Иван Степанович, пятидесяти шести лет, проснулся в больничной палате на втором этаже от зазывного свиста. Словно кто толкнул в бок. В детстве так звали его летом на улицу пацаны - засунув пальцы в рот, оглушительно свистя: «Вань, выходи». И он летел, сбивая по дороге вечно путающуюся под ногами, квохчащую бабушку, натыкаясь в прохладных сенцах на ведра с водой и гремя в темноте крышками. Еще этот свист чем-то напомнил ему условный «шухер». Кто-то, стоявший «на шухере», должен был свистнуть, предупреждая об опасности, и все пулей неслись прочь из чужого сада. По лицу хлестали ветки, ворованные яблоки сыпались из пазухи на землю, а сердце колотилось тревожно и весело.
Но детство осталось где-то там, в больших раскидистых садах. Никто уже не свистнет ему в окно, не позовет, не предупредит …
«Наверное, какой-то парнишка к своей девице пришел, вызывает ее,- сквозь дремотное состояние пробилась мысль.- Вот паразит! Надавать бы по заднице, чтобы не шастал по ночам, не мешал спать Свистун нашелся!…»
Только это промелькнуло в его сознании, как залихватский свист на улице тут же сменился веселым пощелкиваньем. И пошли, пошли бесконечные трели, которые вобрали в себя и «Ванька, выходи!», и шухерность воровской ночи, и нежное тетешканье – словно любимая склонила своему милому голову на грудь, а тот нежно гладил ее волосы, ахая и вздыхая. Ночь заполнилась, запела одним единственным, таким неповторимым голосом…
«Соловей! - ахнул Иван Степанович. - Как же я сразу не догадался? Что вытворяет, стервец!»
Он прислушался. Соловей звенел и рассыпался на все лады. Будто там, в ночи, проходил отбор на певческий конкурс, надо было не ударить в грязь лицом перед строгой приемной комиссией, вот он и старался изо всех сил.
« Как там поется?- В роще моей пел соловей, спать не давал он теще моей…, - улыбнулся Иван Степанович.- Ну, так то теще, ей по старости спать не положено. А чтобы действительно не заснуть из-за какого-то там соловья …»
Он спокойно перевернулся на другой бок.
«Вообще-то это даже романтично - засыпать под соловьиные трели. Завтра утром об этом жене расскажу, пусть позавидует. А сейчас - спать. Не мальчишка же я, чтобы тратить время на соловья, луну да звезды. Мне режим держать надо. И покой нужен».
В больницу его «привело» сердце. Кардиолог Ирина Сергеевна, немолодая уже, с седой прядью строгая женщина долго крутила перед собой кардиограмму Ивана Степановича. Сдвинув брови, задумчиво читала многочисленные записи в больничной карте. Сосредоточенно измерила давление. Потом попросила его присесть несколько раз. Снова измерила давление. Наконец, положив прибор на стол, выпрямилась, посмотрела прямо в глаза Ивану Степановичу. Покачала головой:
- С таким сердцем…
- Что?- подался он вперед.
- Давление очень высокое…
- Ну , это бывает… Потом проходит…
- Все гораздо серьезнее…
-Что ж, я и ста лет не проживу?
В разговорах с врачами он часто прибегал к такого рода шуткам. Как бы перебрасывал невидимый мостик для простого, дружественного общения. Давал понять, что он не хлюпик и не нытик. Обычно в ответ врачи тоже улыбались, шутили, подбадривали: мол, ничего страшного, до свадьбы заживет.
Ирина Сергеевна даже не улыбнулась.
Ивану Степановичу сразу стало не по себе. В глубине души он еще надеялся, что вот- вот, сейчас, Ирина Сергеевна вспомнит, добавит что - то важное, столь необходимое. И все сразу станет на свои места.
- Это может произойти в любой момент, - сделала она акцент на последние слова. - Поэтому - режим и покой. Вы меня понимаете?
-Да... – глухо ответил Иван Степанович.
Ирина Сергеевна наклонилась над столом, стала что-то писать
Он понимал, что пора вставать и уходить. Но какая-то стопудовая сила прижала его к стулу и он не мог сдвинуться с места.
Ирина Сергеевна подала ему бумажку:
- Вот вам направление в стационар. Полежите, обследуетесь. Подправим вас, насколько сможем. И – поменьше переживаний. А то в вашем возрасте некоторые любят копаться в себе. А сердце этого не любит.
- Что я, курица, что ли, копаться? – неожиданно для себя грубо прохрипел Иван Степанович.
…Лежа в кровати, он вспомнил этот момент. Ему стало стыдно, что он тогда вспылил, даже вроде бы нагрубил Ирине Сергеевне. Потом, конечно, извинился. Сослался на то, что у него, как у руководителя, нервы уже расшатаны, ведь сколько с людьми работает. А люди – они только о своей выгоде и думают, как тут нервов на всех напастись? И конвертик в карманчик ей тихонько, и в то же время, чтобы она заметила - кидь... И мысленно перекрестился…
Ничего больше не стала говорить докторша. Только, блеснув очками, глянула на него пристально и загадочно хмыкнула…
А денежки-то - взяла…. И в палату особую, «люксовскую» - с телевизором, холодильником, хорошей «публикой» определила… А зачем тогда хмыкала? Что он, маленький, не понимает? Тогда и не бери…
«Ну, да что это я разошелся? Спать! Спать! Спать!»- приказал себе Иван Степанович.
Обычно он засыпал быстро.
