолетнюю прабабушку за два месяца до того хватил инсульт, она лежала «плохая», как выражались мать и бабушка, и от комнаты, мягко говоря, пахло. Я не замечала запахов, не испытывала специально взращиваемой старшими ревности к кузену. Они рассчитывали, что я от недобрых чувств к Илье пожелаю затмить его и, образно говоря, брошусь на рельсы, то есть, пойду в ж/д колледж. Но голова моя была занята Погодиным, любовью и музыкой. Я мирно дружила с Ильёй, самоотверженно обрабатывала прабабушкины пролежни, зубрила лекции, и всё это – автоматически, не видя мира вокруг.
   Илья был некрасив, но высок ростом, и почти взрослого телосложения. Много читал, в основном, иностранные детективы и только-только вошедшие в моду книжки фэнтези. Поэтому говорил бойко и уверенно. Девки к нему так и липли, тем более что новое лицо мужского пола в российском провинциальном городке – всегда звезда. Я тоже подпала под обаяние Ильи. Он раскрывал мне секреты мужской психологии. Например, он утверждал, что мужчины любят женщин с большими задницами, что бы там не утверждали модные каноны.
- Я думала, только с большой грудью…
- Ты повторяешь стереотипы телевидения и всяких журнальчиков. И многие мужики повторяют их… а думают совсем по-другому.
   Илья трещал про вечеринку несколько дней подряд. В итоге я предложила эту идею Погодину.
- Я бы с удовольствием. А кого приглашать? Девочек с твоего курса… ммм… не хотелось бы… сама понимаешь.
   Я сидела у него на коленях за пресловутым пыльным бархатным занавесом на куче бросового барахла – сломанных стульев, ободранных «досок почёта». Самым мягким среди этого утиля был старый мат из спортивного зала. Дима постелил его на стенд «XXVI съезд КПСС» и устроил ложе любви – мы отдыхали здесь от музыкальных упражнений, курили, целовались, гладили друг другу волосы.
- Не надо этих клушек с курса. Только мой двоюродный брат и его подруга, она учится в торгово-экономическом, ей двадцать лет.
   Илюша, и правда, выгуливал в это время некую Риту, маленькую, пухленькую, хорошо упакованную брюнетку, ей было двадцать, но она не гнушалась моим кузеном, одиннадцатиклассником. Илья говорил, что у них «всё было» много раз, и рассказывал подробности, из которых следовало, что Чиччолине далеко до Риты. Девушка брата казалась туповатой и косноязычной, но мне было всё равно, пусть кто угодно, лишь бы Дима согласился.
- Хорошо, - легко сказал он. – За мной – вино, за вами – вкусности.
 Мы с Ильёй подсчитали свои сбережения. Их хватило бы на десять вечеринок, тем более что кузен сказал – обильный стол нам ни к чему.
- Это ж не Новый год, когда всю ночь обжираются. Сделаем салат, торт, ну, и чипсами заполируем!
   Илья с Ритой купили продукты, бывшие стандартным набором на подростковых вечеринках: крабовые палочки, кукурузу, майонез, коржи для тортов, сгущёнку, шоколад, мандарины, несколько сортов чипсов. Кухня Погодина, хотя и считалась общественной, была в нашем полном распоряжении. Две семьи, жившие с Димой в одной секции семейной общаги, давно провели себе воду в комнаты и устроили кухни там. Поэтому мы с Ритой спокойно варили яйца для салата, тёрли шоколад для торта, прихлёбывая алкогольный коктейль из оранжевых банок. Настроение было радостным, как цвет банок, как сверкание закатных лучей на морозных узорах окон, как песни, звучавшие из Диминой комнаты.

…Тула и Сыктывкар
Ялта и Краснодар
Над страною звучит московский бит…

- А это что такое? – притворно ужасался Илья, когда Рита толкла в миске грецкие орехи, которые нашёл в своих запасах Погодин.
- Приворотное зелье? С менструальной кровью?
   Мы не смущались, а хохотали каждой его шутке. А шутки, все до единой, были непристойные. Погодин тоже добавил пару острот, более изящных, чем у Ильи, но тоже солёных. Настроение вечеринки получалось особенное, и все это понимали. Я, наверное, была странноватая в тот день – беспрерывно возбуждённо хохотала, пританцовывала, а когда мы переместились в комнату за стол, почти сразу уселась к Погодину на колени. Мне хотелось напиться, хотелось петь. Мне хотелось, чтобы он целовал меня при всех. На мне не было лифчика, чёрная блузка из искусственного шёлка дерзко облегала молодую грудь. Когда Погодин целовал мне шею, я сама нарочно расстегнула почти все свои пуговицы. Дима никогда прежде не видел моих тайн. Его взгляд стал восхищённым и испуганным одновременно.
- Шарлин, котёнок…
   Кажется, он хотел сказать: «Не надо». Но змей-искуситель Илья вскочил с дивана, на котором он вовсю уже лапал свою Риту, и выключил свет. Мы с Димой остались под призрачным сиянием видака. Потом они с Ритой, держась за руки, как два шаловливых малыша, скользнули за дверь. Как я узнала через час, они использовали под свои эротические игрища старую кушетку в кухне, давным-давно выставленную туда кем-то из обитателей общаги. Мы были в лучших условиях – диван, вино на столе, зарубежная эстрада в видаке, как выражался Дима – «песни моего пубертата». Символично, что моё расставание с невинностью произошло под песенку, которая называлась «Шарлин».

I've got to get a message to Charlene. Charlene.
And give the girl an answer to her words.
Answer to her words…
And she's the one for me.
The one. Oh! Oh! A letter to Charlene.

   Дима не подстраивал этого нарочно, ему было не до того. Помню его жаркий любовный шёпот, поцелуи, порхающие по шее и груди. Он был трогательно-нежен, осторожен, предупредителен, как раз то, что нужно для юной девы. С высоты своего нынешнего опыта я понимаю, что мой первый любовник был неумел и не совсем хорош в постели. Но мне тогда не нужны были искусные проникновения, умелое плавание в океане ощущений, когда мужчина уверенно ведёт партнёршу через волны и валы к желанной пристани. Я наслаждалась новыми эмоциями, сознанием посвящения во взрослые тайны. С каким омерзением посмотрели бы на меня матроны вроде моей мамаши, когда я вышла два часа спустя в кухню – растрёпанная, глаза – в чёрных ямах от усталости и размазанной косметики, в одной Диминой рубашке на голое тело. И Рита была такая же, и кавалеры наши ходили в одних трусах и дурашливо посмеиваясь, прикуривали нам сигареты… Разврат, скажете, распад юных душ? А мы были счастливы, и я ни на миг не жалею, что это было.

   Повторение последовало не сразу. Через три дня после достопамятного Валентина умерла прабабушка. Дом переполнился одетыми в траур железнодорожниками, и это несколько смягчило чувство вины, сжигавшее меня изнутри. Я не сделала ничего плохого прабабушке, в день Валентина с нею была свободная от работы мать. Но стыд и тоска заставляли меня реветь, как будто моё грехопадение ускорило смерть старушки. Абсолютно детские чувства, но я ничего не могла поделать с собой. Вспоминала, как спала в одной кровати с прабабушкой до семи лет, как она чесала мне перед сном спинку и рассказывала сказки. Она научила меня читать, вязать крючком, вышивать и печь блины. Я ревела и ненавидела себя, пока не явились железнодорожники. Насыщенный запах горячего металла вызвал привычное отторжение, и я мгновенно успокоилась. Осталась тяжёлая печаль, которая до сих иногда охватывает меня, когда приходит тоска по родным местам, или семейные чем-либо обижают меня…

   Не знаю, сколько дней я не общалась с Димой. В колледж я не ходила, мобильных телефонов тогда не было, а на домашний номер Погодин, конечно, постеснялся бы звонить. Он знает от девочек, что у меня в семье несчастье, думала я. Мысли были вялыми и так тесно перепутанными с липкими нитками вины, что я тотчас отгоняла их. Наконец, прошли похороны и поминки, я вернулась к учёбе, но избегала смотреть в лицо Погодину. Он не понимал. Искал встреч. Старался подойти в буфете, поймать меня после уроков. Ему удалось это в последний день учёбы, в субботу, в холле у гардероба.
- Привет, - сказал он несмело.
Я не отвела глаза. В его голосе прозвучали те самые молящие и одновременно властные нотки, как и в сладком шёпоте в Валентинов вечер. Как и в песенке, которая сопровождала наши объятия. Я не смогла устоять, и собственно, в чём проблема,  спросила я себя. Дима ни в чём не виноват. И я не виновата. Прабабушка болела, ей был восемьдесят один год…
   Дима пошёл провожать меня. Ему было наплевать, что нас увидят вместе преподаватели из колледжа. Он до того соскучился, что схватил меня в объятия в заснеженных кустах за магазином «Мясо», нашей с девчонками импровизированной курилке.
- Димка! – испуганно и радостно крикнула я.
   Песцовая шапка упала с моих волос в сугроб. Мы целовались, нарочно толкались, пока не свалились вслед за шапкой, и долго возились и барахтались в снегу… Я не пошла домой, а сразу свернула к Диминому общежитию. Два часа на диване, который мы не удосужились хотя бы застелить простыней, разбросанная по полу одежда, курение в голом виде на кухне, и снова:
… аnd she's the one for me…
the one… Oh! Oh! A letter to Charlene…

   Это был последняя счастливая встреча. Потому что на следующий раз нас «спалили». И никто не был виноват, только наши собственные самонадеянность, дерзость, влюблённость.
   Мы с Ильёй затеяли вечеринку у себя дома. Всё складывалось как нельзя лучше – все взрослые уходили на суточные дежурства. Вообще-то, они никогда не брали смену одновременно, но в этот раз мать попросили заменить какую-то сотрудницу. Ничего страшного в том, чтобы оставить без присмотра подростков шестнадцати и семнадцати лет, взрослые не видели. Бабушка напекла пирожков с яблоками и с капустой, мать нажарила картошки с колбасой.
- Ну что, Шарлин, - Илья произнёс моё имя с нарочитым французским акцентом, - гуляем, кузина?
   Он немедленно вызвонил Риту и Диму, я понеслась за «бухлом» - дешёвым греческим коньком «Протос», которым все подростки тогда украшали свои застолья. Я была вне себя от счастья. Дима будет у меня дома! Он останется у меня на всю ночь! Мы позавтракаем вместе, как настоящие влюблённые, а может (предел мечтаний!) мы примем вместе душ…

   Если бы люди сохранили свои животные инстинкты – знание резервов организма, тайны рождения и смерти, предчувствие будущего, человеческая история погибла бы в зачатке. Ни одна война, ни одна революция не начались бы, потому что прозрение напугало бы заранее видами крови, гниющих трупов, разрушенных городов. Люди презирают животных, обзывая друг друга скотами, собаками и свиньями. А ведь любая собака или корова  с рождения знает, что такое любовь, рождение, смерть.
   Я не знала. Я думала, что совместный душ находится в предбаннике рая. Сейчас мне известно, что рая не существует, детей приносят сперматозоиды, а душ вместе – пошлая деталь мимолётной интрижки. Не лучше ли было бы родиться с этими знаниями?


   Замок щёлкнул, когда мы четверо, полуголые, курили в гостиной. Не знаю, что сделали бы отец, дед или бабушка, приди тогда они. Но явилась мать – худший вариант. Я услышала её крик-вопрос из прихожей:
- Шура, а кто у нас? Илья!
   Мы заметались по комнате. Илья схватил пепельницу с окурками, выбросил её в сугроб под яблоней и оставил окно распахнутым. Отчаянная наивность! За минуту не может выветриться синее облако, создаваемое  четырьмя персонами в течение двух часов. Погодин схватил в охапку свои джинсы и свитер и прыгнул вслед за пепельницей. Рита осталась. Терять ей было нечего, она лишь со скоростью пожарного натянула джинсы и джинсовую жилетку. Развороченные кровати в моей комнате и – о, ужас, в комнате родителей! - поправлять было некогда.
- Что здесь такое? – пробормотала мать, войдя в комнату в шубе, висящей на одном плече.
   Увидев стол с рюмками, бутылками, объедками, растрёпанную Риту, облако дыма, она перешла с бормотания на яростные вопли.
- Вы что тут вытворяете, сволочи? Алкаши малолетние! Твари! Пошла вон отсюда, шлюха!
   Это относилось к Рите, и пока Илья заступался, а его возлюбленная выбиралась из-за стола, я шмыгнула прихожую, схватила Димины ботинки, куртку, шапку и выбежала на улицу. Он как раз успел к калитке – крался, как партизан, за кустами крыжовника.
- Спасибо, зайчик!
- Беги, беги!
   Сердце тряслось от ужаса. Если мать узнает о моей связи с преподавателем – всему конец. Любви, карьере Погодина, моему обучению в колледже, моей свободе… Я вбежала в дом и застала мать беснующейся, Илью – унизительно бегающим за ней по пятам. Мать сдирала с кроватей простыни и с омерзением швыряла их в бак для грязного белья. Около собственной кровати она обнаружила завязанный на узелок презерватив с белой субстанцией. Я думала, мать разобьёт паралич. Она побагровела и заорала:
- Уберите это! Свиньи грязные, ублюдки поганые!
   Илья (в общем-то, хозяин «маленького резинового друга»), незаметно спрятал позорную улику в карман джинсовки. А мать с удвоенной яростью набросилась почему-то на меня:
- Шалава, тварь, скотина! Вот зачем ты из школы ушла? ****ью стать мечтала? Курица твоя вонючая чесалась? Я тебя, гадину, завтра к гинекологу отведу! Пусть мазки возьмут. Может, ты уже сифилисная!
- Мам, тебе не стыдно? – презрительно спросила я.
   Моё презрение к ней граничило с брезгливостью. Я вдруг вспомнила, что мать никогда не смотрела фильмов о любви. Она немедленно переключала канал, если видела целующихся актёров. И сама никогда не целовала ни меня, ни отца. Со мной никто в семье не нежничал. Кроме прабабушки… Зато мать часами обсуждала со своими подругами по телефону какие-то анализы, придатки, трубы. Брошенное мне слово «мазки» звучало в этих беседах едва ли не чаще всего.
- Мне должно быть стыдно? – завопила она. – Ты в шестнадцать лет кобелей в родительский дом водишь, а мне – стыдиться? Хотя да, от такой дочери стыдно! Проститутка!
- Не смей меня обзывать! – вскипела я. – Ты хоть знаешь, что это слово значит? Для тебя все, кто получает удовольствие от секса – проститутки! Потому что ты сама – фригидная…
   Она влепила мне такую затрещину, что голова загудела. Я отлетела к стенке и чуть не упала. Мать была вдвое крупнее меня. Я прижала ладонь к лицу и обнаружила, что у меня разбит нос. Кровь струилась на лимонно-жёлтую кофточку, которую именно в этот вечер подарил мне Погодин.
- Ах ты, сволочь, - пробормотала я, - да чтобы я осталась с тобой хотя бы на минуту после этого…
   Я бросилась в прихожую, трясущимися руками застёгивала сапожки и шубу, а Илья и мать кричали друг на друга.
«Тёть Оль, я всё понимаю, но зачем руки распускать?», «А ты слышал, что она говорила?», «А если она под поезд бросится?», «Если дура, пусть бросается»…
   Последнее, что я слышала, был крик матери: «Илюша, не выпускай её!».
Я бежала не к мостику, а вверх по холму, у подножия которого стоял наш дом. Снега было мне по пояс. Очень скоро я завязла и остановилась. Кругом на снегу пылали кровяные пятна. Лицо, мокрое и горячее от слёз и крови, кусал мороз. Я взяла комок снега и прижала к носу.
- Шурка! – послышалось снизу пыхтение.
   Илья лез сквозь снег, без шапки, без куртки.
- Шурка, хорош тупить, пошли домой. Она уже притихла. Умывается в ванной и воет.
- Я не пойду, - сказала я сквозь кровавый снег, - я не могу её видеть.
- Понимаю, - горестно пожал плечами Илья, - вам бы, действительно, сегодня лучше побыть по отдельности. Чтобы мозги на место встали у обеих.
- Ты что, считаешь, она права? – тотчас закипела я.
- У неё шок, - Илья сделал рукой причудливое движение, - представь, что должен испытывать бывший коммуноид при виде группен секс с участием его ребёнка.
- Из неё просто вылилось дерьмо, которое она копила против меня всю жизнь. Нет, Илюш, я сегодня домой не пойду. Пусть подумает над своим поведением!
   Илья не настаивал. У него тоже был шок от нашего с мамашей взрыва. Мы же никогда не ссорились открыто. Никто в нашей семье не размахивал кулаками и не употреблял грубых слов.
«Приличная, ёшкин кот, семейка, - думала я, - никто никого не целует, все друг друга тихо презирают».


   Илья уговорил меня спуститься с холма, преодолеть который было бы под силу только Роальду Амундсену. Я прошла мостик, пересекла ненавидимый мною вокзал. Кровь из носа остановилась, я застегнула короткую шубейку и пригладила волосы. Пора было подумать, куда направить свои стопы. Идти к Погодину не подразумевалось с самого начала. Во-первых, скоро мать начнёт обзванивать  моих подруг. Кто-нибудь из девчонок может болтнуть о преподавателе музыки. Я не хотела подставлять Диму и давать матери лёгкий шанс. Ни у одной близкой подружки ночевать нельзя было по той же причине.
   Я не могла пойти ни к бабушке по материнской линии – она жила в другом городе, ни в общежитие колледжа. Хорошим вариантом была бы гостиница, но кто, чёрт побери, в этом мире, созданном для взрослых негодяев, пропишет подростка без родителей?
   К тому же, у меня было мало денег. Я впопыхах схватила с вешалки сумку, с которой ходила в колледж. А кошелёк остался в большой сумке, предназначенной для магазинов. Я же бегала за «Протосом» и сладостями…
   В карманчике школьной сумки лежало несколько купюр. У меня один выход, подумала я, пойти в какой-нибудь бар и торчать там до утра. На пиво и чипсы хватит.


   Баров в нашем городке было шесть или семь. Ближе всех по расстоянию находился красивый и дорогой «Бурый медведь», но моих средств на него не хватило бы. Остальные заведения располагались в центре городка, а мне с зарёванным лицом и в окровавленной кофте совсем не хотелось показываться на глаза знакомым. Оставался только «Огонёк», небольшой бар в так называемых «Рябинах», бывшем заводском посёлке. Десятка три двухэтажных панельных домиков в рябиновой роще в послеперестроечный период обросли торговыми палатками и киосками. «Рябины» располагались на трассе. Бар «Огонёк» поэтому посещали, в основном, проезжие. Тем более, рядом имелась автозаправка.
   Путь до «Рябин» был неблизкий, но это оказалось полезным. Я успела остыть. Выветрились остатки алкоголя. Щёки просохли, нос и губы приняли нормальную форму. Сейчас, конечно, моё лицо не восстановится за четверть часа от сильного плача. Но юным мордочкам не страшны никакие невзгоды. Подойдя к освещённой витрине какого-то магазинчика, я вынула из сумки косметичку,  зеркальце, вытерла остатки размытой косметики, слегка подкрасила глаза и губы. Потом достала сигареты и закурила. Из магазина вышла моя преподавательница математики. Мне было всё равно, что она видит меня курящей. Я дерзко повернулась к ней лицом. Мне всё было безразлично в тот странный вечер.

   Над столами «Огонька» висели красноватый от светомузыки полумрак и табачный дым. Только за двумя столами сидели посетители – дама с кавалером, обоим лет по сорок, и мужская компания из четырёх человек. Я подошла к стойке прямо в шубе и заказала банку джин-тоника и пакет чипсов. Толстую тётку за стойкой не смутили ни мой юный возраст, ни верхняя одежда. Она взяла деньги, сунула мне в руки заказ без подноса и отвернулась к мутному мини-телевизору на шкафу.
   Я сложила свои вещи на стол в углу и сразу прошла в туалет. При свете тусклой лампочки я сняла кофточку и осторожно смыла кровь. Пришлось потом надеть мокрую кофточку, а сверху шубу.
 «Высохнет, - думала я, - в зале жарко».
   До сих пор ощущаю странно размеренный, холодный ритм своих мыслей в тот вечер. Безразличие, овладевшее мною, как будто заморозило моё лицо, сделало движения рук деревянно-кукольными. Я сидела спиной к залу, отхлёбывала из банки, курила, стряхивала пепел в жестянку, заменявшую пепельницу. Голоса и приглушённая музыка сзади звучали, как шум моря.
- Можно вас на танец? – спросил мужской голос.
   Я обернулась. Какая-то рожа, не сильно, вроде бы, пьяная. Лет ста или ста пятидесяти, как показалось мне. Карие выпученные глаза. Белый пуловер под расстёгнутой дублёнкой
- Не танцую, - коротко ответила я.
- А почему? Настроение плохое? Много курите, гадость химическую пьёте… Может, я развеселю?
- Извините, я хочу быть одна, - я говорила почти с той же злобой, как с матерью.
- Я сейчас закажу коньячку и горячего.
- Отвали от меня, а?! – крикнула я и вскочила.
   Почти сразу же встал мужчина в компании из четырёх человек. Он в два шага преодолел расстояние между столиками и отодвинул плечом типа в белом пуловере.
- Смылся отсюда, живо!
   Приставала подчинился. Пробормотал что-то и растворился в тёмном проёме входной двери. Может, мой спаситель – бандит, местный авторитет, подумала я. Лёгкий алкоголь из банки, лёгший на предыдущие коньячные «дрожжи» именно сейчас ударил в голову. Стало смешно. Вот прибалдела бы мамочка, узнав, что из-за её развратной дочери возникли криминальные разборки.
- Отдыхайте спокойно, - сказал «авторитет», и вернулся к своей компании.
   Через пару минут я прикончила банку и пошла к стойке за новой. По пути я смогла рассмотреть посетителей бара. Сорокалетняя парочка продолжала ворковать о своём, накачиваясь дешёвым вином. Кажется, они даже не заметили конфликтного инцидента. Четверо в центре зала были, конечно, совсем не бандиты. Неброско одетые, не молодые, не старые, двое русских, двое кавказцев. Мой спаситель был из русских. Ржаного цвета волосы, лицо с правильными чертами, широкие плечи. На нём был тонкий тёмно-красный свитер. Чёрное пальто висело на спинке его стула.
   Я вернулась к своему столику, откупорила банку, зажгла новую сигарету. Что делает сейчас мать, злорадно думала я. Что делает сейчас Дима, тотчас тоскливо заныло в голове.

- Девушка, - сказали сзади, - уже поздно. Тебя отвезти домой?
   Я обернулась. Зал был пуст. Когда-то ушла немолодая парочка, исчезли кавказцы и русские. Нас в баре было трое – толстая барменша, дремавшая у телевизора, я и мужчина в тёмно-красном свитере.
   Сколько же времени прошло? Кажется, я заснула головой на столе. Бар напоминал тёмный аквариум с голубой водой из сигаретного дыма и красной подсветкой.
- Где ты живёшь, в этом городе? – спросил мужчина.
- Неважно, - ответила я, - вас это не касается.
   Он сел рядом со мной – спокойно, прямо, никакой дурацкой улыбки, никакого заигрыванья во взгляде. Глаза у него были, кажется, серые или зелёные, в аквариуме не разглядишь.
- Я же вижу, у тебя проблемы. Не будет молодая девочка сидеть одна в баре в два часа ночи. Давай отвезу тебя домой или к подруге. Приставать не буду, обещаю.
- Какое благородство! – усмехнулась я. – Именно так действуют все маньяки, вы в курсе? Находят обиженную жизнью девушку в момент душевного непокоя.
   Он усмехнулся, и я увидела, что он довольно молод. Старше Погодина, конечно, но не дядька, не старпёр вроде моего отца. Лет тридцать, да. Значит, ещё не сволочь.
- Я не могу показать справку о том, что я не маньяк. Но бар в шесть утра закроют на уборку. Ты выйдешь и точно напорешься на какую-нибудь скотину. Здесь трасса рядом.
- А у вас можно переночевать? – нахально спросила я.
   Он засмеялся, и стал ещё моложе. И красивее. Я отметила, что у него белейшие зубы, брови вразлёт и нос, как греческим скульптором сработанный. Как украшает некоторых людей смех!
- Поехали, - сказал он, - отчаянная девчонка.

   Его машина стояла в нескольких метрах от «Огонька». Снегопад начался, наверное, пару часов назад, белый слой на машине был тонок. Следы людей и машин ещё не засыпало окончательно, в свете фонарей они выглядели, как синие узоры на белом меху. Мой неожиданный друг отпер «Джип», усадил меня рядом с собой и стал прогревать машину.
- А где ваши друзья? – спросила я.
- Уехали по домам час назад.
- А вы остались из-за меня?
- Ну да. Сказал «а», скажи и «бэ». Взялся опекать, так уж до конца.
- У вас, может, маленькая дочка есть? – спросила я чуть насмешливо.
- Моя дочка получит по жопе, если будет по ночам сидеть в забегаловках, - так же иронически отозвался он, - но детей у меня пока нет.
- А жена?
   Он посмотрел мне в лицо и сказал спокойно:
- Будешь себя нормально вести – возьму тебя на эту должность.
   Я не успела ответить. Кто-то постучал в окно «джипа» со стороны водителя, он приоткрыл стекло, и я услышала чужой мужской голос. Человек говорил на неизвестном языке, смеялся и махал рукой. Мой внезапный друг ответил на том же языке, звуки которого ударили меня по ушам, словно взрыв. Сам голос его изменился от этой гортанной грубой речи. Даже алкоголь в крови не ослабил моего страха. Так перекликались торговцы на рынках. Так бормотали парни, толпящиеся на центральных улицах нашего городка. Так разговаривали шумные посетители баров, услышав которых, мои подруги восклицали: «Пошли отсюда!».
Значит, он кавказец?
   Джип уже двинулся вперёд, сквозь летящий с чёрного неба снег.
- Меня зовут Руслан, а тебя? – спросил он.
- Шарлин, - голос у меня был неживой.
- Не русское имя.
- А у вас русское. Странно.
- Что странно?
- Но вы же…
- А у нас бывают такие имена, - спокойно сказал он.
   Он повернулся и посмотрел на меня в упор.
- Ты что? Боишься? Перестань. Если б я не заговорил по-нашему, ты бы и не думала.
- Вообще-то, да, - сказала я, - у вас ни малейшего акцента.
- У вас тоже, - сказал он, - совсем нет французского акцента, мадемуазель Шарлин.
   Мы одновременно засмеялись, и мой страх испарился так же мгновенно, как и возник. Какого чёрта, подумала я. Мне сегодня всё до лампочки, даже прикольно подружиться с «чёрным», который вовсе не чёрный. Вот мамаша взбесилась бы, если б узнала!
- А кто ты, армянин? – спросила я.
Перейти на «ты» после общего смеха было совершенно естественно.
- Даргинец.
- А я на самом деле Шура. Только имя противное. Мой парень зовёт меня Шарлин.
Мы ехали недолго. Кажется, минут десять, но меня укачало и замутило, чего никогда прежде не бывало в транспорте.
- Ты пила на голодный желудок, - сказал Руслан, открывая дверцу с моей стороны, - если тошнит, не стесняйся меня.
- Меня не тошнит. Просто башка кружится.
- Она протестует против твоего поведения.
   Он приложил комок снега к моему лбу. И держал меня, прислонив к себе, минут пять, пока я не пробормотала:
- Вроде прошло…
Дурнота выветрилась, остались слабость, дрожь в коленках и пальцах. Я чувствовала запах крепкого мужского одеколона – смесь ароматов дубовой коры и – странно! – сухой розы. Табаком от Руслана не пахло. Рука, державшая мою позорно трясущуюся лапу, была очень горячая.
- Тогда идём.
   Мы пошли к дому. Я только сейчас заметила, что «джип» стоит в просторном дворе, обнесённом каменной оградой. В двухэтажном здании не светилось ни огонька.
- Это твой дом? – спросила я.
-  Мой и только мой. Там никого больше нет.
   Он это говорил в успокоение, а я, напротив, начала трусить снова. Маньяк-убийца? Псих? Заблокированные двери, противошумовая изоляция… Нам много рассказывают об этом в средствах массовой информации, с каждым годом всё больше. Но никто не поведает о том, как человек забрал растерянного и несчастного подростка из вертепа, усадил в тёплой кухне и разогрел суп… Наверное, так просто не бывает.
- Ты не возись из-за меня, - сказала я, пока он мелко резал зелень.
   Голос мой звучал виновато. Я уже отрезвела, устала, страшно хотела спать и есть, между прочим, тоже.
- Я сам голодный. В той забегаловке ничего не съел, кроме пары кусочков сыра. Мы там чисто по делу собрались.
  Руслан налил суп в две тарелки и поставил их на стол. Тарелки были как в любом доме, разве что не белые, а красно-оранжевые, и это мне понравилось. Тёплые цвета грели душу. И суп пылал красными и багровыми оттенками. Настоящая «бомба», как сейчас модно говорить, с большим количеством специй и мяса неизвестного мне вкуса.
- Это что – барашек? – догадалась я.
   Подсказку дали блюда-барельефы, развешанные над плитой и столом. Горные равнины, белые бараны, пастухи в чёрных бурках. Башни и  крепости, мостики над пропастями, в которых бурлили сизые реки.
- Да, - ответил он. – Никогда не пробовала, что ли?
   Я качнула головой.
- Ты совсем молоденькая. В каком ты классе?
- Я учусь в колледже.
   Он улыбнулся.
- Будущий педагог? Как-то странно ассоциируется с твоей сегодняшней вечеринкой. И по одёжке видно, что родители – не забулдыги.
   Он хотел знать, кто я и что со мной случилось. А мне почему-то стыдно было рассказывать. Мне казалось, что он встанет на сторону моей мамаши. Кавказцы, они же по средневековым правилам живут. Девичья честь, и прочая туфта. В то же время, не хотелось, чтобы он считал меня дешёвой шалавой, проводящей все вечера в кабаках.
- Руслан, а можно у тебя курить? – спросила я, глядя в стол.
- Прямо по старой русской шутке – «Девушка, дай, милая, напиться, а то так жрать хочется, что аж переночевать негде!», - Руслан засмеялся, но вытащил из полки большую керамическую пепельницу, тоже явно кавказского происхождения и поставил передо мной.
- Кури. Ко мне часто друзья заходят. Все курящие, приходится терпеть.
- А ты? – я втянула дым и прищурилась. – Давно бросил?
- Я и не начинал.
   Он подошёл к плите поставить чайник, и, стоя ко мне спиной, велел:
- Ну, не сиди молча, рассказывай.
   При этом он вдруг стянул через голову свитер, оставшись в чёрной майке-борцовке. И слова полетели из меня сами собой. Точно такая майка была у Димы. Точно так гибки и изящны были его плечи. Нет, не так. Руслан превосходил Погодина… не мускулатурой, они оба не выглядели бы «качками». Просто имелось в осанке моего внезапного друга нечто твёрдое и одновременно гибкое. Грация зверя из породы кошачьих. Не льва, не тигра, ну, и не дворового мурзика.
   Леопард. Только я подумала это, он обернулся и пошёл к столу. И я увидела необычную татуировку  на правом предплечье – леопард, изготовившийся к прыжку. Татуировка была не синяя, как у бывших зэков, а цветная, редкая по тем временам.
- Значит, ты считаешь, мать тебя обидела? – спросил Руслан, поскольку я замолкла и рассматривала леопарда.
- Ну, а ты, конечно, думаешь, это я такая мерзавка, шлюха, не уважаю родителей?
- Это твои собственные мысли, - усмехнулся он, - наполовину. И наполовину ты права. Так же, как твоя мама.
- Я знаю, я не должна была приводить Димку домой, - хмуро забубнила я, глядя в стол, - это Илюха всё затеял. Я, как дура, вечно введусь на его примочки…
- И не только на его, - сказал Руслан.
Встав, он взял с полки пёструю жестянку и насыпал из неё в тарелку шоколадного печенья. Я с удивлением проследила, как скользнули блики света на его гладкой коже, как изогнул спину вытатуированный леопард.
- Пей чай. Ты повелась на своего преподавателя, а это гораздо хуже. Нет, не с твоей стороны, ты ещё не совсем взрослая. Не обижайся. Погодин твой – козёл. Спал с девочкой, и её же подставил.
- Это был не просто секс, как ты не понимаешь?! – мгновенно рассердилась я. – Не ради разврата… мы полюбили друг друга! Разве так не бывает?
- Бывает, - Руслан откусил печенье и посмотрел мне прямо в глаза, от чего я вдруг ослабела, словно все кости в теле растаяли.
- Но нормальный мужик понимает, что с любимой девушкой не трутся по общагам и чужим квартирам. Почему он не женился на тебе?
- Но я… мне нельзя замуж. Мне только шестнадцать.
- Интересная логика. Замуж нельзя, а трахаться можно?
- Все так делают, - упрямо сказала я и зажгла новую сигарету, - я знаю ваши там кавказские заморочки – невеста девственница, за неё калым платят. Извини, у нас Европа, скоро двадцать первый век.
   Руслан засмеялся, и снова стало видно, как он хорош собой. И цвет глаз его я определила точно, и поняла, почему ослабла от его пристального взгляда. Тёмно-жёлтые, истинно кошачий цвет. Когда-то я читала, что люди с «глазами тигра» опасны.
- Наши тоже цепляют шлюх и водят их по углам и общагам, - сказал Руслан, - но никто не считает это любовью. Просто… выброс гормонов.
- Ты тоже так делаешь? – дерзко спросила я.
- Нет, - так же вызывающе ответил он, - зачем мне шлюхи и грязные углы? У меня есть собственный дом и любовница.
   Лицо у меня поневоле стало сердитым, потому что я ощутила страшный удар ревности. Как будто этот парень чужой нации и странных убеждений был моим возлюбленным.
- Русская? – презрительно спросила я.
- Белоруска.
- А что же не своя? Нельзя? Братья-кузены башка отрэжут?
- Перестань дурачиться, - сказал он хмуро, но не обиженно, - она замужем. Муж пьёт. Ласкового слова не скажет, не говоря уж о большем. У неё двое детей, три  палатки на рынке. Работает целыми днями и хочет просто отдыха для души и тела. Это не любовь, да. Но это и не гадость.
   Мой гонор сдулся, и Руслан это сразу заметил. Он вдруг положил ладонь на мою руку и спокойно завершил эту невозможно длинную ночь:
- Ты правильно сделала, что ушла сегодня из дома. Мама твоя остынет и поймёт, что обидела своего ребёнка. И ты поймёшь, что обидела её. Своим нельзя причинять зло. Идём, я тебе покажу твою спальню.
   Не помню остатка ночи и провального чёрного сна без сновидений. Помню пробуждение – поздним утром, почти днём. Я открыла глаза навстречу нежному солнцу из окна и сразу ощутила голод, тоску и страх. Зачем я здесь? Что с Димой? Даже мать мне уже было чуть-чуть жалко.  На меня безучастно взирала дорогая мебель тёмного дерева. На раме большого зеркала резвились голые девушки в венках из винограда. Я почему-то вспомнила андерсеновских Пастушку и Трубочиста. Они хотели бежать в широкий мир. Совсем как я – глупо и неудачно. Эту сказку читала мне прабабушка. Вот кто смог бы пожалеть меня сейчас… Я почувствовала, что слёзы лезут на глаза, и поспешила выбраться из постели.
   На мне была красная мужская футболка, величиной с мини-платье для девушки моей комплекции. На ногах – чужие вязаные носки белой шерсти. Когда Руслан дал мне эти вещи, и как я переодевалась и ополаскивалась перед сном, помнилось весьма смутно. Но я нашла дорогу в ванную. Мои лифчик и трусики успели высохнуть на горячей трубе. На раковине я обнаружила «свою» зубную щётку – Руслан дал мне новую, даже не распакованную. У меня часто ночуют друзья и дальние родственники, пояснил он.
   Я чистила зубы и рассматривала заинтересовавшую меня ещё ночью вещицу. На чёрной полочке под зеркалом (вся сантехника была чёрная) лежала овальная лиловая ракушка. Я взяла её в руки. Рисунок скачущего барана и надпись золотом “Aries”. Знак зодиака, Овен, по-английски. Если это знак рождения Руслана, то мне снова не повезло. И отец, и мать мои были Овны, я знала упорство, жёсткость и отчаянное самолюбие этого типа людей.
   Возвращаясь из ванной, я услышала снизу шум нескольких мужских голосов. Родственники, друзья Руслана? А может, милиция, которая разыскивает меня? В любом случае следовало одеться. Лимонную блузочку, вчера осквернённую неправедно пролитой кровью, я прижала к лицу, задыхаясь от внезапного прилива тоски. Я одна на свете. Я сирота, проклятая родителями и брошенная возлюбленным. Стоячие часы за моей спиной пробили полдень. Я обернулась и, как заколдованная, замерла, наблюдая движение фарфоровых фигурок, танцующих на латунном диске под циферблатом. Две девушки и два юноши в старинных немецких нарядах покружились  под тонкий звон, три раза сошлись парами, выстроились шеренгой и с последним ударом уплыли внутрь часов.
- Обалдеть, - прошептала я.
   Уже с лестницы я отчётливо услышала голоса, говорящие на страшном гортанном языке, так напугавшем меня вчера. И Руслан разговаривал. И смеялся, недобро и презрительно, как показалось мне. «Прикинулся порядочным, заманил, а теперь отдаст своим головорезам… пустят по хору и выкинут в лесу».
   Мы страшно боялись кавказцев после двух нашумевших в городке случаев. Сначала девчонка из соседнего района, учившаяся в моём колледже не дождалась рейсового автобуса и села в попутку с кавказскими парнями. Она пропал без вести, и лишь полгода спустя её труп нашли в лесу – челюсть сломана, череп пробит. Убийц не поймали, потому что никто из людей, стоявших с жертвой на остановке, не удосужился взглянуть на номер их авто. Вторая история была менее трагична – две девушки остались живы, но весь колледж (опять мой колледж!) смотрел на них, как на прокажённых. Они вышли поздним вечером из кинотеатра и приняли приглашение незнакомых кавказцев «выпить кофе, послушать музыку». Наивных дур завезли в некий дом на окраине городка и всю ночь «пускали по хору». Они даже родителям не рассказали, милиция вообще не упоминалась. Только подруги по общежитию видели их наутро – бледных, страшных, в истерзанной одежде, заляпанной кровью и спермой…
   Я шла вниз, предполагая, если что, пустить в ход складной ножичек, подаренный мне Ильёй. Убить не убью, но без потомства или без глаз оставлю!
    Внизу, в холле, сидели трое. Пахло свежим кофе, бормотал телевизор. Руслан стоял лицом к лестнице, и первым увидел меня.
- А, ты проснулась? – обычным голосом воскликнул он. – Пойдём, я тебя покормлю.
   Я спустилась вниз, с опаской глядя на черноволосых мужчин. Ножичек нагрелся в руке, втиснутой в карман джинсов-«резинок». Мужики вовсю пялились на меня. Были они молодые и, наверное, симпатичные, но мне показались страшнее чертей.
- Здравствуйте, - вежливо сказал один из них.
- Здрасьте, - буркнула я, и шмыгнула в кухню за Русланом.
   Руслан поставил на огонь турку с кофе, подвинул ко мне что-то вроде красного казанка:
- Накладывай себе сколько надо, тарелки в шкафу, знаешь где.
   В казанке оказалось килограмма три жареных колбасок неизвестного мне вида. Благоухали они так, что моя голодная и мутная от страха голова закружилась. Я схватила из шкафа тарелку, наполнила её чуть не с верхом и набросилась на еду.
- А чего руками-то? – засмеялся Руслан. – Так уже и в аулах не кушают!
    Последнюю фразу он произнёс нарочно с кавказским акцентом. Я непроизвольно захихикала. Он подал мне вилку, поставил тарелку с хлебом двух сортов – серым и типа лаваша. Я подумала, что вся сидящая в холле бригада уже отзавтракала до меня.
- Это твои родичи? – спросила я, махнув вилкой на дверь.
- Приятели и земляки. Часто пересекаемся по бизнесу. Я им сказал, что ты дочка моего партнёра из Москвы. Мама у тебя русская, отец – чеченец. Отец, типа, по делам сюда приехал, с тобой.
- А чего чеченец-то? – неприязненно спросила я. – Лучше б сказал – армяшка или грузин.
   Его улыбка на секунду поблёкла, но ответил он не менее добродушным тоном:
- Ладно, ты кушай, пей кофе, я пойду с людьми закончу. Включить тебе?
   Он показал на маленький телевизор, висящий на стене у двери. Вчера я не заметила этого чуда, имеющегося в те годы только у москвичей или тех, кто разбогател, «возя сумки с Польши».
   «Богатенький Буратино, - думала я, щёлкая пультом телевизора, - они все, суки, богатые».
   Ещё я, усмехаясь, подумала, что стоило бы застрять у Руслана подольше. Сладкая жизнь вдали от колледжа, и пусть родители сходят с ума. Впрочем, мне тут же стало стыдно и тошно. К родителям я уже испытывала жалость, особенно к отцу, который в омерзительном скандале не участвовал. И как я могла, хотя бы мысленно, приобщить к «сукам» единственного человека, который помог мне в несчастье? Я сама сволочь, думала я, стирая невольно налезающие на глаза слёзы. Я никого не люблю и не уважаю. Эгоистка, чёрствое бездушное ничтожество…
- Что за слёзы? – воскликнул Руслан, возвращаясь в кухню.
- Ничего, - пробормотала я.
- Страшно возвращаться домой?
- Нет, - ответила я, - просто нехорошо на душе.
   Он вдруг положил мне ладонь на лоб и сверху заглянул мне в глаза.
- Не думай о себе плохо, - сказал он, - ты совершила несколько ошибок, но не одна, а вместе со взрослыми.
   Он сел за стол и потянулся, закинув руки за голову.
- Хочешь, позвони домой. Скажи, что ты в порядке. Если нормально отреагируют, отвезу тебя домой. Если наорут, оставайся ещё.
- Навсегда, что ли? – нервно усмехнулась я.
- Можешь и навсегда. Я бы из тебя сделал человека.
   Мне не понравились нотки самодовольства в его голосе. И смотрел в глаза он страшновато… слишком властно. Я решила вернуться домой в любом случае, но всё-таки пошла в холл, где заметила телефонный аппарат.
- Алло! – отозвался отец. – Кто? Говорите.
- Папа, это я, - мой голос сам по себе сделался шершавым и жалким.
- Сашка, - крикнул он, - ты где? За тобой приехать?
- Не надо. Я сама доберусь. Если мать не будет беситься… я не хочу снова по морде получить.
- Иди домой, - сказал отец, стараясь говорить якобы сердито, - всё будет нормально. Не доводи деда с бабкой до инфаркта.
   Он не злится, поняла я. Он страшно рад, и дед с бабушкой тоже не поддерживают мать. А та гнёт свою привычную линию. Никогда не просит прощения. Никогда не уступает. Может не разговаривать по неделе. Отец, вообще малопьющий, бывало, уходил в запой от её бойкотов.
   «А по фиг мне! - со злобой подумала я. – Чихать на её заскоки. Пусть молчит. У меня есть отец, дед, бабушка, Илья и, главное, Дима».


