Моим внукам и внукам моих сверстников
Каждую мысль можно выразить разными словами, т.е. вроде бы по-разному, но по сути опять то же самое, но не совсем. От этого конкретная мысль предстает в разных ракурсах, иногда весьма неожиданных.
Во все времена люди верили в Бога. Вернее, люди всегда верили в Богов. Как и сейчас. Если эту мысль хорошенько подумать (повертеть), то можно понять, что даже, если люди верят в одного Бога, то у каждого он чем-то отличается. Фактически, у каждого свой Бог. Как ни странно, такое утверждение приводит к строгому логическому выводу: Бог, как наличие веры - един; Бог - многолик и Бог - непостижим. Непостижимость Бога яснее всего видна на неверующих, ибо они ВЕРЯТ, что Бога нет.
В Бога верят все. Без исключения.
Безбожников придумала церковь, умножив этим свои грехи, полагая при этом, что во благо.
Безбожник по церковным понятиям – это тот, кто не верит в каноны церкви. Но церквей много. Если кто-то верит в каноны Христианской церкви, а кто-то – в каноны Буддисткой церкви, то кто из них безбожник?
Вера в Бога – это уверенность в господстве Высшего Непознаваемого Разума.В русском языке слово вера несет оттенок действия. В результате, получается, что вера - это процесс. Церковь питает этот процесс. А вера - это состояние души. Здесь противоречие.
Труд сделал человека.
Похоже, так и было.
А сейчас? Кем рождаются младенцы?
Они рождаются животными. Людьми - но только потенциальными.
Что же каждого из них делает Человеком?
Общественная нравственность. Общественная целеустремленность, и усердие каждого.
Человек без усердия слаб. У слабого человека - слаба и вера. К Богу надо стремиться и подниматься, преодолевая себя. Постоянно. Получается, что вера - процесс
А это значит, что вера в Бога включает в себя усердный труд познания себя, и преодоление в себе животного начала.
Стремление приблизится к Богу - естественно и разумно.
Порочна (грешна) мысль, что ты познал Бога, или можешь познать.
Каждый человек волен выбирать себе образ-посредник Бога.
Волен. Но церковь ограничивает человека в этой вольности. Это малый грех церкви.
Церковные безбожники, т.е. не верующие в Бога-человека, верят в другого Бога: в материализм, например. Для этих людей божественными являются законы природы, т.е. тоже законы Божьи, только в образе всевозможных формул.
Существенно то, что все во ЧТО-то верят. Если это ЧТО-то исследовать до возможных глубин, то непременно упрешься в Непознаваемое, т.е. ощутишь присутствие Высшего Разума.
Интрига в том, что непознаваемое всегда окутано непознанным.
Возвращаясь к традиционной вере в Бога-человека, приходится признать, что здесь Бог является сутью и символом непознаваемого, облаченного в познанную составляющую человеческого образа. И эта странная смесь непрерывно бродит.
Начальный образ моего Бога я получил от бабушки.
Моя бабушка - Александра Ильинична Бударина, в девичестве Чернова, была глубоко верующим и очень интеллигентным человеком.
Каждое утро и каждый вечер бабушка молилась перед домашним иконостасом, освещаемым слабым огоньком лампадки, которую чаще называли гасиком.
Бабушка беззвучно шевелила губами, крестилась и кланялась.
Я смотрел на бабушку и спрашивал её, с кем и о чем она разговаривает каждое утро и каждый вечер.
Бабушка подробно рассказывала мне про Бога и про Иисуса Христа.
Я быстро понял, что Бог это такой Сталин, который живет на небе, но обещает когда-нибудь спуститься.
Дело в том, что бабушка каждый день читала газету «Правда», а потом в моем присутствии пересказывала её содержание моей маме, или перечитывала отдельные статьи вслух.
Поняв суть взаимоотношений бабушки и Бога, я решил, что не стоит ждать явления небесного Бога, а надо обращаться непосредственно к действующему, расширив при этом ассортимент бабушкиных просьб.
Иконы в нашей избе, как и положено, всели в красном углу, т.е. как войдешь – направо, напротив.
Моя кровать, на вырост, стояла в смежном (к красному) углу. Над кроватью висела репродукция «Незнакомка», а в изголовье, на одной стене с иконами висел портрет Сталина.
Когда бабушка начинала молиться, я тоже вставал в смиренную молитвенную позу перед портретом Сталина, и повторял каждый раз одно и то же, съедая первую букву имени:
- Талин, дай Вове бу. И фэ.
С «бу» разобрались быстро, это я просил вкусного хлеба. А вот «фэ» так и осталось загадкой.
Происхождение первой просьбы было очевидным. По карточкам, а потом еще очень долго и после их отмены, в нашем магазине продавали только ржаной хлеб.
Однако, каждое лето кто-нибудь из шестерых маминых сестер, а иногда и все сразу, приезжали к бабушке погостить. Каждый раз они привозили с собой гостинцы, непременным и существенным атрибутом которых были батоны, булки и баранки.
Мама, в прошлом активная комсомолка, в Бога не верила. Выйдя из комсомола по возрасту, она сохранила комсомольский задор на всю жизнь. Она верила в материализм и с элементом житейского недоверия надеялась на коммунизм.
Её вера в материализм была совершенно пассивна. Она не стремилась познать свой объект веры. Мама вообще никак не позиционировала свое отношение к какой-либо вере, и была образцом свободы вероисповедания.
Мой дед, Иван Павлович, в Бога верил, но молящимся я его практически не видел. Дед был георгиевским кавалером. Кроме разных медалей, он был награжден двумя Георгиевскими крестами.
Дед очень хорошо пел, и любил застольное пение. В свое время дед пел в церковном хоре.
Революция застала деда в должности полицейского урядника.
В Пестяках никаких революционных страстей не происходило. О революции все узнали по телеграфу и из газет. Деда сразу назначили участковым милиционером.
Дед был заядлым рыбаком, и у него на озере был собственный плот. Уловы случались разные, но мелочь из ершей и окуньков была всегда. Бабушка варила уху. Иногда дед приносил щук. Их мясо нашпиговано тонкими косточками, не прикрепленными к позвоночнику. Бабушка резала щук на маленькие кусочки, плотно укладывала в чугунный горшок, и, залив растительным маслом со специями, ставила горшок в горячую печь на все сутки. Получались вкуснейшие рыбные консервы, которые можно есть с косточками.
Я помню деда семидесятилетним. Выглядел он очень крепким. Дед работал сторожем на крахмало-паточной фабрике. Иногда он приносил с работы маленькую бутылочку тягучей патоки. Дедушка брал чайное блюдечко, тонкой струйкой рисовал на нем патокой замысловатый узор – и отдавал мне. Это было мое лакомство.