Положив под щеку мягкую ладошку, закрыл глаза. Но на этот раз сон почему-то не шел. Какие-то обрывки мыслей тенями мелькали в голове, будоражили его. В памяти всплыл испытывающий, проникающий взгляд Ирины Сергеевны. И опять он сердился, вступал с ней в непонятный спор. А нить мысли ускользала, и он все не мог ее поймать. А тут еще соловей настойчиво заливался за окном, будто тоже хотел ему что-то доказать.
«Да пошли вы…»- послал подальше Иван Степанович соловья вместе с Ириной Сергеевной. Он повернулся на другой бок, с головой укрылся одеялом. Но и это не помогло.
В памяти вновь возник тот злополучный день, когда все для него сразу разделилось на две части - до и после.
…Выйдя из кабинета, Иван Степанович тяжелыми шагами направился по коридору на выход. В поликлинике была обычная суета. Больные с хмурыми лицами искали нужные кабинеты, сновали туда- сюда, толкались. Некоторые задевали его, мешали пройти. Другие подходили, что-то спрашивали. Он никого не замечал. Шел и шел, сгорбившись, своей дорогой.
- Поберегись! – прямо над ухом раздался грубый, словно неотесаный голос.
Вздрогнув – больше от этого неприятного голоса, чем от неожиданности, Иван Степанович посторонился. Недовольно поморщился: «Хамье…»
Мимо него двое дюжих санитара с угрюмыми отрешенными лицами катили каталку. Бросились в глаза безвольно колыхающиеся ступни ног. Казалось, эти ступни ехали прямо на него и именно они о чем-то таком предостерегали …
Иван Степанович вжался в стенку. Ступни проплыли мимо. Он отчетливо, до малейших трещинок разглядел шероховатые, словно натруженные пятки, безжизненно раскрытые пальцы. Под простыней угадывались очертания головы, вытянутые руки, бугрящееся тело…
« А ведь совсем недавно этот человек ходил по земле, дышал, ел, спал. Любил, наконец. И вдруг все сразу оборвалось… Был человек - и нет человека. Как это? Наверняка у него остались жена, дети...»
Иван Степанович тупо смотрел на белые складки простыни, мысли его путались, шли вразнобой.
Вдруг ему показалось, как из дальней щелки покойник остро глянул на него холодным глазом. Как будто прострелил взглядом из далекого черного мира .
«Что за чертовщина?»- тряхнул головой Иван Степанович.
Наваждение не прошло. Наоборот, узкая щелка распахнулась, взор стал пронзительнее и острее. Сомнений быть не могло. Кто-то не закрыл глаза мертвецу и тот с ледяным холодом смотрел на него. Прямо. Строго. В упор. Как будто хотел требовательно что-то спросить у него
У Ивана Степановича пересохло в горле и подкосились ноги. Он хотел отвернуться, уйти в сторону. Но в коридоре было тесно, свернуть было некуда. Носилки катились вперед, а он, как в фарватере, шел и шел за ними. Ледяной взгляд мертвеца словно приковал его к себе. И не было никаких сил оторваться…
Иван Степанович пришел в себя, когда уже вышел на улицу. Солнце здесь светило вовсю. После темноты больничных коридоров ему словно белая вспышка в глаза ударила.
Он невольно зажмурился. Почувствовал, как тугой удавкой сдавливает шею галстук и не хватает воздуха. Рванул галстук в сторону. Дышать сразу стало легче, свободнее. А на душе все равно было тяжко. Хотелось освободиться от чего-то непонятного, опутавшего его всего сверху донизу. Еще вчера этого не было. А сейчас оно вдруг навалилось гнетущими веригами…
Чувствуя, что так просто не уснуть, Иван Степанович решил пустить в ход, как называл про себя, «тяжелую артиллерию». Одно время в молодости он занимался аутогенной тренировкой. В результате научился расслабляться в различной обстановке, быстро восстанавливать свои силы. Иван Степанович гордился тем, что у него есть такая «артиллерия». Причем, на приведение ее в действие требовалось всего минут десять – пятнадцать, не больше.
Получится ли?
Он вытянул руки вдоль туловища, расслабился и начал отдавать себе команды. «Моя правая рука расслаблена, моя правая рука расслаблена, – повторял он как заклинание. – Моя правая рука теплая, моя правая рука теплая ».
Потом перешел на ноги.
Вскоре Иван Степанович почувствовал тяжесть во всем теле, до самых кончиков пальцев разлилась приятная теплота. Все отошло, отступило куда-то в сторону. Наступило столь знакомое умиротворение. Он почувствовал, как постепенно засыпает, и где-то там, в глубине, десятым сознанием, порадовался за себя: «Сработало!»
В это время соловей за окном засвистел с такой силой, что Иван Степанович вздрогнул и открыл глаза. Недовольно шмыгнул пару раз носом. Отяжелевшее тело хотело покоя, лень было шевелить ни рукой, ни ногой. Но сон уже был перебит.
«Надо успокоиться, - начал настраиваться заново. - Сейчас, сейчас…»
Он смежил веки. «Мое дыхание спокойное. Мое сердце бьется ровно…, » - снова стал внушать себе.
Сон не шел.
Мешал не только соловей, который не смолкал ни на минуту. По мозгам било множество других звуков, на которые раньше он не обращал никакого внимания.
Кто-то не спеша прошлепал по коридору, и каждый шлепок показался Ивану Степановичу громким звонким ударом мухобойкой по стене. Спустя некоторое время «шлепанцы» двинулись обратно, и Иван Степанович мучительно ждал, когда же этот больной придет наконец на свое место.