   Руслан довёз меня до переулка, впадавшего с севера в вокзальную площадь. Я сама так попросила. Не хватало ещё, чтобы знакомые увидели в машине с «чёрным», наверняка кто-нибудь знает его в нашем маленьком затхлом городке.
- Ну, спасибо за всё, - сказала я, глядя на Руслана не прямо, а искоса.
Мысли были на четверть дома, на три четверти – с Погодиным.
- Я пошла.
- Постой.
   Он протянул мне картонный прямоугольник. «ЗАО «Хамис», Р. Алхазов, тел. (8)48431 3-15-45»
- Звони, если что.
- Спасибо, - пробормотала я.
   Внезапно гортань сдавило небывалым стыдом и жалостью. Так не было при мыслях о матери или Диме. Я снова почувствовала себя грязной тварью, эгоисткой, использующей людей, как тряпки. Резко повернувшись к Руслану, я влепила ему отчаянный поцелуй – между носом и левым глазом. Часть слёз попала ему на лицо, он, конечно, почувствовал их, но промолчал. От заснеженной липы на пересечении переулка с площадью, я обернулась. Руслан помахал мне из машины. Я помахала в ответ.


   Я не писатель, а переводчик, и подобие литературного стиля в своих записках могу объяснить лишь многолетним опытом работы с чужими текстами. До мастерства мне далеко, я прекрасно осознаю это, и всегда останавливаю похвалы друзей и мужа, когда они пытаются льстить моим писаниям. Я не умею создавать интригу в рассказе, не способна искусно взвихренные кульминации превращать в широко разливающуюся волну развязки. Так и здесь, даже малоопытный читатель понял уже, что у бунтующей девчонки-подростка возникла связь с кавказцем.
   Возникла. Но не банальный любовный роман я хотела написать, не эротическую сказку представить публике, чего только не читавшей в наши дни…
   Во-первых, прошло около полугода, прежде чем я снова увидела Руслана. Я редко вспоминала его. Голова была занята другим. Конфликт с матерью рассосался сам собой, как небольшой нарыв. Она даже не объявила мне обычного бойкота. Разговаривала ровным тоном. Но в глазах её читалось презрение, которого она не избыла никогда, с годами презирая меня всё больше и больше. И, наверное, мысленно казнит себя, за то, что родила и воспитала такое ничтожество, как я.
   Мне не важна была мать. Куда сильнее ранило предательство Погодина. Самое настоящее, грязное и подлое предательство. Пусть с точки зрения ханжей я была распущенной девчонкой, растоптавшей всяческую мораль. Но Погодин поступил куда хуже. Нельзя завлечь полуребёнка иллюзией любви, одурманить его чувства, поиграть его сердцем, а потом выбросить это сердце на съедение собакам.
- Шура, - сказал он, глядя в обшарпанный пол училищного коридора, - мы должны… я должен…
   По одному только слову «Шура» я поняла, что всё кончено. Шарлин умерла для него. Есть Шура Спиридонова, студентка первого курса. Чужая девушка стандартной наружности и обычного для подростка вызывающего поведения.
- Ты что, бросаешь меня? – жёстко спросила я.
- Понимаешь, - он поднял глаза, и я заметила, какие они жалкие, слабые. Глаза шелудивой дворовой собаки, которой даёшь кусок, а она трусливо тяпает тебя за руку.
- … мы перешли за грань. Это становится опасным, и для тебя, и для меня…
- Мои родители ничего не знают, - сказала я, - они не выясняли.
   Я говорила это, хотя уже знала – я сама брошу его. После этого собачьего взгляда, после трусливой дрожи губ. Я не смогу любить козла,  который спал с девочкой, и её же подставил. Слова Руслана прозвучали внутри меня, даже не в голове, а где-то за грудиной.
- Они будут следить. Родители не успокоятся после такого… они узнают и сообщат директору колледжа…меня уволят по статье… а у меня, Шур, одна мама, и она небогатая, учитель музыки…
   Я повернулась и пошла к выходу. Даже тогда, рыдая и презирая этого урода, я надеялась, что он побежит вслед за мной или хотя бы крикнет: «Шарлин, стой!».
   Нет. Он просто повернулся и пошёл прочь от меня. Я обернулась и глядела ему вслед. И ревела, и все девушки, выходящие из здания, испуганно и сочувственно смотрели на меня.
   Это была страшная ситуация. Я не могла посещать колледж из-за невозможности видеть Погодина, и не могла бросить учёбу, чтобы не доставлять родителям злобной радости. Я не могла ни с кем разговаривать – страшная тяжесть тоски постоянно давила на лоб, глаза, губы. Мне хотелось повернуться спиной ко всему свету, закутаться в одеяло и спать, спать, спать… Что я и пыталась делать, приходя домой из колледжа. Я лежала, замотавшись в одеяло, как в кокон, и ничто не интересовало меня – ни музыка, ни болтовня с Ильёй.
    Потом девчонка-однокурсница по дороге с «практики»  угостила меня слабоалкогольной шипучкой. Я и прежде пробовала баночные коктейли, но этот оказался особенно приятен на вкус. Странное сочетание кислого, сладкого и горького вкусов показалось очень интересным, а химические иллюзии энергии и счастья мгновенно выгнали тоску. После коктейля мы с девчонкой покурили, и я почувствовала внутри себя силы, которые всегда возбуждали моё жизненное начало: смелость, вызов, желание быть «не такой, как они».
- Да пошёл этот Погодин в болото! – сказала я вслух, хотя уже шла одна по знаменитому мостику от вокзала. – Из-за говна страдать… я его сделаю! Он сам из-за меня утопится… в канализации… там ему место, уроду!


   Не стоит думать, что я превратилась в коктейльную алкоголичку. Это был просто толчок, внутреннее желание организма избавиться от ненужного. Я сбросила с себя Погодина, как ветхую провонявшую одежду. Мне нужен был заменитель страсти. И я набросилась на английский язык.
   Прежде эти книжки в серых, голубоватых и травянисто-зелёных обложках были оружием против моих отсталых родителей. Теперь они стали средствами борьбы  против любовного наваждения. Обложившись словарями, я выписывала и заучивала наизусть лексические группы, переводила, кроме того, что задавали в колледже, рассказы, сказки и даже стихи. Сохранилась тетрадка с  моими собственными стихами на английском. Наивно подобранные слова, большинство рифм – неточные. Но одно из них на тогдашнем фоне кажется странным.

When I sleep under cold stars
In the singing of nightingales
I don’t hear the noisy cars,
I don’t whisper my secret prays
In my dreams I can touch your hand,
Walk with you in a slow dance,
In the stream of the sunlight, and
Be forever between your arms
We can play snowballs at night,
Watch the bridges of Petersburg…
But the sky becomes pink and white,
I wake up in the rain and fog
If I could I will mix the world:
Falling snow and minarets,
East and West, destitution and gold…
Maybe, we can together? Let’s!

(Даю приблизительный перевод, прозой в строчку, потому что рифмовать собственные глупости спустя пятнадцать лет… хм!
Когда я сплю под холодными звёздами, в пении соловьёв, я не слышу шумных машин, я не шепчу мои тайные молитвы, в моих мечтах я могу коснуться твоей руки, пройти с тобой в медленном танце, в потоке солнечных лучей, и быть навсегда между твоих рук. Мы можем играть в снежки ночью, наблюдать мосты Петербурга… но небо становится розовым и белым, я просыпаюсь в дожде и тумане. Если бы я могла, я бы смешала миры: падающий снег и минареты, Восток и Запад, золото и нищету… Может, мы сумеем вместе? Давай!)

   Откуда взялись эти восточные мотивы, эта смесь культур? В прорицания и предчувствия я не верю. Значит, странный кавказец с тигровыми глазами и леопардом на руке не ускользнул из моих мыслей. Он ждал своей минуты, таился, как хищный зверь в зарослях на берегу реки.
   Но пока место «старшего и опытного», а такой человек, как я потом поняла, должен быть со мной всегда и везде, заняла Римма Викторовна Ким.


   Я знала её с первого дня обучения в колледже. Преподаватель английского языка, изящная и аккуратная молодая женщина, одетая, как истинная леди – незаметно, но безупречно. Если можно представить английскую леди с чернолаковыми волосами, чуть раскосыми глазами и смугловатой кожей. У Риммы Викторовны были корейские корни, но аж в пятом поколении, как говорила она сама. Я видела её родителей, оба были чисто славянской наружности. В нашей Римме азиатская генетика доминировала, и очень украсила её.
- The best! Marvellous! Excellent! – восклицала она, возвращая мне проверенные работы.
  Сердце моё, основательно порушенное Погодиным, теплело. Я любила быть лучшей. Я серьёзно полагала, что пришла в этот мир пассионарией – термин, преподнесённый нам увлечённым своей наукой историком. Я записала слово в тайный дневник и в собственную память. Я не буду подавать людям ржавый чай в подстаканниках и стелить им постели на жёстких полках. Я поведу их за собой в неведомое далеко, где хорошо, тепло, и светит благодатное солнце.
   Пока что я привела в мечту только самоё себя. Но до сих пор верю, что я смогу, сумею… хотя идея личной исключительности сильно полиняла со временем.

   Римма Викторовна не просто хвалила. Она приблизила меня к себе настолько, настолько не позволяла подойти ни одному человеку в мире. Не стоит рисовать в уме пакостные картинки лесбийских утех. Ничего подобного. Она была исключительно приличным человеком, не являясь при этом ханжой. Никогда до и после Риммы я не встречала такого сочетания в одной личности.
- Вы меня ждёте, Сашенька? – спросила она однажды, когда я, потерянная в своих серых мыслях, бродила у выхода из колледжа.
  Я ждала не её, но пробормотала «да», потому что очень не хотелось идти домой с девками и слушать их тупую трескотню о парнях и губных помадах. И потому что эта прекрасная воспитанная женщина казалась единственным близким человеком в мире.
- Идёмте вместе, нам по дороге.
   Оказывается, она знала, где мой дом, она часто видела, как я хожу через вокзальную площадь и маленький мостик. Римма Викторовна жила за два переулка от моего. В городке этот микрорайон назывался «Заречье» или «Заречка».
- Вы, наверное, хотели попросить книги для чтения?
   Меня прорвало счастливой болтовнёй. Я рассказывала ей о своих переводах, о работе со словарями. Она отметила, что у меня природное лингвистическое чутьё.
- В нашем колледже ведь обучают примитиву… уровню языка, который необходим для преподавания в начальной школе. Надеюсь, вы не собираетесь быть учителем?
- О, нет! – я даже засмеялась, так понравилась мне её пренебрежительная интонация.
   Я презирала сокурсниц, которые добровольно поступили в колледж, чтобы стать в будущем недалёкими, крикливыми, толстопузыми тётками в трикотажных платьях – такими всегда представлялись мне учителя «началки».
- Я бы хотела работать переводчиком.
- Переводчиком литературных произведений или синхронистом? – почти строго спросила Римма. – Это ведь, Саша, разные профессии.  Существуют ещё переводчики технические, военные…
- А как вы считаете? – быстро спросила я. – Что мне лучше подойдёт?
   Римма ответила, что ей пока трудно определить. У меня нет хорошего уровня разговорной речи. Я должна практиковаться каждый день.
- Я знаю! – вскрикнула я. – Да ведь не с кем! Девчонкам это не интересно…
- Мы можем ходить домой вместе каждый день, - спокойно сказала Римма, - и беседовать по дороге по-английски.

   Ни до, ни после у меня не было такого приятного собеседника. Человек слушает тебя не для того, чтобы потом быстренько трансформировать сказанное тобой в короткую оценку: «да, обалденно» или «ну, ты вообще молодец». А потом поспешно вылить на тебя поток своего…и быть отмеченным такими же «ну» и «да». Убожество человеческих бесед поражало меня ещё в детстве, когда я слушала железнодорожные саги родных о пассажирах и коллегах. Позже жизнь доказала, что моя семья ничем не хуже других, они не уроды, не монстры, они – обычные. Все так разговаривают – вытряхивают из себя короткие мыслишки и обрубки ощущений, как испражнения.
   Римма Викторовна слушала не слова, а мысли. Она кивала изредка и ещё реже посматривала сбоку своими блестящими, как маслины, азиатскими глазами. И говорила не «ну, обалденно», а каждый раз новое. Мысль. Совет. Иногда – риторический вопрос. Временами – почти афоризм.
   На фоне этих английских бесед (редкие прохожие смотрели на нас, как на марсиан) мир окрасился для меня в другие тона. Стояла весна, сады маленького городка безумно цвели и исступлённо благоухали. Римма рассказывала мне по-английски о судьбе Оскара Уайльда или о чудачествах британского детского фольклора. Я раскрывала ей свои секреты – от дерзкой идеи пассионарности до любовной истории с Погодиным. Молодая трава казалась мне не просто зелёной, а ста восьмидесяти оттенков. Ароматы вишнёвых деревьев пьянили. Блеск ручьёв и речек довершал эффект параллельной реальности.
   Я приходила домой –  волшебный мир исчезал. Снова унылый дом, куча учебников на столе, Шура, вымой посуду, Шура, помоги бабушке перебрать картошку, макароны по-флотски на ужин, телефонные разговоры о придатках и мазках. А потом учебный год закончился, я благополучно сдала курсовые экзамены и ушла в лето – самую ненавидимую пору жизни.


   Я не любила лето с тех пор, как стала осознавать себя личностью, отдельной от дома над рекой, мостика к вокзалу и синей униформы. То есть, лет с десяти. Все мои летние каникулы были похожи одни на другие. Девяносто дней монотонности. Первые недели интересно спать до полудня и гонять с ребятнёй по оврагам и перелескам. Потом томишься тоской. И в школу неохота, и безделье утомляет. В подростковом возрасте летняя пустота стала ощущаться ещё резче. Одноклассницы ездили в лагеря, а потом хвалились любовными историями. Некоторые уже побывали с родителями на заграничных курортах, демонстрировали фотографии на фоне тореадоров, пальм и пирамид, и надменно обменивались впечатлениями с теми, кто отдыхал на Чёрном море.
   Мои родители никогда никуда не ездили. Они ссылались на то, что трудятся в разные смены, но я знала, что им ничего не стоило попросить начальство о подходящем времени отпуска. Не понимаю, почему они не отдыхали. Может быть, из-за тайных и стыдных болезней матери. Может, путешествия не имели для них привлекательности из-за вечной жизни над стучащими колёсами. Но вероятнее всего, им просто неинтересны были другие края и страны, как и фильмы, книги и любой вид «бесполезного» досуга.
   Всё лето мать и бабушка, едва придя со смены и попив чаю, бросались в огород. Отец и дед вечно что-то приколачивали, пилили, таскали. Вид согбенных спин и выпяченных к небу задниц так отвратил меня от земледелия, что я теперь не сажаю даже комнатных растений. Меня тоже включали в аграрную деятельность, как мать говорила подругам: «И Шурку загнали свеклу чередить». Я молча подчинялась, но всей душой презирала уродливые «огородные» наряды родичей, их безобразные позы и замученный вид. Бабушка и мать приходили домой с огорода, тяжело дыша, красные, потные, держащиеся за поясницу.
   Зачем? Зачем, немо спрашивала я, добровольно превращать себя в рабов вагонов, рельсов, грядок, леек. Что не в порядке с людьми, которые имеют общие со мной гены?
   После конфликта из-за Погодина трогать меня побаивались, и к огороду не принуждали. Однако, не дали согласия на почти бесплатную поездку в Анапу, которую предлагала администрация колледжа.
- У меня не десять детей, чтоб их расшвыривать по свету! – заявила мать. – Время сейчас – кошмар, ты не знаешь, какие сволочи в поездах ездят, сколько на свете маньяков!
   Другого ответа я и не ожидала. Ушла молча в дальний угол сада, где нам с Ильёй была отдана в распоряжение старая «дачка». Илья вывел в окошки крошечного домика колонки музыкального центра, повесил между старых яблонь гамак. Я валялась в гамаке и читала стихи английских поэтов, которые брала у Риммы Викторовны. Илья жарился на солнце. Иногда мы менялись местами. Английские стихи, музыка «Алисы» и запах разогретого солнцем укропа на грядках остались в чувственных отсеках моей памяти. Когда мысли о предательстве Погодина и «бренности бытия» становились слишком жгучими, я переодевалась из купальника в майку и шорты и шла к Римме Викторовне. До середины июля она отсутствовала – уезжала к родственникам на Дальний Восток. Но весь остаток лета мы могли проводить вместе.

   У калитки Риммы Викторовны я и увидела Руслана. Сначала мне показалось, что я ошиблась. Откуда он здесь? Откуда знает её? Он ли это вообще?
   Пахло переспелыми яблоками, тиной от зацветшего пруда. Размеренно гудели пчёлы (отец Риммы держал семь или восемь ульев). А Римма и Руслан громко смеялись. Потом он попрощался и пошёл к своей машине. Вот он, чёрный «Джип», в котором меня впервые в жизни укачало.
- Привет! – дерзко крикнула я.
   Моя кровь попеременно кипела и застывала. Щёки горели. Я стыдилась этого человека, меня тянуло к нему, меня грызла жуткая ревность.
- О! – Руслан остановился. – Шарлин?
   Я бросила беглый взгляд на калитку Риммы. Она была закрыта. Римма не видела меня, ушла домой. Руслан подошёл ко мне. В шлёпанцах на плоской подошве я ощущала себя совсем маленькой рядом с ним. Но взгляд его вдруг приподнял меня от земли. Руслан посмотрел на мои выгоревшие на солнце волосы, грудь без лифчика под тонкой чёрной майкой так, как глядели чужие взрослые парни на дискотеках.
- Как ты выросла! – воскликнул он. – Взрослая совсем!
- А что вы тут делали? – спросила я растерянно.
   Ревность испарилась от его взгляда и голоса. Яблочная сладость августовского воздуха, густое, как сироп, солнце или же красивый летний загар Руслана и его сильно посветлевшие волосы – что-то ударило меня по мозгам. Я ничего не соображала, улыбалась бессмысленно и откровенно любовалась его глазами, совершенной формой губ и носа.
- Договаривался с преподавателем насчёт репетиторства. Одной знакомой нужен репетитор английского для сына.
- Белоруске? – спросила я.
- Почему белоруске? – удивился он. – Даргинке.
- А вы же говорили… у вас… белорусская мадам.
   Он снова смерил меня «взрослым», мужским взглядом и усмехнулся.
- А почему на «вы»?
   Я слегка смутилась. Но тут же спросила вызывающе:
- Ну, и где же твоя мадам?
- Развелась с мужем, продала бизнес и уехала к родителям. Слушай, что стоять посреди улицы? Ты занята? Может, доедем до кафе? Я знаю хорошее место, полчаса ехать.
   Не нахожу слов, чтобы описать, как затряслось от радости всё у меня внутри – сердце, кровь, нервы, мелкие жилочки. Всё дрожало, и было горячим. Я уже понимала, что влюбилась, если вообще что-то соображала тогда.
- А меня пустят в таком виде в кафе? – я посмотрела вниз, на свои пыльные шлёпки, загорелые ноги, домашние шорты в малиновую клеточку.
- Нормальный вид. Там без официоза.
 Он легонько подтолкнул меня за талию. Позже Руслан говорил, что слегка побаивался меня в тот день. Так сильно от меня светило влюблённостью, лёгким сумасшествием. Конечно, я казалась ему дьявольски  привлекательной - молоденькая, разогретая летней жарой, «как яблоко с ветки», говорил он. Но кипение моих гормонов пугало даже его, взрослого, сильного и всё на свете повидавшего. Он аккуратно усадил в «Джип» опасное маленькое животное. Зверушка была переполнена опасной субстанцией – ядом пополам с эликсиром счастья.   


   О чём мы говорили по дороге? Помню только, как меня лихорадило, словно в начале болезни, именуемой ОРВИ, я болтала, не умолкая ни на секунду, смеялась, восторженно спрашивала: «Да-а?!», когда Руслану удавалось вставить короткую фразу. Дорога вилась между освещённых солнцем лесов. Асфальт скоро кончился, мы ехали по неровному грунту с проплешинами гравия, «Джип» подскакивал на ямах, Руслан посмеивался над моими вскриками.
- Я закурю? – спросила я, и, не дожидаясь позволения, вытащила из кармана шорт пачку и зажигалку.
- Так и не бросила? – слегка скривил губы Руслан.
- Зато, - я сама опустила стекло пониже и прикурила сигарету, - я бросила этого ублюдка.
- Своего преподавателя? Почему?
- Он оказался трусом. Зассал моих родителей и скандала.
- Так это он тебя бросил, получается.
- Нет! – яростно возразила я. – Он предлагал сделать паузу, затаиться, подождать, пока я закончу колледж…
   Я врала на ходу, так выразительно, что Руслан поверил.
- Сволочь, - сказал он, - испортил тебе жизнь и свалил в сторону, урод, скотина.
Он говорил тихо, казалось, неэмоционально, глядя на дорогу перед собой. Но меня почему-то обуял ужас. Я почувствовала в его голосе скрытые чувства: отчаянную тоску, неизмеримое зло. Относились ли эти чувства к моей ситуации или к чему-то личному, я не понимала. Но перестала ершиться, сидела молча. Через минуту Руслан сказал обычным голосом:
- Подъезжаем. Это база отдыха «Скворцы», не бывала там?
   Я не бывала, но слышала. Место было довольно дорогим и престижным, студентки, его не посещали, кроме тех, кто имел богатых взрослых кавалеров.
« Теперь и у меня есть богатый взрослый кавалер», - подумала я с замиранием сердца. И тут же приказала себе «не гнать волну» - никакой он не кавалер, просто знакомый. В лучшем случае, трахнет и бросит, как Погодин. Я была уверена, что все любовные связи так и заканчиваются.
«А мне теперь наплевать на это. Я буду встречаться с любым, кто понравится. Трахаться и бросать, цеплять новых и снова бросать. Нечего пудрить мозги самой себе».
 

   Примерно это я сказала Руслану полчаса спустя, когда мы уже выпили по два бокала вина, закусывая вкусным, хотя и странным салатом из грибов, сыра, чернослива и огурцов. Наш столик располагался на деревянной террасе над озером, отражавшим сосновый лес, облака, лучи солнца и красные башенки. В поле, на другом берегу озера, каталась на рыжих лошадях влюблённая пара. Ещё одна пара загорала на лежаках у самой воды. Больше людей не было.
- То есть, твой жизненный план – превратиться в шлюху? – не презрительно, а растерянно спросил Руслан.
- Не в шлюху, а в стерву. Есть значительная разница между этими понятиями, разве не чувствуешь?
- Есть, - сказал Руслан, - но этот порог очень скользкий. Ты слишком молоденькая. Можешь запросто ноги сломать.
- Я сильная, - залпом допив бокал, я вызывающе посмотрела ему в глаза, - разве ты не заметил?
   Чёрт, я забыла о его глазах, смотреть в которые – всё равно, что обжечься горячим паром. Как же велики были нервно-психические силы этого человека, если один взгляд его приводил в стопор. Это мнение высказывала не только я. Никто не переносил прямого взгляда Руслана, в чём я убедилась позже. Его приятель, Дамир, как-то сказал мне:
- Когда Руслан посмотрит в глаза, у меня как будто паралич в ногах.
 Мамаша моя выразилась ещё колоритнее:
- Как зыркнет это абрек своими кошачьими зенками, так язык отнимается!
- Я сильная, - повторила я гораздо тише, - меня никто больше не использует.
- Ты и правда, сильная, - он положил руку на мою ладонь, - но слишком честная. А на свете полно хитрых и подлых людей. У тебя нет пока защиты от них.
  Руслан прервался, потому что официантка принесла нам шашлык и зелень к нему. Мой премудрый собеседник подлил мне ещё вина, попробовал мясо, похвалил и продолжил свою мысль.
- Честному и доверчивому человеку необходима защита. А ты ещё не умеешь её строить.
- Это как в восточных единоборствах, что ли? – чуть сердито спросила я.
   Мне не нравилось, что он считает меня доверчивой, честной, то есть наивной. Я взрослее своих родителей, по крайней мере, оцениваю вещи более реально.
- Не совсем, - спокойно ответил он, - хотя в восточных философиях много полезного. Защита – это умение считывать мысли и скрытые желания людей. И использовать их – не для подлостей, конечно, для собственной безопасности.
- А ты умеешь? – я вгрызалась в мясо и смотрела в глаза Руслану без всякого страха. Лёгкое опьянение было подкрашено эйфорией от того, что он – со мной, что я ему нравлюсь.
- Конечно.
- Прочитай мои мысли, - я вытерла пальцы бумажной салфеткой, села прямо, выпятила вперёд подбородок и грудь. Взгляд Руслана снова скользнул по моей чёрной маечке. Я заметила это, и он заметил, что я поняла. И он покраснел! Я усмехнулась. В эту секунду мы словно поменялись местами. Я стала взрослой и опытной, Руслан – наивным, молоденьким, растерянным. Но только на секунду!
- Твои мысли, - ответил он, - запросто. Ты видишь, что нравишься мне. И думаешь – он симпатичнее Погодина, он сильнее, умнее, он подошёл бы мне, потому что мне по складу характера нужен тот, кто будет командовать. Он нерусский, и это сильно позлило бы моих родителей. У него есть деньги, с ним будет удобно…
   Я попыталась возразить, но Руслан сделала короткий запрещающий знак ладонью.
- Ты не корыстная. Это естественные мысли женщины, уважающей себя, которой противно встречаться по грязным углам.
   Я растерялась, лоб и скулы запылали.
- Ты думаешь ещё – у него глаза хищника, он опасен, но я хотела бы укротить этого хищника.
 Я не смогла сдержаться. То, что кипело внутри – вино, эмоции или гормоны – подбросило меня вверх. Я сорвалась со стула, прыгнула на колени к Руслану и поцеловала его. Не в губы. Так далеко безумие, всё-таки, не зашло. Над левым ухом. Я почувствовала, как жарко пульсирует жилка на его виске.


