Научный сотрудник и студент
Вернувшись в Москву, я снова окунулся в столичную жизнь со всеми ее заботами, проблемами и стремительным темпом жизни. В это время я уже работал в Институте экономике АН СССР, куда мне посчастливилось попасть. В нем работало много выдающихся ученых. Руководил институтом в те годы крупнейший экономист, чл.-корр. М.Л.Гатовский. Отделом темпов и пропорций производства (одним из основных в институте), в число сотрудников которого я входил, руководил д.э.н. А.Ноткин, в будущем чл-корр. АН СССР, известный, как говорили тем, что он в свое время одним из первых среди экономистов поднял вопрос о роли товарно-денежных отношений при социализме и послал письмо Сталину на сей счет. Поговаривали, что после этого он не выходил из квартиры несколько дней и ждал ареста, лежа на диване, но все обошлось. Не менее известны были крупнейшие экономисты тех лет: Абрам Кронрод, Евг. Аганбегян, самый молодой из советских академиков (был избран, кажется, чуть ли не в тридцать с небольшим лет), отец и сын Маевские. Многие из них были разработчиками первых экономико-математических моделей в стране. Шумную популярность имел и работавший в нашем отделе крупный экономист – демограф Борис Цезаревич Урланис. Особую известность он приобрел после выпуска своей статьи «Берегите мужчин», кажется, в популярной тогда «Литературной газете», руководимой Борисом Чаковским. В своей статье он на основе статистического анализа убедительно показывал значительную разницу в долголетии женщин и мужчин в нашей стране и проанализировал целый ряд причин, влияющих на эту разницу. Некоторые из приведенных им причин и особенно заголовок статьи вызвали, понятно, довольно широкое раздражение и недовольство в женской среде, и незатихающие в течение длительного времени дискуссии на страницах популярной печати и в научных изданиях. Сам Борис Цезаревич, видимо, прибалтиец, по происхождению, был очень оригинальный, шумный, живой, остроумный человек, жизнелюб, несмотря на более чем средний возраст. Он был неутомимым рассказчиком, всегда любившим пошутить. Однажды, вернувшись из командировки в Польшу, он на каком-то собрании с чаепитием в отделе много рассказывал о своих впечатлениях от поездки, в том числе о впечатлениях от полячек и остроумно заметил: Как вы думаете, в чем секрет красоты польских женщин? – в соединении славянского здоровья и французской косметики.
Научная жизнь в институте в эти годы била ключом и обстановка в нем, сама атмосфера научной жизни была вполне демократичной. В институте работало много крупных ученых, в том числе, в прошлом репрессированных, вернувшихся из лагерей. Я был приставлен в качестве научно-технического сотрудника к одному из таких реабилитированных ученых, д.э.н. Я.Б.Кваше, проработав с ним вместе около пяти лет и помогая ему в сборе материала для его научных разработок. Это был талантливый экономист – ученый и практик. До войны, в тридцатые годы, он работал в статистическом ведомстве, руководил одной из первых переписей машинного оборудования в стране. Можно себе представить какое это было новое, колоссальное по объему работы и трудностям, с которыми сталкивались переписчики, дело. Перепись видимо продвигалась не такими темпами, каких требовала, мало вникавшая в существо дела, тогдашняя власть, и Яков Бенционович был обвинен, кажется, в саботаже или еще по какой-то статье и сослан в лагеря. Семнадцать лет он провел в лагерях где-то на Дальнем Востоке, на Колыме, в Магаданском крае, и, по его словам, несомненно, погиб бы, если бы не счастливый случай: начальником лагеря, куда он попал, был его однокашник, который перевел его на менее тяжелую работу. После возвращения он все равно не мог быть принятым на работу в государственные ведомства или преподавать в ВУЗах. Академия наук была наиболее либеральным учреждением в этом отношении и чуть ли не единственным убежищем для такого рода «возвращенцев», да и для многих других, имеющих изъяны в анкетных данных. Я проводил изыскания для двух его книг, одна из них – по резервам производственных мощностей, другая – по темпам внедрения инноваций (открытий и изобретений) в мировую экономику в прошлом и в настоящем.