Как ни странно, на этот раз обитатели его палаты не храпели и не булькали, как это обычно бывало, на все лады, а только тихо - мирно посапывали каждый на свой манер. Один из них глубоко вздохнул и грузно, тяжело стал переворачиваться на другой бок. Его кровать сразу заходила ходуном, заскрипела как старая немазаная телега. И этот скрип Ивану Степановичу был неприятен. Сразу стал неприятен и ворочающийся больной : «Если известно, что кровати в больнице такие скрипучие, неужели нельзя стараться поменьше крутиться? …»
Громким щелчком в тишине включился и мерно зарокотал холодильник. Ивану Степановичу сразу захотелось пить. Осторожно, стараясь не растревожить больничную кровать, он опустил ноги на пол, на цыпочках прошел по палате.
Небольшой холодильник был забит до отказа. Дверца уже еле закрывалась, а родственники все несли и несли больным продукты, проявляя заботу.
«Утром жена заскочит, тоже чего-нибудь притащит, » - недовольно подумал Иван Степанович. Хотя он вечером и говорил ей, что все у него есть, да разве она послушает? С ней не поспоришь…
Эта манера жены всегда и во всем навязывать свои решения в последнее время стала почему-то раздражать Ивана Степановича. И что-то еще, в чем он не мог до конца разобраться. Как-то все времени на это не было. Работа, дача, бесконечные домашние заботы не давали даже щелки для свободных мыслей. Какое-то монотонное напряжение без начала и конца … Будто впрягли его в тяжелую повозку и везет он ее, везет в бесконечную гору. И некогда даже отдышаться: все надо, надо, надо…
Почему-то у их соседей все по-другому. Вечно там друзья толкутся, праздники они без конца устраивают. Музыку крутят, шашлыки то и дело жарят. Когда ни спросишь – день рожденья отмечают. Они тремя семьями дружат. Если взрослых да детей посчитать – это ж сколько дней рождений в году получается?
Не раз он с женой заводил разговор на эту тему. У его Ларисы на этот счет один ответ: «Деньги зря прожигают».
В их семье все заведено по-другому. Точнее, Лариса так завела. Он с самого начала не возражал, а потом все вошло в привычку. Новый год отмечать - только дома, это же семейный праздник. На день рождения к ним обязательно приходят «нужные» люди. Ну, и несколько друзей, родственников. Компания получается разношерстная, разговор идет только на общие темы. И подарки они дарят друг другу нужные, о них каждому известно наперед. Если у него рубашка износилась - будет ему на день рождения рубашка, брюки пообтрепались - значит, жди новые брюки. Их они вместе с Ларисой выбирают в магазине заранее, чтобы аккурат к назначенному дню подарок уже лежал на полке.
В сексе у них тоже все распланировано. «Родительским днем» Лариса назначила пятницу. Обосновала это тем, что на следующий день выспаться можно… По этому поводу Иван Степанович долго бодался. Уж и так подходил к жене, и эдак. Порой ему удавалось проскочить «вне очереди», и это было для него настоящим праздником. После несколько дней как на крыльях летал. А так - «доступ к телу» только по пятницам. Правда, сейчас, когда все потихоньку идет к закату, это не столь и важно. По пятницам, так по пятницам…
И все же … Как там у Высоцкого? «Нет, ребята, все не так, все не так, ребята!
Почему-то дети реже стали к ним заходить. И внуков они стали меньше видеть. А недавно младшая внучка так прямо бабушке и заявила:
-Не хочу к вам приходить. Скучно у вас…
Может быть, это потому, что его Лариса непоседу-Наташку только развивающими играми пичкает, все читать да считать усаживает… А просто повозиться, пошутковать – ни-ни…»
Иван Степанович нащупал в отведенном ему уголке холодильника бутылку минеральной воды. Недовольно сорвал пробку, запрокинул голову и стал пить прямо из горлышка крупными глотками. Не рассчитал, вода хлынула ему в лицо, залила подбородок, тоненькой холодной струйкой потекла на голую грудь. Не обращая на это никакого внимания, он жадными глотками все пил и пил… Остановился, когда в бутылке уже ничего не осталось.
«У-ф-ф», облегченно вздохнул он.
Можно было ложиться спать. Но он, стоя в одних трусах, не трогался с места. Морща лоб, тер машинально грудь. И все думал, думал о своем…
«А еще сосед стихи пишет,- вспомнилось. – В какую-то там литературную студию ходит. И как он время находит? Столько дел в жизни- невпроворот … Но пишет же …»
Иван Степанович уже не крадучись, шумно прошагал к своей кровати, с размаху плюхнулся на нее. Некоторое время лежал, уставившись на невидимую точку в белеющем потолке.
В палате было жарко и душно. Спертый воздух напрочь пропитался парами посапывавших обитателей, лекарствами, хлоркой и прочим неприятным больничным духом. Все это давило, теснило грудь. Казалось: еще немного, и он задохнется, умрет в этом склепе.
Иван Степанович не выдержал. Сбросив с себя одеяло, он рывком поднялся с кровати и, встав на цыпочки, судорожно дернул форточку. Из темноты сразу потянуло ночной прохладой, стало свежее, легче. Он замер как собака-ищейка, стал жадно втягивать в себя живительный воздух.
Этого показалось мало. Нащупав ручку, Иван Степанович широко, до отказа распахнул окно. И ночь – до этого далекая и загадочная, сразу стала близкой и живой. Она дышала застывшими изваяниями косматыми деревьями, блестела далекими звездами в небе, сладко пахла черемухой, заливалась соловьиным свистом.