   В это день ничего не было. Я имею в виду, того, что ждут начитавшиеся «психологической прозы» и насмотревшиеся «интеллектуального» кино. Никакого секса, хотя в джипе по дороге домой я сделала все шаги к этому – прижималась бедром к ноге Руслана, привалилась к его плечу, изображая невинный сон. Так мне и пришлось «спать» до самого мостика. Руслан осторожно потрогал моё плечо:
- Шарлин, мы приехали!
   Я была придавлена разочарованием. Значит, даже не поматросил и бросил, а вообще не хочет? Но ведь он сам сказал, что я ему нравлюсь…
- В какое время тебе можно завтра позвонить? – спросил Руслан.
Я очнулась от горестных мыслей. Сказала, что я буду дома около шести – удобно ему? Странной девицей, однако, я была в семнадцать лет. Даже на пике влюбленности думала практически – как бы не показаться мужчине дурой. Дура, наверняка, ответила бы: «В любое время!»
- Хорошо. Давай-ка, я тебя провожу.
 Он пошёл со мной. Я спросила – зачем, мне двадцать метров до калитки?
- Эти метры покрыты кустами, в которых может сидеть любая сволочь. Темно уже.
   А я и не заметила, когда стемнело. Значит, больше одиннадцати. Летние вечера светлые… Руслан остановился неподалёку от моей калитки. Не выходя из тени кустов, взял меня за руку, поднёс её к лицу и поцеловал. Силы небесные! Мне никто не целовал руку. И после Руслана этого не случалось больше семи лет…
   Я вошла в прихожую, сделав как можно более дерзкое выражение лица. Мне было известно, что мать и бабушка дома.
- Уж оставалась бы спать у своей корейской морды, - сказала мать с бесконечным ехидством.
   Меня передёрнуло от ненависти. Но я тотчас вспомнила спокойный голос Руслана и его слова о защите от злобы и подлости.
- Обзывать за глаза доброго, воспитанного человека, тем более, учителя твоего ребёнка – низко, - сказала я, глядя мимо матери, - спокойной ночи, мама!
   Руслан позвонил ровно в шесть. К тому времени я истомилась в доме. Дед, смотревший крикливые ток-шоу, понять не мог, почему я сижу в гостиной вместо того, чтобы валяться в гамаке, как обычно. Я читала стихи Роберта Фроста и думала – куда пригласит меня Руслан сегодня? И будет ли «это»?
- Салям алейкум, - сказал он.
- Привет, - хихикнула я, удивившись приветствию, которое сочла за юмор.
- Надо отвечать «ву алейкум ассалям», - серьёзно ответил Руслан, - и к тебе придёт тридцать благ.
- За что? – теперь моё удивление отражалось и в голосе.
- За пожелание мира.
- Понятно, - невыразительно отозвалась я.
- Тебя дома не ругали?
- Хм, нет. Попробовали выразить недовольство завуалированным способом. Мать сказала гадость про Римму Викторовну.
- Что плохого можно сказать про Римму Викторовну? По-моему, она самый хороший человек в этом городе.
- По-моему, тоже. Тем и неугодна моим предкам.
   Я нарочно говорила громко, чтобы дед в гостиной услышал. Пусть передаст!
- Надеюсь, у тебя не было нового скандала?
- Нет. Я облила маман презрением и гордо прошествовала спать.
   Она засмеялся. Это не был гортанный хохот кавказских рыночных торговцев. Это были сталь и бархат в одном… если можно их соединить. Или вино с мёдом, если уж совсем выспренне, по-библейски.
- Я уверен, через несколько лет период вашей взаимной ненависти кончится. Родные не должны враждовать. Это противоестественно.
- Вот уж не знаю.
- Шарлин, я сейчас в Москве, по бизнесу. Вернусь завтра к обеду. Вечером хочу свозить тебя в театр.
  Сердце моё стало прыгать восторженно, как пятилетний малыш, которому вручили новый мяч. Театров нашем городишке не было, значит, предполагалась поездка в крупный центр. Это вам не прокуренный кабак и не «пошли ко мне в дачку, музыку послушаем» - обычный ассортимент развлечений провинциальных кавалеров.
- Надо вечернее платье и каблуки, да?
- Ну, вы же знаете светские правила, мадемуазель Шарлин!
   

   После этого разговора я уснула лишь на рассвете. Ночь прошла в метании по жаркой постели и мыслях о предстоящем свидании. В результате я продрыхла до часу дня и была разбужена вопросом Ильи, не померла ли я, случаем, во сне. Пришлось встать и полчаса отпиваться кофе. Илья пробовал приставать с расспросами, но я послала его на фиг. Мысли скакали в голове, как чертенята под ударами шокера. Я вымыла волосы и накрутила их на все бигуди, какие нашла у бабушки и матери – не меньше сорока, точно. Потом принялась выбрасывать наружу содержимое своих шкафов. Вечерних одеяний у меня было  предостаточно. На каждое «мероприятие» в девятом классе и в колледже покупалось новое платье. В блестящем чехле, отдельно, томился король нарядов – «выпускное» платье, не купленное, а сшитое на заказ бабушкиной знакомой портнихой Петровной. Петровна лет тридцать подряд шила для нашей родни. Бабушка благодарила собственными профессиональными умениями – готовила юбилейные, свадебные и поминальные угощения для семьи портнихи. Взаимовыгодные отношения, мои родичи выбирали друзей только так.
    Я извлекла из чехла лучшее платье. Поистине, наряд железнодорожной принцессы. Серебристый и блестящий, как сверкающие под солнцем рельсы. Ткань добыли матери проводники международных поездов, регулярно посещающие Параллельный Мир – Европу. Цвет отталкивал меня из-за понятных ассоциаций. Я хотела на выпускной чёрное мини из ткани «под кожу».
- Это ж натуральный шёлк, дура! Французский! Такого ни у одной здешней  рожи не будет!
   Этот аргумент убедил меня. А потом Петровна сотворила из элитной материи настоящее чудо. Никаких оборок, рюшей, басок и прочей гадости. Платье с завышенной талией держалось на тоненьких бретельках. Оно прекрасно обрисовывало юную грудь и благородно обтекало стан. Широкий пояс под грудью Петровна унизала полусотней больших и маленьких роз, созданных из того же материала. Не знаю, какими инструментами портниха сооружала розы. Вероятнее всего, волшебной палочкой, по-другому никак. К платью полагались французские же белые туфли и серебристая сумочка на цепочке (последнюю добыл отец через украинских контрабандистов, из Италии).
   Я облачилась в заграничную роскошь, сняла бигуди. Перед выпускным вечером мне мастерили причёску в салоне. Сейчас на салон не было времени да и денег. Я просто расчесала волосы, а потом собрала их в пучок на затылке. Несколько локонов на висках и лбу были вытащены пальцами и оставлены висеть романтично и завлекательно.
- Вау! Наташа Ростова, - оценил Илья, - только колхозная.
- Почему? – возмутилась я.
- Нет золота, брильянтов и маникюра.


   С золотом и брильянтами было проще. Я нагло перерыла все материны шкатулки. Собственных украшений, даже бижутерии у меня не имелось, кроме двух-трёх толстых «железных» цепей, купленных в пору увлечения Погодиным и рок-музыкой, пары пластиковых летних серёжек и тоненькой золотой цепочки, подаренной прабабушкой на пятнадцатилетие. Но у мамаши хранились целые залежи драгоценностей. Она весьма редко носила их, но неизменно покупала, «заказывала» отцу и подругам, как подарки на дни рождения. Зачем оно тебе, ты же не носишь, спросила как-то я.
- Глупенькая, - заулыбалась мама. – Золото – это капитал! И потом, тебе в приданое!
   Я вытряхнула «приданое» на родительское брачное ложе и долго перебирала. Серьги были отвергнуты сразу. Толстые, массивные, с уродскими камнями, они могли хорошо смотреться только на пятидесятилетней  продавщице или кассирше. Браслеты – перекрученные полоски жёлтого металла я тоже отодвигала с отвращением. В итоге была выбрана цепочка из белого золота с крошечной подвеской, оснащённой одним брильянтиком и мелкой сверкающей пылью.
- Пойдёт? – спросила я у Ильи.
- Поедет, - скептически поморщившись, ответил он. – Может, всё-таки раскроешь тайну, куда намылилась?
- В театр.
- Ни хухры-мухры. А кто тот счастливец, коему выпала честь сопровождать мою прелестную кузину?
- Да от колледжа едем, йоксель-моксель, из деканата позвонили и предложили!
   Илье сразу стало неинтересно, и он отстал, а я продолжила переворачивать материну и бабушкину спальни в поисках маникюрного набора или хотя бы пилки. Тщетно. Ничего подобного, и ни намёка на хотя бы одну бутылочку лака, пусть даже банального розового. Я вспомнила, какие холёные ногти были у Риммы Викторовны, как ежедневно меняли цвет ногтей мои однокурсницы, и стыд разъедал мне душу. Я такая же колхозно-железнодорожная лохушка, как и мать с бабкой!
   Звонок телефона врезался в мысли, словно осколок внезапно разбитого стекла. Я бросилась к аппарату, едва не сбив с ног Илью.
- Алло!!!
- Шарлин? Ты готова? Я тебя жду за мостиком.
- Уже иду.
   Я схватила сумочку, сунула в туфлю обувную «ложку». Илья смотрел на меня и усмехался.
- Я слышал в трубке мужской голос.
- Это Костик с моего курса.
- Назло Погодину ты решила закадрить ровесника-малолетку?
- Отвали, слышишь? Это тупо, в конце концов, твоя кровосмесительная ревность!
   Я не боялась, что Илья проследит за мной и, тем более, что он наябедничает  родителям. Мы продолжали дружить, хотя рассказать о Руслане я не могла. Может быть, подспудно стеснялась того, что Руслан нерусский. Нелюбви к кавказцам были подвержены все жители нашего городка, и Илья не был исключением.

  - Ты ослепительна, - сказал Руслан.
От его взгляда моя кожа покрылась крошечными пупырышками. Страх, волнение, восторг. И скулы вновь запылали, когда Руслан открыл дверцу «Джипа» и, подав руку, усадил меня, как взрослую женщину, красавицу, леди. Я часто думаю, что стало бы со мной, если бы я не встретила его? Превратилась бы я в подобие своей матери, всю жизнь проведшей в замкнутом треугольнике «поезд-огород-гинеколог»? Или сделалась бы безупречной, милой, порядочной, но, увы, пожизненно одинокой Риммой Викторовной? Феминистки, конечно, правы в том, что женщине следует делать себя самой, не быть творением мужчин-пигмалионов. Но для этого девочка должна получить соответствующее воспитание. Очень трудно стать независимой дамой среди низкопробного бабья. Должен быть кто-то, указывающий путь. Как ни странно, моим наставником оказался Руслан, абсолютный антифеминист.

   Наш областной драмтеатр был на хорошем счету в Центральной России, и неоднократно занимал четвёртое, а то и третье место на европейских фестивалях. Всё дело в главном режиссёре, объяснял мне Руслан. Здешний главреж – с московским корнями, столичными связями. В тот вечер мы смотрели «Дом Солнца». До спектакля Руслан водил меня по вестибюлю, показывал фотографии актёров.
- Поражаюсь тебе, - я изо всех старалась говорить надменно, насмешливо, одним словом, взросло, - не думала, что…
- That Caucasian people are able to talk about anything except of water-melons on the market?
(«Что кавказцы способны говорить о чём-либо, кроме арбузов на рынке?»)
Если бы с потолка посыпался дождь из змей, я удивилась бы меньше.
- Ты говоришь по-английски? – почти шёпотом спросила я.
  Руслан засмеялся.
- Я  - самое простое доказательство теоремы: «Все люди - разные».
   Дали первый звонок. Публика заспешила в зал, а я стояла, красная и, кажется, вспотевшая от стыда. Руслан взял меня под локоть и повёл. У него получалось это так, словно он сопровождал наследницу королевского трона. Люди расступались. Мужчины смотрели на меня с интересом. Женщины – с лёгким пренебрежением, означающим плохо скрытую зависть. Все видели, что я гораздо моложе своего партнёра. Люди не любят контрастов и экстравагантностей. Я вспомнила это (тотчас подпрыгнула в груди привычная неприязнь к родителям) и гордо подняла подбородок.
- Ты самая красивая в театре, - сказал Руслан, когда мы заняли свои места.


   Даже тогда я знала, что не обладаю выдающейся внешностью. Стандартный славянский облик, слегка неправильные, миловидные черты лица, русые волосы, стройная фигура, рост метр шестьдесят пять. Может быть, я приятно порадовала бы Пушкина, констатировавшего поголовное отсутствие в России стройных ног и красивых носов. (Нос и ноги – предмет моей гордости до сих пор). Но никакого особого сияния, красоты, сражающей наповал фотографов, модельеров и простых бабников не было и в помине. Излучение юности, смелости и желания любви красит девушку лучше любой косметики. А в тот день из косметики я использовала лишь блеск для губ.
- У меня нет маникюра, - я показала Руслану ногти – чистые и подстриженные, как у аккуратной пятиклашки. – Я лохушка, вся в свою совковую мамашу.
- Не говори так, - серьёзно сказал он, - ни о себе, ни тем более, о матери. Она тебя родила.
- Ты ждёшь, чтобы я трафаретно ответила: «Я её об этом не просила»? – я дерзко взглянула ему в глаза.
  Обожглась. Вздрогнула. Отвела взгляд в сторону.
  Раздался второй звонок.
- Плохие трафареты запоминаются крепче, чем хорошие. Но тебе не идут ни те, ни другие.


   Спектакль закончился не так уж поздно, но до нашего городка было сорок минут быстрой езды. Сегодня отец вернётся со смены. Безусловно, он не поднимет такого скандала, как мать, тем более, что Илья, конечно, передал мою версию об экскурсии от колледжа.
- Заедем в кафе? – спросил Руслан.
   Естественно, я согласилась. Я продолжала надеяться, что после кафе он позовёт меня в постель, а потом предложит жить в его доме, сколько захочу. Я бы никогда не вернулась к родителям…
   Но Руслан-то, в отличие от меня, никогда не следовал трафаретам. Он заказал всяких вкусностей и шампанского, а потом доставил меня к треклятому мостику – на этот раз, действительно, сонную.
- Половина двенадцатого, - сообщил он, - ты уверена, что не будет проблем?
- Уверена, - слегка сердито ответила я.
   Он притянул меня к себе и поцеловал. Но спокойный ласковый поцелуй в щёчку, который мог предназначаться пятилетней дочери друга, не доставил мне радости.
- Если что, не вздумай бегать по кабакам, - сказал он, - звони мне, слышишь?
- Хорошо, - я пошла домой, рассерженная этой странной неопределённостью, романом, вылезающим из привычных рамок.
   В доме все спали, отец не вышел меня встретить, видимо, успокоенный сообщением Ильи о поездке от колледжа. Я сняла волшебный наряд и, лёжа в постели, долго ревела… я не знала, что это будут самые сладкие слёзы в жизни, пролитые из-за мужчины. Другие сыны Адама принесут мне рыдания, горькие и ядовитые, как сок борщевика…
   Я злилась на Руслана. Я ненавидела свою жизнь. Небо казалось закрытым навечно чёрными крыльями нетопырей. Этот нерусский просто жалеет меня, играет со мной  в противную игру «Добрый брат и маленькая сестра». Я не хочу так, не хочу!


   Он позвонил на другой день в шесть. Мать и бабушка сегодня были дома, но торчали, как всегда, на грядках. А я дежурила около телефона с томиком английских стихов.
- Шарлин? – спросил он. – Салям алейкум.
- Ву алейкум ассалям, - ответила я.
Он вздохнул  то ли радостно, то ли удивлённо, и проговорил негромко:
- Как я тебя люблю.
   Я чуть не грохнулась. Кажется, кости в ногах растаяли от счастья. Ночные слёзы и отчаянные мысли обернулись несказанным блаженством. Впрочем, есть ли смысл описывать эмоции, знакомые всем на свете?
- Я тебя тоже, - сказала я замороженным голосом.
- Ты сегодня свободна? Поехали на Угру?
   На Угру ездили купаться те, кто считал ниже своего достоинства плескаться в крошечных затхлых речушках нашего городка. Большая река была неблизко, но и не за тридевять земель.
- Конечно, - ответила я, - только купальник возьму.
   Никому из домашних я не отчиталась, куда еду и с кем. В последние полгода я вообще редко это делала. Никто не видел, как я вышла из калитки, пересекла мостик, села в чёрный «Джип», владелец которого немедленно обнял меня и поцеловал в губы.
   Когда я этого не ждала. Когда я пришла не в платье французского шёлка, с брильянтами на шее. Девчонку в выгоревшем джинсовом мини, с волосами, забранными в небрежный хвостик, он поцеловал по-настоящему. Я готова была ответить тысячу раз, но Руслан спокойно усадил меня и положил руки на руль.
- У меня есть для тебя подарок.
- Да-а? Какой?
- Доедем – покажу.
   Я подпрыгивала на сиденье, как пятилетняя, пробовала приставать и хватать его за руки. Руслан бросил мне короткий взгляд, от которого я немедленно села смирно.
- Ну, ладно уж. Если тебе нравится меня мучить…
   Он усмехнулся. Спросил, дома ли родители, здоровы ли они, что я делала весь день, была ли я сегодня у Риммы Викторовны. Я отчитывалась по всем пунктам подробно и не успевала задать ни одного встречного вопроса. Наконец, после упоминания о Римме, мне удалось вклеить пару фраз, которые вчера, в ослеплении, я не сказала.
- Руслан, у тебя такое хорошее английское произношение, настоящий London standard. Ты что, иняз заканчивал?
- А хочешь, будем практиковаться и говорить иногда по-английски?
   Он знал о моей практике с Риммой. Я пришла в восторг, и тут же затрещала по-английски о своих любимых поэтах. Он пошутил что-то насчёт барашков для шаурмы, в которых, якобы, разбирается лучше, чем в поэзии, но тотчас процитировал четверостишие из Уильяма Блейка. В приятной беседе прошла сорокаминутная дорога.
   Лохматые тени сосен на белом песке, запах водяной свежести, переливающиеся на волнах зеленовато-золотистые блики солнца… Это было чудесно! Но место, которое выбрал Руслан, показалось мне странным. Самый край пляжа, правда, шикарный плоский спуск, но на лежаках у воды сидели одни мужчины. Они играли в карты, пили и закусывали, курили и смеялись гортанным смехом. «Одна чернота», - сказала бы моя мать. «Дрова с глазами», - усмехнулся бы дед. Я невольно поёжилась.
- А… зачем сюда? – пролепетала я.
   Он меня не услышал. Быстро шёл, держа мою влажную от страха ладонь в своей. По пути махал каким-то людям свободной рукой, с другими обменивался шуточками, третьим просто кивал. Двое молодых мужчин его возраста шагнули ему навстречу, и Руслан остановился.
- Привет, привет, - заговорили они по-русски. – Здравствуйте!
   Последнее относилось ко мне.
- Привет. Это Дамир и Мурад, мои друзья. Это – Александра, моя невеста.
   У меня коленки задрожали, лоб, виски, верхнюю губу обсыпали мелкие капли пота. Мне было неописуемо приятно от его слов, и страшно так, что начало подташнивать. Я улыбалась вымученной улыбкой. Кавказцы пожали мне руку, как будто я была парнем, и завели короткую беседу с Русланом. Всё по-русски, почти без акцента, о бизнесе, о Москве, о каких-то знакомых. Это длилось минут пять, мне показалось – сутки. Я чувствовала, что вся пляжная диаспора разглядывает меня – кто пренебрежительно, кто надменно. Я видела на лицах друзей Руслана вежливое недоумение. Невеста… они никогда не женятся на наших. Они их просто используют.

   Мой бывший одноклассник и сосед по парте Серёга Пчельников в девятом классе безумно влюбился. Девушка была старше его – из одиннадцатого. Но Серёгины мускулы, огромным трудом созданные в «качалке», и его компания – золотой подростковый фонд городка – покорили её. На каждой перемене, на любой субботней дискотеке в Доме культуры мы неизменно видели Серёгу с его красоткой слившимися в поцелуях. И  вдруг всё рухнуло со страшным и позорным треском. Девушка где-то подцепила кавказца лет тридцати. Она бросила Серёгу и, не закончив школы, ушла  жить к новому возлюбленному. Мать девушки поощряла её.
- Плевать на всё, - говорила она возмущённым приятельницам. – Чёрные - они богатые! Пусть девочка увидит хорошую жизнь! А этот Пчельников, сопляк, вырастет алкашом, как все наши…
   Каждое утро одиннадцатиклассницу подвозил к школе красный «Мерседес». Она носила итальянские сапоги и кожаное пальто – вещи, за которые три четверти наших девчонок продали бы душу чёрту. В свободное время «кавказская пленница», по словам оскорблённого и озлобленного Серёги, стирала целые баки вонючих носков.
- Вся армянская хевра у них околачивается! А она им жрать подаёт и носки стирает!
   Не знаю, правда ли была о носках, но через полгода сожитель девушки уехал и оставил её – без печати в паспорте, но с вечным клеймом на лбу. Ни один русский парень за километр не приблизился бы к ней. Она ходила вечерами в бары и сидела там с сигаретой меж пальцев, пока какой-нибудь армянин, азербайджанец или даг не приглашал её на коньяк и шашлыки.

   «Руслан – не торгаш арбузами с рынка. Он интеллигентный человек, и если он сказал – невеста…», - мои мысли беспорядочно рассыпались по песку, как бусы из порванного ожерелья.
- Увидимся позже, - Руслан закончил беседу, - пойдём, Шарлин!
   Мы зашли за плакучие ивы, в прелестный, совершенно уединённый уголок пляжа. Ни души, кроме нас двоих.
- Ну, вот, - сказал Руслан, снимая с плеча сумку с провизией, - можно располагаться. Перетащить лежак на солнце?
   Я растерянно кивнула. Он передвинул лежаки, вытащил из сумки большую коробку сока, какие-то контейнеры и пакеты. Подошёл мальчик, собиравший плату за места. Руслан расплатился.
- Что ты стоишь? – удивлённо спросил он, подняв на меня взгляд. – Стели полотенце, ложись!
- Ты меня привёл за кусты, где никого нет, - сказала я. – Чтобы люди не видели, что мы вместе?
   Наверное, лицо у меня стало сердитым, потому что Руслан взял меня за запястье и ласково притянул к себе.
- Я не хочу, чтобы тебя рассматривали чужие, - ответил он, - наши женщины всегда купаются здесь.
   Мой ответный смех был слегка нервным. Странно, но, чёрт возьми, чем-то приятно.
- Я сто раз купалась на Угре. Ты думаешь, никто меня не видел?
- Пожалуйста, - попросил он, - пусть больше никто тебя не видит, кроме меня. Тебе это не обидно?
- No problem! – ответила я. - It’s pleasant for me.
(Нет проблем. Это мне приятно.)
- Darling, - ответил он необыкновенно серьёзно, - you’re the best girl in the world.
(Милая, ты лучшая девушка в мире).
   Лучшей в мире ничего не оставалось, как наслаждаться жизнью – загорать, пить сок, кушать пирожки и болтать ни о чём. Изумрудные волны и благоуханные сосны, игра облаков в небе и сверкание стрекоз над ивами. Всё это может быть банальным и даже отвратительным, если вы одиноки, расстроены, подавлены. А мне было семнадцать, и я плавилась от влюблённости. Можно ли было ожидать от меня разумного скептицизма, философской усмешки, с которой я хожу по жизни сейчас?

   Я даже не поняла, насколько важным был этот разговор, как точно он отражал личность Руслана. Впрочем, что я тогда знала о нём?
- Послушай, - сказал он, когда мы уже поплавали и успели обсохнуть под жарким солнцем.
   Его пальцы коснулись моего плеча, я невольно подняла взгляд от виноградной кисти, которую расчленяла на картонной тарелке. Глаза Руслана были странноватые – без обычной жгучей энергии. Я спросила:
- В чём дело?
- Я не могу жениться на тебе.
- Знаю, - сказала я, изображая лицом и голосом пренебрежительную усмешку, - у вас всякие древне-пещерные обычаи, родня возмутится, и вера не позволит. Мне по фиг. Я не стремлюсь быть уважаемой этим городишком.
- Нет, - перебил он, - дело не во мне. Ты несовершеннолетняя, никто нас не распишет.
- Хо! Это делается очень просто. Покупаешь мне справку, что я беременна. И нас сразу же регистрируют.
- Я не хочу. Это грязь, разве не понимаешь?
   Я покраснела от выражения, с которым он это сказал. Произнеси эти слова моя мать, я презрительно фыркнула бы ей в лицо.
- Не знаю, что ты от меня хочешь, - мой голос звучал совершенно по-детски, от чего самой было противно.
   Кавказец играл со мной в паскудную игру. Хотел, чтобы я сказала – мне всё равно, спи со мной сейчас, а поженимся после. Через полгода он свалит в свою Махачкалу, а я останусь - сидеть в вонючих барах с сигаретой меж пальцев…
- Мне всё равно. Спи со мной сейчас, а поженимся после. Можешь потом уехать и бросить меня, как делают все ваши.
   Я подавила слёзы в голосе, но они вырвались из внешних уголков глаз и потекли двумя неожиданно обильными струйками.
- Ты что! – вскрикнул он.
   Прижал моё лицо к своей груди и заговорил тихо, быстро и так страстно, как никогда прежде не говорил.
- Я потому и не хотел трогать тебя… мне не нравится так… я не хочу грязную связь… я полюбил тебя… и хочу, чтобы всё было по-настоящему…
   Я испуганно посмотрела вверх. Он поцеловал меня в губы. Не киношным французским поцелуем, но и не детским.
- Значит, ты хочешь, чтобы мы встречались, но без секса? – спросила я. – Блин, я думала, так уже на свете не бывает.
   Он засмеялся. И я засмеялась, хотя мне было скорее грустно, чем весело. Неопределённость пугала меня больше всего на свете. Ожидание ассоциировалось с ненавистными вокзалами, поездами, дежурствами родных, напоминающими временную смерть.
- Мне очень трудно сдерживаться, - сказал он, - гораздо труднее, чем тебе, поверь.
- Я всё-таки не понимаю,- мне пришлось посмотреть выше его взгляда, в точку, именуемую «третий глаз», - ваши никогда не женятся на русских.
- Кто тебе сказал?
- Я видела сто примеров в жизни. Что скажут твои родные? Ты с ними советовался, звонил?
- Это не вопрос, - быстро произнёс он, - я взрослый, и давно живу отдельно. Слушай! А мы ведь забыли о подарке!
   Он взял с изножья лежака свою барсетку. Чёрный бархатный футляр, для обручального колечка слишком большой. Да и носят ли «они» обручальные кольца? На бархате блеснуло много маленьких бело-голубых искр. Медальон, похожий на ладошку, несомненно,  из белого золота. На витой цепочке.
- С брильянтами? – спросила я.
- Это рука Фатимы. Амулет.
   Я надела медальон. Блики, отражённые от камней, запрыгали по лицу Руслана и сверкнули в его тигриных глазах.
- Мне идёт?
- Гораздо больше, чем артефакт, который был на тебе в театре. Тот явно советского производства.
   Я захохотала. От слишком большого количества эмоций смех мой звучал с истерическим оттенком. Видимо, Руслан уловил это, потому что сам снял с меня украшение и предложил ещё поплавать.


   И после этого мой внезапный возлюбленный пропал. Оставив меня с восторженными мечтами, расплавленными в горячую жижу мыслями и «рукой Фатимы», спрятанной подальше от семейного любопытства. Он не позвонил назавтра после Угры, не появился послезавтра, не давал знать о себе и потом... Пару дней я мучилась молча. Потом стала звонить ему домой. Больше ста раз его телефон звенел в пустом (или не пустом?!) доме. Мой указательный палец запомнил цифры тактильно. Я могла бы набрать номер в кромешной темноте. Только бесполезно – меня забыли, со мной не хотели общаться, меня выбросили, как купленную по ошибке ненужную безделушку.
   Отчаявшись в попытках дозвониться, я взорвалась изнутри – рыданиями, бессонницей, полным отказом от еды, выкуриванием тридцати сигарет в день… На любую обращённую ко мне фразу я отвечала сначала хмурым бормотаньем и почти сразу – злым воплем.
- Что с тобой делается? Белены объелась, что ли? – не выдержав, вскрикнула мать.
- Может, к доктору? – осторожно предположила бабушка.
- Давайте! Тащите меня сразу в психушку! Я же для вас всю жизнь – ненормальная! Попросите там, чтоб меня усыпили, как заразную собаку! Избавьтесь сразу, и избавьте меня…
   Мой вопль перешёл в рыдания, наверное, по-настоящему, сумасшедшие, потому что Илья подошёл, схватил меня на руки и понёс в комнату. Почему-то я не сопротивлялась ему, хотя любого другого родича искусала бы в кровь. Илья положил меня на кровать и побежал за водой. Навстречу ему уже двигалась бабушка с валерьянкой. Более сильных успокоительных в доме сроду не водилось. Мы были психически здоровой семьёй, образцом душевной гармонии.
   Дальше родственники звонили всем блатным знакомым, отыскивая для меня врача, или лекарство, или целебные травки, или (даже такой вариант!) бабку-знахарку. Абсолютные атеисты, они бормотали «сглаз» и «порча». Может быть, родичи были правы. Руслан сглазил меня своим страшным взглядом хищника.
   Самый правильный звонок сделал Илья. Он позвонил Римме Викторовне. И она пришла, ровно через четверть часа – столько времени требовалось, чтобы дойти от её дома до моего.
- Сашенька, how are you, my dear girl?
   Её милый голос мгновенно освежил мою голову, тяжёлую от рыданий и валерьянки. Как весенний ветер, ворвавшийся в затхлую каморку! Я села в кровати, протянула к ней руки, словно к спасительнице. Это была единственная душа, которой я доверила свою тайну.
- Зачем же так мучиться? Хочешь, я спрошу о Руслане у Сулеймановых. Я репетитор их сына. Насколько знаю, они довольно близко общаются. Знаешь, может быть, всё совсем иначе, чем ты думаешь.
- А как иначе может быть? – с огромной надеждой в голосе спросила я.
- Бывают ситуации, когда люди не могут позвонить. Попал в аварию, заболел, случилась внезапная трагедия в семье… Я думаю, он не способен поиграть и бросить. Не тот человек.
   Больше всего меня подбодрило то, что она нисколько не осуждает. В её глазах было простое, спокойное сопереживание. Я пообещала Римме Викторовне успокоиться, поесть и даже перевести пару стихотворений, исключительно для успокоения нервов. Я должна быть выдержанной, потому что психованных девиц мужчины не любят.
- Я позвоню через полчаса, - сказала Римма, - узнаю я что-нибудь о Руслане или не узнаю – в любом случае, позвоню.
   Она сдержала обещание. Позвонила даже раньше, сообщила, что Руслану пришлось внезапно уехать из-за проблем с бизнесом. Сулейманов, с которым говорила Римма, партнер Руслана по московской фирме, не вдавался в подробности. Похоже было, что это бандитские разборки, причём, свои, кавказские.
- Я так поняла, - сказала Римма Викторовна, - и ещё поняла, что Руслан вчера звонил Сулейманову. Значит, он жив, а тебе не звонит лишь потому, что это опасно.
   Всё моё детство прошло в ауре криминала. Бабушка, отец и дед ежедневно смотрели сериалы-«стрелялки». Мать часто рассказывала о бандитах, которые учиняли ужасы в поездах, «лет пять назад, сейчас потише стало». В нашем городке процветала цыганская мафия. Первоклассницей я слышала ночью выстрелы, в десять лет видела среди бела дня подожжённую машину. Поэтому сведения Риммы Викторовны успокоили меня. Бандитские разборки казались более естественным делом, чем внезапное предательство любви.