Умер дед на 73 году, глупо и быстро.
Однажды дедушка обнаружил у себя под мышкой маленький твердый шарик, с горошину. Он пошел к хирургу, главврачу нашей больницы, и спросил того, что бы это могло быть.
- Не знаю,- сказал главврач,- давай разрежем и посмотрим.
Дед задумался.
- Так ведь, не болит.
У главврача всегда много дел.
- Ну, так приходи, когда заболит.
Дед ушел.
Врач не вызвал его на повторный осмотр. Дед снова сам явился к нему, когда шарик стал с большой грецкий орех и уже мешал двигать рукой.
Рак удалили. Но метастазы уже проникли в легкие.
Болел дед дома, но умирать его отвезли в больницу. Я лежал на большой русской печи, когда за дедом приехала скорая помощь. Его кровать стояла прямо передо мной, и я видел, как дед собирался.
У машины дед вспомнил, что не простился со мной – и хотел вернуться. Но его отговорили. Больше живым я его не видел.
Сохранилась похоронная фотография, где я, маленький мальчик, стою у гроба, в момент прощания, со страдальческим выражением на лице.
Только много лет спустя, кто-то случайно обратил внимание, что одна из ножек табуретки под гробом стоит на моей ноге.
Однажды, когда я служил в армии, я обнаружил на внутренней стороне стопы, на высоте четырех сантиметров от ступни, или от пола, твердую шишку размером с маленький желудь. Раньше я эту шишку не замечал. Вспомнил деда – и, подгоняемый тревожными мыслями, поплелся к полковому фельдшеру. Показал ему шишку и задал вопрос деда, что бы это могло быть.
Фельдшер осмотрел ногу и спросил, когда это у меня появилось.
- Не знаю,- ответил я,- а заметил сегодня.
Мы молча смотрели друг на друга, я – вопросительно, а он – удивленно и недоверчиво.
- Давай разрежем и посмотрим,- предложил фельдшер.
- Давай разрежем,- меланхолично согласился я.
Он отвел меня в смежный процедурный кабинет, кольнул новокаином - и шаркнул скальпелем.
Ковырнув пинцетом, он уронил в подставленный судок толстый, зеленого бутылочного стекла, треугольный осколок размером миллиметров двенадцать.
- Захочешь – не вставишь,- задумчиво сказал фельдшер, глядя на осколок и на место, откуда тот выпал.
- Шва же не было,- сказал я.
- Не было,- согласился он.
Шва и сейчас нет.
У бабушки было несколько молитвенников и церковных календарей, в которые она иногда заглядывала и читала. Я продолжал задавать вопросы. Бабушка подробно отвечала, соотнося подробность ответов с моим возрастом.
Мой Бог рос вместе со мной, не вызывая моего удивления своим существованием. Я не обращал на него внимания, принимая как должное.
Так продолжалось до тех пор, пока я ни закончил посещение детского сада, а в школу меня не приняли, т.к. к началу учебного года мне не исполнилось семи лет. Мой день рождения: 9 ноября 1944г.
Что думала моя любимая учительница, директор начальной школы, Прасковья Ивановна Тюрикова, когда оставляла меня на целый год на улице, я не знаю. Её логика мне не понятна, ведь я уже умел читать и писать.
Вот, в этот год Бог стал для меня активным соучастником и творцом моей судьбы.
Бабушка молилась только дома, ни в какие церкви она не ходила.
В Пестяках и церкви-то не было.
А можно сказать по-другому. Пестяковская церковь была ликвидирована.
И можно добавить кем.
Набожные старушки вынуждены были ходить или ездить молиться в далекие от Пестяков церкви. Бабушка говорила, что истинно верующего Бог всегда и так услышит.
Последняя мысль запала в детскую голову, и я начал на её основе строить свои отношения с моим Богом.
Я не помню, чтобы мне когда-нибудь было скучно от одиночества, чтобы я маялся от безделья. Однако желание быть с друзьями, потребность общения, были чрезвычайно сильными.
Каждое буднее утро мама уходила на работу. Мои друзья из старшей детсадовской группы перешли в школу. А друзья из средней детсадовской группы перешли в старшую группу, и продолжали ходить в садик. Я остался без друзей, наедине с бабушкой.
Зимой я с утра вставал на лыжи и уходил в лес охотиться. Охотился я на диковенных зверей, притворяющихся снежными сугробами на пнях и еловых ветках. Моим оружием были два копья, мои лыжные палки, сделанные из простых березовых колышков, без опорных колец. Бросать было нужно метко и ловко так, чтобы копье пробило зверя насквозь, оставив только маленькую дырочку. Если снег осыпался от удара плашмя, то это считалось спугнутым зверем, а если снег при этом не осыпался – то раненым, и на него можно охотиться снова.
Заблудиться мне было трудно. Каждую субботу и воскресенье лес превращался в парк отдыха, так много было лыжников. Проторенные лыжни присыпались свежим снегом, но их следы сохранялись до следующих выходных.
Вернувшись из леса, я читал, и с нетерпением ждал двух часов дня, когда мои друзья возвращались из школы.
Чаще всего я ходил к Жене Бокареву. Его отец был большим административным начальником, и у Женьки было очень много всяких игрушек и настольных игр.
Еще я любил гостить у Вовки Сизова, отец которого занимался на дому столярным делом. Здорово было смотреть, как из фуганка вылетают завитки тончайшей ленты, а из-под фуганка появляется восхитительно гладкая поверхность. Вовкин отец иногда давал нам попробовать поработать самим. Мне особенно нравилось обтачивать круглые палки, наблюдая, как они по моей воле превращаются в подобие резной ножки для стула.
Как-то зимой мы с Вовкой заскочили к нему обогреться. Его мама в это время кормила грудью младенца.
Вовка подошел к матери и начал канючить:
- Мам, дай пососать.
- Отстань. Останется – дам.
- Ну, дай,- продолжал канючить Вовка.
Мать отложила младенца, и предоставила грудь Вовке. Вовка наклонился и начал сосать грудь. На его лице было выражение кошачьего удовольствия.
Я смотрел на довольного Вовку, на тугую грудь, на блаженное лицо его матери – и во мне поднималось чувство неприязни и протеста. Так не должно быть.
Он пьет свою маму.
То, что было естественно для младенца, было непозволительно для Вовки
- Ну, хватит. Разошелся,- сказала его мама, и отпихнула Вовку. Её лицо светилось благолепием.
Я стоял в трансе, и смотрел на грудь, чтобы не смотреть на Вовку.