Из черной глубины донеслось нарастающее легкое грозное гудение. »Майский жук полетел» - догадался Иван Степанович. Вскоре увидел и самого жука. Выхваченный в темноте электрическим светом, он казался крохотным самолетом- бомбардировщиком, попавшим под перекрестный огонь прожекторов. Казалось, вот- вот откуда-то снизу сейчас жахнут зенитки, и жук- бомбардировщик будет сбит. Словно желая избежать этой участи, ослепленный жук яростно дребезжал крыльями, тыкался из стороны в сторону. Не подвергнувшись нападению, он также незаметно, как и залетел в яркую полосу, исчез с поля зрения. Словно с экрана радара сошел.
И все это время без устали, ни на минуту не смолкая, свистел соловей. Иногда останавливался, прислушивался к себе и другим, ударял с новой силой.
«Хорошо - то как» …- жадно вдыхал полной грудью Иван Степанович. Ему захотелось подольше постоять, впитать в себя все, что
там, за окном, вытворяла весна.
«Ишь ты, - прислушался он к соловью,- Какие коленца выбрасывает…»
Решил сосчитать эти самые коленца. Начал отмечать переливы-переходы, но тут же сбился. «Как их считать, непонятно … Но то, что у наших соловьев их больше, чем у других - это точно. Одно слово : курский соловей… Он и голосистей, и звонче других…»
Иван Степанович вспомнил, как весной он ездил к друзьям в Подмосковье. Выбрались они на природу - шашлыки пожарить, то, се. Начали раскладываться на траве, перекидываясь шутками и прибаутками, предвкушая шикарный пир.
И тут Сергей, его товарищ, приложил палец к губам:
-Тихо!
Все замерли, не понимая, в чем дело.
- Соловей … - расплылся в улыбке обычно строгий по жизни Сергей. - Послушайте…
Ему не верилось : неужели неприметная - серенькая, размером с воробья птичка действительно своими трелями царствует над всем остальным птичьим миром? Да что над птицами - людскими сердцами овладевает так, что с ума можно сойти.
Веселая компания застыла на месте.
- Надо же… - прошептала, закачав головой, стоящая рядом с Иваном Степановичем девушка.
- С ума сойти …- перестав резать хлеб, прижала руки к груди ее подруга.
А он, курский гость, все крутил по сторонам головой и никак не мог понять: где же, где? И только потом до него дошло : те неуверенные робкие звуки, которые издавала какая-то пичужка в кустах - это то самое и есть … Будто соловей только учился, усердно разучивал звуки, и у него ничего не получалось. Свистнет, тринькнет – и молчок. Передохнет, подумает, как правильней, и снова берется за ноты. И все будто боится чего-то: звуки летят какие-то слабые, сдавленные…
-Это и есть ваш соловей? - разочарованно хмыкнул Иван Степанович. - Вот наш, курский, как свистнет, так свистнет! Шапка слетает…
- Ну, ты, брат, загнул,- раздалось дружное ржание.
- Да ваш нашему и в подметки не годится…
- Куда там… .
Неизвестно, сколько бы продолжался разгорающийся спор. Наконец кто-то догадался быстренько всем по сто грамм налить. Хлопнули по рюмке, и разговор на другие темы перешел.
«А ведь у меня даже стихотворение на эту тему есть», - вдруг вспомнил Иван Степанович.
«Я поклоняюсь тебе, пташка,
И с замираньем сознаю:
Величье пения - замашка,
Под стать лишь только соловью.
Баловался в молодости, однако… Как там дальше? Тра- та- та- та- та- та -та …
И я горжусь, что ты не с рижских,
Не с чьих нибудь других полей,
А наш, родной, до сердца близкий
Родимый курский соловей…»
В памяти всплыл и другой случай. Он, тогда еще молодой парнишка, учился в Коммунарске. Выросший в Судже, небольшом тихом городке, никак не мог привыкнуть к громаде металлургических заводов и фабрик, шахт, которых там было великое множество. А еще необычным оказалось обилие самых разных продуктов. Главное, на что он сразу обратил внимание - колбасы вволю. Заходи в любой магазин - два, а то и три сорта всегда в продаже. Не то, что в их продмагах - шаром покати.
А еще теплынь в Донбассе такая, что в марте уже все раздетые ходят. Всякие овощи, фрукты быстрее поспевают. Абрикосы растут прямо на улице, рви - не хочу. Красота! А дома даже в июне так бывает холодно, что в пиджаках и куртках приходится ходить.
…День тогда выдался как подарок - теплый, ласковый. Он собирался с друзьями махнуть куда-нибудь на речку искупаться, позагорать. Стоял на автобусной остановке, беспечно глядя по сторонам и беззаботно мурлыкая какую-то песенку.
И тут увидел «Икарус». По дороге катил не простой рейсовый автобус. На желтом боку во всю длину крупными буквами было выведено: «Соловей». Буквы не простые, а славянской вязи- с завитушками, украшенные красивыми мелкими листочками. Иван сразу узнал : это постарался его друг, Сашка Соколов,- хипповый парень с черненькой, заостренной снизу клинышком, бородкой. Он учился в параллельном «Б» классе , одни трояки хватал . Зато тогда уже ходил в модных «левистраусовских» джинсах. Да что ему была учеба? Ему рисование подавай. Потом Железногорское художественное училище закончил, даже картины писал. Одна - большая, чуть ли ни во всю стену, занятная такая, у него дома долго висела. Четыре собаки собрались за большим столом, устланным зеленым сукном, и в карты играют. У одной в руке, тьфу, в лапе - бокал вина, у другой - сигара... «Собачий покер». Придумал же…
Сашка быстро завоевал в Судже популярность своим рисованием. Ему доверяли самые сложные художественные работы. А этим заказом от автотранспортного предприятия он гордился особо. Не только потому, что денег прилично «срубил» за надписи. Больше радовался тому, что такие автобусы отправятся в разные города, и все будут видеть : «Курский соловей» едет. А ведь это его, Сашкина, работа.