   Тем не менее, я согласилась пойти к Анчутке на дачу. Анчутка была моя бывшая одноклассница, девица весёлая, слегка развязная, но не без интеллекта, с большими талантами к рисованию, театру, поэзии, и с большими проблемами в семье. Отец её умер, когда Анчутке было пять лет. Мать, женщина бойкая и смазливая, нашла верный источник дохода в нестабильные девяностые годы. Она работала секретарём на одном из наших чахлых заводиков. Любые приезжавшие по делам  бизнес-дядечки получали от неё сначала многообещающие улыбки и кофе, потом – предложение остановиться не в гостинице, а у неё дома. Побыв в гостях у Анчуткиной шустрой мамы один раз, дядечки возвращались снова и снова – с пакетами московских деликатесов или модными одёжками для маленькой Анечки и её мамы. То есть, это была пристойная форма проституции… Анчутка понимала, что мама действует как-то неправильно, но оценок давать ещё не умела. Прежде, чем она научилась отличать чёрное от белого, мама включила дочь в «семейное дело». Она продала тринадцатилетнюю Анчутку сорокалетнему кавказскому дельцу. Девственность была оплачена весьма щедро по тем временам. Мама честно истратила все вырученные деньги на дочку. Анчутка получила шикарные ботинки с высокой шнуровкой, два красивых костюмчика для школы, полушубок, отороченный песцом.
- А что? – говорила она мне за синим школьным забором, где мы пробовали первые в жизни сигареты. – Это нормально. Все умные женщины имеют с этого бабло. Только дешёвки за так дают кому попало.
- Не противно? – спросила я осторожно, чтобы не обидеть подружку. – Всё-таки, со старым…
- Он не старый, он взрослый и опытный, - возразила Анчутка взрослым голосом, - лучше, чем малолетняя пьяная лабуда!
   Я не знала, лучше или хуже. У меня тогда в мыслях не было никаких мужиков. В лучшем случае, парни из десятого класса, с которыми погулять бы за ручку после школьной дискотеки…
   Анчутка сильно изменилась после выгодной сделки. Сейчас, два десятилетия спустя, все очень подкованы в области психологии – глянцевые журналы, «интеллектуальное» кино и веб-сайты сделали своё дело. Душевный надлом, скажут доморощенные психологи, психическая травма, возросший уровень виктимности. Тогда никто не знал подобных слов. Говорили – Анчутка по рукам пошла, какая мать, такая и дочь.
   Анчутка отчаянно искала приключений. Ей хотелось повторить удачный первый опыт и судьбу матери, найти дядьку с деньгами. Но взрослые остерегались связей с подростками. Анчутке оставались ненавидимые ею пацаны. Они таскали её, летом – по дачам и рощам, зимой - в гаражи и чужие квартиры…Она рассказывала все похождения мне и паре других девчонок, надменно посматривая на своих вчерашних кавалеров, которые открыто смеялись над нею. Слухи дошли до матери. Она запретила мне «водиться с этой шалашовкой». Назло матери я дружила с Анчуткой ещё несколько месяцев. А потом подружка рассказала страшную историю.
   Она вышла из бара не поздно, около одиннадцати вечера. Шла домой по обочине дороги (кстати, привычка всех «шалав» в наших местах). Незнакомец в красивом автомобиле притормозил и предложил подвезти её. Он был симпатичный и взрослый – лет тридцати. Анчутка села, не раздумывая.
- Он что, изнасиловал тебя? – спросила я с невольным ужасом.
 Слишком сильно тряслись  Анчуткины пальцы, державшие сигарету. И она не смотрела мне в лицо. Рассматривала юную апрельскую траву под ногами, которую школьные курильщики и курильщицы уже осквернили окурками.
- Если бы… он заблокировал дверь и заставил меня садиться на ручку от переключателя… много раз… а сам смотрел, сука!
   Мне было жалко её, но отвращение оказалось сильнее. Мерзкие картины, возникшие в воображении, отодвинули меня от Анчутки на очень долгое время. Она и сама замкнулась, сидела дома, писала грустные стихи для школьной газеты и рисовала чёрно-белые символические картинки гелевой ручкой. Мы общались на уровне «привет-пока», а после школы я и вовсе потеряла её из виду. Потом встретились нечаянно на городском рынке. Анчутка выглядела довольной и счастливой, у неё был бойфренд в Москве, друг двоюродного брата. А я тогда купалась в любви к Погодину… Мы стали иногда перезваниваться.
- Приходи! – предложила Анчутка. – У нас всё будет очень клёво. Мамка уехала с другом в Сочи, разрешила приглашать кого угодно. У меня сейчас Стив и Калипсол…
   По распространённой тогда моде, мы звали друг друга иностранными именами или претенциозными прозвищами. Стив был московский парень Анчутки, по фамилии Степанов, что породило кличку «Стивен» или «Стив». Как его звали на самом деле, ей-богу, не припомню. Калипсол, Анчуткин двоюродный брат, получил своё прозвище частично от фамилии Колесов, частично от ходивших по городу слухов о похищении им у матери, врача-реаниматолога, одноименного наркотика, который якобы колют женщинам перед абортом для обезболивания. Говорили, что Калипсол продаёт ампулы желающим поймать дешёвый кайф. Анчутка эти сплетни яростно отрицала, а сам Калипсол загадочно улыбался. Спустя десять лет он выбросился из окна знаменитого московского торгового центра, где работал заведующим компьютерным магазином. На мониторе осталась созданная им бегущая строка «Живи быстро, умри молодым». Казалось бы, вот и подтверждение грехов юности, однако, в трупе Калипсола не нашли никаких следов наркотиков или алкоголя.
 - Хорошо, я приду. Правда, настроение хреновое…
- Забей! – бодро крикнула в трубку Анчутка. – Мы рождены, чтоб в жизни веселиться, чтоб жизнь прожить не хуже королей, чтоб тыщу раз напиться и свалиться, потом подняться и сказать – налей!


   Это был первый тост на Анчуткиной вечеринке. Произнёс его приятель Стива, Костик. Кстати, тот самый парень с моего курса, которого я назвала Илье, когда он спросил о мужском голосе в трубке. Костик приходился Стиву кем-то вроде двоюродного племянника. Вообще, все на вечеринке были опутаны странными родственными и дружескими связями – не настоящими, призрачными, паутинно-липкими. С одним из незнакомых мне парней пришла младшая сестра Риты, бывшей подружки нашего Ильи. И знаменитая «кавказская пленница», девушка, променявшая русского парня на полный бак армянских носков, тоже была здесь – сидела бок о бок с Калипсолом и курила одну сигарету за другой. Зачем я здесь, подумала я с тоской. Руслану очень не понравилось бы это общество. Нарики и шлюхи…
   Но провалилась в желудок первая доза водки, и краски стали ярче, а лица – приятнее. Все подростки в нашем городке пили тогда поддельную, но довольно дорогую водку “Smirnoff” с апельсиновой отдушкой. Кто знает, из чего составлялись напитки в те дикие и прекрасные времена. Подозреваю, что в “Smirnoff” добавляли какой-то наркотик. Слишком много эйфории давала эта водка.
- Между первой и второй! – бодро воскликнул Костик.
   Все протянули стопки к бутылке, которой оперировал Стив. Мы свято соблюдали правила русского застолья – «руку на разливе не менять», поднятую рюмку не ставить на стол, девушке чокаться в последний раз с парнем… Часто после своих оргий подростки теряли девственность, забывали в чужих квартирах паспорта, оставляли в кустах нижнее бельё. Но в самом пьянейшем состоянии помнили и чтили неизвестно кем придуманные алкогольные правила.
   Впрочем, наша компания была «почище» многих. Мы даже пили из хрустальных стопок, а не из пластиковых стаканчиков или алюминиевых банок, как делало большинство юных грешников. И музыка у нас звучала вполне достойная – «Сплин», «Наутилус», «Агата Кристи»,  не какой-нибудь похабный «Сектор газа».
   Мы дружно закурили после второй стопки, зашумели, зачавкали, жадно истребляя салаты, бутерброды и чипсы. Я от сигареты вдруг стала насмешливой и взрослой. Окружающие показались мне ребятишками, играющими в «гости». Десять лет назад они мастерили из листьев и песка «угощение» и чокались пластмассовыми кукольными кружечками, изображая взрослее застолье. Абсолютно то же самое – сейчас.
   Я вышла на террасу Анчуткиного дома. Стояла одна и курила, чувствуя себя взрослой независимой девушкой, говоря себе – надо смотреть снисходительно на эти щенячьи игры. Они несчастные дети, у которых нет стержня внутри. Не каждый рождается сильной личностью.
- Ты заскучала? – спросил Костик.
   Он вышел с двумя высокими фужерами. На столе у Анчутки таковых не было. Костик всунул один фужер мне в руку.
- Что это? – жидкость в стакане имела приятный запах и цвет клубники.
- Мы с Джонни коктейль замутили. Водка, коньяк и сироп из клубничного варенья. Попробуй, прикольно!
   Я пригубила. До сих пор помню вкус этого райского напитка, и не сомневаюсь, что Джонни, подрабатывавший в столичном баре, подсунул туда, кроме названных компонентов, нелегальные усилители вкуса и какую-нибудь психоактивную прелесть. Я выпила весь бокал, и моя внезапная взрослость улетучилась. Захотелось прыгать до потолка и визжать от счастья.
- Ещё хочешь? – спросил Костик.
   Не думаю, что он заранее вынашивал подлые замыслы напоить меня до потери сознания. Не та личность. Костик был вполне приличный парнишка, поздний ребёнок в хорошей зажиточной семье. Отец – директор банка, мать сидела в налоговой инспекции, старший брат владел автосалоном в Москве. При их средствах они вполне могли бы купить Костику место в одном из лучших вузов Москвы. Но поздний обожаемый сынок не обладал крепким здоровьем. Мама решила, что для филологически одарённого мальчика будет лучше закончить наш колледж, будучи при семейной заботе ещё три года, а затем пойти на иняз, сразу на третий курс. Астма освобождала Костика от армии, но не мешала лихо курить. Костик был очень начитанным, остроумным, воспитанным – при взрослых. С ровесниками он сыпал эротическими шуточками, мог  выругаться матом, но весьма смешно и к месту.
   Я знала, что нравлюсь ему. И он был мне приятен.
- Хочу! – я подала руку Костику, который предложил пойти на кухню, где имелись два графина клубничного чуда. Мы вернулись в дом и обнаружили в гостиной настоящую дискотеку. Люстра была выключена, над дверью пульсировали огни светомузыки. Девушки извивались в центре вокруг весёлого Калипсола, держащего в каждой руке по фужеру коктейля. Парни пока ещё стояли по стенкам, но с каждой минутой приближались всё ближе к танцующему кругу. Анчутка сидела на коленях у Стивена, они страстно целовались и жались друг к другу.
- Может, потанцуем? – крикнула я сквозь грохот музыки.

Все таблетки подъедены,
Марки тоже наклеены,
Тишина в холодильнике,
На дачу смылись родители…
Она жуёт свой «Орбит» без сахара,
И вспоминает тех, о ком плакала.
А ты жуй, жуй свой «Орбит» без сахара
И вспоминай всех тех, о ком плакала…

- Мы же хотели – по стаканчику? – Костик, оказавшийся возле колонки, орал во весь голос.
   Я сказала – окей. Мы прошли на кухню. Налили и выпили, похвалили вкус замечательного напитка, без логического перехода заговорили на английском. Костик сказал, что его чарует моё произношение. Хотя сам он говорил весьма неплохо – у нас ведь был один преподаватель, незабвенная и прекрасная Римма Викторовна. Костик сказал, что обожает её. От этих слов я вдруг ощутила величайшую нежность к Костику. Погладила его по щеке и сказала, что он – самый классный парень из всех, кого я знаю. Костик обнял меня за талию и поцеловал. Французским поцелуем. Глубоким, проникающим, казалось, в самую душу. Даже будучи пьяной и одурманенной неизвестным зельем, я отметила про себя и запомнила, что поцелуй Костика отдавал неинтересной смесью клубники, сигарет и чёртового «Орбита» без сахара. Так пахли все мальчишеские поцелуи.
   Надо ли описывать предсказуемый финал? Да, мы перешли в одну из свободных тёмных комнаток. Там стояла старая кровать и не знаю, какая ещё мебель. Мы свалились на кровать, жадно целовались и щупались, как будто были влюблены тысячу лет, а потом две тысячи пребывали в разлуке. Коктейль превратил двух подростков в сексуальных монстров. Мы практиковали немыслимые позиции, самой неуклюжей из которых оказалась знаменитая «69». Костик бормотал, что любит меня с того дня, как увидел. Он спрашивал про Погодина, и я рассказывала. После первого невнятного и смазанного оргазма мы вышли на террасу курить. Прошествовав при этом сквозь танцующую толпу своих приятелей в откровенно-вызывающем виде – Костик- голый до пояса, я – в блузке, но без брюк. Кажется, нас поздравляли, задавали сальные вопросики, хихикали. Мы прошли на террасу, над которой уже повисли холодные осуждающие звезды. И даже от их света я не отрезвела, и не поняла, что натворила.


   Большинство женщин скрывает свои юношеские любовные похождения, в крайнем случае, говорят кокетливо: «Бегал за мной мальчик с моего курса, но я выбрала вашего папу». Подобной стыдливости много объяснений – ханжеская мораль, переосмысление главного и второстепенного. Но побеждает, на мой взгляд, желание отказаться от собственного незрелого «Я». Ведь это совершила не теперешняя моя личность, рассуждают женщины. Я – рассудительная, воспитанная, успешная семейная женщина. Пила самогонку под закуску из свежего снега – не я! Занималась сексом стоя за трансформаторной будкой  - не я! Ходила в юбке, не прикрывающей зада – не я! Это всё Она – чужая, взбалмошная девчонка, неоперившийся клочок моей личности…
   Увы, нет, дорогие дамы! И младенец, орущий в мокрых пелёнках, и малютка, ворующая из буфета леденцы, и тинейджерка, смолящая за отсутствием денег вонючую «Приму» - это вы. Наши души не цельны, как дорогое бесшовное бельё. Они сшиты из заплат и кусочков. Не отделяйте тех частиц, которые кажутся вам грязными. В противном случае вы уподобитесь Волан-де-Морту, злодею из «Гарри Поттера», который, ища бессмертия, разорвал свою душу на семь кусков. Бессмертия он не обрёл, зато утратил телесную красоту и способность любить.
   Будьте красивы и любите себя во всех состояниях.


   Несколько дней после вечеринки прошли в состоянии жестокой борьбы чувств. Стыд, тоска, отчаяние и дерзость пытали меня, то по отдельности, то все вместе. Я склоняла голову перед стыдом, являвшимся мне чаще всего в обличие Руслана. Он снова и снова дарил мне «руку Фатимы», и я наяву видела блики, отразившиеся от брильянтов, в тигриных глазах.
- А что? – кричала я дерзко. – Я ничего не обещала! Обещал ты, а сам пропал! Я не собираюсь ждать тебя до пенсии!
- Ты же знаешь, что я вернусь, - говорил призрачный Руслан.
   И тут являлись тоска и отчаяние и принимались за меня. Всеми пыточными орудиями: дыбой, плетьми, иголками под ногти, «испанским сапогом». Я не знала, вернётся ли он. Скорчившись в комок, я часами лежала в кровати, и лишь когда родственники заговаривали о лечении, выползала из дома и бродила по самым отдалённым и заброшенным уголкам города. Во времена моего  детства таких мест было много. Овраги, заросшие плакучей ивой и камышами, по краям которых лепились старые избушки. Развалины бревенчатых домов, чьи хозяева умерли, а наследники не отыскались. Две разрушенные церкви... Я испытывала почти некрофильскую страсть к этим мёртвым местам. Там было тихо, грустно и загадочно. Слёзы мои высыхали, я усаживалась на пень, камень или корягу, курила и говорила сама себе – Руслан вернётся, я это чувствую.
   Благо, в это время Костик не появлялся в моей жизни. Он укатил с родителями на отдых в Турцию сразу после достопамятной вечеринки.


   Двадцать шестого августа я отправилась в центр городка, купить себе одежду к новому учебному году. Мать собиралась пойти со мной двадцать четвёртого, когда отдыхала от смены. Но я заявила, что достаточно взрослая, и хватит опекать меня, как первоклассницу. Мать уже привыкла не обижаться на мои дерзости. Она просто дала денег и посоветовала две одёжные палатки, где товар был выше качеством.
   Мы покупали одежду только на рынке. Желающие посетить магазины, должны были ехать в областной центр за восемьдесят километров. Я, кстати, обдумывала план поездки туда назавтра, если рыночные предложения сегодня меня не удовлетворят. На середине вокзальной площади меня остановил громкий автомобильный гудок.
   Чёрный «Джип». Светловолосый водитель. Распахнувшаяся дверца. И я помчалась к машине, забыв о людях, кишевших на площади. Множество хорошо знакомых и слегка знакомых (последние  - хуже всего!) как и я, шли на рынок. Безусловно, безумный полёт девчонки в жерло чёрного «Джипа» был замечен многими. Руслан целовал меня, и мне было безразлично, что полгорода это видит.
- Я ехал к тебе, - сказал он. – Ты на рынок собралась, что ли?
- Да. Одежду купить, - я говорила сдавленно, потому что не могла поверить своей внезапной радости.
- Что ты здесь купишь, китайское барахло? Поехали в нормальные магазины.
   И мы поехали. Я просто кивнула в ответ. До ближайшего поворота он держал руль одной рукой, второй обнимал меня. Потом пришлось вести машину нормально, двумя руками. Тогда я прижалась к нему всем телом. Руслан отвечал мне на поцелуи быстро и невыразительно, пока мы не вырвались из потока машин, спешивших к областному городу. Там он свернул к лесу, съехал на просёлок, пересекавший кукурузное поле. Только тут мы смогли нацеловаться вволю.
- Почему ты вчера не позвонил? – спросила я, запуская пальцы в его волосы.
- Я звонил. Мужской голос ответил, что ты ушла к Римме Викторовне.
- А, это дед! Вот подлый старикан, и не сказал, что мне звонили!
- Зачем ты так? Он мог просто забыть.
- А ты? Ты тоже меня просто забыл?
- Нет. Ты же знаешь.
   Он прижал меня к груди и тихо произнёс, касаясь губами моих волос:
- Прости, что я доставил тебе столько волнений, моя хорошая маленькая девочка…
- А что вообще случилось? Римме Викторовне сказали, какие-то ваши кавказские разборки…
   Он махнул рукой и поморщился.
- Не забивай себе голову всяким мусором. Всё закончилось благополучно, нечего обсуждать.
   Следовало задуматься над этими расплывчатыми объяснениями. Не могу сказать, что я была так наивна и не подозревала тайны, чёрной или кровавой изнанки моего солнечного романа. Но между мною и Русланом  существовала некая странная связь, думаю, она установилась, едва он впервые сел рядом со мной в прокуренной кафешке «Огонёк». Мы чувствовали друг друга, читали отголоски мыслей, понимали секретные посылы взглядов и жестов. Подобная связь – всего лишь слабо подобная! – была у меня шесть лет спустя с девушкой Натальей, коллегой, подругой и попутчицей в эмиграции. И больше ни с кем.
   Я понимала, что Руслан недоговаривает, скрывает, что за его молчанием скрыты плохие, может быть, страшные вещи. Было ясно, что он не говорит, потому что бережёт меня от неприятностей. И он чувствовал, что я знаю. Мы были соединены как будто прозрачным, но очень крепким канатом.

   Последние дни лета благоухали для меня белыми розами, итальянской кожаной курточкой, шёлковыми блузками, английским суконным костюмом, мягким мороженым с ореховым сиропом, кофе по-венски с корицей. Руслан покупал мне всё, что нравилось – не мне, а ему самому. Я мгновенно проникалась его вкусами. Одежда садилась на меня, как влитая, ароматы изысканных духов и невиданной прежде еды впитывались в мои кожу и волосы. Так, наверное, женщины становятся духовными рабынями своих партнеров. К счастью, Руслан не показывал даже крошечных проявлений садизма. Он руководил мной не как вещью, наложницей или ребёнком. Мы были словно жених и невеста, в древнем, семнадцатого века стиле, когда женщины выходили невинными за мужчин старше их на пятнадцать-двадцать лет, и тогдашнее общество полагало это нормальным и правильным.
   Кстати, кроме поцелуев между нами ничего не было. Меня томила не столько плотская жажда, сколько неуверенность. Отсутствие близости казалось признаком нереальности отношений. Какая-то игра, сон, кино про меня, снятое сумасшедшим режиссёром. Получалось, что эпизодический Костик Буров ближе мне, чем тот, от кого я потеряла ум, волю и душевный покой. Говорить об этом с Русланом я не осмеливалась, разве что глазами. Что он отвечал? Ему тяжелее, чем мне, но он не хочет переступать через правила, которые сам себе написал. Или не сам?
   Я взяла в библиотеке книгу о народах Кавказа и их обычаях. Оказалось, что в Дагестане больше ста народностей, даргинцам уделялось всего восемь строк. Поскольку в книге говорилось о мусульманских традициях, я прочла ещё толстую монографию об исламе. Но этот труд, изданный в 1985 году, преподносил материал с точки зрения атеизма. Выписав несколько цитат, я сдала обе книги и решила расспросить самого Руслана. Только попозже. Сейчас было слишком солнечно, радостно и сладко для серьёзных мыслей.


   Учебный год начался как обычно, разве что вместо «торжественной линейки» колледж предложил нам праздничное собрание. Мы сидели в сумрачном актовом зале со старинными арочными потолками, перешёптывались под речи ораторов, хихикали, выкрикивали что-то победителям разных конкурсов, которых вызывали к трибуне для вручения грамот. Меня тоже наградили. Я совсем забыла о конкурсе переводов. Римма Викторовна послала на него два сделанных мною текста – одиннадцатый сонет Шекспира и отрывок из «Листьев травы». Первое место в области, и директор, тряся мою руку, заявил, что я – надежда и гордость колледжа. Римма, сидевшая среди третьекурсников, у которых была куратором, радостно улыбалась мне. А Погодин, стоявший у стены с фотоаппаратом, не отвёл взгляд, а изобразил всей физиономией мировую скорбь.
- Козёл, - сказала я, занимая своё место.
- Кто? – спросили девчонки.
   Они немедленно отобрали у меня пакет с призом, стали рассматривать грамоту в золочёной рамке и шикарное «подарочное» издание стихотворений Бёрнса.
- Погодин, - презрительно ответила я, - смотрит на меня, как устрица на яблоко!
- Наплюй, Шарлин, - вмешался юношеский голос, - не стоит твоего внимания этот… бременский музыкант!
   Это был Костик Буров. Его неподражаемая юмористическая интонация вызвала у девчонок взрыв смеха. Наша кураторша, привстав, грозно шикнула. Но подружки ещё долго не могли успокоиться, зажимали рты от прорывающегося хохота  и поглядывали на Погодина. Он явно всё понял и повернулся к нам спиной. А Костик из кожи вон лез, чтобы обратить на себя моё внимание. Он сидел сзади и наискосок от меня, и ежеминутно касался моего плеча, чтобы сказать очередную остроту. Он передал через соседку слева браслетик из бирюзы.
- Презент из солнечной Анталии! Я ещё восточных сладостей тебе накупил, - сообщил он, - но сюда не потащил. Здесь слишком много ртов!
  Девчонки протестующе запищали. Они всем видом демонстрировали  зависть. Костик считался завидным кавалером, девицы просто балдели от его острот, дорогой одежды и стильной стрижки «шапочка». А я не могла посмотреть Костику в лицо. И после собрания поторопилась покинуть здание, хотя большинство девочек побежали занимать очередь в библиотеку за учебниками. Я благополучно дошла до выхода. Под старыми клёнами меня уже дожидался чёрный «джип». Мы с Русланом планировали отметить первое сентября в ресторане в соседнем городке.
- Шарлин! – Костик нагнал меня на ступеньках крыльца. – Подожди! Ну, ты куда собралась? Мы с девчонками хотели пикничок забомбить. Типа, на овраг пойти, посидеть душевно…
- Я не могу, извини. Меня ждут.
- Родственники, что ли?
   Я не ответила, махнула растерянно рукой и побежала к «джипу». Костик остался на крыльце. Он пытался оттуда рассмотреть водителя, тем более, что тот поцеловал меня и коснулся пальцем блестящего амулета на моей груди.
- Ты надела её?
   Да, я надела «руку Фатимы». Вытащив из кармана, на треклятом мостике через чахлую речонку, подальше от глаз родственников. С суконным английским костюмом цвета перца с солью и чёрной блузкой без воротника амулет  странным образом сочетался. Позже я много раз видела подобные экстравагантные сочетания – ситцевые платья в цветочек с армейскими ботинками, вывески «Макдональдса» на фоне мечетей, мужчин с брутальными лицами и брильянтовыми серьгами в обоих ушах…Этот мир можно покорить или безупречной чистотой стиля или смешением  несоединимых деталей. Первое – сложнее, и больше нравится мне сейчас. Но тогда…
- Что это за мальчик?
- Какой мальчик?
- Который вышел вместе с тобой. Стоит и таращится на нас, как на инопланетян.
- А, никто, однокурсник, который безуспешно бегает за мной… Поехали отсюда!
   Руслан засмеялся:
- Какая ты жестокая. Женщина-вамп.


   Я недооценила Костика. И силу его чувств, и чёрную энергию интеллекта – а чем выше интеллект, тем подлее личность. И протестные черты, которые у Костика, такого же, как я, гормонально неуравновешенного подростка, были скрыты до поры до времени. Он пытался вызвать меня на разговор. Я бегала от него, придумывала разнообразные предлоги, чтобы исчезнуть из аудитории на перемене: библиотека, курение за углом, и самое надёжное место – женский туалет. Пару раз мне удалось пойти домой с Риммой Викторовной. Но Костик всё-таки подловил меня у крыльца. Руслан в тот день не смог приехать – дела, бизнес. Римма, моя дорогая спасительница, сидела на педсовете.
- Можно тебя проводить? – спросил Костик.
   В его голосе было нечто вызывающее. И это помогло мне взять правильный тон.
- Не стоит, - ответила я.
- А почему? Что случилось?
   Я не смотрела ему в лицо. Повисла страшная тишина, только сзади, в вестибюле колледжа, перекликались девичьи голоса. «Защита – это умение считывать мысли и скрытые желания людей. И использовать их для собственной безопасности…». Голос Руслана повторил эти слова внутри моей головы. Я подняла ресницы и посмотрела в глаза Костику. Не удивлюсь, если душевная сила того, кто направлял мои мысли, на несколько секунд передалась мне. Костик даже отшатнулся.
- Потому что у меня есть жених. Я выйду замуж, как только мне исполнится восемнадцать. Ситуация понятна?
- Понятна, - голос Костика был такой удивлённый, словно я сообщила ему о намерении стать дегустатором лягушечьей икры.
- Так я пойду?
   Он ничего не ответил. Я прошла до конца кленовой аллеи, не выдержала – обернулась. Костик курил и смотрел мне вслед.
«Кажется, отвязалась», - я пыталась вызвать у себя чувство лёгкости. Но внутри словно повис воздушный шарик, наполненный сигаретный дымом – мутный, распирающий, горький.


   Пару дней спустя моя однокурсница Ольга, та самая, что помогала когда-то перевозить вещи в новое жильё Погодина, принесла мне странную бумагу. Обычный листок из альбома для рисования, Ольга сняла его со стенда «Объявления» в вестибюле колледжа. «Оказываю интим-услуги лицам кавказской национальности. Быстро, качественно, дёшево. Звонить в любое время, спросить Шарлин». Текст был выполнен синим фломастером, крупными печатными буквами. Номер моего домашнего телефона горел красным. Я ни на минуту не усомнилась в авторстве Костика. Скомкала мерзкую бумажку и сказала, не глядя Ольге в глаза:
- Пацаны дурью маются.
   Я делала равнодушное лицо, но внутри пробегал гадкий холодок. Откуда Костик узнал? Следил, наводил справки? Превратил всё это в грязь, и готовится вылить её мне на голову?
   Осуждение родителей было мне безразлично. Другое дело – однокурсницы, подруги, преподаватели… Никто не поймёт. Даже Илья отвернётся. Встречаться с кавказцем равнялось подписанию чистосердечного признания: «Я – проститутка. Я – прокажённая. Я заражена сифилисом и СПИДом». Я сидела на лекциях, как потерянная. Не смотрела на преподавателей.
- А вы, Саша? – спросил голос у меня над головой. – Будете писать реферат или сдавать устный зачёт?
   Рядом стоял Погодин. Он не приближался ко мне почти полгода. В глазах его светились печаль и сочувствие. Неужели я так забылась, что этот козёл по лицу прочёл мою тоску?
- В общем-то, для моей будущей карьеры музыка не нужна, - дерзко ответила я, - но раз надо, напишу реферат.
   Девочки зашуршали. Кое-кто хихикнул. Наверное, вспомнили шуточку Костика на праздничном собрании.
- Саша! – воскликнул Погодин мне в спину, когда я после звонка выходила из аудитории.
   Я остановилась. Верная Ольга схватила меня за руку.
- Тебя подождать?
- Да, - ответила я, - у расписания.
- Вы не взяли тему реферата, Саша, - Погодин смотрел мне в глаза с отчаянной смелостью приговорённого к смерти.
   Я даже зауважала его в тот миг. А он протянул мне листок, крупно исписанный синим и красным фломастерами.
- Оно висело в мужском туалете колледжа. Саша, я понимаю, что это неправда… но такие пасквили не создаются без причины… Я знаю, здесь моя вина… от душевной травмы девушки иногда бросаются во все тяжкие… пожалуйста, не надо… ты должна быть выше… это я – ничтожество.
- Как вы правы, Дмитрий Валерьевич, - я выпустила сквозь стиснутые зубы всю свою злобу и презрение, - вы полнейшее ничтожество!


   Дома я дала волю слезам. Слава небесам, никто не слышал моего плача – отец, мать и дед были на работе, бабушка стояла кверху задом на огороде, Илья ушёл на волейбольную тренировку. Я ревела и била кулаками по подушкам. Я ужасно хотела довериться кому-нибудь, попросить совета у старшего и мудрого. Но даже Римме Викторовне невозможно было рассказать о гадкой ночи с Костиком. И под пытками я не открылась бы Руслану.
   Внизу зазвонил телефон. Я понеслась стремглав, надеясь услышать в трубке  Руслана. Вместо него заговорил чужой серьёзный голос.
- Здравствуйте! Это квартира Спиридоновых?
- Да.
- Я по поводу объявления об интим-услугах…
 Я швырнула трубку. Телефон зазвонил снова. Отчаянный звон сотрясал прихожую не меньше получаса. Я боялась уйти наверх, в свою спальню. А если бабушка войдёт в дом и ответит на звонок?
- Что тебе надо, сука?! – закричала я, схватив, наконец, трубку. – Какого хера тебе надо?
   Я поливала их самым жутким матом, какой могла вспомнить. «Их» - потому что по ту сторону провода явно веселились несколько тварей. Я слышала их сдавленный смех. Они, не стесняясь, переговаривались между собой.
- Да, я сплю с чёрными, со всеми подряд, потому что они лучше трахаются, чем ваш Костик, передайте ему, пусть в кулачок дрочит, чмо сопливое!
    Я шваркнула трубку и побежала наверх. Телефон умолк, но через десять минут заверещал снова. Я не шевельнулась. «Будь что будет. Мне наплевать. В конце концов, они того и добиваются – довести меня до бешенства. А вот хрен вам!»
   Я включила магнитофон на полную громкость. Встала с кровати и открыла шкаф. Очень скоро я сбегала вниз по лестнице – с распущенными волосами, вся в чёрном: джинсы-резинки, коротенькая футболка и итальянская куртка, купленная Русланом. Отчаянная, смелая и независимая, как казалось мне тогда. Но у калитки Риммы Викторовны мой запал пропал. Я не смогла бы притворяться безмятежной при моей проницательной старшей подруге, держать лицо, когда в голове скакали черти и кружились демоны.
   Вниз, вниз, в узкие кривые переулки, к заросшим оврагам, к руинам и умирающим речкам. Там место загнанного существа, потерявшего путь. Кури и думай о том, кто спасёт тебя от злобы мира. Или даже он не спасёт?


   Злоба и месть руководили только Костиком. Его дружки не имели ничего против меня, наверняка, большинство из них понятия не имело, кто я такая. Но жестокая забава травли, подростковое хулиганство, смешанное с ксенофобией, нравилась им. С каждым днём всё больше и больше. Объявления того же содержания, что и поганые листки в колледже, но уже отпечатанные на машинке, появились на заборах и столбах. Наша староста Катя сорвала такую гадость даже с городской доски объявлений, у здания администрации города. Катя была очень правильная девочка, тихая, приличная – из того сорта людей, что я терпеть не могла.
- Шура, я считаю, что мы должны сообщить директору колледжа. Буров перешёл всякие границы. Он не имеет никакого права издеваться над тобой. Я сама схожу к директору, если тебе неприятно.
- Не надо, - хмуро ответила я, - спасибо, Кать, я сама справлюсь.
   Никак бы я не справилась. Но я не могла представить, как директор станет разбирать эту грязную историю, вызовет Костика, а тот расскажет, что я с ним… и что я с Русланом…
- Дэвушка, вах, какой красавица, я тэбэ цвэток куплю! – крикнули мне в спину в буфете колледжа.
   И все заржали, включая многих девиц. Я обернулась. Костик Буров и Анкудин с моего второго курса, Филатов и Красных с третьего, и две третьекурсные красотки – Галанова и Белозерская. Компания нагло смотрела на меня и заливалась смехом. Я не видела их глаз, лбов, щёк, только хохочущие пасти. Особенно противна была пасть Филатова с уродливыми брекетами. Я бросилась к ним, зажав в руке стакан с недопитым соком, и плеснула прямо в рожу Костику. Томатная жижа стекла на его голубую рубашечку с модным узким галстучком. Вид был – словно Костику хорошенько приложили в нос. Буфет захохотал ещё громче.
- Ты сбесилась, сучка? – заорал Костик. – Я тебя трогал? Дура психбольная!
   Я бросилась на него с кулаками, но Ольга и украинка Люба схватили меня за руки. Я вырывалась, орала. Настоящая истерика, которая копилась очень долго, а теперь вырвалась, словно лава из вулкана. Два стакана были сшиблены на пол и разбиты. Еле-еле Катя уговорила буфетчицу не жаловаться директору. Она заплатила за стаканы и потащила меня в туалет – умываться.