- Тоже хочешь?- услышал я.
Я отрицательно замотал головой, не в силах произнести ни слова.
Заметив мое замешательство, она засмеялась, приподняла грудь правой рукой, направила сосок мне в лицо - и сжала грудь.
Струйка теплого молока ударила мне в лицо. Если бы я не моргнул, молоко попало бы мне в глаз. Тыльной стороной ладони я протер глаз, и машинально облизнул кулак. Вспомнился вкус сладких сливок, которые я попробовал однажды.
Каждый раз, идя в гости, я производил подготовительные действия – я молился.
Я шел и шептал: Бог сделай так, чтобы … Дальше шли перечисления конкретных просьб: чтобы Женька был дома; чтобы он не принес двойку, и не был наказан; чтобы он сам не ушел в гости, и т.д. Закончив перечисление своих просьб, я всегда переходил для надежности к острастке Бога. Я сообщал Богу, что, если он не выполнит мои просьбы, я перестану верить в него.
Это был шантаж.
Как правило, Бог выполнял все мои просьбы. А если мои планы срывались, то всегда происходило что-то другое, не менее интересное, что я засчитывал Богу, как равноценную замену.
Как-то жарким сентябрьским днем мы с Шуркой Буруновым направились к Вале Ногину, чтобы зазвать его на реку к баням играть там в карты. В очко. На деньги.
Денег у нас не было. Играли в долг. Иногда долги превышали зарплаты наших родителей.
Карточный азарт подминал другие интересы. Я молил Бога, чтобы Ногин был дома.
Вальку мы дома не застали.
Рядом с домом Ногиных был каменный магазин, который почему-то назывался, как и другие маленькие кирпичные магазины, палаткой. В этом магазине работал отец Вальки; он занимался приемом продуктов от населения: ягод, грибов, овощей,- в обмен на деньги и хозяйственные товары. В другой палатке, на другой улице, он же принимал от населения утиль.
Подгоняемые азартом, мы направились к отцу Вальки, узнать, где он может быть. Отец ничего не знал. Но ему нужно было отойти в другой магазин, на пять минут, и он попросил нас посторожить этот. Не весь магазин, который он запер, а только сушеную чернику, выставленную в ящиках на осеннее солнце просушиться, чтобы не заплесневела.
Над черникой кружились мухи – и мы должны были отгонять их.
Размахивая руками над черникой, мы нечаянно зачерпывали её ладошками - и отправляли в рот. Нас это очень веселило и задорило.
Когда отец Вальки вернулся, то предложил нам за работу черники.
Мы отказались.
Если же взамен моих просьб ничего такого не происходило, то на вечерней разборке перед сном я всегда прощал Бога, учитывая его прошлые заслуги.
Я лукавил. Я знал, что мне невыгодно наказывать Бога, т.к. завтра он опять мне понадобится.
Таким образом, я ни разу, даже сгоряча, не обидел Бога неверием.
Уверившись, что Бог руководит моей жизнью, одной из самых значительных, прошлых заслуг Бога я считал то, что Бог сделал так, чтобы я научился читать.
Однажды, когда зарядили сплошные осенние дожи, и детский сад перестал выводить детей на прогулки, воспитанник старшей группы, в которую ходил и я, Юрик Шаранин пришел в сад с книгой «Робинзон Крузо».
Когда настало время прогулки, которую нам заменили напольными играми, Юра достал книгу, и начал читать вслух. Вся группа окружила его - и затихла в изумлении.
Оцепенение изумления, вызванного фактом чтения, длилось недолго, и плотная кучка начала рассеиваться. Группа возвращалась к обычной жизни. Около Юры осталось человек семь, которые и просидели, слушая чтение, все полтора часа.
История с чтением продолжалась дней десять, пока шли дожди. Но хляби небесные закрылись, и группу выпустили на детскую площадку.
Я попросил Юру продолжить чтение, но получил категорический отказ.
- Сам читай,- сказал он мне и убежал на улицу.
Предложение меня озадачило. Как это - сам читай? Читать учат в школе, это все знают.
Юрка объяснил, что читать можно научиться самому, по азбуке. А книгу он мне все равно не даст. Однако её можно взять в библиотеке, куда нужно записаться.
Через день я был уже обладателем азбуки. А учитель у меня был свой, моя бабушка.
Бабушка практически всю жизнь была домохозяйкой, родив деду восьмерых детей. Первенец Ваня умер в младенчестве, остальные семеро были девчонками. Бабушке лишь малое время пришлось поработать горничной в услужении у местных богатеев. А так бабушка подрабатывала дома выпечкой пирогов для продажи на базарах.
Я помню бабушку в непрерывном движении. Она постоянно была занята каким-нибудь делом. А если сидела, то читала газету или книгу. Мы выписывали «Правду» и местную газету «Сельские новости».
Бабушка прочитывала каждую газету, а затем все интересное пересказывала моей маме, чем очень экономила её время.
Мама охотно пользовалась услугами добровольного политинформатора.
С помощью бабушки, практикуясь на чтении газетных заголовков, через три дня я сносно читал, и писал печатными буквами.
Узнав, где находится библиотека, я явился туда и попросил дать мне книгу «Робинзон Крузо».
- А ты читать-то умеешь?- спросила библиотекарша, наклонившись над высоким прилавком, чтобы разглядеть меня полностью.
-Умею.
- Но «Робинзон Крузо» это не сказка, это книга для взрослых. Сказки в детском отделе, рядом.
- Я знаю, что не сказка. Я уже начал её читать,- качал я права, привирая на счет начал читать.
А как еще скажешь: «мне уже начали её читать»?
Тетенька вышла из-за прилавка и проводила меня в соседний отдел.
- Вот, получите нового читателя. Говорит, что умеет.
С этими словами она вышла. Подняв глаза, я увидел тетю Шуру, мамину подругу, которая бывала у нас на всех, не частых застольях, организуемых мамой.
Знакомство облегчения не принесло. Прежде чем тетя Шура сама взяла «Робинзона Крузо» и передала его мне, она заставила меня прочитать кучу книг, начиная со сказок и кончая «Чуком и Геком». А так как я возвращал книги очень быстро, меня всякий раз проверяли, заставляя их подробно пересказывать, тем самым тренируя мою память.
Проповедей мне бабушка не читала, но обстоятельно отвечала на мои многочисленные вопросы. К семи годам я был убежденным вольным христианином. Вольным, потому что никаких ритуалов, естественно, не соблюдал.
Хотя церкви в поселке не было, но сохранилось её величественное здание, которое отдали под сельский клуб. Не каждый городской дворец культуры смог бы потягаться с нашим сельским клубом.