… Суджанский автобус, не останавливаясь, пропылил по улице мимо. Иван только взглядом его проводил. А ему интересно было бы узнать, кто там сидит, нет ли среди пассажиров его знакомых…
И так захотелось ему тогда собрать все свои пожитки и рвануть домой - хоть плачь. Хотя в его городке и лето прохладное, не разгуляешься. А в магазинах совсем нет колбасы …
В тот же миг у него родились стихи:
«И грустно стало, и тепло
От этой встрече на дороге,
Стою, а мысли далеко:
Я на родном уже пороге».
Прочитав про себя эти написанные - сколько?- лет сорок назад, - прикинул он, строки – Иван Степанович беспокойно затоптался на месте.
«Да, было время… Творил … Горел!»
Особенно нравилось ему стихотворение «Счастливые годы». Он воспринимал его как своеобразный гимн своей молодости, дань поре, которая безвозвратно ушла далеко и навсегда.
«И не будет такой поры
Больше в жизни, ведь так ведется,
Единичны ее дары,
Больше молодость не дается», - вспомнились слова.
Иван Степанович провел рукой назад, словно зачесывая свои редкие волосы,- все, что осталось на голове от некогда буйной шевелюры...
Темнота за окном сгустилась. Кусты, деревья, дома словно удалились, спрятались в пелене. Тени стали четче и резче. Выкатившаяся на середину неба располневшая луна светила словно прожектор - ярко и весело. Когда же на нее наползали редкие облака, сразу тускнела, словно грустью покрывалась..
Разрезая ночь острыми лучами фар, во двор въехала легковая машина. Она поворачивала вправо, влево, и свет метался из стороны в сторону. То упирался в стену дома, то выхватывал кусок забора, то, словно лазер, разрезал весь двор насквозь. Машина рычала в гулкой тишине словно трактор. Наконец она остановилась. Громко хлопнула дверца, шофер дал газу. И вновь воцарилась тишина.
Вскоре Иван Степанович услышал легкий девичий смех. Послышалась возня, негромкие голоса.
- Перестань,- раздался звонкий шлепок.
- Ну, чего ты…Чего…
- Какой ты…
- Ну, какой, какой?
- Сам знаешь, какой…
-А я что? Ничего…
Борьба стихла, стало тихо – тихо. Этой паузой тут же воспользовался соловей и засвистел с новой силой.
«Целуются, наверное,- улыбнулся про себя Иван Степанович. - Ну-ну…Дело молодое, самое время целоваться … Как тогда …»
Память жгучими фарами выхватила то давнее, почти уже забытое…
…Они познакомились ранней весной. Днем прямо на глазах стремительно таяли сосульки, и капли весело летели вниз, разноцветно сверкая на ярком солнце. К вечеру подмораживало. Мороз забирал все круче и круче, не желая сдаваться без боя. Под ногами звонко хрустели свежие льдинки. Было такое ощущение, словно шагаешь по тонкому стеклу , и жалко давить его ногами.
Да, как по стеклу… Он это хорошо запомнил, потому что они, взявшись за руки, часто бродили тогда по Судже. Особенно любили забираться на те улочки, где, словно маленькие крепости, стояли старые купеческие дома. Сложенные из добротного красного кирпича, потемневшие , отшлифованные дождями и временем, эти дома, казалось, взирали с высоты своих лет с горделивым достоинством : «Вот как надо строить…». Им обеим нравились такие дома: от них исходила какая-то сила и надежность. Казалось, именно здесь в прямом смысле слова находит свое воплощение старая поговорка «Как за каменной стеной».
…В тот вечер они попали на какую-то новую, неизведанную для них улицу и открыли для себя целую россыпь потемневших купеческих домов. Обрадованная, Валя стала заглядывать в окна. Везде на подоконниках в горшках стояли цветы, некоторые уже распустили бутоны.
- Ух ты, смотри, фиалка цветет!- радовалась она, как ребенок. Потом тащила его за рукав к другому окну.
- А здесь бегония ... Здорово! Молодцы купцы!
- Да какие они купцы…
- Купцы, купцы, не спорь! Я так хочу!
Он смотрел на нее - раскрасневшуюся, с блестящими глазами, выбивавшимися из-под белой шапочки волосами, и ему представлялось, что там, за кирпичными стенами, и впрямь могут сидеть за самоваром купец с толстою купчихой. На столе белеют блюдца, в вазочках варенье, аппетитной горкой лежат витиеватые крендели, бублики с маком. И хозяева – раскрасневшиеся, самодовольные , дуют чай…
Он обнял за талию:
- Пойдем, купчиха. А то загребут нас в милицию, объясняйся потом, зачем эта парочка во все окна заглядывает
- Не заберут! Пусти,- забилась она в руках.
Неожиданно для себя самого он развернул ее, прижал и поцеловал в губы. Она сначала часто-часто затарабанила по его спине маленькими кулачками, попыталась вырваться. Но он крепко держал ее в своих объятиях. Протестные кулачки стали стучать по спине все реже, реже … Потом она как-то сразу успокоилась, лицо вспыхнуло жаром, а губы стали горячие- горячие…
Это был их первый поцелуй.