    Уборщица Дуська, мерзопакостное слабоумное существо лет тридцати пяти, донесла нашей кураторше. Дуське доставляло  извращённое удовольствие собирать сплетни, визгливым голосом делать замечания студентам, ябедничать преподавателям. Нормальные педагоги, вроде историка или Риммы Викторовны, брезговали даже останавливаться около Дуськи. Но наша кураторша была иного склада тётенька.
   Высокая, огромная, ширококостная, с тяжёлыми зубами и мощным носом, она носила прозвище Носорог. Думаю, кличку выдумали лет за десять до моего появления в колледже. Тогда студенты были бойчее, не умели лицемерить при плохих преподавателях. А Носорог была очень плохим педагогом и ещё худшим человеком.
   Она брала взятки, несправедливо ставила оценки по своей гнусной науке – возрастной физиологии. Она ходила к другим преподавателям выпрашивать пятёрки для своих любимчиков (читай – для тех, кто приносил пакеты с презентами). Дуськины доносы она обожала, поощряла, использовала как оружие против неугодных. Ко мне Носорог относилась скорее хорошо, чем плохо, хотя на её лекциях я откровенно маялась дурью – рисовала на последних страницах тетрадки или читала посторонние книги. К каждому празднику моя благовоспитанная мама собирала пакет - конфеты, дорогой кофе, зефир в шоколаде, иногда – палка сервелата, и говорила внушительно:
- Шура, поздравь классного руководителя.
- Классный – это в школе, а у нас – куратор…
- Обязательно поздравь педагога!
   Думаю, мамаша Бурова вряд ли передавала Носорогу подарки, это было бы ниже её достоинства. Но как все чёрные души, Носорог преклонялась перед чинами и званиями. Поэтому она принялась отчитывать меня, а не Костика.
- Девушка, а ведёшь себя, как бандит. Разве так можно? А если до директора дойдёт?
- А, по-вашему, я должна терпеть, когда меня чмырят? – крикнула я.
   Носорог не сделала мне замечания за жаргонное слово. Она его повторила:
- Всё ты выдумываешь, никто тебя не чмырит. У нас в колледже вообще такого не бывает, чтоб парни обижали девушек. У нас все дружные. А вот мама Бурова увидит, в каком виде сын домой пришёл, и устроит разбирательство. И всё выплывет.
- Что – выплывет? – в моём голосе сама собой прозвучала холодная угроза.
- Ну, как это, - Носорог не испугалась, но осторожненько отодвинулась от меня, - слухи зря не сочиняют. Это ваше дело, Шура, с кем вы встречаетесь, но родителям вряд ли понравится…
   Я повернулась к ней спиной и выбежала вон из кабинета.


- Не вызовет она твоих родаков, - успокаивала меня Ольга, пока мы курили, сидя на широкой отопительной трубе в кустах за колледжем. – Носорог – ссыкло, ей лишь бы всё было шито-крыто. И директору не скажет.
   Ольга продула дым через ноздри и задумчиво взглянула мне в лицо:
- Лишь бы, правда, Бурова мамочка не заявилась. Она ж его любит до усрачки, нянчит, как грудного. Мне девки из его школы рассказывали, он  до седьмого класса колготки носил под брюками.
- Плюю я на них всех! – я бросила окурок и пошла к крыльцу.
   Занятия закончились, но на крыльце ещё толпились девушки – смеялись, болтали, надевали береты и шарфики. Из окон актового зала выплёскивались неуклюжие фортепианные аккорды. Наверное, Погодин учил другую девочку музыке и любви.
  Вышли Костик, Анкудин, Красных и Галанова. Кожаная куртка на Костике была наглухо застёгнута, он так и сидел на всех лекциях после инцидента в буфете. Увидев их рожи, я быстро пошла через школьный двор к кленовой аллее.
- … покурим? У меня сегодня «Ротманс»!
- Костику надо сразу две от нервов!
- Ха-ха-ха!
- Какие нервы, я вас умоляю! Дикий народ, дети гор, тэмпэрамэнт гарачий!
- Реально, было бы на кого обижаться… армянская подстилка…
   Последние слова произнесла Галанова, а не Костик. Но я повернулась и бросилась к Костику. На глаза мне попался валявшийся на краю аллеи булыжник. Я схватила его. Наверное, вид у меня был по-настоящему безумный, и я способна была шарахнуть Костика камнем в лоб.
Галанова взвизгнула, Анкудин метнулся в сторону. Но Красных, верзила с дебилоидным лицом, перехватил мою руку и сдавил её так, что пальцы сами разжались. Я выронила камень, но лягнула Красныха в лодыжку. Костик схватил меня за волосы и рванул, от чего я согнулась в три погибели.
- Ты что, дешёвка, думаешь, что мы твоих истерик боимся? Хачику своему показывай истерики…
   И он добавил несколько матерных слов, которых я не пишу не из цензурных соображений, а оттого, что простой матерщиной не передать его интонации, убийственного презрения, гадливости. Как будто он говорил крысе, пойманной в ловушку,  таракану, занеся над ним башмак.
   И вдруг Костик дико вскрикнул и отпустил мои волосы. Я разогнулась и увидела Руслана, заломившего руку Костика назад. Очевидно, это был особенный болевой приём, потому что Костик извивался, и из глаз его лились обильные слёзы.
- Иди вперёд, - тихо приказал Руслан.
   Костик пошёл, пять шагов вглубь аллеи, он боялся орать в голос, но от боли не мог не скулить. Я шла сбоку от них, молча. Мстительное наслаждение боролось во мне со страхом. На Костика жутко было смотреть, но ещё больше пугало лицо Руслана.
- А ты куда? – бросил Руслан  Красныху, который сунулся было в кусты. – Ну-ка, вернулся, падла!
   Красных покорился, и тотчас получил толчок в грудь. Казалось, Руслан просто ткнул его свободной рукой  грудь. Но Красных согнулся и ужасно закашлял. Похоже было, что его сейчас вырвет.
   Руслан остановился под раздвоенным клёном и сдавил Костикову руку так, что тот с воем упал на колени.
- И ты! – приказал Руслан Красныху. – Встал рядом!
   Когда оба парня оказались у моих ног, я не почувствовала смущения или жалости. Я никогда не была слишком добра, а уж тогда, затравленная, доведённая до бешенства, смотрела на унижение врагов со злым ликованием.
- Проси прощения, - Руслан не держал Костика, он просто подталкивал его ботинком в спину, как раба или животное.
   Костик попытался вскочить на ноги. Руслан ударил его, и мне следовало не упиваться своим триумфом, а заметить, что удар был необычный. Снизу, слегка вбок, и внешне совсем не сильный, но Костик упал, хватаясь за бок, и скорчился с нечеловеческим воем. Я заметила, да. Но я не сделала выводов.
- Ты тоже не будешь извиняться? – спросил Руслан у Красныха.
   Тот быстро повернул ко мне искажённую страхом и стыдом морду,  и пролепетал голосом первоклассника:
- Шура, прости меня, пожалуйста!
- Ладно, - надменно выговорила я.
   Сквозь кусты на нас посматривали студенты, сбежавшиеся на вой Костика. Но близко подходить боялись. Шёл конец девяностых годов, отзвуки ночных выстрелов звучали колыбельными  для моих ровесников, выросших во времена бандитской романтики. Катя-староста осмелилась, подскочила ко мне, но Руслан ледяным голосом приказал ей:
- Иди отсюда, девушка. Тебе здесь делать нечего.
  Он нагнулся и спросил Костика:
- Ну, будешь прощения просить или продолжить воспитание?
   Костик не ответил, скорее всего, из-за боли, и тогда Руслан схватил его за кисть правой руки. Он выворачивал кисть под неестественным ракурсом, медленно и даже как будто осторожно, но я явственно услышала хруст костей. Костик заорал, как резаный.
- Повторяй, сука, ублюдок русский, - Руслан выламывал ему руку так, что Костик вынужден был тыкаться носом в мои кроссовки, - повторяй – Александра, прости меня!
  Костик выдавил из себя эти слова, с горловыми спазмами, всхлипами, слезами и соплями. Наверное, так выглядели мнимые колдуны и ведьмы в застенках инквизиции, от боли признававшиеся в том, что сношались с дьяволом и ели жареных младенцев. Будь я на месте Костика, я повесилась бы после такого унижения.
- Можешь идти и нажаловаться мамочке, - завершил Руслан, - пусть она напишет заявление в милицию. Друзья освободят меня через час – за взятку. А потом вырежут всю твою родню до седьмого колена.


- А я ведь просто приехал за тобой, - сказал Руслан обычным голосом, - довезти до дома и пригласить на завтра на день рождения.
- У тебя завтра день рождения?! Вот это да! А я думала, он в апреле.
- Почему в апреле?
- Я видела у тебя в ванной ракушку с надписью “Aries” – Овен.
- А, - Руслан усмехнулся и, не снимая рук с руля, поцеловал меня в висок, - это кто-то из друзей привёз из-за границы. Сувенир.
- И сколько тебе завтра стукнет? – спросила я.
- Двадцать девять. Ты веришь в магию чисел? У меня странная игра с девяткой. Дата рождения – 9.19.1969. Четыре девятки, плюс двадцать девять в этом году.
- Ничего себе! – я удивлённо вздохнула.
- Ты знаешь, что любое число до десятки, прибавленное к девяти, даёт в сумме само себя.
- Как это?
- Смотри. 9 + 5 = 14 (1+4) = 5.
- А, вот как!
- Проверь ещё.  9+ 8 = 17 (1+7) =8.
   Чтобы показать мне эти примеры, Руслан остановил «Джип» в узком переулочке, и писал цифры в блокноте.
- Девятка вообще сакральное число.
- Мне кажется, так можно сказать про все числа: тройка, семёрка, восьмёрка… А шесть, говорят, число дьявола.
- Вполне вероятно, - задумчиво ответил он, - но ведь девять – это шесть наоборот! Я не спросил, почему эти сволочи приставали к тебе.
   Кровь бросилась мне в лоб и щёки. Наверное, давление тогда подскочило на сто пунктов (честное слово, я до сих пор не знаю, в каких единицах измеряется давление!).
- Они обзывали меня армянской подстилкой.
- А, - удивительно спокойно отозвался он, - значит, всё сделано правильно.
- Руслан, - осторожно спросила я, - откуда ты такие приёмы знаешь?
- Это просто джиу-джитсу. Я занимался им в университете.
   Он впервые упомянул университет, и нормальная девушка спросила бы – а какой университет ты заканчивал? Но влюблённая малолетка, до сих пор упивающаяся победой своего рыцаря над злыми драконами, только чмокнула его в щёку и спросила, какой подарок он хочет на день рождения.


   Неприятности в колледже ликвидировались. Буров не пожаловался мамочке, опасаясь кавказской кровавой расправы. До администрации, конечно, дошли какие-то слухи, ведь экзекуцию в кленовой аллее наблюдало немало любопытных. Но преподаватели не желали лезть в кавказские дела. Ещё не умолкли последние выстрелы в Чечне, каждый день  по телевизору и в газетах сообщали о зверствах и терактах. Кавказцев не только ненавидели – их боялись. Даже подруги разговаривали со мною с опаской.  Мне суждена была участь советской комсомолки, вступившей в связь с немецким оккупантом. Я уже тогда ясно формулировала для себя эту мысль. И мысленно вопила невидимым оппонентам: «Почему?! Почему – всех под одну гребёнку? Он другой! Он умный, порядочный, благородный!»
   Но мне никто ничего не говорил вслух. И мы спокойно отправились на следующий вечер отмечать день рождения Руслана. С утра я выпотрошила свою копилку и приобрела кожаное портмоне в единственном «дорогом» магазине городка. Цена подарка казалась просто ужасной, но я знала о неприязни Руслана к дешёвке и безвкусице. В шесть часов вечера он подъехал, как всегда, к мостику. Я не выдержала и вручила ему подарок прямо в машине.
- Сумасшедшее создание. Ты думаешь, я не знаю, сколько это стоит? Где ты взяла деньги?
- Я – единственный ребёнок в семье, - кокетливо усмехнулась я, - любимый и разбалованный.
- Заметно! Через полгода я всерьёз займусь твоим воспитанием.
- Почему через полгода?
   Мы огибали ненавистный вокзал. Над городком висел изумительно красивый закат: золото, смешанное с пурпуром. Королевский вечер.
- Ну, через полгода тебе исполнится восемнадцать. И мы поженимся.
- Ты будешь выкручивать мне руки, как Костику? – надменно спросила я.
- Настоящий мусульманин никогда не ударит женщину, - не менее высокомерно ответил он, - потому что она – мать.
- А я ничья не мать.
- Какая разница. Станешь.
   Слово «мать» всегда рисовало в моём воображении упитанную, химически завитую тётеньку в железнодорожной форме с белой блузкой. Но моя страсть была так сильна, что я согласилась бы и на десяток детей от Руслана.
- Надеюсь, с этим можно повременить до окончания университета? – с усмешкой спросила я.
- Конечно, - легко отозвался он, - тебе самой сначала повзрослеть бы.
   В общем, никаких преград не вставало между нами. Два биологических индивида с абсолютно одинаковым складом психики. Два человека, обладающие даром чтения мыслей друг друга.
   Я, конечно, немного смутилась, когда к нашему столику в ресторане соседнего городка приблизились два черноволосых молодых человека, и Руслан, встав, начал пожимать им руки и болтать на своём языке. До появления Дамира и Мурада (я сразу узнала его друзей, с которыми познакомилась на пляже) официантки доброжелательно улыбались нам, а люди за другими столиками не обращали внимания. Первые же звуки кавказской речи как будто распылили вокруг нас ядовитый туман. Лица официанток стали напряжёнными, посетители оборачивались и поглядывали неприязненно на мужчин, презрительно – на меня. Мне ужасно хотелось курить, но ресторан был для некурящих, а идти к выходу одна под, мягко скажем,  недобрыми взорами, я не могла. Благо, Дамир воскликнул:
- А мы ведь вам цветы купили, Шарлин, только этот баран их в машине оставил. Я сейчас принесу.
- Я с вами! – почти вскрикнула я. – Мне надо на пять минут на воздух!
   Розы от друзей Руслана были мои любимейшие – белые. Салаты двух сортов, курица и шашлык из бараньей печени таяли во рту. Дивный аромат вина усмирял все тревоги. Я чувствовала рядом тепло плеча Руслана, и, по логике, должна была таять от счастья. Но мои коленки дрожали, зубы выбивали лёгкую дробь. С того момента, как я узнала тётку, сидевшую  в левом углу зала с пожилым облезлым мужичонкой.
   Это была Галина Егоровна, помощница повара в привокзальном кафе, коллега моей бабушки. Она меня тоже узнала.


   Шум поднялся не сразу. Прошло несколько дней, в течение которых нарыв как будто назревал, чтобы потом лопнуть, источая кровь и гной. Я  проводила дни как Премудрый Пескарь – «жил – дрожал, и умирал – дрожал». Зловонная кипящая сера могла вылиться мне на голову в любой момент. Но я не могла представить, что первым плеснёт в меня этой гадостью Илья.
- Сашка, - он вошёл в мою спальню вечером, когда я, приоткрыв окно, курила, высунув руку с сигаретой в вечернюю сырую тьму.
- Стучаться надо, блин! – нервно вскрикнула я.
   Дед и отец были дома, женщины работали.
- Я хотел с тобой поговорить.
- Говори, - я мгновенно поняла, о чём пойдёт речь – по его смущённому взгляду, в котором просвечивали страх и презрение, по осторожной интонации. Я села на кровать, подтянув под себя ноги. Спина у меня была ровная, как доска, подбородок высоко задран.
   Илья почуял невысказанную угрозу. Сел на край прабабушкиного ещё сундука, в котором хранились мои детские игрушки и одёжки.
- Мне пацаны из моего колледжа сказали, что ты гуляешь с чёрным.
- Он русый, - усмехнулась я.
- Да хоть фиолетовый! Как будто дело в его хаере. Сашка, ты реально, что ли?
- Я ж не фея. Не умею совершать нереальных поступков.
- Хорош остроумничать! Честно скажи, ты…
- Да, я встречаюсь с дагестанцем, он старше меня на двенадцать лет, и я собираюсь за него замуж. Всё? Я могу быть свободна?
   Илья как будто ждал вызова в моём голосе, раздражения, зацепки для конфликта.
- Ты совсем офигела, что ли? Тебе самой от себя не противно? Ни одна нормальная баба с ними на одном гектаре срать не сядет. С ними только…
- Шалавы, - подсказала я, дерзко улыбаясь Илье в лицо. – Да, я знаю, что вы все по этому поводу думаете. Ваше право! Но Руслан не какой-нибудь хачик с рынка. Он образованный, порядочный, нормальный мужчина.
- Шурка, - почти умоляюще сказал Илья, - не гони волну! Не бывают они порядочные. Они всех наших баб считают проститутками. Поиграет с тобой и бросит, а женится на своей дагестанской макаке.
- Ты совсем не знаешь его! – крикнула я. – Я тоже боялась его сначала, пока… Он даже спать со мной не хочет, потому что мне нет восемнадцати…
- Ясен бубен. В тюрьму не хочет.
- Ой, Илья, брось, брось! Неужели ты не понимаешь – все люди разные. Есть хорошие русские, а есть сволочи вроде Погодина и Костика.
- Да забей ты на этих уродов, забудь, что они на свете были! Не все же одинаковые!
- Вот! Не все одинаковые! И Руслан  совершенно особенный. Хочешь, я тебя с ним познакомлю, чтобы ты убедился?
   Илья посмотрел на меня исподлобья.
- На фиг он мне сдался? Я их переваривать не могу. Понаехали сюда, ходят, как хозяева жизни. Ведут себя, как, блин, оккупанты. Тебя они тоже бесили раньше.
- Меня бесят неразвитые, тупые и бескультурные люди любой национальности. А благородные и умные люди мне нравятся, тоже вне национальности.
   Илья взламывал мне мозг не меньше часа. Он напоминал о судьбе девушки, брошенной армянским сожителем, и превратившейся после этого в шлюху. И убитую кавказцами девушку из колледжа называл… Я не хотела слушать никаких аргументов. Я не желала уходить из солнечного парадиза в зловонную тьму, то есть в жизнь без Руслана.
   Илья удалился, мрачный и злой. В последующие дни он не разговаривал со мной, только бубнил хмуро: «Доброе утро» и спешил уйти в свою комнату, в ванную, а то и вовсе из дома.
   Впрочем, жить под одной крышей после «серьёзного разговора» нам оставалось недолго – четыре дня.


   Начала бабушка, за что я не могла простить её долгие годы. Она могла бы промолчать, сказать: «Пошли вы все к чёрту, не смейте сплетничать о моей внучке!». Я считаю, что люди стоять за свою родную кровь всегда и везде, при любых обстоятельствах. Когда телевидение демонстрирует родителей убийц и насильников, отказавшихся от своего потомства, я не разделяю гордости и восхищения в голосах комментаторов. Да, злодеи должны быть отвергнуты обществом, всеми людьми… кроме тех, кто кормил этих монстров грудью, носил их на руках, убаюкивал перед сном. Иначе зачем на этом свете родственники?!
   - Шурка! Поди-ка сюда! – крикнула снизу мать.
   Я ещё не слышала обвинения, но уже знала его. Поэтому спустилась к ним с шумом в ушах и дробным стуком в груди. Воздух сжался в горле, готовясь вырваться наружу отчаянным воплем.
- Это чего бабушка говорит, что ты с чернотой по кабакам ходишь? – спросила мать, вытирая руки кухонным полотенцем. Она была в линялом ситцевом  платье в цветочек и фартуке, испещрённом пятнами. В глазах её уже просвечивал гнев, но в голосе я уловила неодобрение скорее бабушки, чем меня. Мать не верила, что я способна на такое. Вероятно, это были остатки любви.
- А бабушка видела, что ли? – презрительно ответила я.
- Галина Егоровна видела, - затараторила бабушка голосом ябеды-третьеклашки, - ты с целой сворой в «Рябинушке» вино пила! Она мне рассказывает, а все девки подтверждают, да, мол, Шурка ваша всё время на «джипе» катается с нерусским. Он её с учёбы встречает, и до самого мостика возит. Сто человек видело.
- Надо же, - усмехнулась я, - ты аж сто человек опросила! Надеюсь, они подписали показания?
- Шура, - перебила меня мать, - ты свои шуточки брось! Ты что, правда путаешься с армяном?
- Он даргинец, - ответила я.
   Я не способна была играть голосом в те страшные минуты. Гордость сама собой прозвучала в моём ответе, и ударила родню сильнее, чем просто факт грязной связи. Они заголосили хором, одна другую не слушая, и если бабушкины вопли постепенно переходили в надгробные рыдания, то голос матери раскалялся, стервенел, вскипал в концах фраз.
- … вырастили, выучили умницу! А она по рукам пошла!
- …позор-то какой, хосподии-и! срам-то какооо-ой!
- … ты у меня, сучка, погуляешь теперь! Ты у меня, падла, запертая будешь сидеть!
- … от людей стыдно! На улицу выйти стыдно!
- … никакого тебе, сволочь, колледжа! Пойдёшь назад в школу! За руку будем водить!
- … Шурочка, деточка, пожалей себя! Жизнь свою погубишь!
- … никакого английского, и чтоб духу этой кореянки не было!
 - … она её сбила с толку, это точно!
   Я терпела их гнусные вопли, пока не тронули Римму Викторовну. Я заорала так, что галдёж и причитания мигом смолкли. Словно кто-то невидимый выключил звук.
- Не смейте говорить гадости про Римму! Вы её ногтя не стоите! И ничего вы мне не сделаете! Я его люблю и буду с ним встречаться, и не спрошу вашего паршивого мнения!
   На лестнице послышались шаги. Это Илья вышел из спальни на мой безумный крик. Мать и бабушка не заметили его.
- Ты нашего мнения не спросишь? – заорала мать. – А ты, скотина, за чей счёт жрёшь и одеваешься? Кто на тебя горб ломает? Пока ты на нашей шее сидишь, будешь делать, что я скажу!
- Щаз, - с отчаянным презрением ответила я, - мне ничего от вас не надо. Я хоть сейчас могу уйти. Уйду к нему, и больше ногой не ступлю в ваш поганый дом.
   Я бросилась к двери. Мать – мне наперерез. Пару минут мы толкались у двери. Я не могла дотянуться до замка, мать отшвыривала меня. Бабушка прыгала сзади, но не осмеливалась помочь ни одной из сторон. В драке взрослого бульдога с тощим котёнком, последний не имеет шансов на победу. Я круто развернулась и побежала в кухню.
   Шпингалеты на окнах, склеенные засохшей краской, не поддавались. Но я бешено дёргала их, обдирая руки, пока сзади меня не схватили за волосы. Мать оторвала меня от окна и поволокла назад. Я выворачивалась изо всех сил. При том, что разум мой был залит безумным бешенством, я не сопротивлялась сильно. Не могла ударить её, понимаете? А она могла. Она поняла, что я не сдамся, и озверела. Нет, не избила, но несколько раз сильно ударила по лицу. Я увидела кровь, осела на пол и заревела.
   Бабушка и Илья стояли надо мной. Бабушка продолжала стонать и причитать, Илья ворчал на мать: «Тёть Оль, вы сбесились, что ли? Она вся в синяках будет». Мать молча принесла из кухни ковшик воды и выплеснула мне на голову.
- Охладись, дура!  Может, мозги на место встанут!
   Я вскочила, вся мокрая, и, чувствуя, как заплывает от удара левый глаз, сказала хрипло:
- Чтоб вы все посдыхали. Семья уродов.
   И убежала наверх. Они не последовали за мной. Подумали, что со второго этажа я никак не сбегу. А во мне горело адское пламя. Его разожгли злобные слова, оскорбления, побои, но больше всего – отвращение, которое я видела в глазах матери и бабушки. Они брезговали мною, презирали, но зачем-то цеплялись за меня. Странное чувство собственничества, которое заменяет в дурных семьях любовь и уважение. Бабушка часто говаривала: «Мои дети – моё говно! Что хочу, то и делаю с ними!»
   Я не хотела всю жизнь быть чьим-то говном. Лучше, к чертям собачьим, переломаю себе все кости… С этой мыслью я распахнула окно своей спальни. Внизу росла сирень, голые ветки которой дрожали в сумерках под мелким дождём. Я не запомнила ощущения прыжка, и даже боль не сразу почувствовала. Вскочила и побежала к калитке. Только за оградой правая лодыжка стрельнула огнём. Пришлось остановиться.
   За мной никто не гнался. Понятно, почему – окна спальни выходили на юг, а родственнички до сих пор толклись в кухне, на северной стороне. Моего героического полёта никто не видел. Сидят сейчас, небось, и обсуждают, как поступить с чокнутой шлюхой, армянской подстилкой. Но минут через пять Илья скажет – надо пойти посмотреть, у Сашки дури хватит повеситься. Они пойдут вдвоём с бабушкой, мать своей гордыни не переступит, даже бросит им вслед; «Пусть вешается! Я давно говорю, что она – ненормальная!»
   Надо уходить. Я сделала два шага в мокрой темноте и почувствовала такую острую боль, что снова расплакалась. Теперь не злобно, а бессильно, как больной ребёнок. Надо идти, Шарлин, прошептала я, ты же не сдашься этим гадам, не будешь их дерьмом. Иди, спрячься, спасись.
   Молитва, обращённая к самой себе, помогла. Стараясь наступать лишь на внутреннюю сторону повреждённой стопы, я доковыляла до двух старых вязов. За ними возвышались заросли чертополоха и пижмы, ядовитого веха и тысячелистника. Некошеные веками, пересыпанные мусором, обильно сдобренные мочой и отработанным машинным маслом, эти травы мутировали и вымахали в два человеческих роста. Я знала удобную корягу, скрытую за ними. Частенько доводилось там курить. Когда Илья в капюшоне, с фонарём и бабушка под зонтом пробегали мимо, я сидела на коряге, прижавшись спиной к толстенному вязу, и усмехалась им вслед.
- … а ты не знаешь, где он живёт?
- … ребята говорили, на Володарского где-то…
   Потом я видела их пробег в обратном направлении. Теперь они побегут за мостик, на вокзал. А я покину своё убежище и, не торопясь, дойду до Риммы Викторовны. Мне было стыдно показаться ей в таком виде – в домашних трениках и насквозь мокрой футболке, с распухшим глазом, босиком. Но выхода не было. Римма Викторовна была единственным человеком, к которому я могла обратиться за помощью – не  пустить переночевать, а дать позвонить Руслану. Я не знала, где он живёт, и если бы знала, не дошла бы со своей покалеченной ногой.
… Она сама ждала меня у калитки. Стояла под зонтом, похожая в синеватом свете уличного фонаря на китайскую принцессу с фарфоровой вазы.
- Сашенька, боже мой, где ты была? Твои прибегали, сказали, что ты в невменяемом состоянии, выпрыгнула из окна…
    Она приблизилась ко мне, взглянула в лицо и ахнула:
- Что с тобой случилось?!
- Пожалуйста, Римма Викторовна… позвоните Руслану. Попросите его приехать за мной… они весь этот дурдом устроили из-за него…


   Он примчался – и десяти минут не прошло. Мама Риммы Викторовны, фельдшерица, едва успела туго перебинтовать мне ногу.
- Здравствуйте, - сказал Руслан Римме, - спасибо вам огромное!
-Здравствуйте! – это адресовано было маме Риммы. – Что с ногой? Может, в больницу?
- Думаю, не стоит. Вывиха нет, похоже на растяжение. Утром можете съездить, сделать рентген, - тихо ответила та.
   Руслан поздоровался ещё и с отцом Риммы. Мне он не сказал ни слова, просто взял за руку и крепко сжал в своей ладони. Я посмотрела на него снизу вверх, и мне сразу расхотелось плакать и жаловаться. Энергия его глаз могла быть не только жгучей и жёсткой. Она могла согревать, и как раз сейчас  было нужно. Я тряслась, как бобик под дождём, хотя Римма с мамой переодели меня в сухое.
- Кто разбил тебе глаз? – спросил Руслан.
- Мамаша.
- Римма Викторовна сказала, прибегал твой брат, я подумал…
- Брат на такое не способен.
- И разбила до крови, - по-прежнему тихо, но неодобрительно проговорила Риммина мама, - так можно и глаза человека лишить!
   Повязка на ноге была готова. Руслан поднял меня на руки, несколько раз сказал «Спасибо». Я тоже хотела поблагодарить этих добрых людей, но в горле только слабо пискнуло. Мои силы иссякли от тепла тела Руслана. Я прижалась лицо к его груди, и до самого его дома молчала.


   У меня было странное состояние. Я не испытывала такого ни до, ни после, разве что, много лет спустя, после родов было нечто подобное: ощущение невероятной лёгкости и одновременно вязкости воздуха, приглушённость всех звуков, желание двигаться плавно и говорить медленно-премедленно…
- Что с тобой? – несколько раз спросил Руслан.
   Он переодел меня в свою футболку и вязаные носки, укрыл одеялом. А я продолжала расслабленно улыбаться, и протягивала к Руслану руки.
- Что, моя маленькая?
   Он снова сел на край моей кровати. Я прошептала:
- Поцелуй меня.
Он хотел поцеловать в правую щёку (которой не досталось ударов), но я притянула его к себе и поцеловала в губы. Это тянулось несколько минут, часов, суток, месяцев, лет, веков. Руслан оторвался ненадолго, но продолжал лежать, прижавшись лбом к моему лбу. Он что-то шептал быстро-быстро, по-русски, по-даргински или по-английски – не знаю.
- Пожалуйста, - негромко и не особенно выразительно попросила я, - не уходи. Я теперь одна на свете. У меня умерла вся семья.
- Шарлин, дурочка, нельзя так говорить…Ты вся горячая. Мне кажется, у тебя температура.
   Но я победила его. Заставила лечь рядом со мной, а потом обхватила его плечи и начала второй бесконечный поцелуй. Дальше всё произошло само, не моя вина, и не Руслана. Верующие могут обвинить своих богов, агностики пусть спишут на биохимические реакции.


   Мне казалось, что вниз от моих плеч стекают горячие ручьи. А грудь превратилась в вулкан с двумя жерлами, изливающими огонь. Везде, где касались руки и губы Руслана, вспыхивало безумное пламя. У нас обоих, наверное, температура шпарила за сорок.
   Мы были осторожны из-за моих увечий, пили прикосновения, как кипящий чай – потихоньку. Именно то, чего я не умела прежде, наслаждаться вкусом, а не скоростью.
- Осторожно, - прошептал он, и повернул меня на правый бок, - не шевели больной ногой…
   Теперь он целовал мои плечи и шею сзади, его руки прошли у меня под мышками, легли на раскалённые соски. Я выгнулась от наслаждения, точно кошка, которой чешут за ухом. И когда мы соединись, наконец, самым древним, самым прочным и  верным способом, усиление блаженства было естественным – как расширение реки в устье или запах озона после грозы. Помню, что стонать у меня не получалось. Выросшая, как все «дети девяностых» на видеокассетах («Девять с половиной недель», «Основной инстинкт», «Последний девственник Америки»), я была уверена, что стонать так же необходимо, как двигаться. С Погодиным это срабатывало. Теперь вместо стонов у меня срывался время от времени счастливый тихий смех. Впрочем, для анализа чувств не было ни времени, ни желания.
   Мне не приходилось напрягаться. Я просто плыла по стремительной реке. Руслан увлекал меня к водопаду, в который мы собирались нырнуть вместе, развлечение для экстремалов, но разве мы ими не были? Любители безумного спорта и сумасшедших развлечений  не погибают в бурных потоках, а получают тысячи тонн счастья.
- Не останавливайся! – прошептала я. – Пожалуйста! Сейчас, а!
Нас одновременно ударило бурлящей водой. А дальше  - полёт вниз, такой долгий и яростно-сладкий, что горло у меня перехватило. Я не могла кричать от восторга, хотя очень хотелось.


   Глухой ночью пришёл кошмарный сон. Я видела отца, он вышел ко мне из кромешной темноты и протянул пачку фотографий. Лицо отца было не злым, скорее, грустным и озабоченным. Я взяла в руки фотографии и отшвырнула их в ужасе. На всех снимках кишели ползучие твари – жуки, пауки, черви. Более того, изображения шевелились. Казалось, эта мерзость сейчас поползёт по моим рукам… Самой страшной была фотография с чёрной собакой, сжимающей в зубах живую змею.
   От ужаса я села в постели. Около кровати горел крошечный жёлтый ночник. Руслан спокойно спал рядом. Я положила руку на его гладкое плечо, тронула татуировку на руке. Он не проснулся, но обнял меня и прижал к себе, поглаживая по спине. Я мгновенно заснула и спала до утра без снов.


   Для поездки в больницу у меня не было даже одежды, не говоря уж о паспорте и медицинском полисе. Руслан сказал, что всё ерунда. Он переодел меня в спортивный костюмчик, который вчера одолжила Римма Викторовна. Благо, моя милая учительница обладала такой точёной фигуркой, что её одежда великолепно сидела на моём семнадцатилетнем теле.
- А документы? – спросила я, вгрызаясь в ломоть хлеба, толсто намазанного консервированным гусиным паштетом.
- Забей, как говорят твои ровесники. Это не проблема.
   Руслан поставил передо мной большую чашку кофе, который сам сварил в турке. У меня дома пили только растворимый кофе, и то редко, считалось, что это – вредный напиток. Я мотнула головой, отгоняя воспоминания о доме, который я мысленно растворяла серной кислотой, чтобы даже следов не осталось. Это было нелегко, от резкого движения ожила боль в заплывшем глазе.
- Представляю, какая я уродка, - я потрогала больное место.
   Ужас! Глаз был на ощупь, как очищенный мандарин, кожа на виске саднила.
   Руслан взял мою руку и поцеловал – сначала верх, потом – ладонь и все пальцы по очереди. Я невольно потянулась к нему. Сердце заколотилось как ночью, во время полёта с незримого водопада.
- Не своди меня с ума, - сказал он, заключая обе мои руки между своих горячих ладоней, - иначе мы не доберёмся до врача, девочка, малышка, пожалуйста, не хулигань.


   Перед кабинетом рентгенолога сидела огромная очередь – пожилые мужики, прыщавые школьники, толстые тётки, старуха в инвалидном кресле. Вся эта публика мгновенно возненавидела нас с Русланом. Они почуяли в нас ни больше, ни меньше, как классовых врагов. Толпа всегда чувствует чужеродных неизвестным биологии инстинктом, мгновенно консолидируется и дружно бросается убивать. Наверное, этот инстинкт заставляет ворон заклёвывать насмерть галку, случайно затесавшуюся в стаю.
- Посиди минутку, - не найдя свободного стула, Руслан посадил меня на подоконник.
- За мной будете, - злобно пыхнула тётка с малиновым гипертоническим лицом.
   Руслан спокойно открыл дверь в кабинет с устрашающей табличкой: «Не входить!!!». Очередь тотчас заклокотала ненавистью.
- Видали? Молодой, а бессовестный!
- Сейчас молодёжь вся наглая как танк!
- Встаньте там у двери и держите очередь, а то щас влезут!
- Да это ж хачик, - перекрыл всех сиплый, как у молодого петуха, голос, - они падлы, везде пролезут!
   И понеслось, покатилось по толпе, люди словно передавали друг другу зубами кусок горящей пакли, они выплёвывали это зловонное пламя, отхаркивали паскудные слова: хачики! чурки! черти нерусские! понаехали со своих аулов! слезли с гор! На меня никто не смотрел, обегали взглядами, словно я была чем-то непристойным. Кучей испражнений на чистом паркете.
   Дверь отворилась, и выглянули Руслан и врач.
- Несите её сюда, - благостным голосом сказал врач.
   Две тётки у двери взвизгнули злобно. Но доктор сердито взмахнул пухлыми руками, короткими, как у шестилетнего карапуза:
- Что за вопросы? Девушка с аварии, с направлением со «Скорой»…
   Руслан внёс меня в кабинет, положил на холодный стол. Доктор хихикнул, глядя в моё разбитое лицо:
- Велосипед пора уже в сарае запереть, милочка. Осень, тропинки скользкие, какие могут быть катания?
   И погладил меня, как бы по-отцовски, по больной ноге:
- Или ты нарочно? Чтоб муж всё время на руках носил? Он тебя и со здоровыми ногами будет носить… такую молодую, прелестную!
 