Обширное одноэтажное здание с восточной стороны венчалось мощной купольной башней с маленькой колокольней наверху. Власти хотели разрушить башню, но кладка оказалась такой прочной, а стены такими толстыми, что от затеи пришлось отказаться. Однако западную, более высокую, ажурную колокольню коммунисты все-таки сломали, сделав из подбашенного помещения гараж.
В центральном, самом высоком зале клуба, окруженном другими залами и служебными помещениями, был кино-концертный зал, с задним балконом. Каждый день, исключая понедельник, среду и субботу, в клубе показывали кино. Два сеанса: детский и взрослый. Пока шел детский сеанс, в фойе с колоннами играла музыка, и взрослые танцевали фокстрот и танго. Движения танго ничем не отличались от фокстрота.
Перед клубом, чуть восточнее, была волейбольная площадка. Желающие, а они всегда были, играли в волейбол. Играли в чем пришли на киносеанс. Девушки тоже принимали участие.
По субботам в клубе устраивались танцы, которые проходили в северном зале, если смотреть от центрального зала.
В хорошую погоду танцы устраивались на открытой, круглой деревянной площадке, сзади клуба.
На Новый Год ряды кресел из основного зала смещались под балкон, и в центре зала устанавливалась елка. Помещений и залов было так много, что вся молодежь поселка могла принять участие в новогоднем карнавале. В новогодней кутерьме карнавала можно было по часу разыскивать нужного человека.
Мама ходила в клуб на занятия самодеятельного кружка. Её амплуа – сольное исполнение народных песен.
Кружков было предостаточно: шахматный, драматический, хоровой, танцевальный, духовой.
И был еще бильярд.
После нелепой смерти Вовы Панова, который утонул, провалившись под тонкий лед озера, я начал задумываться о смерти.
Мысли о смерти непременно приводили к покойникам и к кладбищу.
Кладбище в моем представлении раздваивалось на два образа. Дневное кладбище – по которому мы часто прогуливались с бабушкой, и ночное – обитель духов и жутких химер.
Я очень боялся ночного кладбища.
Страх поселился во мне после популярных среди деревенских пацанов страшилок, заканчивающихся одной и той же финальной сценой: ночное кладбище, могила и поднимающийся из неё покойник, требующий отдать ему его костяную руку.
Читая всевозможные героические истории, я мысленно был главным героем событий. Но полному перевоплощению мешал стыд за страх, живущий во мне. Страх унижал меня. И я решил избавиться от него.
Темным, осенним вечером, собравшись с духом, я отправился на кладбище. До кладбища было около километра. Вечер был теплый и безветренный. Свет от низкого месяца позволял лишь угадывать очертания отдаленных крупных предметов.
Я шел по пустынной дороге и готовился к испытанию, внушая себе, что кладбище ночью ничем не отличается от дневного кладбища, которое не вызывало у меня ни малейшего страха. К Богу я не обращался. Страх был моей личной проблемой.
Подойдя к кладбищу, огороженному дощатым забором, я остановился, проверяя свое состояние. Страха не было. Вернее, не было сильного страха, который мог бы меня остановить, но что-то, очень глубоко во мне, шевелилось и пульсировало, как бы пытаясь увеличиться и вырваться.
До ворот оставалось несколько шагов. Я медленно двинулся вперед.
В этот момент я не был героем, я был самим собой, шестилетним пацаном, пришедшим на борьбу с самим собой, выбрав полем брани ночное кладбище.
Я шагнул за ворота.
Эффект был потрясающим. Только что я стоял перед кладбищем, за забором, – и вдруг оказался в другом пространстве. Царство мертвых. Да, мертвецов нет рядом, они не могут до меня дотронуться, но это их обитель, и я здесь лишний.
Я двинулся вперед. Хотелось оглянуться, но я знал, если оглянешься, то сзади окажется все кладбище, а не два ряда могил, которые сейчас сзади, – и будет только хуже.
Глаза пытались разглядеть подробности, чтобы убедиться, что там ничего такого нет. Движение взгляда вызывало в боковом зрении шевелящиеся образы. Кусты майского деревца и кусты шиповника, в изобилии росшие на кладбище, приобретали причудливые очертания, будя тревожную детскую фантазию.
Православные кресты безмолвно шествовали мимо с распростертыми руками. Их все больше и больше становилось сзади. Я остановился. Кладбище не пускало меня.
То маленькое, противное и пульсирующее внутри меня угрожающе росло. Я начал пятиться, осторожно нащупывая ногой тропинку сзади. Когда моя нога натолкнулась на могильную оградку, я испытал облегчение. Ограда защищала меня сзади. Я смог оглянуться. Ворота были совсем близко.
Было боязно оторваться от спасительной ограды, но невидимые щупальца огромного кладбищенского осьминога уже тянулись ко мне. Я оторвал спину от ограды, быстро прошел ворота. И побежал.
Я бежал легко, не ощущая усилий. Но быстрее бежать уже не мог. Я чувствовал за спиной тянущиеся ко мне бестелесные струи, но они всё отставали и отставали.
Я остановился только у первого столба с фонарем. И оглянулся. Передо мной был темный мирный покой. И мне не было страшно думать о пережитом.
Маленький победитель упруго и бесстрашно шел по темным улицам, которые еще вчера были такими пугающими.
Школа изменила мои отношения с Богом.
Теперь я жил, как все, и вместе со всеми. Я сам планировал свое время и свои действия.
Я перестал нуждаться в ежедневной помощи Бога. И Бог отстранился в тень. Я не заметил, как Он за годы учебы трансформировался в нечто, подобное Солярису. Это произошло без моего участия, на уровне подсознания.
Школа перевернула моё отношение к окружающему миру. Оказалось, что жизнь нужно изучать – и это было здорово и увлекательно!
Я с наслаждением впитывал жизнь – и растворялся в ней.
Каждый день был удивительно длинным и насыщенным.
Кроме того, началась череда нескончаемых влюбленностей.
Я был влюблен в десятиклассницу. В молоденькую мамашу, которая лежала в больнице в соседней палате, с заболевшим младенцем. В свою старшую двоюродную сестру. Наконец, в киногероиню из фильма «Два капитана».
Мои трепетные и длительные влюбленности перемежались и сочетались с быстротечными влечениями.
В 9-ом классе я был влюблен сначала в Лину Забелину, потом в Галю Зорину. К Лине, белокурой красавице аля Барби, я даже ни разу не подошел. Она редко появлялась одна в клубе или на Шаталовке, а если и выходила, то всегда со своим одноклассником Шаховым.