Потом они шли, обнявшись и шатаясь, как пьяные. Все казалось ему вокруг бесконечно добрым и радостным - будто теплый свет заполонил улицы, лился из окон домов, сверху с ночного неба.
В какой-то подворотне на них беззлобно тявкнула собачонка: показала, что она на посту. Валя, подмигнув ему, с лукавой усмешкой неожиданно и очень похоже тявкнула в ответ. Собачонка тут же залилась звонким лаем. Валя еще раз поддразнила ее. Та не смолчала, зашлась в истерике.
-Пойдем, пойдем,- потащил он ее.- Ты сейчас всех собак разбудишь.
Но было уже поздно. На защиту мелкой собачонки поднялся соседский барбос, залаял громко и отрывисто. Иван взял, и тоже передразнил его. Тот в великой обиде забасил на всю округу.
Они засмеялись, прижимаясь друг к другу. Соседские собаки, почуяв неладное, сразу подхватились, забушевали. Даже самые дальние улицы огласились многоголосым лаем. Будто банда воров прорвалась, и собачья охрана стойко встала на защиту. Спустя какое-то время псы успокаивались, прислушивались. И тогда они с Валей вновь поочередно будоражили их своим лаем, тявканьем, визгом. Те, дергаясь на цепи, заводились как бешеные. А они, дурачась, заливались безудержным смехом.
И целовались, целовались…
Весна потом сразу зашумела, хлынула зеленым потоком. Вмиг распустились деревья, кусты, мягким ковром покрыла землю трава. Нахлынувшему теплу несказанно обрадовались лягушки. По вечерам стояла такая какофония - хоть уши затыкай. И над всем этим безудержно властвовали соловьи - то рассыпаясь в своей щедрости, то разбойно, по - ухарски грозя свистом. Мол, видим, видим, как вы целуетесь на своей лавочке.
- Вань, а ты когда-нибудь видел соловья? - приподняв голову с его плеча и отводя назад растрепавшиеся волосы, приблизила она к нему свое лицо.
- Нет.
- И я нет. Слушай, а давай найдем его, посмотрим!
- Да как же увидишь в темноте?
- Зачем в темноте? Завтра поищем, соловьи ведь и днем поют.
-Ну, давай,- мало веря в ее затею, согласился он.
На следующий день они вновь пришли на свое место, но соловья не было слышно.
- Вот видишь,- на правах старшего и больше знающего в жизни человека, урезонил он ее.
- Ничего страшного,- тряхнула Валя волосами. - Пойдем в другое место. Вон, слышишь?
Где-то, словно в тумане, действительно раздавались соловьиные трели.
-Так это ж далеко…
–Пойдем, пойдем,- потянула его за руку.
Ему ничего не оставалось делать, как подчиниться этой упрямой девчонке.
Они подбирались к раскидистому кусту, в котором засел соловей, как настоящие разведчики. Ступали осторожно, боясь выдать себя нечаянным хрустом сухой ветки, шикая друг на друга и прикладывая палец к губам. Ловили момент, когда соловей занимался вовсю, и только тогда делали очередной шаг. Когда же соловей смолкал, они тоже замирали. Стояли так, не дыша, с нетерпением дожидаясь начала новой песни.
Все ближе, ближе. Вот уже заливистый звон стоит над самым ухом. Только где же соловей? Сколько они ни крутили головами по сторонам, никак не удавалось его обнаружить.
И вдруг …
-Смотри,- слегка тронув плечо девушки, указал рукой вперед Иван.
Она вся подалась вперед. Ее тонкое тело спружинилось, сама она стала похожа на гибкую кошку, готовую в любую секунду броситься на желанную добычу. Соловей - самый настоящий соловей – тот, что каждый вечер пел им любовные песни – вот он, на расстоянии вытянутой руки. Казалось, протяни руку – и можно снять его с ветки.
А соловей, ничего не замечая, заливался весенней радостью. Вытянув вперед короткий клювик, чуть ли ни закатив глаза, он так старательно извлекал из себя самые разнообразные звуки, что, казалось, еще немного - и свалится, обессиленный, на землю. Но ничего подобного, соловей держался стойким оловянным солдатиком. Только видно было, как дрожит, вибрирует, напрягаясь, его маленькое горлышко…
Иван перевел взгляд на Валю и поразился перемене в ее глазах. Они светились каким-то особенным, переливчатым светом. Словно радуга, ее глаза вобрали в себя и это брызжущее солнце, и зеленую листву, и легкую синеву неба. А еще в них сквозила какая-то грусть и пробивалась отдаленная, глубоко запрятанная тоска. Откуда это? Он не мог понять. Или ему просто показалось?
Он скользнул взглядом по ее замершему лицу, по-детски наивно раскрытому рту, легкому золотистому пушку над верхней губой.
«Совсем еще девчонка …», - подумал, глядя на короткую мальчишескую стрижку. Отметил изящную - прямо как у балерины - незагорелую шею. Увидел, как на ней синей ниточкой, словно родничок, под тонкой кожей бьется какая-то тонкая жилка. Ниже живым комочком возбужденно дышала небольшая, туго обтянутая блузкой, приоткрытая грудь. Но Иван не сводил глаз со «своей», как он про себя уже назвал, пульсирующей ниточки. Ему нестерпимо захотелось прикоснуться к ней губами, почувствовать, осязать это нежное биение.