   Снимок не показал ничего страшного, просто растяжение. Очень кстати пришлась нога к версии о падении с велосипеда. Так я и сказала Носорогу, позвонив в колледж – упала, разбила лицо и подвернула ногу.
- Хорошо, Сашенька, - обычным кисло-сладким голосом ответила та, и я поняла, что мои родичи в колледж не звонили,  беглую дочь не разыскивали, поставили на мне крест.
- Ну, и слава богу! – сказала я.
   Руслан, резавший мясо, обернулся.
- Всё в порядке?
- Я говорю, слава богу, там ничего не знают, значит, мои любимые предки забили на меня большой болт.
- Хм, - пожал плечами Руслан, -  ты же им сказала, что уйдёшь ко мне. Они просто ещё не решили, что делать. А может, уже катают заяву в милицию.
- Нет, они так позориться не будут!
- В любом случае, - Руслан посыпал мясо перцем и бросил его в шипящий казан, - мне придётся к ним съездить. Наверное, даже сегодня.
- Зачем? – в ужасе спросила я.
- Твой отец сегодня дома?
- Да. Должен вернуться со смены.
- С ним, наверное, проще разговаривать, чем с мамой.
- Ага. Только зачем?
- Послушай, ведь ты не можешь остаться без документов. Одежду я тебе куплю, учебники тоже. В принципе, могу и паспорт купить, но тогда колледж придётся бросить.
    Он так небрежно сказал «купить паспорт», как будто речь шла о буханке хлеба. Я засмеялась.
- Купи мне паспорт. На даргинское имя. Какие у вас женские имена?
   Руслан тоже засмеялся. Открыл кран и стал мыть руки, перечисляя:
- Динара, Фариза, Патимат, Белла, Самира, Зари…
 - Самира мне нравится.
- А мне, - он вытер руки полотенцем, подошёл ко мне и сел у моих ног на пол, - мне нравится Александра. Или Шарлин, как ты любишь. Если хочешь, можно переделать Александру на Шарлин, когда будешь менять паспорт.
- Так это очень долго ждать, - сказала я, - до двадцати пяти лет!
- Зачем? До лета. Тебе в июне будет восемнадцать? Значит, в августе поменяем имя. Вместе с фамилией.
   Меня разрывали два противоположных желания – избежать встречи с родственниками и поехать с Русланом. Но он велел мне сидеть дома.
- Зачем тебе видеть их сейчас? Ты ещё не остыла, простить не сможешь. Будет новый скандал.
- Я боюсь, они будут оскорблять тебя…
   Он слегка усмехнулся и поцеловал меня в висок:
- Ещё не родились люди, которые могут меня оскорбить.
   Он включил мне большой телевизор в гостиной внизу, оставил стопку разнообразных газет. Естественно, я не могла ни читать, ни смотреть. Первые полчаса сидела смирно, глядя мимо экрана. Потом доковыляла до окна. Бессмысленно – за окном  были двор, газонная трава, два деревца у ограды. Отсюда я даже не увидела бы возвращения Руслана - ворота с другой стороны.
   Я обежала взглядом комнату. В серванте стояло несколько книг. Я взяла одну, с английским названием. Оказалось – монография по экономике. Вторая, на русском языке – банковский справочник. Впервые мне пришло в голову, что я ничего не знаю о  жизни своего возлюбленного, той, что вне наших отношений. Чем занимается его фирма? Какое у него образование? Кто его родные, в конце концов?
   В гостиной не было ни фотоальбомов, ни документов. Я обшарила все ящики во втором шкафу. За исключением запертых на ключ. Безусловно, там документы фирмы, то, что не принято разбрасывать где попало.
   Получалось, что мой будущий муж – человек без лица. Без прошлого и настоящего… На крайней полке не было ничего, кроме единственной книги, старой, в затрёпанном переплёте без названия. Я раскрыла её и тотчас с опаской захлопнула, как будто увидела страшные картинки из своего ночного кошмара. А там были всего лишь арабские буквы-закорючки, с которыми я никогда не имела дела, просто знала их по виду.
   «Коран», - догадалась я, а чем ещё могла быть подобная книга? Не то, что бы я испытывала отвращение к священной книге мусульман. Примерно те же чувства были у меня к «Новому Завету», который налево и направо раздавали в девяностые годы русско-американские сектанты, и к Библии, недавно появившейся в домах почти всех моих знакомых. Религиозные книги вызывали ассоциации с похоронами и кладбищами. Это для необразованных старух, для тех, кто постоянно думает о смерти.
   Не найдя ничего интересного, я вознамерилась совершить героический поступок – взобраться на второй этаж и обшарить там всё, что можно. Но в прихожей вдруг зазвонил телефон. Пока я дохромала до него, звонок смолк. Я в ужасе опустилась на пол. А если это был Руслан, если он звонил из милиции, куда его сдали мои прелестные родичи? Я напоминала себе о могуществе кавказской братии, но это не успокаивало. Слёзы полились сами собой. Было очень больно вытирать разбитый глаз. И очень страшно думать, что же случилось, что будет дальше…
   Руслан не дал мне дореветься до истерики. Он отпер дверь ключом, вошёл, поставил на пол две большие сумки. И бросился ко мне:
- Что случилось? Почему ты здесь сидишь? Тебе плохо?
 Я беззвучно рыдала в его руках.
- Пойдём, - он повёл меня на кухню, - выпьем чаю. Я тебе вкусного накупил.

   
   За чаем с тортом и зефиром он очень кратко рассказал о результатах беседы с моей семейкой. Как я и предполагала, разговаривал с Русланом, главным образом, отец. Бабушка подвякивала, Илья бросал короткие озлобленные реплики. Мать до середины разговора надменно молчала, а потом выплеснула такой океан злобы, что любой потонул бы в нём. Но не Руслан.
  Красочные детали я узнала через две недели от Ильи, который первым из железнодорожного семейства «сломался», позвонил мне и пришёл в гости. Он рассказывал, как орала мать – наглые твари, оккупанты, ненавижу, вы все террористы, убийцы, торгаши, мешочники, грязное ворьё… Она обвиняла Руслана в том, что он совратил ребёнка, споил, подкупил тряпками и кабаками, обкурил анашой. Грозила тюрьмой. Вопила, что у неё миллион связей, и если менты не помогут, найдёт скинхедов, которые Руслана «по асфальту размажут». Руслан как будто не слышал этой истерики, молча смотрел мимо матери. Но когда она переключилась с неугодного зятя на мою персону, употребляя свои любимые эпитеты «шалава подзаборная», «алкашка малолетняя» и «зараза сифилисная», Руслан встал и сделал шаг к моей мамаше. Их взгляды встретились. Крики погасли мгновенно, как костёр, залитый ведром воды.
- Не трогайте Александру. Иначе я увезу её отсюда. И вы никогда в жизни её не увидите.
   Мать закрыла лицо руками и тихо заплакала.
- Я не знаю, что надо сделать с тётей Олей, чтобы её заткнуть, - говорил Илья, - она потом говорила, что твой – реальный террорист, владеет гипнозом и всякой чертовщиной.
   Я посмеивалась гордым смехом. Мне нравилось, что Илья говорил о Руслане с явным уважением. Похоже, Руслан понравился ему именно в тот момент, когда перекрыл поток грязи, которым меня щедро поливала нежная родительница.
   Короче, мои предки не примирились с Русланом, но не смели возражать против нашей с ним совместной жизни. Естественно, они считали этот союз позором и кошмаром. Но не стали ни жаловаться властям, ни требовать моего возвращения к железнодорожным пенатам. Они отдали Руслану мои документы, учебники, русские и английские книги. Одежду тоже, но не всю. Дорогие платья, привезённые из-за границы или сшитые на заказ, остались дома.
- Я лучше их разорву своими руками, чем отдам этой гадине, - проворчала мать, опасаясь глядеть на Руслана прямо.
   Он не настаивал. Он купит мне всё новое, в сто раз лучше.
- Там в косушке, в кармане на молнии, твой подарок. Рука Фатимы. Надеюсь, не вытащили?
   Я проверила. Мой талисман оказался на месте. Он и сейчас, спустя пятнадцать лет, у меня. Я не смогла бы жить без него. Всего лишь побрякушка из давно прошедших глупых лет, артефакт навсегда умерших страстей. Но он, честное слово, обладает тайными свойствами. Когда мне грустно, я глажу его кончиками пальцев, и золото как будто отдаёт горячую силу того, кто подарил медальон. Немыслимую энергию его души.
   

  Первый месяц нашей совместной жизни был самым тяжёлым. Дело было не в Руслане, и не во мне, а в реакции окружающих, конечно же. Когда моя нога зажила, я вернулась в колледж. Руслан купил мне справку о болезни, и преподаватели не пикнули. Студенты, даже мерзавец Костик и его компания, помалкивали. Ни одного смешка, ни одного ехидного словечка я не слышала в свой адрес. Но девочки перестали общаться со мной, как прежде.
   Никто не просил у меня списать, никто не посылал смешных записок на лекциях. Не предлагали обменяться видеокассетами. Не звали посидеть в кафешке в субботу. Не шли со мной в колледж и из колледжа.
   В последнем, впрочем, я виновата сама. Руслан привозил меня и забирал. И я никогда не предлагала ему подбросить кого-либо из девчонок, хотя как минимум, две жили в нашей стороне. В те дни, когда Руслан уезжал в Москву или был занят работой в городке, я вызывала такси.
   Какой-то невидимый забор отделил меня от всех. И я не пыталась его ломать, наоборот. Мне казалось, что я должна быть отдельной от «них». Незамужних? Русских? Имеющих родителей? Не знаю. Все люди, кроме Руслана, казались чужими.
   Только Ольга продолжала сидеть со мной на занятиях, мы вместе курили на переменах. До тех пор пока Руслан не запретил мне курить, что произошло буквально на второй неделе нашего «брака».


   Это был период осознания – и для меня, и для моего возлюбленного. Мы постепенно понимали, что дивные летние свидания, радостная болтовня и дурманящее взаимное влечение прошли навсегда. Теперь мы жили вместе – какое небесное счастье, и какие адские трудности! И Руслан, и я, кажется, только сейчас поняли, что я – не совсем взрослая. Это была главная сложность, хотя, разница культур тоже сказывалась.
   Прежде всего, я не умела готовить еду. Совершенно ничего, кроме блинов, крабового салата и торта из покупных коржей – культовые блюда всех подростковых вечеринок. В первый же раз, когда Руслан уехал в Москву и оставил меня одну в доме, я полтора суток питалась бутербродами с чаем. И к возвращению любимого не смогла придумать ничего, кроме тех же бутербродов и пресловутого салата.
- О чём думали твои мама и бабушка? – спросил Руслан, скорее весело, чем с раздражением. - Даже если бы ты не вышла замуж так рано, через пару лет тебе предстояло учиться в другом городе и жить одной. Нельзя же всю жизнь давиться сухомяткой.
   Теперь каждый вечер он давал мне уроки кулинарии. О, это были едва ли не самые прекрасные моменты нашей супружеской жизни, пик дружбы, верх доверия. Руслан рассказывал удивительные истории о блюдах, продуктах, пряностях. Иногда в процессе нарезания мяса или замешивания теста мы начинали целоваться. Пару раз приходилось спасать еду от пригорания, так как повара предавались совсем не кулинарным восторгам на краю широкого стола. В итоге через три месяца я смогла бы приготовить целое праздничное угощение, не говоря уж о простых супах-гарнирах-котлетах.
   Сначала мои способности были опробованы Риммой Викторовной, которая стала нашим первым гостем. (Ради такого случая Руслан привёз из Москвы бутылку грузинского вина девяностолетней выдержки, а я отважилась зажарить цыплят-табака). Потом я угощала Илью, Ольгу, друзей Руслана, и все расхваливали меня, и я таяла от радостного одобрения в глазах Руслана.


   Не всё проходило так гладко. Неожиданные сложности возникли с курением. Курила я не так много – пять-шесть сигарет в день, в основном, на переменах в колледже, или когда одолевали грустные мысли. Если не было возможности «получить дозу никотина», я легко обходилась, бывало, и по нескольку дней.
- Скажи, зачем ты куришь? – спросил Руслан, когда я, в очередной раз, закурила после обеда прямо в кухне.
   Прежде он не возражал. Видимо, дал мне время выздороветь после семейного апокалипсиса.
- Просто так.
- Я давно заметил, ты куришь от нечего делать. Когда ты занята, то и не вспоминаешь о сигаретах.
- Может быть, - я вызывающе посмотрела на него сквозь дым, как это делала несравненная Шарон Стоун в «Основном инстинкте», - тебе не нравится?
- А как это может нравиться? Гадость ужасная. Вонь, кашель и зависимость.
- Я могу курить на улице, - обиженно сказала я.
- Нет. Ты не будешь курить вообще.
   Он произнёс это негромко, и без всякого нажима. Но я уже знала тончайшие оттенки его голоса. И его взгляд – глаза тигра, который предупреждает жертву – не шевелись! иначе я прыгну! Мне и в голову не пришло спорить, дерзить, как я сделала бы, запрети мне курить мать или какой-нибудь препод. Я промолчала.
   На другой день я не курила ни за завтраком, ни в «джипе» по дороге в колледж. Но на перемене Ольга позвала меня за угол, и я не смогла отказаться. Привычно сунула руку в кармашек сумки, где всегда лежали пачка сигарет, зажигалка и мятные таблетки. Всё исчезло! Значит, Руслан предвидел мою слабость, и… На минуту меня охватила страшная злость.
- Сигареты забыла? – спросила Ольга. – На!
   Она протянула пачку обожаемого нами «Парламента», щёлкнула зажигалкой. Я втянула дым злобно, как будто это был сам Руслан, в тот момент я могла бы сожрать его с потрохами. Ах ты, зараза! Командовать мною будешь!
   На всех переменах Ольга угощала меня. Но она не сможет всегда быть моим спонсором. Конечно, я могла купить сигареты тайно и спрятать где-нибудь в колледже. И курить только там…
- Привет! – весело сказал Руслан, когда я влезла в «джип». – Как дела?
- Я получила пятёрку по истории, и ещё одну – по физкультуре.
- Ты моя умница.
   Из меня  будто вся кровь вытекла от его взгляда и прикосновения – он сжимал мою ладонь в своей.
- Я скурила четыре сигареты на переменах, - пробормотала я. – Прости, пожалуйста.
- Это нормально. Ты не сможешь так быстро отвыкнуть. Психологическая зависимость – самая сильная. Забирай.
   Он вытащил из кармана мои курительные причиндалы. Величайшая нежность и жуткий стыд одновременно захватили меня. Я не могла сказать ни слова – сдерживала слёзы.
- Нет. Я не возьму. Я лучше справлюсь, если соблазнов не будет.
   Я пыталась справляться. Когда Руслан бывал дома, всё получалось великолепно. Ольга и несколько девочек, бегавших с нами вместе за угол, услышали от меня решительное: «нет, я бросила». Но вот Руслан уехал по делам, мне предстояло ночевать одной. Это всегда было тяжело. Зависимость от мужчины оказалась сильнее, чем никотиновая тяга. Дважды я уже пережила разлуку, но тогда спасали сигареты… Я сделала все домашние задания, пыталась переводить отрывок из баллады Бёрнса, приготовила на завтра обед из трёх блюд… Время превратилось в остывший кисель из студенческой столовки – безвкусный, сероватый, липко-тягучий… Невыразимая тоска загнала меня в угол дивана. Я сидела, скорчившись в комок, и думала о Руслане. А вдруг он ездит вовсе не по делам?
   К этому времени я уже знала, какой бизнес ведёт мой муж. Всё связанное с автомобилями – покупка за границей на заказ, растаможивание, автосалоны, ремонт, заправочные станции. Не только в Москве, в пяти городах нашей области также. Конечно, во всех точках имелись директора, но Руслан должен время от времени контролировать документы и финансы. Мне всё равно было страшно. Я ничего не знаю о его семье. Может быть, он навещает родителей, от которых скрывает меня? Или вообще, даргинскую жену и детей?! Меня корёжило от ужаса.
   Кончилось это тем, что я вскочила, набросила куртку, выбежала из дома под холодный ветер и моросящий дождь. В ближайшем магазинчике, куда Руслан брезговал даже входить, я купила банку алкогольного коктейля и пачку сигарет. И до позднего вечера пила, курила сигареты одну за другой и подавляла в себе желание позвонить Анчутке, Ольге, Погодину, чёрт знает кому ещё… В половине одиннадцатого телефон будто услышал мои мысли и забренчал необычно громко в тишине.
- Алло? – крикнула я.
- Привет, малышка, - сказал Руслан, - ты ещё не спишь?
- Нет, - счастливым и одновременно виноватым голосом пробормотала я.
- Тебе грустно?
- Да.
- Мне тоже грустно без тебя, котёнок мой милый.
   Я чуть не заревела. И сразу после этого разговора снова оделась, вышла за ворота и швырнула пачку с оставшимися сигаретами в самые дальние кусты.
    Потом пришёл Илья. Сначала он позвонил и спросил, как дела. Голос у него был смущённый, невыразительный. Но я была так счастлива слышать его, что крикнула:
- Да отлично всё, зачем ты звонишь, приходи в гости!
- Ладно, - сразу согласился он, - через часок подскачу, окей?
   Я поскакала к Руслану в гостиную, как козлёнок. Бросилась к нему на диван и, засыпав поцелуями, объявила, что через час придёт мой брат. Руслан тоже обрадовался и сказал, что мы обязаны накрыть королевский стол. Не помню, что мы готовили вдвоём, вероятнее всего, курицу, потому что это быстрее. Во всяком случае, у Ильи возникло на лице выражение восторга пополам с ужасом, когда он увидел наш стол.
- Сколько народу вы позвали? – спросил он.
   Мы с Русланом дружно засмеялись. Из глаз Ильи исчезла неприязнь, и больше она никогда не появлялась. Я была в восторге от того, что брат, наконец, перешагнул через свои предрассудки, что мой избранник ему нравится.
- Пойдёмте, покурим? – предложил Илья после второй рюмки вина.
- Можно? Один разок, я больше не буду? – я обратила к Руслану сияющее лицо.
- Если хочешь, постой с Ильёй во дворе. Но не кури, - спокойно ответил он.
   Илья был ошеломлён этим разговором. Не сутью сказанного, а моим послушанием, как он сам объяснил во дворе.
- Быстро он тебя построил! – с лёгкой насмешкой сказал Илья. – Не думал, что у кого-то когда-либо это получится…
   Мне было слегка стыдно, как будто меня поймали за кражей ирисок в супермаркете.
- Вообще-то он прав, в куреве нет ничего хорошего, - вызывающе сказала я.
- Ты за две недели стала такой правильной?
- Может, я курила назло родакам, откуда ты знаешь?
   Илья не нашёл, что возразить, но смотрел на меня с надменной жалостью, что сильно раздражало. Я представляла, как он сообщит дома, как я хожу по струнке у своего «чёрного» мужа. И как позлорадствует мамаша.
   Впрочем, недобрые чувства испарились, как только дверь за Ильёй закрылась, и Руслан прижал меня к себе и нежно поцеловал:
- Ты была на высшем уровне, королева!


   К следующей отлучке Руслана я уже совершенно отвыкла от курева. Но одиночество вызывало призраков. Ко мне являлись никогда мною не виденные, а может, и не существующие, родители Руслана, его фантомная жена и воображаемые дети (целых трое). Я мучилась, ходила из угла в угол, опять рылась во всех шкафах и ящиках. Запертых было гораздо больше, чем я обнаружила в первый день. Шкаф в комнате на втором этаже, которую мы называли «пустой кабинет», содержал аж семь запертых ящиков. В единственном открытом лежали неинтересные папки с бумагами, как я поняла – документы на дом, земельный участок, и ещё какую-то собственность. Кажется, квартира в соседнем городке и ещё квартира в Смоленске. Но Руслан никогда не упоминал Смоленск. Я внимательно просмотрела эти бумаги, и обнаружила, что часть из них выписаны на какого-то Арслана Салгириева. А некоторые вообще были на неведомом языке, буквы – русские, но ни черта не понятно.
   Я бросила поиски неизвестно чего, но твёрдо сказала себе, что как только Руслан вернётся, поговорю с ним. О «жизни до меня», так формулировался вопрос, хотя я понимала, что это неточно. В то время я как раз читала в оригинале «Ребекку» - роман о молодой девушке, на которой внезапно женился богатый лорд-вдовец. Английские тайны возбуждали мою фантазию. В запертых шкафах мерещился призрак убитой жены. Хотя подсознательно я понимала, что никакой жены нет, и не было. Я выросла в большой семье и знала признаки женатого мужчины. Ничего подобного в Руслане не наблюдалось.


   Он привёз мне три платья, два костюма, обожаемые мною джинсы-резинки и – роскошь конца девяностых – ботинки на пуговках и толстых каблуках. От восхищения я забыла все английские тайны, визжала, бегала примерять наряды в спальне, вертелась в них перед Русланом и поминутно бешено целовала его. С точки зрения моей мамаши и сходных с нею обывателей, Руслан купил мои чувства за тряпки. Послушайте, но какая женщина будет не рада обновкам? И мысль о том, что человек выбирал для тебя одежду, отдавая при этом не столько деньги, сколько свою душу, кажется гораздо слаще грёз о соловьях и розах.
   Залитая любовью с головой, я забыла о твёрдом решении завести «серьёзный разговор». Я вознаградила Руслана прекрасным ужином, а потом мы до середины ночи дарили друг другу то, что одновременно бесплатно и бесценно. Помню, как старинные дрезденские часы в спальне пробили полночь, и под звуки менуэта, в котором кружились под циферблатом фигурки механических танцоров, мы с Русланом почувствовали приближение райского счастья и смерти одновременно. Было ли это знаком, символом, который нужно истолковать – оргазм под часовой бой, своеобразное «memento mori»… не знаю. Я не верю в знаки, чудеса и перст судьбы, хотя, кажется, должна бы.


   Руслан сам сделал шаг к разговору о «жизни до меня» - бесстрашно и бесстрастно, как он всегда поступал в сложных ситуациях. Мы сидели внизу в холле, смотрели телевизор. Точнее, телевизор просто бормотал, а мы занимались своими делами. Руслан пересматривал свои деловые бумаги, раскладывал их в несколько стопок на диване, а я, свернувшись в кресле под пледом, читала какую-то книгу. Шла какая-то передача о вузах столицы, и Руслан вдруг сказал негромко:
- Вот здесь я учился.
- А? – я не сразу поняла, о чём он.
   А потом удивлённо посмотрела сначала на экран – здание с белыми колоннами в стиле греческого портика было для меня совершенно незнакомым.
- Восточный институт. Я здесь учился.
- Правда? – я задохнулась от тайной радости. – На переводчика?
- У меня специальность – экономист в сфере международной торговли.
- Обладеть! И какие языки?
- Английский и арабский.
   Я отложила книгу и перебралась к любимому – устроилась рядом с ним на подлокотнике, положила руку на плечо Руслана.
- Ты свалишься, - сказал Руслан, - села, как курица на насесте. Иди ко мне.
   Он отодвинул все бумажки и взял меня на колени. Несколько поцелуев, тихих и нежных, сказали мне, что мой муж задумчив и слегка печален.
- Почему же ты не работаешь в международной торговле? – спросила я. – Это же так интересно, наверное!
- Я хотел. Я очень хотел. Даже ездил на стажировку в Эмираты. Это было на пятом курсе…
   Он вздохнул и прижался лбом к моему плечу. Я целовала его бесконечным поцелуем – просто шевелила губами по его виску и щеке.
- Война началась, ты же в курсе. Всё полетело к чертям.
- Так война же в Чечне, - прошептала я испуганно.
- Да. Но весь Кавказ захватило.
   Он помолчал ещё минуту. Я чувствовала, как его невысказанные мысли пульсируют в миллиметре от моего лба. Я ощущала их, словно что-то материальное: дуновение ветра, писк комара. Но не могла прочесть. Руслан порывисто вздохнул:
- Пойдём, поставим чайник, солнышко. У меня острый приступ танинового голода.


   Я поняла, что скрытое и спрятанное замешано на войне. Спрашивать было страшно. Если он не рассказал сам, значит, это мне знать не положено. Или же Руслану больно вспоминать. Может, он потерял на войне родителей? Брата? Всех друзей и родственников?
   Я боялась даже мысленно прошептать – возлюбленную. О, нет, никогда! Он никого не мог любить до меня! Он ждал меня в этой жизни!
   Я ждала, что Руслан сам когда-нибудь раскроет тайну. Но он вёл себя, как будто никаких «белых пятен» не было. Мы готовили вместе еду, целовались, читали друг другу вслух английские книги, ездили в кино, занимались любовью, сидели, обнявшись, у телевизора. Мы жили внутри странного эластичного кокона, к стенкам которого лишь иногда прикасались твёрдые углы внешнего мира.


   За десять дней до Нового года мне позвонил отец. Голос его был таким смущённым, что я сразу поняла – рядом с ним мать. Она жадно слушает каждое моё слово, каждую вибрацию дыхания. Отец пригласил нас с Русланом праздновать Новый год вместе с ними.
- Мы уже приглашены к друзьям, - ответила я, - но, конечно же, заедем, посидим немного, спасибо!
   Я говорила без вызова, спокойно, с достоинством. Отец поблагодарил и повесил трубку. Было ясно, что для него телефонная повинность была тяжелее, чем если бы он приехал внезапно, обнял меня и прижал к себе. В тот момент мне очень хотелось отцовского объятия, ненавистного «паровозного» запаха, которым были насквозь пропитаны его волосы, одежда, кожа. Но я сдержалась, чтобы не показать своей слабости Руслану.
- В 1933 году США признали существование Советского Союза, - чуть насмешливо сказал Руслан, и, взяв за руку, притянул меня к себе.
- Да уж, действительно, - сказала я, - мы заслужили милость гораздо быстрее!
   Мы стали обсуждать, как распределить новогоднюю ночь. Нас пригласили Сулеймановы, у которых собиралась, как я понимаю, большая часть дагестанской диаспоры города. А второго января нас ждали бизнес-партнеры Руслана в Москве. Мне очень хотелось под бой курантов оказаться с мужем наедине, но я понимала, что это несбыточная мечта. Поэтому говорила излишне бодрым голосом:
- Давай уедем от Сулеймановых в половине двенадцатого. Встретим Новый Год с моими. А от них свалим в час.
- Назад к Сулеймановым? – спросил Руслан.
- Нет. Домой.
   Я обняла его за талию и прошептала ему прямо в ухо:
- Могу я побыть в новогоднюю ночь с моим мужем, без всяких посторонних рож?
   Он засмеялся и сказал, что всей душой разделяет моё желание.
- Если б не приличия, я бы всех послал к чёрту.
   Кажется, на душе должно было стать легче. Но как будто крыса завелась у меня в груди и грызла сердце. Это ощущение возникло два дня назад, когда мы с Русланом возили Илью в областной центр. Мой кузен выразил вслух желание обзавестись снаряжением для подлёдного лова рыбы. Очередной сдвиг по фазе, спросила я. Но Руслан вызвался доставить Илью в магазин для рыбаков. Я увязалась с ними, под предлогом того, что хочу купить новое платье для новогодней ночи. На самом деле я намеревалась убежать на час-другой от мужчин и найти подарок для Руслана.
   План удался на сто процентов. Пока Илья и Руслан вели долгие беседы с продавцами и посетителями магазина «Рыболов», я нырнула в сверкающий торговый центр напротив. Здесь имелся редкий для того времени отдел сотовых телефонов. Под назойливо-сладкие советы и пояснения продавцов, я выбрала самую дорогую модель. Это был так называемый «кирпич», но меньше и изящнее всех прочих. С подарком в сумке, беспредельно счастливая, я вернулась в «Рыболов». Нагруженные гигантскими остроугольными пакетами, мои мужчины шли навстречу. Мы решили пообедать в кафе торгового центра.
   Именно там я почувствовала взгляд – как луч из бластера в фантастическом фильме, он прожигал мне спину. Я обернулась. Незнакомый мужик лет пятидесяти, русский, хорошо одетый. Он в упор смотрел на Руслана, за рукав которого я цеплялась. Не то, чтобы злобно. Взгляд был скорее узнавающим, словно незнакомец общался с Русланом прежде, но забыл его, и сейчас пытался вспомнить все обстоятельства. А потом – я почувствовала – он узнал, и короткая ненависть ударила по нам. Так бьют тапком паука или клопа на стене. Я испугалась не на шутку. Подтолкнула Руслана в бок. Он обернулся не сразу – искал столик для нас. А незнакомец уже исчез, растворился в толпе, среди бесчисленных новогодних ёлок, манекенов, обряженных Снегурочками, мишурных водопадов. Я не рассказала Руслану о странном человеке, но этот короткий эпизод засел у меня в голове. Каждый день я вспоминала о нём. Вместе с приглашением родителей, это создавало нехорошие предчувствия.


   Внешне всё выглядело благопристойно. Отец улыбался растроганной слабой улыбкой, дед и бабушка то и дело шутили. Едва войдя в дом, я поцеловала всех – даже мать. Но потом обращалась с разговором лишь к отцу и деду. Мать и бабушку старалась даже взглядом обегать. Бабушка вела себя, как нашкодившая собачонка, она юлила вокруг, говорила подлизывающимся голоском, называла Руслана только «сынок». Но я не могла простить её, в моих глазах она была предательницей и первым инициатором скандала. Что касается матери… я понимала, что пригласила нас именно она, что заставила отца звонить – она, и стратегию поведения всех членов семьи выработала тоже она. Не сомневаюсь, что много дней подряд она грызла и третировала бабушку, за то, что та спровоцировала конфликт своими сплетнями. Но я не могла смотреть на мать прямо. Во мне кипели такой страшной силы любовь и ненависть, что я боялась разреветься, раскричаться, побежать сломя голову неизвестно куда…
   Может, напряжение возникло ещё на празднике у Сулеймановых. Нет, там все были исключительно дружелюбны, особенно женщины. Они угощали меня самым вкусным, делали комплименты моему наряду, звали танцевать. Мурад беспрестанно щёлкал нас с Русланом на поляроид. Большинство этих снимков я изорвала и выбросила на другой же день - на каких-то я была с закрытыми глазами, на других получилась с дебильно разинутым ртом. Две фотки порвал сам Руслан, заявив со смехом: «Я здесь выгляжу на сто сорок лет». Осталось всего четыре снимка. Я до сих пор храню два. На одной  я танцую медленный танец с Русланом, на второй мы сидим за столом, перед нами – дивно украшенные мясные блюда. Подозреваю, что ещё две фотографии находятся у Руслана. Может быть, он так же смотрит на них время от времени… так же проносятся в его памяти цветные вихри воспоминаний. Может быть, иногда мы достаём эти снимки одновременно. Ведь мы были очень похожи складом характера, способом мышления, душевными порывами… Впрочем, не стоит перебивать собственное повествование!
   Напряжение возникло после очень короткого разговора с родственником Сулеймановых, старикашкой, которого, как и Руслана, вполне можно было принять по внешности за русского. Он был светлее кожей и волосами, чем мой отец. Они с Русланом весело болтали по-русски, кажется, всё о Новом Годе, о знакомых и родичах, старичок сделал комплимент моей красоте и спросил, когда наша свадьба.
- Летом, - ответила я, - мне пока нет восемнадцати.
- Это очень хорошо! – сказал он. – У тебя есть время, дочка, принять ислам и выучить главные правила.
   Удерживая на губах любезную улыбку, я искательно посмотрела на Руслана.
- Конечно, - не меняясь в лице, спокойно ответил он, - мы это сделаем.
   После этого я чувствовала себя, словно мне в горло затолкали кусок сухой ваты. Я не могла бы объяснить своего страха и неприязни. Не думаю, что здесь играло роль дружное неверие моей великолепной семейки. Я привыкла поступать наперекор им. Это было моё собственное неприятие любых ограничений. Не трогайте меня, я хочу быть свободной! От условностей, правил, порядков, богов и предрассудков! Я хочу жить без них!
   Руслан к этой теме не вернулся, он пытался погрузить меня в веселье и безмятежность. Я изо всех сил старалась. Я сама пыталась прогнать тяжёлые мысли – танцевала лезгинку, визжала во время фейерверка, бегала и бесилась с младшими детьми, которых была на празднике целая дюжина.
   От присутствия матери тяжесть в груди усилилась. Мне было холодно и страшно. Я представляла себе, как презрительно она усмехнётся, каких гадостей наговорит, едва узнает про «ислам и главные правила».
   «Я должна бросить Руслана», - сказала я себе, - «я скажу ему, что это – не моё. И никогда не будет моим».
   От этих мыслей в моё сердце вошла такая боль, что я едва не заревела.
- Я упаковала твои вещи, - сказала мать, - хочешь – забери сегодня, или потом,  в любой день.
   Это была первая фраза, обращённая конкретно ко мне. Вполголоса, пока мужчины обсуждали необходимость реорганизации железных дорог. Мать говорила о нарядных платьях, которые отказалась отдать три месяца назад. Я уж и думать о них забыла.
- Спасибо, - сдержанно ответила я.
   Она откровенно пыталась пролезть в мои мысли, переворошить их, найти нечто грязное или стыдное. Но, по счастью, у нас не было ни капли духовного родства. Мать сделала неуклюжую попытку:
- Ты ничего не ешь. Не тошнит ли тебя?
   Бабушка хихикнула. Руслан не столько услышал, сколько почувствовал нападение на меня.
- Нет, - холодно-вежливо ответил он, - мы обождём с этим до окончания университета.