За Галей Зориной я пытался ухаживать. Когда первый раз проводил её до дома, то это вышло как бы случайно, хотя я очень постарался создать эту случайность. Но когда я увязался проводить её второй раз, она мне сказала без обиняков:
- Леонович, ты хороший парень, но мы с тобой не пара.
- Это почему,- спросил я.
- Я для тебя старовата, а твоя суженная ещё не подросла.
Мы стояли и молчали. «Я ж не замуж тебя зову», - хотелось сказать мне, но не сказал. А она, как будто услышав, доверительно так выдохнула:
- Мне уже надо спешить.
Что она имела в виду?
Был май. Её ждали выпускные экзамены.
Галя, после экзаменов, уехала из Пестяков - и исчезла из моей жизни.
Лина тоже уехала, но появлялась время от времени, уже в качестве жены Шахова.
Я забыл про Бога.
Бог не противился.
В пятом классе я влюбился в Алю Давлетшину. Это был первый случай, когда объект моей любви был моложе меня.
Первое, что я сделал, это подружился с её старшим братом Юрой.
В этом возрасте разница в два года является огромной. Дружба с Юрой выражалась в его шефстве надо мной. Он ввел меня в новый, неизвестный мне мир, мир детского дома.
Детдомовцы в поселке держались обособленно. Детдом был большим, и это обеспечивало их самодостаточность. Мало кто из них дружил с семейными. Но и драк практически не было - детдомовцы дружной стеной вставали друг за друга, так что обижать их было рискованно.
Я быстро стал своим в детдоме. Воспитатели знали, что я – безотцовщина, и не выпроваживали меня с детдомовских внутренних праздников. Вечерами я вместе со всеми смотрел у них телевизор. Это была огромная привилегия. В то время на все Пестяки было всего лишь три телевизора. И начальник райисполкома зачастую открывал свой большой кабинет с новым телевизором КВН для коллективного просмотра передачи.
В детдоме я встретил своего закадычного друга - Валеру Войтова. С некоторых пор он учился со мной в одном классе, но был старше меня года на полтора. Войтов – мудрец и самобытный философ, этим всё сказано.
В Алю я был влюблен трепетно, не подавая вида. Это я так думал. Однако один из детдомовцев, претендующий на дружбу с Алей, заметил мое неравнодушие – и дело уже шло к драке. Однако её предотвратили в последний момент брат Али и Алик Кручинин. Кручинин на тот момент был самым старшим воспитанником, и непререкаемым авторитетом для всех детдомовцев.
С детдомовцами я впервые выпил за компанию. После демонстрации 7 ноября они пригласили меня в свою конюшню, и там угостили кагором. Пили все из одной мельхиоровой рюмки по очереди. Кагор был холодным, и показался мне вкуснее, чем мамина сливовая настойка.
Дело в том, что в одиночку я начал выпивать уже давным-давно. Выпивать я начал лет с трех. И началось это следующим образом.
Мамины подруги, бывшие комсомольские активистки, не забывали друг друга, и регулярно устраивали девичники, с выпивкой, с песнями и с последующим выгулом. Все подруги были молодыми военными вдовами.
Девичники устраивались по очереди.
Когда очередь доходила до мамы, она заранее покупала водку, чернослив и сахарный песок. Все это настаивалось не менее месяца в отработанной пропорции. В результате получалась маслянистая, ароматная и сладкая настойка коньячного цвета и крепостью градусов тридцать. Но на вкус, малоопытные гости определяли её как двадцатиградусную. Мама называла это качество коварной мягкостью.
Посидев за столом и попев песен, мама укладывала меня спать. Моя легкая железная кровать, без пружин, с настильными досками, стояла в этой же комнате, вдоль кухонной перегородки. Жилая часть нашей полу избы (вторая половина сгнила) представляла одну большую комнату, которая за счет двух дощатых перегородок была разделена на кухню, гостиную и спальню. В спальной проходной комнатке с одной двуспальной кроватью окон не было. Кровать стояла против большущей русской печи, на которой могло стать три человека. Над кроватью были сооружены дощатые полати, что-то вроде третьей полки в купе вагона, на которых я спал в наплыв гостей.
Печь со стороны спальной являла собой подтопок-лежанку, что является большой редкостью, т.к. подтопок обычно совмещают с плитой. Бабушка называла лежанку грубкой, на грубке тоже можно спать. Но обычно она использовалась для посиделок с зимними гостями. Когда на улице мороз, а в комнате студено, сидеть на грубке – кайф неописуемый.
В гостиной стояли две кровати; моя - у кухонной перегородки, и мамина - у спальной перегородки. Над маминой кроватью висела репродукция «Грачи прилетели».
Когда трапеза и песни заканчивались, меня укладывали спать – и шли на прогулку.
Однажды подруги ушли гулять раньше, чем я заснул, и никто этого не заметили. Я встал, и нашел на столе рюмку с недопитой граммулькой настойки.
Рот обволокло сладким, вкусным и теплым. Затем тепло стало опускаться вниз, становясь все теплее и теплее. Удовлетворив любопытство, очень довольный, я лег в постель - и моментально уснул.
С тех пор я регулярно проделывал этот трюк.
На пятерки я учился не ради оценок, а просто так получалось. Было, правда, одно обстоятельство, которое всё-таки понуждало учиться на пятерки - я никогда дома не делал уроки. Мама пыталась взять этот процесс на контроль, но я всячески увертывался. Наши перепалки заканчивались всегда одним и тем же. Я говорил: вот получу тройку, тогда и контролируй. Мама брала дневник, который давно не видела, и не найдя там ни одной четверки, говорила: «Ну, смотри!»
В девятом классе мне предложили стать секретарем школьной комсомольской организации. Я отказался, сославшись на подготовку к поступлению в МГУ, что было полуправдой. На самом деле, я органически не мог переносить показуху. К тому же у меня перед глазами был пример мамы, которую много раз приходили агитировать вступить в партию. Однажды, при мне мама сказала, что не может быть членом КПСС, пока ею руководят такие, как (и она назвала две фамилии). Агитатор ничего не смог возразить.
Подготовку и протекцию в МГУ мне действительно предлагали, но я понимал, что это не реально. Я решил поступать на физфак ГГУ, благо в Горьком жили три моих тетки.
Мама сказала: «Как хочешь. Обую, одену, но денег на учебу высылать не смогу».
Всё так и получилось.
Сдав основные школьные выпускные экзамены на пятерки, я расслабился. Остались только химия и история, которые уж на тройку-то я должен был сдать обязательно. Эти предметы на вступительных экзаменах на физфак Горьковского Университета не сдавались, а мне было безразлично, какие оценки у меня будут в аттестате.