Но он не смел даже пошевельнуться. …
…Это была одна из последних встреч. Утомленные, насыщенные объятиями, они лежали в тишине, прислушиваясь к себе и друг другу. Он держал в своей руке кончики ее пальцев, которые только что целовал - по ноготку, каждый в отдельности, как особую драгоценность. Не хотелось ни дышать, ни говорить…
Вдруг за окном словно кто-то уронил горошину, и она звонко ударила по жестяному карнизу. Потом еще. И еще. Казалось, горошины, цокая, отскакивают от карниза и летят вниз.
- Дождь. Мне так нравится… - услышал ее задумчиво-грустный голос.
Он прислушался.
Капли срывались в редком беспорядке - то чаще, то гуще, то падали одинокими грустными дробинками. Дождь словно собирался с силами, но ему будто что-то ему не давало, и он грустно стучал по крыше…
Иван лежал и думал об этих звонких горошинах и ждал, когда же они сольются в сплошной, безостановочный шум. Ему больше нравился именно такой дождь - настоящий, серьезный. Нравилось слушать, как по трубам мощным потоком несется вода, как выхлестывается она там, внизу; представлялось, как по земле несутся бурные ручьи и образуются большие лужи…
- Вань, ты меня любишь? - нарушил тишину ее тихий голос.
- Конечно,- ответил он, не отвлекаясь от своих мыслей.
Она это сразу заметила.
-Нет, ты скажи - любишь?
-Люблю, люблю…
-Сильно- сильно?
-Сильнее быть не может.
- И всегда будешь любить меня?
-Всю жизнь!
- А так бывает?
-Только так и никак иначе!- решительно заверил он.
Она помолчала. Потом словно собралась с силами:
- У меня подруга … Не знает, что ей делать…
В самом конце голос ее дрогнул.
- Зачем мне твоя подруга? Мне ты нужна. Иди ко мне,- повернулся в ее сторону.
-Постой, - остановила жестом . - Ну, постой. Тут такая история...
Понимаешь, у нее есть парень. Они любят друг друга. Как мы с тобой…
-Замечательно! С чем я ее и поздравляю.
- Видишь ли…Она больна. Порок сердца. С детства. Врачи не дают никаких гарантий. А ее парень ничего не знает.
-Да?
- Он чем-то на тебя похож.
Она изучающее глянула в лицо :
-Такой же красивый. Умный. Решительный.
- Ну, ты меня сейчас прямо в краску введешь, такой я весь хороший. Куда там!
-Подруга просит совета: надо ей сказать об этом своему другу, или нет?
-Конечно, сказать. Если люди любят друг друга, у них секретов не должно быть. Так ведь?
Он улыбнулся. Легонько нажал пальцем ее кончик носа.
Валя отвела лицо в сторону. Потерла нос. Сразу построжела. Потом грустно посмотрела ему в глаза..
-А если после этого он ее бросит?
Он ответил не сразу. Возникла пауза, которую заполняли звонкие горошины дождя за окном. Капли цокали редко и громко. Будто время отсчитывали.
- Ну, что ты : если, если… Если бы да кабы в доме выросли грибы…
-Нет, а все-таки…?
-Какая ты приставучая, - коротко хохотнул он. – Вот будет жена - достанет напрочь. Нет, надо подумать, жениться на тебе, или нет.
- Да. Ты подумай, подумай…
Она часто- часто заморгала ресницами. Шмыгнула носом. Глаза ее покраснели. В уголках появились слезинки.
-Валюш, ну ты чего? Что это у нас за слезоточение? - с напускной строгостью сдвинул он брови.
Видя, что она никак не реагирует на его слова, мягко улыбнулся. Стал перебирать ее волосы. Наклонился, легонько поцеловал ее в губы. Потом в щеку, глаза, стал всю осыпать тихими поцелуями.
Его поцелуи были вроде такие, как всегда. Но ей каким-то шестым чувством, на уровне подсознания казалось: они уже не те …
….Она умерла месяц спустя после того, как он ее бросил.
Институт уже подходил к концу, надо было жениться. Он давно себе так наметил: чего болтаться? А тут как раз Лариса подвернулась, она давно на него поглядывала. К тому же ее папа был большим начальником, и ему многое светило. Сразу и должность, и машина. Ребята завидовали: с места в карьер рвал…
А Валя… Ему было трудно, очень трудно решить.. Столько встречались … Но встречаться - это одно, а семейная жизнь - совсем другое. Хозяйство, дети - большая нагрузка для женщины. » А если сердце больное, справится ли она ? Значит, ему тянуть надо… Тогда на продвижение по работе можно поставить крест… »
Когда он узнал, что ее стало, у него захолонуло на душе. Молодая, красивая, надо же … А если бы женился на ней? - Этого он представить не мог. Даже хорошо, что они тогда с ней расстались … То есть, не то, чтобы хорошо… Так все сложилось …
Ну, как он мог все это сказать ее подружке Таньке? Она как-то встретила его, перегородила дорогу:
- Стой! - скомандовала суровым голосом. Чуть ли за руку ни схватила.
-Ты чего?- оторопел он.
От кого-кого, а от тихой маленькой Таньки он такого не ожидал.
- Ничего!
-Так пусти, дай пройти.
- Успеешь …
-Что тебе надо? - набросился он на нее, желая быстрее покончить с неприятной ситуацией.
-Как ты мог?
Танька ненавидяще смотрела ему в глаза. Казалось, сейчас пробуравит его насквозь.