Параллельно с работой в Институте экономикой, продолжались мои занятия на вечернем отделении истфака Московского университета. На третьем курсе пошла специализация. Я решил специализироваться по истории России Х1Х - начала ХХ вв. и попал в семинар профессора Петра Андреевича Зайончковского. Это был один из самых популярных среди студентов и заслуженных профессоров университета. Уже в летах, кряжистый и внушающий к себе уважение, он привлекал глубиной и независимостью суждений. Привлекало также его глубокое, доскональное знание исторических фактов, исторических источников. Им были выпущены в свет многие ценнейшие библиографические указатели по исторической литературе, мемуарные издания (Дневник Валуева и др.). В нем было что-то от дореволюционных профессоров старой складки, нестандартное, необычное, отличавшее его от большинства преподавателей советской высшей школы. Он производил впечатление некоего доисторического мамонта, пришельца из другой эпохи, чудом выжившего в условиях ледникового периода. Происходил он из известного дворянского рода, среди представителей которого были царские генералы и военные теоретики. В юности, по его собственным словам, он учился в кадетском заведении. И это была еще одна загадка, среди многих легенд, ходивших о нем по университету, как ему удалось не только избежать репрессий, но и стать заслуженным профессором университета в эти сложные годы. Студентам нашей группы, в которой он вел семинар, не раз приходилось бывать в его уютной, но тесноватой, двухкомнатной квартире в высотном доме на Котельнической набережной, где он жил с женой, дочерью и двумя маленькими собачками, видимо уже состарившимися и вечно дремавшими на креслах. Одна из комнат служила ему кабинетом, и была, сплошь, заставлена до самого потолка, очень высокого, полками с книгами: в основном с историографической и библиографической литературой. Среди них были и очень редкие издания. Петр Андреевич любил непосредственный контакт, по-семейному, работать со студентами. Он не боялся вводить некоторых студентов, к которым питал симпатию, и в свой семейный круг. Моя будущая жена, Леля, например, довольно часто бывала у него в семье и была долгое время подругой его дочери. Ляля, как мы дружески обозначали дочь Зайончковского, была своим человеком в нашей группе. Позднее она даже вышла замуж за одного из студентов нашей группы, Вяч-слава Чер-ского. Правда, позднее они развелись. К этому времени такая наследственная традиция старой профессуры почти исчезла, и это вызывало у нас дополнительный интерес и уважение к нашему профессору. Его лекции и семинары были наполнены живыми и неординарными обсуждениями, рассказами о различных исторических событиях, случаях и эпизодах. Запомнился один исторический анекдот, рассказанный им, чтобы показать неоднозначность личности Николая 1, в противовес известному высказыванию К.Маркса о русском самодержце, как о якобы типичном солдафоне, обладающем кругозором ефрейтора. На балу – маскараде, устроенном в честь открытия одной из первых железных дорог в России, женщина в маске спрашивает Николая 1: «Ваше Величество, но что же есть общего у железной дороги и у этого маскарада?». – «И то и другое сближает» - не задумываясь, галантно ответил император.
Профессор не раз выезжал вместе с нами, студентами, на экскурсии по историческим местам в окрестности Москвы. Одна из запомнившихся поездок была в Ростов Великий. Подъезжали мы к нему ранним утром со стороны озера Неро, и это было прекрасное зрелище: издали белоснежный кремль, будто, вырастал из воды, из утреннего озерного тумана, наподобие града Китежа.
Ростов Великий
Вначале озеро в дрожащих бликах света,
Бескрайнее, как в древности земля,
И вдалеке, полоскою рассвета,
Рожденье из воды кремля.
Все ближе, ближе, вырастает мифом.
И вот уж воплощеньем зла,
Державные, как головы калифов,
Нависли золотые купола.
И поднялись, все небо заслонили,
И в землю кинули с размаху. Невтерпеж.
И звоном сотен звонниц оглушили,
И занесли над жизнью острый нож.
И кончилось искусство, и разбилась
Красивая легенда. Над тобой
Глубь неба бесконечного открылась
И далей круг открылся за стеной.
Скорей, скорее из ворот, измена…
И понимаешь: время, что песок,
Все утекло. Остались только стены
И рядом захолустный городок.
Я в то время, как и многие, воспитанные советской школой в атеистическом духе, в соответствии с которым религиозной традиции довольно умно были противопоставлены традиции античной и ренессансной культуры и широкое их изучение в школе, был бесшабашным юным атеистом, гедонистом и язычником, более всего влюбленным в земную жизнь, в многовековую мировую культуру, и не раз повторял про себя стихи известного в то время поэта Николая Тихонова:
Праздничный, веселый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Знаю я, что небо не богато,
Но про землю стоит говорить.
Отсюда проистекала атеистическая интонация моего стихотворения и некий исторический релятивизм последней его строфы.
Во время экскурсии по Ростовскому кремлю нам дали послушать и малиновый звон его колоколов. У меня до сих пор хранится пластинка с записью Ростовского звона. Уезжали мы уже ближе к сумеркам. В автобусе бренчала гитара, пели песни. По сторонам дороги в палисадниках проносившихся за окнами придорожных деревень расцветала сирень, и наш старый профессор был с нами.
Шоссе летит…в автобусе гитара…
Старик – профессор кряжист и умен.
Мы возвращаемся с поездки, мы устали,
Историки – студенты, клонит в сон.
А позади в преданиях великих
Осталась древних городов беда,
Где быть должны бесстрастными, как лики,
Историки; поэты – никогда.
Тех городов старинных запустенье
У стен и башен царственных кремлей
Мне, как урок, как стон и объясненье
Далекой жизни, невозвратных дней.
Пусть было все: жестокость и страданье,
По всей Руси насилье и обман.
Мне дорого само напоминанье,
Что жизнь – стремлений вечных караван.
И пусть живу другою верой, целью,
Но с тою жизнью сел и крепостей
Я связан неразрывной цепью,
Всей древнею сообщностью людей.
Автобус мчит, летит Москве навстречу
И в палисадниках шоссейных деревень
Сирень горит, как свадебные свечи,
Извечно триумфальная сирень.