Я перестал готовиться к выпускным экзаменам, и все время проводил на озере в обществе девятиклассниц, внезапно повзрослевших и сексуально округлившихся.
На экзамен по химии я пришел за 20 минут, и был встречен радостными возгласами наших девчонок. Радость относилась не к моей персоне, а к появлению последнего участника гадания, которое девчонки затеяли.
Каждый тянул жребий с номером билета, который ему должен был достаться на экзамене. Содержание вопросов в билетах нам было известно.
Мне достался билет №16. Алюминий. Покопавшись в памяти, я понял, что тройка мне не светит. Странный пробел. Как же так получилось?
Я взял учебник, и прочитал главу про алюминий. Я действительно видел её впервые. Вспоминать причину было некогда. Начинался экзамен.
Учителя ловчили – и запускали весь класс сразу, чтобы качающиеся троечники могли списывать, пока сдают отличники и твердые хорошисты. Чтобы занять последние парты, троечники сгрудились у входной двери.
Я вошел последним, взял билет – и внутренне ухмыльнулся, мне подмигивал билет №16. Попросившись отвечать первым, без подготовки, я подошел к доске и начал рассказывать про алюминий, по ходу рисуя формулы.
Завуч, преподававшая литературу, желая проверить качество моего ответа, все время посматривала в учебник. На её лице появился блик удивления.
- По-моему вполне достаточно,- сказала она, обращаясь к химичке. Та усердно закивала, и сказала мне:
- Можешь идти. Пять!
Я шагнул к выходу, но услышав свою фамилию, остановился и обернулся.
Завуч с явным интересом смотрела на меня.
- Леонович, ты что, весь учебник наизусть знаешь,- спросила она.
Мелькнула мысль: если промолчать – какой получится эпатаж!
- Нет,- честно ответил я, и моментально понял, что в данной ситуации такому ответу никто не поверит, поэтому добавил,- только про алюминий.
В памяти всплыл урок биологии в 5-ом классе.
Учительница дала классу самостоятельную работу, надо было самим прочитать две страницы текста про пестики и тычинки.
Учительница села за стол и начала проверять чьи-то тетради. Знакомый прием.
Прочитав, что было задано, я вынул тетрадь по математике и начал делать домашнее задание. Я счел, что можно не прятаться, как обычно. Зачем, если учительница занята тем же самым.
Учительница, время от времени окидывала класс взглядом, и сделала мне замечание, которое меня ни чуть не смутило.
- Я уже все прочитал,- сказал я.
- Прочти еще раз.
Можно было бы не читать, но тогда как же делать домашнее задание. Это было бы вызывающим непослушанием. Решил прочесть про пестики еще раз, и потом изподтишка уже читать домашнее задание по географии.
Когда я, прочитав задание второй раз, открыл географию, то тут же попался, т.к. был уже на контроле.
- Леонович, в чем дело?
- Да, я уже прочитал.
- Тогда иди к доске.
В голосе учительницы прозвучала безысходность. Ну, не хотела она этого.
- Расскажи, что прочитал,- чуть растягивая слова, обратилась она ко мне.
Я начал пересказ.
Учительница скучающе слушала. Затем что-то заинтересовало её, и она пододвинула лежащий на столе учебник.
Когда я закончил, учительница сказала:
- Давай дневник. Пять с минусом.
- А за что минус,- раздалось из класса. Это Зиночка Конина, наша круглая отличница, решила вступиться за справедливость.
- За то, что пересказывать надо своими словами, а не наизусть.
Вообще-то, пять с минусом меня вполне устраивало, но уж если началась тяжба, я не мог пропустить случай.
- Вы же сами велели прочитать два раза,- встрял я.
- Это не имеет никакого значения. Пересказ есть пересказ.
Учительница была права, но я родился под знаком Скорпиона, хотя в тот момент еще не знал этого. Память услужливо предоставила достойный аргумент.
- А как сказать своими словами...- и я процитировал абзац с определением.
Учительница внимательно посмотрела на меня, чуть задержав взгляд. Открыла дневник, и, сделав энергичное короткое движение, протянула его мне, не закрывая.
Я посмотрел.
- Мама не поймет, это зачеркнуто, или это пять с плюсом?- меня понесло.
Я поднял глаза – учительница с доброй улыбкой смотрела на меня
- С плюсом, Леонович! Пять с плюсом. Урок окончен.
Все сгрудились, рассматривая мой дневник.
Там стояло пять с минусом. Минус был жирно перечеркнут.
Покидая экзаменационный класс, перед дверью я оглянулся и пальцами показал, что никого ждать не буду. Встретимся на озере.
Ждать друзей было долго. Сначала девчонки будут сдавать, да ещё отличник Валя Ногин, который в последнее время меня сторонился.
Я шел, упиваясь свободой от мыслей об экзаменах. Пусть только на этот день.
В связи с историей с билетом, у меня были все основания вспомнить про Бога.
Но не вспомнил. Что-то другое тревожило и отвлекало меня.
Меня тревожил финал экзамена.
На вопрос Завуча я сначала хотел промолчать – и соврать таким образом.
Но не промолчал, и вроде сказал правду – и тоже соврал. Какую задачу я поставил перед Завучем. Ведь, она не поверит, что я выучил только алюминий, и будет уверенна, что я вызубрил весь учебник наизусть.
Получается, что самая эффективная ложь – это умело недосказанная правда.
Я весело, чуть ли не вприпрыжку шел на озеро, а все эти мысли как бы сами собой крутились в моей голове, повторяясь и оттачиваясь.
Самое интересное – врал ли я сознательно?
Прокручиваю события. Вот оно: помню наизусть только про алюминий. А помню? Пытаюсь вспомнить формулы, которые только что отвечал – и не могу. Ничего себе!
Где же тогда истинная правда?
Вот она: помню только на время экзамена. Но в тот момент я этого еще не знал.
А вообще, каким бы человеком я хотел быть. Тем, кто не задумываясь говорит правду, или тем, кто говорит правду, споткнувшись о позыв к обману? Однако!
Как ни крути, тот, который не задумывается, ближе к Богу.
Но ведь он не задумывается! В чем же его достоинство?
Вопрос остался без ответа.
Однако разобравшись в том, что ложь на экзамене возникла самопроизвольно, я успокоился, и отдался веселью, снизошедшему на меня с момента выбора билета.
Хохма: Леонович про алюминий всё помнит наизусть!
Странно и не логично. Логичнее: помнит всё.
Учить наизусть учебник – нелогично. Глупость.
Вывод: Леонович – идиот. Логично.