   Миновали праздники, потом – моя сессия. Я сдала все экзамены на пятёрки. Такого никогда не бывало прежде в моей учебной жизни. Уязвимые места всегда находились. В школе это были алгебра с геометрией и как приложение к ним – химия. В колледже я тоже не жаловала математику и методику её преподавания. Но Руслан помогал мне с домашними заданиями и подготовкой к контрольным. В его изложении даже сухие нудные цифры становились поэзией. Так мне казалось, во всяком случае.
   Узнав последние оценки, я немедленно позвонила Руслану. Забыла рассказать ещё об одной странности, подтверждающей теорию в сродстве душ. Руслан подарил мне на Новый Год сотовый телефон. Когда мы оба развернули первого января свои подарки, герои знаменитой мелодрамы «Дары волхвов» могли умереть от зависти. Их презенты – цепочка для часов, проданных, чтобы приобрести гребни, и гребни для кос, отрезанных ради покупки цепочки, были трогательны, но совершенно бесполезны. Наши сотики хрипели, шипели, действовали от силы в десяти точках земного шара, но… это была магическая любовная связь! Мы угадали желание друг друга – всегда быть вместе.
- Руслан, у меня все пятёрки! Слышишь? Носорог сказала, что если я так же сдам летнюю сессию, то они будут двигать меня на красный диплом!
- Я не сомневался, что моя возлюбленная – самая умная девушка на свете, - со смехом сказал он. – Я сейчас в Анненках, вечером буду с подарком.
   О, какой это был подарок! Руслан привёз множество коробок и парнишку, который помогал выгружать и вносить их в дом.
- Что это? – спросила я.
- Компьютер.
   Учтите, это была русская провинция, начало девяносто девятого года! В нашем городке имелись компьютеры, конечно. Даже некоторые из моих знакомых владели ими – Катя-староста, например, третьекурсница Галанова, мерзкий Костик Буров. Одним словом, дети состоятельных родителей. Имелись компьютеры в школах и колледжах, для уроков информатики, где мы играли в неуклюжие игры с убогой графикой и пытались программировать под руководством учителей, очень мало понимающих в сем таинстве.
  Мы помогли приехавшему с Русланом юноше устанавливать удивительный аппарат. Юноша коротко пояснял:
- Это системный блок. Большой кнопкой включается. Это колонки – музыку слушать. А тут принтер – печатать документы. Интернет будете делать?
   Последний вопрос он адресовал Руслану. Тот ответил, что сначала посоветуется на почте.
- Что такое Интернет? – спросила я, когда компьютерный волшебник уехал.
- Всемирная сеть. Что-то вроде библиотеки. Разве в колледже этого не преподают?
- Кто, боже мой? У нас по информатике бабулька. Она училась на программиста древних ЭВМ с наш шкаф величиной. Мы на её уроках решаем какие-то дебильные задачки, а она спит за кафедрой.
   Руслан посмеялся, а потом мы вместе стали осваивать компьютерную науку. Безусловно, мой муж во всём был талантливее меня. Или просто старше? Через три дня он уже смастерил титульные листы для «копилок» - так назывались в колледже большие канцелярские книги, которые заполнялись будущими педагогами в течение всех лет обучения. Мы вписывали в «копилки» цитаты, стишки, загадки, развивающие задачки – всё, что могло пригодиться в дальнейшей работе с детьми. Девочки обладели, когда я показала им великолепные цветные надписи и картинки. Руслан просто составил иллюстрации, используя графические примитивы «Word»: для «копилки» по математике – кубики, цилиндры, ромбы, для природоведения – ёлочки из треугольников и стандартные облачка с солнцем. Но мои однокурсницы ахали. А первая красавица Орехова, давно невзлюбившая меня из-за ревности к Костику, процедила сквозь зубы:
- Деньги людям девать некуда!


   В конце февраля, на фоне полной безмятежности, разразился скандал. Это был первый и последний наш конфликт с Русланом. На первый взгляд, ничего страшного, никакого сравнения с моими семейными войнами. Никаких драк и побегов из дома. Я просто сняла трубку телефона первой.
    У нас было правило – когда Руслан дома, он подходит к телефону сам. Это было нормально, ему часто звонили партнёры или знакомые, говорившие на даргинском языке. Мне звонили редко, поэтому трубку всегда брал первым Руслан.
   В тот вечер он возился в кухне с сушёным мясом – деликатесом, который привёз ему с родины Дамир. Я учила уроки в гостиной. Какой дьявол повлёк меня к телефону – не знаю.
- Здравствуйте, - сказал в трубке женский голос.
- Здравствуйте, - спокойно отозвалась я.
   Она чуть помедлила, потом спросила осторожно:
- Арслан… то есть Руслан здесь живёт?
- Да, - ответила я, не очень удивлённая.
   В молодом женском голосе едва-едва, лёгким намёком звучал кавказский акцент. Жена кого-нибудь из партнёров, подумала я.
- А он дома?
- Дома.
   Он в этом время и сам вышел в холл, но, полагая, что я беседую с подругой, вернулся в кухню.
- А вы кто? – спросила женщина.
- Я? Его невеста. Что вы хотели? Позвать Руслана?
   Она помолчала. Потом сказала упавшим голосом:
- Да, пожалуйста. Скажите, что это Мадина.
   Тон женщины не понравился мне. И я сообщила Руслану недовольно-иронически:
- Какая-то Мадина звонит!
- Кто?
   Я почувствовала, как дрогнул его голос, заметила, как странно сверкнули глаза – яростью, болью, ужасом. Мне следовало промолчать. Но черти били копытцами в сердце. Я слушала разговор, стоя едва ли не у локтя Руслана.
- Ты откуда взяла мой номер? – с ненавидящим придыханием спросил Руслан.
- Знакомые дали. Арслан, послушай…
- Я не хочу тебя слушать. И знать тебя не хочу. Не смей сюда звонить, никогда. Ты поняла меня?
   На том конце провода послышались одновременно рыдание и нерусская речь. Она успела сказать всего пару фраз, но в них явственно слышалось – Аллах, Аллах. Я шарахнулась назад, как будто меня ударили. Руслан крикнул что-то – коротко и бешено. И бросил трубку.
   Я стояла у двери в кухню и смотрела на Руслана. Я ждала объяснений, а как же! Собственная кровь палила меня нестерпимым жаром. Звонила брошенная жена или невеста. Может, изменившая, падшая, виноватая донельзя. Но он скрывал её от меня!
- И что ты мне наврёшь, интересно знать? – хрипло спросила я.
- Иди, - мрачно ответил он, - учи уроки. Это тебя не касается.
   Он не смотрел на меня. Лицо было абсолютно чужим. Абсолютно нерусским, некрасивым, жестоким. Как будто сделали странную копию-антипода моего несравненного возлюбленного, вывернули наизнанку часть моей души.
- Ты это мне говоришь? Мне?! – отчаянно злобно выкрикнула я.
   Я была напугана до смерти, и пыталась криком вырвать Руслана из странной параллельной реальности, в которую он вдруг провалился.
- Тебе, - коротко ответил он и прошёл на кухню.
   Я бросилась за ним. Схватила его за локоть. Меня трясло, потому что я чувствовала – он сейчас на пике ярости и способен на всё.
- Немедленно отвечай! – заорала я. – Кто эта баба? Твоя бывшая, да? Ты бросил её?
   Он повернулся ко мне лицом. Я видела, что он едва сдерживается, видела коротко блеснувшие в углах глаз слёзы.
- Шарлин, перестань, пожалуйста. Эта женщина – не жена, не невеста и не любовница.  Успокойся на этом.
- Я успокоюсь, когда ты скажешь, кто она.
- Она мне никто.
   Я видела, что он больше не скажет, хоть огнём пытай, но не могла успокоиться, сказать – чёрт с ней, я люблю его, я ему верю. Я топнула ногой и крикнула:
- Если ты сию минуту не расскажешь мне всё, я от тебя уйду!
   Он посмотрел мне в глаза. Не взглядом леопарда, который повелевает жертве. Он смотрел, как раненый хищник - изнемогающий от боли и потери крови, злой, готовый на всё.
- Уходи, если хочешь.
   Я заревела, как обиженное дитя и бросилась прочь из дома. В чём была – в длинной футболке, лосинах и турецких шлёпанцах с загнутыми носами. На улице летели безумные рваные хлопья снега. За пять минут я промокла и замёрзла, но продолжала бежать. Как потом сказал Руслан, я мчалась в сторону, противоположную родительскому дому. Он догнал меня в пятистах метрах от наших ворот, хотя выбежал, практически, вслед за мной. Последовавшей за тем собственной истерики, визга, ударов и укусов, нанесённых предателю, я абсолютно не помню. В клетках мозга осталась лишь страшная картинка: чёрное небо,  размазанные огни фонарей, глаза Руслана, утратившие злобу, прозрачные, как месяц на небе, едва заметный за движущейся завесой серого снега. И сильная боль в висках, подлобье, веках.
- Просто меня, - повторял Руслан сдавленным шёпотом, - ради Аллаха, прости меня.
   По интонации я понимала, что он говорит по-русски то же самое, что лепетала в трубку неведомая Мадина. Но у меня уже не было сил бороться. Я была обездвижена и обескровлена собственным нервным взрывом.


   Несколько дней после скандала были, наверное, лучшими во всей моей жизни. Много позже, увидевшая полмира и услышавшая тысячи прекрасных мелодий, я признаю, что не было ничего великолепнее, чем те четыре-пять дней…
   Мы отправились на базу отдыха «Сосны» - заваленное снегом, белое и тихое, как рай, обиталище усталых олигархов и влюблённых. Под огромными соснами нежились в сладкой дремоте домики в стиле швейцарских шале. Мы заняли тот, что ближе к лесу, просыпаясь, я видела замёрзшую реку, похожую на спящего в снегу гигантского удава, красные стволы сосен, невысокие белые холмы. Однажды мимо окон неторопливо прошли три лося…
   База была почти пуста, только три немолодых джентльмена, снимавшие разные коттеджи, собирались вечером в баре на ресепшн и беззвучно пили дорогущий коньяк.
- Летом здесь больше народу, - пояснил Руслан, - молодожёны любят проводить здесь “honey-moon”.
- Мне нравится, что здесь тихо.
   Я разговаривала с ним чуть отстранённо, смотрела мимо его лица. Руслан чувствовал, что я не агрессивна, не зла, даже обида почти ушла. Меня томило страшное ощущение начала конца. Мы как будто дошли до точки, с которой начинается спуск вниз. Крутой, опасный и беспощадный.
- Поедем кататься на тройке?
- Поедем. Я никогда в жизни не ездила в санях!
- Я тоже, - засмеялся он.
   Мы пережили в «Соснах» множество удивительных событий. Тройка коней умчала нас за десять километров, в кафе в виде теремка. Разгорячённые и беспрестанно хохочущие, мы ели обжигающий борщ с мясными пирожками, пили чай из блюдечек и фотографировались на фоне стен, расписанных под русской лубок. На другой день мы взяли лыжи и отправились в холмы. Здесь я впервые увидела, в чём возлюбленный слабее меня. Он не умел даже стоять на лыжах. Я хохотала и снимала на видеокамеру его неуклюжие падения.
- Вставай! Горе луковое!
   Я помогала ему выбраться из сугробов, он бросал палки и целовал меня. Дважды мы свалились от этих поцелуев, образовав смешную кучу-малу из лыж, палок, свалившихся шапок и наших распалённых тел. Никогда физическая любовь не была так прекрасна, как в коттедже у реки, после соснового воздуха, снега, хохота, глинтвейна, котлет из лосиного мяса.
- Могу предложить также жаркое из кабана, - улыбнулся немолодой официант.
- Спасибо, не надо. Мы мусульмане, - вежливо ответил Руслан.
   Он впервые включил в это понятие меня. Я была в блаженном состоянии после катания на лошадях  по лесу (на этот раз верхом), но всё равно заметила, как в глазах улыбающегося официанта возник лёгкий испуг. Будто бы ему сказали: «Мы – марсиане».
- Я тоже? – спросила я, когда мы остались вдвоём в красно-бархатной кабинке кафе.
- Что?
- Я тоже мусульманка? Это что, передаётся воздушно-капельным путём?
   Я нарочно пыталась говорить пренебрежительным тоном. Если он заспорит, я выскажу свою точку зрения. Я буду высмеивать все религии мира, и скажу, что у меня два собственных бога – свобода и любовь.
- В этом нет ничего страшного для тебя, - сказал Руслан, глядя мне в глаза спокойно и ласково, - ислам не ограничивает свободы личности.
   Это было как выстрел в упор. Он прочитал мои мысли, как если бы я написала их крупными буквами и вывесила на собственной груди.
- Да? А женщины с закрытыми лицами – это не нарушение прав человека?
   Он усмехнулся.
- Ты видела такое в России?
- Нет, - я отхлебнула глинтвейна.
- Ну, и не беспокойся по этому поводу.
- Я говорю в принципе.
- Для жителей Саудовской Аравии показались бы странными в принципе девушки в мини-юбках. Всё в мире относительно, разве ты не знаешь?
- Это философия. А меня интересуют положения религии. Мне не нравится, когда меня в чём-то искусственно ограничивают.
- Разве я когда-нибудь ограничивал тебя?
- Ты – нет. Хотя… ты сейчас отказался от жаркого из кабана, даже не спросив моего мнения!
- Извини, но я не мог объясняться при официанте. Я не переношу сам запах этого мяса. Мне пришлось бы перейти за другой стол.
- Но вино ты пьёшь. Насколько я знаю, это величайший грех.
- Да, - согласился он. – Но когда-нибудь я перестану. Обещаю тебе – после нашей свадьбы.
- И я должна буду навсегда отказаться от спиртного?
   Он взял мою руку. Наши пальцы сплелись помимо моего желания.
- Стакан вина и кусок мяса не могут быть важнее любви, - совсем тихо произнёс Руслан.
   С этим спорить я не стала. Мне хотелось сменить тему, уйти от тёмной и непонятной мне философии запретов. Благо, принесли закуски и салаты, и мы дали волю аппетиту.


   Я благополучно оправдала свои прогулы в колледже, сдав фальшивую справку о болезни, и с новой силой взялась за учёбу. У меня не было других занятий в то время, никаких вечеринок и друзей. Только учёба и дом. Не Руслан ограничивал меня. Сами друзья бросили, предали, забыли.
- Не стоит жалеть о таких людях, - говорил Руслан, когда я рассказывала ему, - ты поступишь в университет и найдёшь новых, настоящих друзей.
- Я буду учиться очно? – удивлённо спросила я однажды.
- Конечно. А как же?
- Я думала, ты не отпустишь меня от себя.
   Он засмеялся.
- Конечно, не отпущу. Я поеду с тобой. У меня есть квартира в Москве, ты же знаешь.
- А этот  дом?
   Мне было очень жаль дома, в котором зародилась наша любовь, и всё было впервые – первая беседа, первый секс, первый приготовленный мною обед.
- Мы будем приезжать сюда по выходным и праздникам.
   Мне давно хотелось спросить его – почему он, имея бизнес и квартиру в Москве, прозябает в нашем жалком городишке, провонявшем железной дорогой. Но я понимала, что это из области скрытого – как неведомая Мадина, как его родители и вся жизнь до меня.

   Просыпаясь от страшных снов ночами, я твердила себе, что Руслан - преступник, тайный террорист или же прячется от кровной мести. Но любая из этих мыслей растворялась, стоило ему посмотреть на меня ласково, взять за руку. А когда он целовал меня, я умирала – сладчайшей, чудеснейшей из смертей.


   Стирая пыль в гостиной, я с маниакальной педантичностью трясла каждую книгу, в надежде, что из неё выпадет письмо, фотография, квитанция, одним словом, ключ от тайны. И оно выпало… из единственной в доме арабской книги вывалилась куча бумажек, каждая величиной в мою ладошку. Бумажки разлетелись по ковру, как снежные хлопья. Я бросилась собирать, отчаянно боясь, что Руслан войдёт и увидит. Все бумажки были исписаны вручную арабскими закорючками. Что это, чёрт возьми? Список членов террористической группировки? Секретные пароли?
- Чего я, собственно, боюсь, - с яростью прошептала я, - сейчас возьму и спрошу. Убьёт он меня, что ли?
   Я вошла в кухню с двумя веерами бумажек в руках.
- Можно спросить? – слегка вызывающе произнесла я. – Что это такое?
   Никакого гневного взгляда не последовало. Он повесил на крючок последний из только что заточенных семи ножей, и спокойно ответил:
- Молитвы.
- Так много?
- Это называется «дуа». Их на самом деле много. На все случаи жизни.
   Я положила бумажки на стол с такой поспешностью, словно это были дохлые мыши.
- А зачем ты их вытащила? – спросил Руслан.
- Я вытирала пыль и уронила книгу.
   Не глядя на мужа, я спросила:
- Это Коран, да?
- Да. Это очень старое издание. Моя прабабушка по отцу купила его в букинистической лавочке, в Санкт-Петербурге, ещё до революции.
- О, правда?
   Я сбегала в комнату и принесла книгу. Руслан открыл титульный лист и показал мне единственное понятное – цифру «1915».
- Обладеть! А что твоя прабабушка делала в Питере?
   Он усмехнулся:
- Жила там.
- Она что, была русская?
- Нет. Она была женой дипломата. Мой прадед служил в Министерстве иностранных дел. Ездил с миссиями в Турцию, Персию, Туркестан… он знал три европейских языка и восемь восточных.
   Я смотрела на него, вытаращив глаза и не в силах выговорить ни слова. Он рассказывал, не смущаясь, о своей семье. Он был потомственным полиглотом. И я сочиняла о нём всякие гадости?
- Ты тоже хотел ездить в разные страны, да? – спросила я полушёпотом.
- Да.
   Он забрал у меня бумажки и сложил в книгу. Помолчал немного, потом тихо сказал:
- Когда-то у меня была мечта. Посетить на каждом континенте три страны. Не как турист, а пожить среди местного населения, узнать обычаи, нравы. Потом написать об этом книгу.
   Не знаю, почему эти слова так тронули меня. Я бросилась ему на шею и расцеловала его. В итоге бумажки снова оказались рассыпанными, и Руслан беззлобно упрекнул меня – всё-таки, это священные тексты.
- Одиннадцать языков, - сказала я, быстро собирая бумажки, - а я знаю всего два, и люди уже считают это чудом!
   Меня вдруг осветило удивительной мыслью – не хочу верить, что подействовала старинная книга в руках.
- Слушай, а ведь ты знаешь больше языков, чем я!
- Всего четыре.
- Так научи меня ещё какому-нибудь! Римма Викторовна говорит, что когда знаешь один иностранный язык, второй изучать гораздо легче. В мозгу создаётся как бы матрица, на которую языки накладываются.
- Она права, - улыбнулся Руслан, - но из европейских языков я владею только английским и русским, они тебе не нужны.
- Тогда арабский? – смело спросила я.
- Отлично! – так же смело согласился он. – Начинаем с сегодня или с завтра?
- Сейчас!


   Да, психологи немедленно скажут, что во мне жил гигантский комплекс Электры, я была тайно влюблена в собственного отца, ненавидела из ревности мать и искала в мужчине учителя, наставника, как замену родителя мужского пола. Я не могу запретить им думать так. Большинство людей на этой планете думает то, чему их научили. Деньги – это зло, но их надо иметь побольше. Религия – это прекрасно, атеизм – кошмарно. Компьютеры – отрыжка Сатаны, все мужики сволочи, все бабы – шлюхи. Быть геем плохо, быть блондинкой - тупо.
   Я не против! You’re welcome! Думайте обо мне всё, что вам подскажут учебники психологии. Расчертите меня на клеточки, разбейте на пиксели. И вы всё равно никогда не узнаете, кто я. Потому что я всегда думаю свои собственные мысли, очень далёкие от ваших шаблонов.


   Уроки арабского были увлекательнее даже, чем обучение кулинарии. Нам не мешали ножи и поварёшки, мы сидели рядом за письменным столом, плечо Руслана касалось моего. Он брал мою руку и показывал, как соединять буквы. Я чувствовала тепло его тела, аромат его парфюма и пульсацию его мыслей внутри моих.
- Послушай, я не понимаю, как можно читать без гласных?
- Три из этих согласных фактически произносятся как гласные. Сможешь угадать, какие?
- Алиф. Уау. Не знаю, какая третья.
   Он не отвечал, смотрел в упор, глаза в глаза. Это был не тот взгляд, который сжигал и уничтожал противников. Это был портал в его мир, открытый для меня одной.
- Она не самостоятельная, а сродственная. Ну?
- Алиф Максура?
   Он целовал меня, и это было лучшей отметкой, какую может получить влюблённая ученица от любящего учителя.
   Когда Руслан уезжал, я писала составленные им прописи. Строки, слова, страницы. Из очередной поездки в Москву он привёз мне учебник арабского языка.
- Правда, он написан на английском. Но для нас это не проблема.
   Я с восторгом листала, кое-где прочитала вслух.
- Где ты это достал?
- В магазине при своём бывшем институте.
- Заходил пообщаться с преподавателями?
   Он сморгнул, как будто хотел солгать, но мгновенно передумал.
- Нет. Я ни с кем из прошлого не общаюсь, ты же знаешь.
   Момент был самый подходящий, чтобы спросить – почему? Что было в этом прошлом? Он посмотрел мне в глаза и тихо проговорил:
- Я когда-нибудь тебе расскажу, обещаю.
   Он сдержал обещание, рассказал. Через одиннадцать лет, но какая разница? Время – относительно, добро и зло относительны. Вечна только любовь, и то не для всех.


    Весной с моей бабушкой произошла страшная история. Будучи одна дома (дед и родители работали, Илья умотал к друзьям), бабушка возилась на любимых грядках. В калитку постучали, Байкал залаял, и бабушка, как была,  в халате, галошах и с руками, перепачканными землёй, отперла. Что произошло дальше, бабушка не помнила. Илья нашёл её лежащей перед калиткой без сознания. Перепуганный, он сбегал за водой и плеснул старухе в лицо. Она достаточно быстро очнулась. Нигде ничего не болело, лишь общее состояние было разбитое, да все шкафы в доме распахнуты. Материно золото, кроме запертого в секретный ящик, деньги – всё исчезло. Бабушка рыдала так, что Илья в страхе позвонил мне. Я позвонила Руслану, который был на своей автозаправке на краю города.
- Сейчас. Я приеду, захвачу тебя, и помчим к ним.
   Бабушка сначала не смотрела на нас, стонала, качалась, держась за виски, и обзывала себя старой дурой и глупой вороной.
- Ба, да перестань ты! – крикнула я. – Сейчас таких случаев миллион. Ходят всякие мошенники и гипнотизируют пенсионеров.
   Бабушка не слушала уговоров. Она сокрушалась об украденном золоте, особенно о брошке, оставшейся от прабабушкиной тёти, вдовы богатого купца-краснодеревщика.
- Это ж антиквариат! Память! А сволочи продадут за ящик водки!
   Ей было также очень жаль долларов, которые мать только позавчера купила в банке. Для моей свадьбы, причитала бабушка. Мать хотела купить мне самые лучшие платье, туфли, сумку, в бутике в Москве.
- Дарья Алексеевна, - негромко сказал Руслан, - успокойтесь. Посмотрите на меня.
   Бабушка послушалась и на минуту перестала раскачиваться и причитать. Руслан сел перед нею на корточки, взял в свои ладони её руки, до сих пор измазанные землёй.
- Не плачьте. Посмотрите на меня. Вспоминайте, кто сюда приходил?
- Двое, - пробормотала бабушка, - тётка в возрасте… в очках… в парике…
   Она говорила таким непривычным, растерянным голосом, что я отошла и посмотрела не неё и на Руслана сбоку. Лицо у бабушки было апатичное, словно это не она минуту назад горько рыдала. Руслан смотрел на неё тем особенным взглядом – сверлящим? прожигающим? – которого я боялась и перед  которым благоговела.
- В парике? – удивился Илья.
- Да. Парик в форме… как это? Как у Шуркиной корейской училки…
- Каре, - прошептала я.
- А кто второй? – строго спросил Руслан.
- Девушка. Не слишком молодая, лет тридцати… очень бледная, вся в чёрном, и сама как нерусская.
- Давно они приходили? – спросил Руслан.
- Меньше часа…
   Руслан встал на ноги и повернулся к Илье:
- Дай ей валерьянки, и пусть полежит. Полицию не вызывай. Они не могли далеко уйти. Мы их сейчас догоним.
   Я была настолько удивлена, что не задала ни одного вопроса. Побежала следом за Русланом к «джипу». Он захлопнул дверцу и сказал:
- Отсюда можно пойти или направо, к реке, или на вокзал. Скорее всего, они на вокзале.
- Конечно. Взяли хорошую добычу и хотят смыться.
- Они пешком. До вокзала идти минут десять. Пока вошли, пока постояли в очереди за билетами…
   Всё это он говорил, пока мчал к вокзалу. У меня не было времени обдумать увиденное. Мы ворвались в здание вместе со стайкой воробьёв. Эти птахи жили на вокзале поколениями, гнездились под крышей, питались в буфете, прогуливались в зале ожидания. Железнодорожная популяция, совсем, как моя семья.
- Вот они! – коротко воскликнул Руслан, и бросился к выходу на перрон.
   Невысокая женщина в парике цвета «благородная седина» и дымчатых очках и высокая черноволосая девица шли в хвосте толпы, выходящей на перрон. Руслан догнал их раньше меня, поэтому я не слышала первой его фразы, обращённой к мошенницам. Он говорил спокойно и негромко.
- … скандалить будем или по-хорошему отдадим?
   Тётка в парике молча разевала рот, как рыба, выброшенная на песок. Молодая уставилась Руслану в лицо и, кажется, сожрать его была готова своими огромными чёрными глазами. Мне стало жутко от её взгляда. Ощущение провала в неведомую чёрную дыру, вот что он вызывал. Я с трудом оторвалась от этого ужаса, и взглянула в лицо Руслана.
    Если девкины глаза были лишь входом в преисподнюю, то в зрачках моего мужа адское пламя плясало, пульсировало и обещало обманщицам все девять кругов дьявольских пыток.
- Брось, - тихо проговорила тётка в парике, - ты с ним не справишься.
   Она расстегнула сумку и вытащила оттуда свёрток в чёрном пакете. Руслан забрал свёрток и отдал его мне. Я положила в свою сумку. Немая сцена, ни звука, разговор взглядов, которые визжали, вопили, проклинали.
- Пойдём, - сказал Руслан, взяв меня под локоть.
- Сволочь, - тихо сказала вслед девица, - я тебе такое наведу…
   Мы молчали, пока не сели в «джип». Только тут я заметила, что мои пальцы страшно дрожат. Руслан тоже заметил это, обнял меня и прижал к себе.
- Не бойся, моя радость. Всё в порядке.
- Значит, - спросила я, прижав лицо к его груди, вдыхая знакомые ароматы дубовой коры и сухой розы, - ты умеешь это… гипноз? Я давно замечала…
- Не думаю, что это настоящий гипноз, - ответил Руслан, гладя и перебирая мои волосы. – Это какой-то наследственный магнетизм. Моя бабушка по матери была, как бы сейчас сказали, сильный экстрасенс. Она служила в разведке в войну, её посылали немцев гипнотизировать и узнавать нужную информацию.
- Ничего себе! – моя дрожь немедленно прошла.
   Я села прямо, сцепила свои пальцы с Руслановыми. Мы смотрели друг на друга в упор, ничего не боясь.
- Почему ты не рассказывал мне, ведь это так интересно!
- Больше того, - он усмехнулся, и вместо дьявольского огня я видела в его глазах сиянье рая, - она была русская, и её звали Александра.
   Я коротко вскрикнула и упала ему на грудь. Нервное напряжение, возникшее сразу после звонка Ильи, мгновенно растворилось. Я расслабленно гладила плечи Руслана, зажмуривала глаза от непонятного восторга, и слышала только обрывки его фраз:
- …он встретил её в сорок третьем… это называлось походно-полевой брак…привёз её домой…родственники возмущались…приняла ислам…Шарлин! Ты не слушаешь меня!
- Я слушаю, - произнесла я медленно, - это так удивительно.


   Мы прожили весну на одном дыхании. Непривычно тёплая для российского апреля погода способствовала этому - деревья покрылись дивно благоухающей листвой, обочины дорог и любимые мною прежде заброшенные места превратились в изысканные клумбы. Мы целовались утром в «джипе» по дороге в колледж, и небо дарило нам чудесные  рассветы с немыслимой акварельной палитрой. Мы ездили на шашлыки с друзьями Руслана, и, убежав ото всех, обнимались в цветущих зарослях. Вечерами я вдруг бросала ручку, которой старательно выводила арабские слова и фразы, и агрессивно тормошила своего учителя.
- Шарлин! Перестань! Да ну тебя!
   Ровно через минуту возмущение испарялось, Руслан подхватывал меня на руки и уносил наверх, в спальню, сдирая по пути части моей одёжки. Утром мы находили на лестнице майку, лифчик, шорты, отслеживали порядок падения, смеялись и снова целовались.
   Никогда прежде у меня не было такого. Никогда после – не было и не будет. Так выпали кости судьбы, говорят восточные поэты. Иногда я жалею, что не смогла стать полной фаталисткой.


- Шарлин, - сказал Руслан, когда мы в загородном кафе пили горячий шоколад с пирожными, отмечая мою очередную победу на конкурсе английского языка, - через месяц можно будет подать заявление в ЗАГС.
- Через тридцать четыре дня, - уточнила я.
- Я не смогу жениться на тебе, - сказал он, глядя мне в глаза.
   Взгляд был не страшный и не жёсткий, скорее грустный. Но я уронила ложку, и слёзы мгновенно брызнули из моих глаз, как сок из раздавленного плода.
- Ты что! – вскрикнул он, схватив мою руку. – Я не в том смысле!
   Он держал меня, как будто я могла убежать. Но как бежать – страшная слабость не давала мне шевельнуться. Колени дрожали, руки тряслись. Руслан вскочил. Он растирал мои кисти, запястья, шею и быстро-быстро целовал в виски.
- Извини, что я так сказал. Я не с того начал. Конечно, всё будет хорошо, через месяц мы подадим заявление.
   Я уже пришла в себя и даже почувствовала стыд перед немолодой официанткой, которая посматривала из-за колонны так, словно мы прилюдно занимались сексом.
- Сядь, - попросила я, - объяснись.
 Он сел и снова взял мою руку.
- Одну фразу, - сказал он, - скажи одно предложение, и больше никаких проблем.
   Я выдохнула с облегчением.
- Ты чокнутый. Из-за какой-то фразы ты меня чуть в дурдом не отправил.
- Прости, пожалуйста. Давай перенесём это на завтра.
- Нет, мне уже интересно стало. Докладывайте, что там у вас, сэр.
- Ты знаешь, как принимают ислам?
- А, - я сразу перестала улыбаться, - да, я читала. Какая-то формула,  я не помню. Ты об этом.
- Да, - он снова посмотрел мне в глаза.
   Нет, он не гипнотизировал, не применял силу. Это была честная игра, и единственным козырем являлась любовь.
- Где это надо делать? – спросила я.
- Где угодно. Можно прямо сейчас.
  Я смотрела в стол. Перебирала пальцами. Покусывала губы.
- Что ты теряешь? Ты всё равно неверующая и некрещёная.
- Вот именно. В вашей формуле говорится – мол, верю, что Бог един… зачем я буду говорить то, во что не верю?
- Послушай, Бог – это не дед с бородой, восседающий на облаках. Это высшая сила. Скажем так, это вся Вселенная, природа, мораль, совесть, добро, любовь… ты же понимаешь, что это реально существующие вещи и высшие силы?
   Я кивнула. Мысли расплывались. Когда-то я размышляла над проблемой существования Бога. Вероятно, я думала не в том направлении, или мало читала об этом? Я не знала, что сказать, и не слушала Руслана.
- Если я не соглашусь, ты не женишься на мне?
- Нет, - сказал он с коротким вздохом.
- Ладно, - спокойно произнесла я, - как звучит эта фраза?
   Он вынул из барсетки записную книжку и ручку («Паркер» с золотым пером, подаренный моими родителями) и написал по-арабски. Я смогла прочесть без единой запинки:
- Ашаду алла иллахи иляллах ва ашаду анна Мухаммаду ррасуллялах!