- Что?
-Не прикидывайся дурачком…
- Да что ты ко мне прицепилась? У нее же сердце…
-Эх ты… Сердце…
Она отступила в сторону, пропуская его.
- Иван! Ты чего там застрял?
Это недовольный Мишка, его товарищ, совсем уже заждался. Он нетерпеливо махал рукой: мол, хорош болтать, идем скорей.
- Иду, иду.
Иван заторопился . В душе он тихо порадовался, что все так обошлось с этой девчонкой. А то боялся - точно пощечину залепит, прямо щекой уже чувствовал.
Вот было бы перед Мишкой неудобно…
Эту историю Иван Степанович словно вычеркнул из своей памяти, наложил на нее табу. Никогда, ни с кем, даже «под шофе», не делился воспоминаниями. А фотографии – так те сразу же вытащил из альбома, порвал на мелкие клочки. Уже и сам вроде бы стал забывать: то ли было, то ли не было?
И вот эта соловьиная ночь.
Безжалостная память все оживила, воскресила неподвластной ему силой…
Иван Степанович стоял возле окна и глядел вдаль. Темнота стала раздвигаться в стороны, прятаться под заборы и кусты. Еще недавно казавшиеся расплывчатыми и грозными деревья прямо на глазах приобретали привычные очертания. Какая-то ночная птица чиркнула крылом по сереющему небу. Иван Степанович хотел получше ее разглядеть, но, сколько ни напрягался, так и не сумел.
Где-то вдалеке пару раз коротко дунула в свою печальную трубу кукушка. Прислушалась: хорошо ли дудит? Кукованье гулким и ровным эхом полетело по сторонам, деловым метрономом отсчитывая время. Никто ей не мешал, и эта песня прохладным ветром полетела далеко окрест.
Иван Степанович вспомнил, как в детстве, заслышав кукушку, они,
беззаботные пацаны, тут же загадывали : «Кукушка, кукушка, сколько я проживу?» Спорили, кому больше она отмеряет лет. Слушали, хихикая, и подталкивая друг друга : «У меня больше!» «У тебя меньше!»
Как далеко это было…
Став взрослым, он уже больше никогда не играл в такие игры. Глупо ведь спрашивать у какой-то птицы свои года. Да и страшно. Неизвестно, чего там она тебе накукует…
А вот сейчас бы он спросил. Но … И хочется, и колется… Нет, все-таки интересно было бы знать…
Он стоял и все не решался: спросить - не спросить…
Вдруг в правильный кукушкин лад ворвался удалой свист соловья. Словно вызов ей бросил - лихой, веселый. Кукушка попыталась было в ответ запеть также бойко и озорно. Она заспешила, зачастила. Но вместо свободного бойкого лада над светлеющими верхушками деревьев понеслись лишь сбивчивые жалкие обрывки. Огорченно гукнув еще пару раз, кукушка смолкла.
«И хорошо, что не загадал»,- екнуло в груди..
… Рассвет всегда вливал в Ивана Степановича свежие силы, поднимал настроение. Но сейчас что-то было не так. Он угрюмо уставился на стену из силикатного кирпича, которая простиралась прямо напротив его. Это был чей-то гараж, или сарай. Под заполняющим мир утренним светом стена становилась все шире и выше, белела прямо на глазах. Постепенно вырисовывался каждый кирпичик, Ничего интересного в ней не было, а он все смотрел и смотрел, будто хотел найти что- то особенное.
Он устал. Он очень устал.
«Не тот уже возраст, чтобы слушать соловьев до утра», - усмехнулся про себя Иван Степанович.
Гудели ноги, слегка кружилась голова, во всем теле чувствовалась слабость.
«Надо прилечь», - решил он.
В тот же момент в его груди что- то кольнуло - тоненько, словно комар пискнул.
Он приложил руку туда, где билось сердце, стал усиленно массировать. Вроде бы полегчало. Облегченно вздохнув, Иван Степанович собрался было идти на свое место. И вдруг почувствовал в груди огонь, самый настоящий огонь. Полыхнуло так, что сразу стало жарко – жарко. На лбу выступили крупные капли пота, во всем теле возникла такая слабость, что стали подкашиваться ноги. А огонь внутри все разгорался, жег сердце каленым железом. Боли не было. Был лишь один большой костер, в который кто-то невидимый и безжалостный все подбрасывал и подбрасывал дрова …
Его сразу обуял страх. Глубокий, безотчетный страх. Липкой паутиной он обволок все его тело. Проник в самую душу, стал там полновластным хозяином. Спеленал его с ног до головы, сделал беспомощным.
Ивану Степановичу хотелось крикнуть, позвать на помощь. Но слова застряли в горле, на глазах выступили слезы. А сам он – такой большой и широкий, как-то неловко повернулся и с недоуменно раскрытыми глазами стал беспомощно заваливаться назад. В какой-то момент, словно спохватившись, крепко схватился за подоконник. Впился пальцами так, что костяшки побелели .
Но это не помогло, неведомая сила так и тащила назад. Пальцы стали нехотя разжиматься, и он медленно осел на пол…
В раскрытое окно дунул свежий ветер. Он заколыхал прозрачные шторы, и они стали вздыматься, словно волны в океане, легко и невесомо. Соловья уже не было слышно. Он уступил место утренним пичужкам, которые радостно попискивали, суетились, мелко щебетали друг другу.
На востоке зажглась узкая розовая полоска. Она становилась все ярче и веселей, ширилась с каждой минутой.
День разгорался.
Июнь 2010 г.
-