Отвлеченный решением этических проблем, я непроизвольно допустил одну математическую ошибку. Свое везение на экзамене я оценил как вероятность совпадения двух попыток выбора билетов. Это порядка одной тысячной. Я совсем забыл, что тема билета совпала с единственным и случайным пробелом в моих знаниях. Вероятность такого совпадения не рассчитывается, её можно только прикинуть. И она явно много меньше одной тысячной. А вероятности еще надо перемножить.
Таким образом, у меня был очень веский повод вспомнить о Боге. Но не случилось.
Наступил день последнего экзамена.
История.
Ну, как можно готовиться к истории. Только писать шпаргалки с датами и названиями. А такая шпаргалка у меня уже давно была готова.
Изучая историю, методом переходя от одного государства к другому, мне всегда недоставало сшивки временных осей. Например, Крещение Руси. А что в это время во всем мире?
Я составил комплексный график с многими осями в одной шкале времени, проставив все знаменательные даты и времена правлений выдающихся личностей. Получилось наглядно и легко запоминалось.
Имея такую шпаргалку, и следуя совету – утро вечера мудренее – я опять загорал на озере.
На экзамене, взяв билет, я быстро вспомнил нужные даты и названия, составил тезисы сообщения, и попросился отвечать первым. Но Михаил Игнатьевич Норкин, наш классный руководитель, попросил меня чуть-чуть обождать – и вышел. Его не было долго.
Войдя, он спросил, кто готов. Несколько рук. Он вызвал Солоникову Светлану. Затем Соколову Таню.
Когда в классе остались одни беспросветные троечники и я, члены комиссии куда-то вышли, Михаил Игнатьевич вызвал меня.
Я знал, что он меня недолюбливает. Но чтобы так беззастенчиво! Я не ожидал.
Я ответил на все вопросы. И получил дополнительный. Затем еще один. Затем еще.
- Последний вопрос: какая картина висит в вестибюле школы?
- Ленин у плана ГОЭРЛО,- ответил я.
- А кто автор?
Я пробежался по закоулкам памяти.
- Не знаю,- сказал я.
Он, как петух, покачал головой.
- Можешь идти. Четыре балла.
Я обрадовано рванул к выходу. Всё. Свобода.
При выходе я чуть не сбил с ног наших девчонок, они дружно подслушивали у двери.
- Какой гад, он специально завалил тебя,- сочувствовали они.
Я довольный шел к выходу вдоль стены вестибюля, а девчонки шли рядом, поминая золотую медаль, которой меня только что лишили. Девчонки не знали, что у меня еще четверка по географии, которую вел тот же Норкин.
Вдруг я вспомнил - и остановился. Картина. Я поднял голову. Мы стояли точно под большой масляной репродукцией.
Вызывающе маленький Ленин (вид сзади) с запрокинутой лысиной, и большая, ну очень большая, карта России, символизирующая громадьё ленинских планов.
Несомненными достоинствами картины являлись лаконичность и доходчивость сюжета. Художник – Божко.
Меня ожидала серьезная подготовка к экзаменам в горьковский Университет.
Сдав вступительные экзамены на две четверки и пятерку, я получил устное заверение, что непременно буду принят. Меня по этому поводу попросили отработать три дня на стройке нового корпуса Университета, уже в качестве студента.
Казалось бы, можно было возвращаться победителем. Но раскрепощенного чувства истинного студента я не испытывал. Настроение, тем не менее, было прекрасное, и впереди было несколько абсолютно беззаботных дней. Нельзя же считать заботой ряд бытовых проблем, которые, то ли я сам, то ли сама жизнь, поставила передо мной.
В первую очередь необходимо было ликвидировать белое пятно в моем жизненном опыте. Я никогда не был в стельку пьяным, и не испытывал мучительного похмелья.
На традиционное августовское гулянье в День поселка я купил бутылку водки, взял дома кусок ржаного хлеба и луковицу. Положив все это в спортивную сумку с формой, я отправился на гулянье, которое как всегда проходило на оборудованной поляне в Поповском лесу.
Прослушал концерт, прерываемый награждениями передовиков. Перездоровался со всеми приятелями. Отыграл блиц турнир по волейболу. Играл, как всегда, за сборную Пестяковского кохоза. В команде не было ни одного колхозника: три десятиклассника, два выпускника-студента и двое молодых рабочих.
После игры надо было отметить победу, но я уклонился, и ушел в лес совершать задуманное.
Нашел полянку без черники, и присел на траву. Тут же выяснилось, что забыл стакан. Ну, что ж, ближе к жизни. В три приема я выпил водку, закусывая хлебом и луком. Почти сразу мне стало плохо. В затылке возникла боль, как при угаре, к горлу поднялся ком тошноты. Еле сдержав тошноту, пожалел, что не запасся водой. Но тошнота откатила, и я облегченно вздохнул.
Вспомнил, что вчера на танцах договорился с Ниной Скворцовой, что приду к ней в гости вдвоем послушать пластинку с фокстротом «Чай вдвоем». Я не маскировал цель прихода, но Нина как будто ничего не замечала.
Вдруг мне стало беспричинно весело. Какой же я к ней явлюсь после бутылки водки. Смешно. Представил, как она плеснет мне полведра воды в лицо, а я буду проситься приютить меня.
Образ Скворцовой исчез. В лесу было хорошо и уютно. Лесной рай. Странно, рай это вроде бы сад. С большой поляны доносились детские голоса. Я прислушался. А может это не детские?
Мне захотелось встать.
Я легко поднялся …, нет это я только хотел легко вскочить. Ноги слушались плохо. Но после небольшой тренировки я встал и пошел.
Казалось, я шел бесцельно, но за каждым кустом чего-то ждал. Постепенно мысль сформировалась. Я искал женщину. И чем дальше и дольше я шел, тем сильнее становилось остервенение. Лес начал кружиться вокруг меня. Я как лось ломился через кусты, иногда теряя равновесие, с трудом удерживаясь на ногах.
И вдруг я увидел ЭТО. Это лежало на траве, раскинув четыре ноги, и в середине него нахально и мерзко возвышалась голая мужская задница. Жопа.
Я некоторое время тупо смотрел на застывших любовников. Меня качнуло, и я воспользовался этим, начав движение прочь.
Лес перестал кружиться. Цепочка распухших мыслей с трудом протискивалась через голову.
Какая мерзость. Мысль застряла, но потом проскользнула.
Стоп, разве ты сам не это искал, шарахаясь по кустам. Но почему всё так гадко. Я восстановил только что увиденное. Нет, не всё было гадко и мерзко, голые женские ноги, раскинутые в стороны не были мерзкими. Тревожили воображение.
Мерзок был только соперник.