   Мы не поженились, и даже заявления не подали. Руслан пропал –исчез из моей жизни так же внезапно, как появился, тысячу лет назад, в незапамятные времена, в прокуренном, грязном, лучшем на свете баре «Огонёк».
   Он не приехал встречать меня из колледжа. Он не отвечал на звонки моего сотового телефона. Я страшно рассердилась и, идя домой пешком, строила планы наказания – не буду разговаривать до утра! Лягу спать одна! Вместе с тем нехорошие предчувствия легонько царапали внутри, а когда я вошла в дом, они впились когтями изо всех сил.
   Внизу было всё как обычно. Но я заметила, что дверца встроенного шкафа в прихожей не закрыта до конца. Я распахнула её. Что-то сняли с вешалки, что именно? Кажется, вся моя одежда и вещи Руслана – на месте… нет, не хватало его чёрной куртки-пуховика, слишком тёплой для стоявшего на дворе мая.
   Я помчалась наверх. В спальне были явные следы торопливых сборов. Посторонний глаз не заметил бы, но я видела, что предметы слегка перемещены, ящики задвинуты небрежно. Я проверила. Половина одежды Руслана исчезла. В «пустом кабинете» – и того хуже.  Все прежде запертые шкафы  - открыты и пусты. Исчезли документы на дом и квартиры, на русском языке и на непонятном наречии. В одном ящике я обнаружила пачку денег, довольно крупные купюры, рубли и доллары. Под пачкой лежала бумажка, написанная по-английски.
   «Моя дорогая! Я не могу сейчас ничего объяснять. Прости меня! Если я смогу, то вернусь к тебе. Я тебя люблю».
   Я свалилась на голый пол «пустого кабинета» и завыла как безумная. Впрочем, сравнение «как» совершенно излишне. Несколько часов я лежала на полу, то содрогаясь в истерике,  то уйдя в ступор. Потом кто-то тронул меня за плечо. Фариза, сестра Мурада.
- Шарлин, - чуть громче шёпота произнесла она, - вставай, дорогая…
   Стоять на ногах было непросто. Меня так шатало, что Фариза не справлялась одна. Мурад, находившийся тут же, помог сестре довести меня до дивана. Брат и сестра обменялись парой фраз на даргинском. Их речь звучала, как мне показалось, испуганно.
- Шарлин, тебе надо уходить отсюда, - сказала Фариза.
- Куда? – спросила я безучастно.
- Домой. К родителям. Сюда могут прийти в любую минуту.
- Кто?
- Менты, - вмешался Мурад, - ты же понимаешь…
- Ничего я не понимаю! – простонала я. – Где Руслан?
- Я не знаю, - Мурад говорил совершенно искренне, - думаю, поехал в Москву, к своим. Они спрячут его на какое-то время. А потом поменяет паспорт…
- Так у него семья в Москве? – спросила я.
   Пока мы разговаривали, Фариза бесшумно скользила по комнатам, открывала шкафы, вытаскивала вещи. Я понимала, что она собирает мою одежду. У меня самой не было сил даже пальцем шевельнуть. Вроде бы, я должна была испытывать благодарность к Фаризе и её брату, но чувствовала раздражение и неприязнь.
- Не семья, просто земляки, чеченцы.
- А при чём тут чеченцы? – я вздрогнула от этого слова. – Он же из Дагестана!
- Нет, - коротко ответил Мурад, - он из Чечни.
   Дальше можно было не объяснять. Как будто кусок скалы оторвался с гигантской горы и рухнул мне на голову. Я сидела, раздавленная и покалеченная. Я утратила способность слышать и соображать. Мурад взял меня под руку и повёл в свою машину. Не могу сказать, какое это было время суток – вечер или ночь, десять часов или три. Помню, что брат и сестра мелькали туда-сюда в темноте, в лучах включенных фар автомобиля их тени напоминали печальных духов, может быть, души умерших…
   Мы ехали сквозь тёмный город. Я плакала беззвучно, Фариза молча гладила мою руку. Думаю, она – настоящая мусульманка, а не такая, как я, искусственная, понимала боль и ужас женщины, брошенной мужем, гораздо острее, чем я сама. Я пока пребывала в шоке, и мысль о том, что Руслан – возможный террорист и убийца, побеждала страдание от потери возлюбленного.
   Свет в доме зажёгся не сразу. Илья вышел во двор на лай Байкала, он ничего не соображал спросонья. А мать поняла сразу и заорала так, что зашлись лаем все цепные и уличные собаки в радиусе двух километров:
- Ах, вы сволота черножопая! Среди ночи выставили девчонку! Да чтоб вам… да чтоб вас…
- Ольга, замолчи! – властно, как никогда в жизни, сказала бабушка. – Она же сейчас завалится!


   Я, к несчастью, не «завалилась». Пришибленная шоком, не чувствующая пока боли, я находилась в полном сознании, и была вынуждена отвечать на вопросы. Отец и бабушка запретили матери донимать меня разговорами. Тем более что Илья назавтра же принёс сплетни из своего колледжа: Руслан оказался главой банды чеченских боевиков, он был во Всероссийском розыске, скрывался. Кто-то из выживших жертв узнал его и выследил. В нашем с Русланом доме сегодня был обыск, всех соседей опрашивали, безусловно, «следаки» заявятся и ко мне.
- А она тут при чём? – завопила мать. – Она несовершеннолетняя! Он ей заморочил голову, он её загипнотизировал, растлил, всю психику ребёнку порушил!
   То же самое она орала, когда «следаки», в самом деле, пришли. Впрочем, они держались вполне вежливо. Видя, что я не в себе, они задавали вопросы тихо и вкрадчиво, как врачи. А что я могла ответить?
- Нет. Не знаю. Не говорил. Не рассказывал.
   Я рассказала всю правду и полуправду, какая была мне доступна. Называл себя даргинцем. Все друзья были даргинцы. Владеет четырьмя языками и приёмами джиу-джитсу. Закончил Московский институт восточных языков. Прадед служил в посольстве при царе и жил в Санкт-Петербурге. Другой прадед женился на русской женщине, обладавшей гипнотическими способностями. О прочих родственниках никогда не говорил. Подозрительных друзей не имел. Уезжал только по бизнесу.
- Хитрый, гад, как лисица, - вполголоса сказал один из фальшивых врачей, - с головой закопался!
   Они попросили разрешения пересмотреть мои тетрадки и файлы в компьютере. Не найдя ничего, кроме конспектов лекций и переводов английских стихотворений, собрались было ретироваться. Но тут один из них, самый молодой, поднял кверху мою тетрадку, в которой я писала арабские упражнения.
- А это что?
   Я вяло пояснила. Они не очень поверили. Видимо, заподозрили, что Руслан Алхазов (настоящее имя - Арслан Салгириев) завербовал меня в ваххабитки. Они забрали тетрадь и настоятельно попросили родителей следить за мной и не выпускать из дома.
   Об чём речь… Я сама не хотела ни ходить куда-либо, ни видеть кого бы то ни было. Меня охватило состояние странного сна наяву. Я лежала с открытыми глазами, смотрела в воздух, молчала. Взрослые по очереди кормили меня с ложки. Я не протестовала. Илья пытался рассказывать что-то. Я не слышала, не видела, не чувствовала. Самое странное, что я отчётливо помню все эти дни – бесконечно длинные, пустые, холодные. Думаю, что если ад существует, то он не выглядит, как раскалённая кочегарка. Ад именно такой – отсутствие чувств, пустота, и главная пытка в нём – несказанная, немыслимая тоска.
   По медицинской справке, купленной потом матерью для колледжа, я поняла, что пролежала в ступоре шесть дней. Дальше наступил период слёз. Я рыдала день и ночь, с короткими перерывами, во время которых я то шептала, то кричала. Ненавижу его, чтоб он сдох, за что он поступил так со мной, ненавижу сволочей, которые сдали его, ненавижу родителей, которые рады моему несчастью, ненавижу Бога, который позволил всему этому произойти. Хочу умереть. Хочу найти Руслана, и убить его своими руками. Хочу найти его, и убежать с ним куда глаза глядят. Дайте мне умереть! Дайте мне умереть!
   Бабушка, слушая эти ужасы, высказывала крамольное предложение отвезти меня к психиатру. Но мать сказала – нет, ни за что.
- Она откричится и успокоится.
   Не знаю, откуда у неё была такая уверенность. Но через четыре дня (следуя всё той же справке), я «откричалась». Мрачная и молчаливая, спустилась в гостиную, где мужчины смотрели футбол.
- Илюх, пойдём погуляем.
- Да, да! Иди! – хором закричали отец и дед. – Погуляйте около речки! Погодка отличная! Шурке воздух нужен!
   Женщин дома не было (они бы не отпустили). Илья охотно пожертвовал футболом ради меня. Едва мы вышли за калитку, я попросила:
- Дай сигарету!
   Брат не осмелился возразить. Я закурила с наслаждением, как после оргазма. Вечерний синий воздух принёс запахи речки, травы, бензина, влажной земли. Отдалённый грохот вокзала разбавляли звонкие и радостные возгласы птиц.
- А ну его к чёрту! – уверенно сказала я. – Я красивая и умная. Я себе сто таких найду. Правда?
   Илья пробормотал: «Правда». Я слушала свои ощущения и чувствовала, что избавилась от Руслана, как от долгой неприятной болезни.

   Различные религии утверждают, что ложь – это большой грех. Ещё одно подтверждение того, что верования в богов сочинялись в нецивилизованные времена, когда люди не знали психологии. Чем было бы человечество без лжи? Лжи искусной и грубой, лжи во спасение и лжи благородной, лжи украшающей и лжи фантастической? Правдивые и безгрешные, мы жили бы в мире без преступлений и войн, приключений и любви, искусства и торговли. Потому что книги – ложь, кино – ложь, компьютерные игры, театр, кулинария, спорт – ложь, ложь, ложь…
   Если бы я не соврала тогда самой себе – я бы умерла. Я произнесла эту ложь: «Я себе сто таких найду». И потом много лет я следовала ложному плану, зная, что он призрачный, ненастоящий. Но это было лекарство, наркотик, притупляющий боль. Я умерла бы без него… и иногда, в сомнениях и раздумьях, мне кажется, что если Бог есть, то именно он повёл меня по пути обмана и порока – да, чтобы спасти меня.


   Собственно, мою книгу можно было бы закончить на этом. Я рассказала всё, что хотела, всё, что нужно для повести. Но осталось три эпизода, о которых нельзя не упомянуть, иначе проклянут меня читатели – они всегда хотят если не хэппи-энда, то какой-либо ясности в конце. Понимаю, что повесть превратится в роман, «произведение, охватывающее большой период жизни героев». Что поделаешь, все мы проходим прокрустово ложе в той или иной форме.
   Лето я провела прекрасно. Все вечеринки, все  посиделки у костров и пикники в лесу были мои. Сколько слабоалкогольных коктейлей, поддельных коньяков и химического вина из коробок влилось в мою кровь! Сколько парней я целовала и бросила, не дав им пойти дальше неуклюжих прикосновений!
   Я стала бы тем же, чем «кавказская пленница», брошенная армянским сожителем девушка. Но человек, так недолго бывший моим мужем, заразил меня неприступной гордостью и презрением к дешёвке. Можно пить плохие напитки, но нельзя вступать в низкопробные связи. Все парни городка знали, что «Спиридонова-чеченка, никому не даёт, сука». И отстали от меня. Впрочем, мне недолго оставалось пребывать в их обществе. Наступил последний год моей учёбы. В сентябре я врезалась в учёбу столь же яростно, как летом – в гулянки. Я зубрила и печатала на компьютере, рисовала и клеила, переводила английские стихи и прозу. До госэкзаменов я прошла весь учебник арабского языка. И получила первый в жизни гонорар за перевод – написала в маленькое издательство, публиковавшее любовные романчики англоязычных авторов, выслала им ксерокопии своих похвальных грамот, получила заказ и за две недели перевела сладкую муть под названием «Поцелуй над океаном». На гонорар я купила матери сумку. Это был первый и последний мой подарок конкретно ей. Все теперешние подарки я делаю безадресно – вот вам покрывало на диван, вот вам ковёр в зал, а это  - пятьсот долларов, купите, что хотите…
   В середине лета, сдав все госэкзамены в колледже на пятёрки, я поступила в московский вуз. В институт восточных языков, на факультет арабского языка, по специальности «специалист в сфере международной торговли». В семье никто не понимал моего выбора. Но, говорят, они гордились мною в городке, где никто никогда не был связан с такими высокими сферами.
   Я не слишком часто общалась с родственниками. Приезжала домой раз в месяц, на втором курсе стала жить гражданским браком с преподавателем истории из другого вуза (он временно заменял нашего заболевшего историка). Через год я выгнала его, потому что он совершенно не различал вкуса и качества приготовляемой мною еды, и был так же всеяден и неинтересен в постели.
   А на четвёртом курсе, приехав домой на зимние каникулы, я встретила на улице Погодина.


   - Сашенька! Сто лет вас не видел… какая вы… просто столичная мадемуазель!
   Он взял мою руку и поцеловал. Мне было смешно и чуть-чуть грустно. Моя злоба на него давно испарилась. Его глаза не изменились – зеленовато-серые, с идущим изнутри неземным светом. Но на лице уже наметились морщинки. Я посчитала в уме – ему сейчас тридцать, на два года моложе изгнанного мною историка. А выглядит старше.
- Может, зайдём куда-нибудь, кофейку выпьем?
   Я согласилась от нечего делать. Идти домой было неохота. Там только дед и бабка сонно сидели у телевизора с глупыми постновогодними передачами. Весь городок, объевшийся салатов и опившийся алкоголя, тупо дремал. Пустые улицы, рыхлые сугробы, покосившиеся заборы.
   Избалованная московскими кафе, я надменно оглядывала стены «Бурого медведя», нелепые глиняные барельефы, скучные фикусы в кадках, обвитые по случаю праздников, ёлочными гирляндами. Пахло хлоркой, кофе и подгоревшей пищей. Я подумала – а ведь если бы у меня были деньги в тот легендарный вечер, когда я бежала по заснеженной улице с разбитым носом и зарёванными глазами, я зашла бы в «Бурый медведь». Я не оказалась бы в «Огоньке» на краю города, не встретила бы Руслана, не поступила бы в Институт восточных языков…
- Может, по коньячку, Саша? – спросил Погодин.
- Не зови меня этим дурацким именем. Я давно сменила его. Шарлин Спиридонова, разрешите представиться, - я протянула ему руку.
   Погодин улыбнулся несмелой улыбкой – как когда целовал меня за пыльным бархатным занавесом.   
- А ведь это я придумал.
- Спасибо тебе!
   Надо ли объяснять, почему мы напились, как говаривали мои однокурсники, «в зюзю» и продолжили вечер в квартире Погодина, в постели? Секс был неорганизованным и однообразным, как впрочем, любое пьяное соитие. Но в середине ночи…
   Мы вышли в кухню покурить после недолгого сна.
- Я себе Интернет сделал, - сообщил Погодин, - правда, плохой, модемный. Тебе после Москвы покажется медленным, как старый трактор. Но я там нашёл одну штуку…как увидел, сразу подумал о тебе…
   Он сидел у компьютера в одних трусах и тапках, взлохмаченный, и я чувствовала даже некоторую нежность к нему. Это мой первый мужчина. Собственно, он не так уж и плох. Он бросил меня, убоявшись проблем. А может, это было разумно?
   В компьютере запиликало соединение. Благодаря позднему времени, когда бодрствовали только бродячие собаки и алкоголики, модем работал неплохо. Погодин нашёл в закладках некое видео, явно самодельное, снятое на обычную видеокамеру и плохо оцифрованное. Из-за плеча Погодина я прочитала название ролика: «Зверства чеченских боевиков». Тёмное помещение на экране могла быть сараем, складом, заброшенным домом. Нечто полупустое и грязное. Камерой нелепо водили повсюду, и она демонстрировала то фрагменты земляного пола, то кучу досок в углу, то лицо стоявшего на коленях парня. У пленника было лицо славянского типа, так избитое и опухшее, что с трудом различались черты.
   Лицо палача было скрыто до глаз чёрным шарфом. Но я тотчас узнала руку, на которой бестолковый оператор невольно сделал акцент. Он хотел показать, с каким мастерством палач загибает и выламывает пальцы пленника. А я увидела выше локтя татуировку – леопард, изготовившийся к прыжку. И узнала голос, хотя он и был искажён плохой видеокамерой:
- … сука, ублюдок русский, долго будешь молчать?
- Выключи! – вскрикнула я.
- Я тоже узнал его, - сказал Погодин, послушно убравший от меня кошмар. Я сидела спиной к экрану на развороченной постели и зажимала глаза руками.
- Я много раз видел вас летом, когда он ходил в футболках и майках… эта татуировка… в конце ролика он отрубает человеку голову… когда я смотрел в первый раз, я был просто…
- Дима, - быстро перебила я, - мне надо домой.
- Домой, сейчас? Четвёртый час, Шарлин!
- Ничего страшного, я вызову такси.
   Он умолял простить его за то, что показал это проклятое видео, за то, что причинил мне такую боль… Я не сердилась на него. Просто мне было плохо и жутко, набегали слёзы, я не могла показать их Погодину, чужому человеку. Вся нежность к нему испарилась. Он не виноват в том, что я жила с садистом и преступником, да. Я одна виновата, оставьте меня в покое, дайте мне выломать и выкрутить самой себе - не пальцы, свою глупую, наивную душу.


    На пятом курсе я отправилась на стажировку в одну из арабских стран, где получила хорошую языковую практику и познакомилась со своим будущим мужем. Мы стали сначала коллегами, потом друзьями. По окончании стажировки я уехала в Москву, но дружба не прервалась. Переписка по электронной почте, телефонные звонки становились с течением времени всё регулярнее, всё важнее…После вуза я получила работу при Министерстве иностранной торговли, но очень скоро обратилась за местом в представительской фирме именно в той стране. Причину объяснила очень просто – выхожу замуж. Всё решилось за три дня. Друг по переписке, давно уже признавшийся в любви, заговорил о свадьбе. Препятствий нет, сказал он, кроме единственного – надо, что бы я приняла ислам.
   Сквозь лёгкие помехи мобильной связи я услышала скрип и жужжание. Это работала прялка Норн, дев Судьбы, которые неустанно прядут нити наших жизней. Если бы в своё время они не скрутили мою нить неровно, с несколькими узелками. Первый узелок - любовь с преподавателем, второй -ссора с матерью, дальше - побег из дома, бар «Огонёк»…
- Я приняла ислам семь лет назад, - спокойно ответила я.


   Я не спрашивала мнения своих родителей. Правда, позже оказалось, что для официального брака нужно их согласие. Но к тому времени я была далека от них – морально и ментально – как остров Пасхи от Урюпинска. Сказать, что они были шокированы – опять же, всё равно, что сравнить вышеупомянутые остров и городок. Мать не хотела ни видеть меня, ни разговаривать со мной.
- Ты чё, Сашка, - пробормотал отец, упорно отказывавшийся употреблять новое имя, - совсем долбанулась? Одного бандита тебе мало было? Они же все… как их… исламские террористы…
- Батя, не чуди. Какие террористы, он работает в нефтяной корпорации. Его отец – совладелец.
- Детка, да как же это, - захныкала бабушка, - насовсем за границу, к черножопым? В парандже будешь ходить?
- Я буду ходить в офисном костюме, - скучным голосом возразила я, - и работать главой отдела переводчиков… Если не подпишете – отравлюсь, к чертям, вы мне всю плешь проели своей тупостью!
   Моя дикая тинейджерская угроза возымела больше воздействия, чем спокойная цивилизованная речь. Они подписали бумагу, и двумя закорючками отделились от меня навсегда.
   Я приезжаю к ним каждую зиму, чтобы сыновья увидели экзотические снег, лёд и ёлку. Привожу им подарки и высылаю деньги. Но чувств нет – ни любви, ни ненависти, ни простого любопытства. Они ни разу не спросили, нравится ли мне работа, климат, родственники мужа. Я тоже ни о чём не спрашиваю. Условно-сослагательные отношения, выражаясь языком грамматики. Думаю, для всех это лучше.


   История моего брака выпадает за рамки этого повествования. Поэтому было бы нелепо посвящать читателей в детали – привыкание, быт, несовпадение цивилизационных и моральных норм… И это пройдёт, гласила надпись на кольце Сулеймана-ибн-Дауда. Всё прошло, и стало естественным. Лучшего не было бы для меня в этом, не самом худшем из миров. Кроме…
   Через четыре года, будучи на пятом месяце второй беременности, я полетела в Россию. Вопреки своей традиции, я приехала летом, зная, что позже не получится. Со мною были первый сын и сестра мужа, которая должна была помогать мне в пути. Бедная женщина ужасно страдала от пребывания в доме моих замечательных родителей. За всё время никто, кроме меня, не сказал с нею ни слова. Во-первых, они не знали ни слова по-английски, во-вторых, не могли привыкнуть к платку на её голове (свой собственный платок я сняла ещё в аэропорту).
   Я пришла в восторг, когда мать сообщила:
- Тебе звонила твоя кореянка. Просила, как приедешь, навестить её.
   И добавила, злорадно хмыкнув:
- До сих пор не замужем. Совсем уж засохла, хоть бы ребёнка родила для себя.
   Я не сочла нужным отвечать на паскудный комментарий. Сразу позвонила Римме Викторовне. Моя милая учительница засмеялась от радости, едва услышав меня голос. Она сказала, что мы должны немедленно прийти к ней в гости – я, малыш и сестра мужа. Они с мамой накроют праздничный стол.
- Пойдём в гости, - позвала я золовку, делившую тоску с единственным другом – ноутбуком. – Это моя бывшая учительница, прекрасный человек, и она говорит по-английски.
   Мы пошли по узким тропинкам, между пыльных лопухов, над узкой речкой. С каждым годом берега становятся выше, а речка – уже, подумала я. Вода уходит под землю, прячась от злодеев, набросавших по всему течению бутылок, банок, старых покрышек и сломанной мебели.
   Золовка не замечала грязи. Она срывала и нюхала мелкие ромашки, поминутно фотографировала телефоном то изогнутую иву, то круто взбитые облака над шиферными крышами.
- Какой странный воздух, - сказала сестра мужа, - ароматный и сырой… мне кажется, здесь легко заболеть.
- Ещё как легко! – засмеялась я.
   Римма Викторовна ждала нас у калитки. Она ни капельки не менялась с годами – всё такая же стройная, с идеальной причёской, в безупречном простом и элегантном платье. В прошлый мой приезд я не застала её в городке – Римма уезжала на семинар в Москву. А за год до того я не навещала родичей, так как была беременна первым сыном. Мы очень соскучились друг по другу.
 - Папа готовит шашлык во дворе. Надеюсь, вашей родственнице понравится.
   Римма тотчас обернулась к Амине и повторила для неё эту фразу  по-английски. За салатами, шашлыком и чаем с восточными сладостями, которых я притащила два пакета, мы болтали только по-английски. Родители Риммы нам не мешали. Они повели моего сына смотреть кроликов, щенков и клубнику на грядках. Было заметно, что им не хватает ребёнка в доме, и они молча мечтают о том, что моя мамаша высказала вслух.
- Ты писала о публикациях своих переводов. Надеюсь, ты привезла мне экземпляры? – спросила Римма Викторовна.
- Конечно! Вот два сборника стихов русских поэтов… опубликованы в Великобритании. Это прошлогодний номер “People”, гордость нашей семьи… здесь статья моего свёкра, а перевод, видите – Шарлин Салем.
   Я вручила Римме и пару журналов с переводами русских стихотворений на арабский, одно издание было для детей.
- Это из Агнии Барто. Наша Таня громко плачет, и тэпэ. Тане пришлось переменить имя, для детского восприятия…
   Я прочитала вслух, Римма, не понявшая слов, тем не менее, отметила правильно воспроизведенный размер. Мы все вместе посмеялись. Веселья добавил сын, вернувшийся со двора с букетом клубничных кустиков в грязной лапке.
   Всё было бы обычной дружеской встречей, но, едва Амина ушла в туалет, Римма Викторовна быстро сказала по-русски:
- Не знаю, должна ли я это делать… но ты сама решишь, как поступить. Мне звонила женщина, сказала, что она – его сестра.
- Чья? – спросила я, мгновенно похолодев.
- Думаю, ты понимаешь, - едва ли не шёпотом произнесла Римма.
   Она вытащила из кармана маленький листок бумаги. На нём был одиннадцатизначный мобильный номер и имя – Мадина.
   Я знала это имя – из той, прошлой жизни. Одиннадцать лет назад я слышала её голос и плач в телефонной трубке. Чёрная ночь, снег в лицо, наша первая ссора с Русланом…
   Мой муж совсем не похож на предыдущего сожителя, историка. (Тот мог есть суп прямо из кастрюли, глядя при этом в газету.) Мой муж - гурман и эстет во всех сферах жизни. Он умеет тонко чувствовать, выразительно говорить и совершать красивые поступки. Учился в Сорбонне, скорее европеец, чем азиат. Выбрала ли я его потому, что он похож на человека, от косвенного упоминания которого задрожали мои пальцы?
- Шарлин, - встревожено спросила Римма Викторовна, - тебе нехорошо?
- Ничего, - я поспешно села и заставила себя улыбнуться, - всё в порядке, просто я вспомнила и немножко заволновалась.



   Ты заволновалась, получив ниточку, конец которой, может быть, ведёт к твоей самой сильной любви. К человеку, направившему твою судьбу, удивительному, ни на кого не похожему, умному, сильному.
   Бандиту, убийце, садисту.
   Я говорила себе эти отчаянные слова, пытаясь прийти в себя, вспомнить о реальности – муже, ребёнке, беременности. Да, конечно. Я не полезу в прошлую жизнь. Я уже не подросток. Но имею я право понять если не Его, то самоё себя? Чем он обворожил меня так? Что за сила исподволь управляет мною до сих пор?
   Я дождалась, пока Амина уселась за ноутбук, а малыш уснул. Вышла во двор, в сладкий, насыщенный запахами земли и травы, июльский вечер. Ещё не смеркалось. Летние вечера в России светлые. Я уже забыла об этом… За домом перекликались дед и бабушка – они поливали грядки. Над речкой разносился глухой рокот поездов.
- Алло. Здравствуйте. Меня зовут Шарлин. Мне передали ваш номер и сказали, что вы просили позвонить.
- Здравствуйте! – почти вскрикнул женский голос. – Я Мадина, сестра Арслана. Прервите вызов, я сама перезвоню, зачем вам деньги тратить.
- Ничего страшного, - ответила я с невольной усмешкой. – Я могу себе это позволить.


   Знаете, мы много лет не общались. Во всём, что случилось с ним, а потом с вами – моя вина. Он не мог простить… вероятно, вам трудно понять, вы русская. У чеченцев совершенно особенные отношения между братом и сестрой. Больше, чем дружба или родственная любовь в европейском смысле. Это как бы священные узы… братья нас защищают, мы о них заботимся. Тем более, что у нас мама рано умерла. Мы с Арсланом были очень привязаны друг к другу… и я его предала. Я всё ему сломала – жизнь, любовь. Он не разговаривал со мной четырнадцать лет. В прошлом месяце позвонил сам. Я была рада уже тому, что слышу его голос. Очень тяжело жить с чувством вины, знаете. И он сказал то же самое – не может жить с чувством вины - перед вами. Извините, что я плачу, Шарлин. Я столько лет плакала от тоски, а теперь ещё и от боли…
   В общем, он просил объяснить вам всё, а это очень трудно. Арслан не говорил вам, потому что хотел забыть. Он сам ни за что не вмешался бы в войну, это не в его характере, понимаете? Он закончил институт, стажировался за границей. У него была бы прекрасная карьера… но я влюбилась в русского. Мы вместе учились в медицинском. Отец Антона был прокурор, семья очень зажиточная. Я боялась, чтобы мои родные не узнали о связи с русским парнем. Шарлин, вы знаете, мусульманки выходят замуж только за мусульман. По-другому не положено. Но я тогда была как ненормальная от любви… а он ещё сильнее.
    Нам было по двадцать два года. Я не оправдываюсь. Есть вещи, которые делать нельзя, а я сделала. Мы оформили академический отпуск и уехали, то есть убежали в Россию, чтобы никто нас не нашёл. Я думала – через год нас простят, сыграем свадьбу. Но Антон пожил со мной три месяца, и сказал – мы не сходимся характерами, ничего у нас не получится. Скорее всего, ему надоела наша скучная и стеснённая жизнь. Он был один у родителей, привык к большим деньгам. Короче, Антон поехал к ним, а я… я не могла вернуться при таких обстоятельствах… опозоренная, в нашем понимании – испорченная.
   Дома уже всё знали, конечно. Арслан бросил работу и приехал к родителям. Знаете, что делают на Кавказе с тем, кто так поступил с девушкой? Да. Они стали искать Антона. Отец его был далеко не дурак, отослал сынка к своим друзьям, в Москву или Питер, не знаю. В это время как раз началась война. Меня там не было. Потом рассказывали… там такое творилась, Шарлин, ад на земле, впрочем, вы, конечно, читали и по телевизору смотрели. Арслан мог бы избежать этого. Он всегда был спокойный, интеллигентный, ни с кем не ссорился. Из-за меня он вмешался… из-за меня убивал людей. Мне потом писала двоюродная сестра. Арслан и его люди схватили прокурора, отца Антона. Пытали его страшно, чтобы узнать, где Антон. И убили, потому что он не сказал. Они забирали других родственников и друзей Антона, кто не успел убежать. В конце концов, узнали адрес. Арслан сразу вышел из игры, я имею в виду войну. Он поехал искать – того, кто обидел меня. Знаете, я много лет не знала, чем закончилось с Антоном. Только теперь… когда брат позвонил, он сказал, что убил его, нашёл и убил в том же году.
   Шарлин, наш отец был очень значительным человеком, ещё при Советском Союзе. Он помог Арслану средствами, включил все возможные связи. Если бы отец Антона был обычным человеком…. Но он был прокурор. Люди из его штата оказались замешанными в этой истории. Я не очень знаю подробности, поняла так, что Арслан и его товарищи схватили и пытали кого-то из людей прокурора, и некоторые из этих пленников сбежали. Война закончилась, но Арслан был объявлен в розыск. Он несколько раз менял паспорта. Потом нашёл одного из своих бывших однокурсников, Сулейманова. Они очень дружили, когда были студентами, пять лет жили вместе в одной комнате. Сулейманов был даргинец, от него Арслан выучил даргинский язык. Он ведь очень талантливый. Особенно к языкам, у нас это фамильное.
   Вместо того, чтобы изучать языки и работать за границей, он стал убийцей, а потом вёл бизнес, который терпеть не мог. Пока его не выдал кто-то из бывших жертв, а может, и бывших боевиков. Я не знаю. Я знаю, что всё из-за меня…


   Наверное, из вежливости стоило бы спросить – Мадина, а где вы находитесь, как сложилась ваша жизнь, не нужна ли вам помощь? Но мне было не до приличий. Руки тряслись, лоб жгло, и впервые за пять месяцев беременности затошнило.
- А… где он сейчас? – спросила я, подавляя спазмы в горле.
- Он живёт в США, в Нью-Йорке. Работает в транснациональной корпорации… что-то с нефтью связано… сказал, что несколько раз встречал вашего мужа на брифингах, но тогда ещё не знал, что это ваш муж…
   Я попрощалась спокойно и любезно, обещала не держать зла на эту женщину, виновную в том же преступлении, что и я. Много лет назад её с головой накрыло большими водами – сумасшедшей любовью. Какое зло она сделала мне? Да никакого. Большие воды унеслись в неведомый океан. А оттуда, согласно неизвестному закону вселенской физики, прилив бросится ещё на чью-то горемычную голову. И снова понесутся восторги, сладострастные стоны, рыдания, потоки крови. Может быть, когда-нибудь, я сформулирую и докажу этот закон. Ведь я пришла в этот мир пассионарией, не забывайте.


   Не могу сказать, что все четыре года, прошедшие после звонка Мадине, я терзалась от возродившейся любви. Ничего не возродилось, потому что ничего не умирало. Я уйду с моим больным чувством в небесные сады, что бы там не существовало на месте этой красивой аллегории. Всегда буду испытывать ужас, восторг и влечение при одной мысли о нём.
   Но подростковая искренность, увы, навсегда ушла – вместе со свежестью кожи, идеальной плоскостью пресса и желанием бороться со всем миром. Я не могу жить абстрактными мечтами, когда дома три сына, на столе – незаконченный перевод, а в ноутбуке открыта папка «Рабочие документы». За четыре года я издала ещё три книги стихотворных переводов, посетила одиннадцать стран, похоронила деда, переселилась в новый дом. Надо помогать мужу, воспитывать детей, обставлять комнаты. У нас много бывает много бизнес-гостей со всех сторон света. Нам следует во всём показывать высший уровень.
   И зачем мне думать о нём? Он, наверняка, давно женился на американке, может быть, даже кавказского происхождения. Всё ушло, утекло в Океан Времени. Так я говорила себе ночами, когда вдруг просыпалась от неожиданно ярких или страшных снов, в которых летели огромные хлопья мокрого снега, тлели окурки в алюминиевой банке на столе бара «Огонёк», взрывались фейерверки над крышей дома Сулеймановых, готовился к прыжку вытатуированный леопард. Я вскакивала в постели, шла в ванную, умывалась и говорила себе – это гормоны. Безжалостная химия, выносящая из тайных закоулков тела воспоминания о лучшем в мире сексе. Это секс, больше ничего.
   Иногда я не могла заснуть, включала компьютер и читала всякую всячину в Интернете. Как правило, это был ноутбук старшего сына, защищённый «родительским контролем». Я нарочно брала его, чтобы не вводить себя во искушение, и не влезть на порносайты.
   Именно этот компьютер принёс мне однажды на рассвете коротенький имейл. Я посмотрела на заголовок и содрогнулась от знакомых ощущений. Ужас, восторг, неумолимое желание. Жар во лбу, трясущиеся пальцы, лёгкая тошнота.
   
Arslan Salgiry <ar_sal69@hotmail.com>
Кому
Sharlin Salem  passionaria@hotmail.com
   Открывать? Или стереть, не глядя? Как он нашёл? Как осмелился? Глупое самоистязание. Конечно, он нашёл мой сайт в Интернете, где я публиковала отрывки из своих переводов, ссылки на издательства, рекламы. Осмелился – слово, неприменимое к этому человеку. И я, конечно же, открою.
Текст был написан по-русски.
«Здравствуй, Шарлин. Это Руслан. Не думай обо мне плохо, пожалуйста. Я рад, что у тебя всё хорошо».
   И заключительное слово арабской вязью – машаллах.
   Всё.


   Я ответила. Таким же коротким текстом: «Здравствуй. Я никогда не думала о тебе плохо. Маассалама».
   Больше мы друг другу не писали. Я до сих пор не знаю, женат ли он или одинок, богат или беден, здоров или болен. Но, когда ночью приходят странные сны, я просыпаюсь, включаю компьютер и вижу на своём сайте зелёную цифру счётчика «Сейчас на сайте 1 посетитель», мне хочется верить, что это Руслан.
  И я непременно совершу отчаянный поступок. Когда эта книга будет издана, я позвоню Мадине и спрошу его почтовый адрес. Здесь нет никакой опасности, никакого компромата. Книга будет издана в Москве, на русском языке, имя автора – Римма Ким. Мы так договорились, Римма Викторовна меня поняла, как понимала всегда.
   Я пошлю ему книгу. Уверена, он прочтёт её правильно. Потому что Руслан всегда умел видеть суть вещей, отличать истину от лжи, быть добрым, когда необходимо, и жестоким, когда это неизбежно. Я ведь писала для тех людей, кто хоть чем-то похож на него.


август 2014 – январь 2015

Медынь