Какой он тебе соперник, он со своей женщиной. Это ты – не пойми что.
Лес снова начал кружение. Чтобы перестать бороться за равновесие, я сел на землю. Лес закружился сильнее. Тогда я лег. И закрыл глаза.
Я плыл-летел на ковре-самолете, и меня укачивали пространственные волны. Ковер иногда наклонялся так сильно, что меня охватывал страх падения. Но я, другой я, успокаивал себя мыслью, что я не могу упасть, потому что лежу на земле.
Проснулся я часа через четыре. Солнце еще светило.
Я лежал на спине, раскинув руки. На мне была белая праздничная рубашка. Прямо перед глазами маячил куст черники с редкими ягодами. Конец рубашке, вяло проплыла мысль.
Я полежал немного, проверяя свои ощущения и вспоминая пережитое. Сел, и осмотрел рубашку – ни пятнышка. На брюках тоже. Повезло.
Вышел на праздничную поляну, усеянную обертками, бутылками и лопнувшими шарами. Ощутил схожесть своего внутреннего состояния, и пошел искать свою спортивную сумку. Она преданно ждала меня на месте. И мы с ней побрели домой.
Состояние было как предгриппозное, ничего не болело, но резких движений делать не хотелось.
Не заходя в дом, летом я спал на полу в коридоре, завалился спать. Мама, проходя мимо с помойным ведром, спросила, чего это я так рано.
На следующий день, ибо было уже 11 часов, я проснулся от головной боли. Ведро было рядом, выпил кружку воды. Вода бултыхалась в желудке, не принося облегчения.
Наскреб в кармане 40 копеек. На пиво хватит. Мысль о пиве всколыхнула все мое существо надеждой исцеления.
Ополоснул лицо, оделся, запер дом,- мама ушла на работу,- и пошел в центр за вожделенным пивом.
Стояла безветренная и безоблачная жара. Улицы были почти пустые. В магазинах тоже малолюдно. Понедельник.
«Под Сбербанком» пива не было, «Под Судом» - тоже. Понедельник.
Был еще третий магазин, на краю поселка - «Леспромхозовский». До него тащится почти километр. Но делать нечего.
Я шел по пустынным раскаленным улицам, а в моей голове катался чугунный шар. Когда шар упирался в мой череп, я испытывал тупую боль и у меня перед глазами проплывали черные круги.
Я шел и старался нести этот шар неподвижным.
Когда я прошел районную больницу, улица совсем опустела. Я остановился в тени последнего тополя, набираясь сил. Магазин маячил впереди, чуть колыхаясь в мареве. Улица плавилась, переставая быть реальностью. Мир раздвинулся и исчез. Остались только я и Он.
- Господи,- подумал я, и вспомнил мой детский шантаж.
- Господи, прости меня неразумного, я ведь ни разу не усомнился в твоем существовании. Пусть в этом магазине будет хоть одна бутылка пива. Я умоляю.
И я шагнул в пекло.
Тяжелая дверь магазина была настежь открыта. Магазин смотрел на север. Полумрак помещения манил желанной прохладой. Однако, минуя створ двери, я из сухой жары попал в жару влажную.
Магазин был пуст - ни покупателей, ни продавца.
Я подошел к прилавку и стал глазами искать на витринах пиво.
Пива не было.
Около прилавка, с той стороны, пизанской башней возвышались три ящика местного лимонада. В Пестяках действовал крахмало-паточный завод, который вместе с основной продукцией выпускал карамель в форме подушечек, которая так и называлась. А еще завод выпускал лимонад. Нигде и никогда я не пил более вкусного лимонада.
Жажда пива подталкивала, а страх разочарования сдерживал. Наконец, я постучал по прилавку. Вышла распаренная продавщица, и молча подошла к прилавку.
- Пиво есть?
Она едва, отрицательно качнула головой, экономя движения.
Мои надежды на складской ящик рухнули.
Я выгреб мелочь, отодвинул гривеник, и положил перед ней 30 копеек.
- Дайте лимонад.
Продавщица, не сходя с места, не глядя, опустила руку на возвышающуюся конструкцию, и поставила передо мной зеленую бутылку, с двумя лимонами на наклейке. Отсчитала мне восемь копеек, и как баржа, поплыла за занавеску.
Я вышел на крыльцо. Прислушался к предупреждающему пульсу в висках. О железную скобу, без удара, одним нажатием, открыл бутылку.
Жидкость в бутылке запузырилась. Мелкие пузырьки лениво побежали к горлышку, из которого выполз язычок пены.
- Глюки,- подумал я, и с опаской глотнул из бутылки.
Лучше, чем пиво с похмелья, может быть только холодное пиво. Пиво, которое я пил, было нейтральной температуры.
Я, желая продлить удовольствие, хотел разделить бутылку на два приема, но не смог оторваться – и выпил пиво в один прием.
Райское наслаждение не может сравниться с процессом освобождения от адской муки.
Я оживал. Я возвращался к жизни. И первая мысль, которая пришла мне в голову, была о том, что надо найти денег, чтобы купить как можно больше халявного пива.
Однако прежде, чем действовать надо выпить еще бутылочку. У меня оставалось 18 копеек и пустая бутылка. В те, благословенные для сборщиков бутылок времена, пустая стеклянная посуда ходила наравне с деньгами.
Я вошел в магазин, позвал продавщицу, и, выставив на прилавок бутылку и 10 копеек, попросил лимонад. Теперь-то я выпью пиво не спеша, мечтал я.
Лимонад был вкусным, но крупные пузыри вызывали спазм в горле.
Что же произошло? Я постепенно приходил в себя. Вернулся в магазин и рассмотрел все бутылки в верхнем ящике. Все бутылки были одинаковыми. И та, пустая, которую продавщица поставила в тот же ящик, ничем не отличалась от остальных.
- Еще лимонаду?
- У меня только 8 копеек,- машинально ответил я.
- Бери, потом отдашь.- Продавщицы знали в лицо весь поселок.
Я взял лимонад, и пошел на озеро, искупаться.
Проходя мимо тополя, я вспомнил свою мольбу: хотя бы одну бутылку – и остолбенел.
Ну, если бы целый ящик. Это еще можно понять. Кто-то спутал наклейки, кто-то не обратил внимание. Но одна бутылка! Из середины ящика! Как просил. Как это может быть?
Я лежал на берегу озера и размышлял.
Если Бог совершил для меня чудо, то чем я его заслужил?
Ни каких заслуг я не вспомнил.
Может, в долг?
На лужайке, поблизости, незнакомая малышня с видимым удовольствием распивала халявный лимонад, который я им отдал.
Нижний Новгород, январь 2015г.