3
Отобрав нужный для нее год – пятьдесят шестой, Александра Адамовна открыла первую тетрадь в отложенной стопке и вдруг задумалась, вспоминая себя первокурсницей филфака.
Тот учебный год в университете она запомнила как один длинный день, заполненный учебой и комсомольскими заботами, ведь ее сразу же выбрали комсоргом курса. Год скорее хлопотливый, чем радостный. Она быстро определилась с симпатиями – образовала тесный круг таких же уверенных в себе девочек, отличниц по призванию. Все они были местные горожанки, из интеллигентных семей, где книжки читают с детства, и поход в филармонию с мамой и папой для них – привычное действо, а не редкий праздник.
Остальные однокурсники для Саши играли роль учебной массовки в количестве сорока пяти девочек и пяти мальчиков, заполнивших аудиторию.
Это была другая среда – разнородная по духу, поведению, одежде и учебе. Правда, и «массовка» делилась на мелкие группы. Особняком, например, держались обитатели общаги, в которой жила и Маша.
Александра Адамовна плохо представляла себе жизнь в этом общем котле – общежитии. Она бы не смогла, нет! Раз эта девочка с простеньким именем смогла, значит – была нетребовательной. Кстати, во времена их общей юности всякие там Маши-Маруси водились только в селах. Городские были сплошь Жаннами, Аллами, Майями, Светами, Людами.
Зато у этой Маши была редкая фамилия – Чудная, которую каждый произносил на свой лад или даже обыгрывал. Для одних она была Марией ЧУдной, для других – ЧуднОй.
На семинарах Маша сидела тихой мышкой, прячась за спинами отличниц, всегда готовых высоко нести знамя вчерашних медалисток. Саша ее просто не замечала – до поры, до времени. И пора эта длилась до середины третьего курса и была для Саши однообразно благополучной – в стенах университета и счастливой – вне этих стен.
Все, с филфаком связанное, запомнилось плохо. Ну, училась, проводила комсомольские собрания. Распекала прогульщиков на комитете. Гордо несла свою красивую, строго причесанную голову, спинку держала прямо, в глаза собеседнику смотрела тоже прямо. Все у нее получалось. Сразу же вступила в кружок русской литературы и взяла тему – настроилась на науку с первого же курса, хотя никто ее туда не звал. Но инициатива поощрялась, и с преподавателями кафедры у нее завязались дружеские отношения.
Маша Чудная дотянула до середины второго курса и пропала. Говорили, что взяла академический отпуск по болезни. А Саша продолжала тянуть свою общественную лямку с прилежностью девочки, воспитанной в советской школе. Например, наезжала в общагу – по кляузе – ловить прогульщиц. Ведь иногородние девочки и мальчики, лишившись родительской опеки, хронически опаздывали на первую ленту. Дрыхли у себя в комнатах. Пришлось комсоргу Саше настрочить план дежурства для рейда в общагу – на отлов бессовестных прогульщиц.
Комсомольский дух в аудиториях филфака был крепким, как запах спортивного пота. В коридорах общаги Саша иногда сталкивалась с Машей. Поздороваются – разбегутся. О чем можно говорить с девочкой, которая на семинарах по истории КПСС не мычит и не телится? Как она вообще попала на филфак при таком-то конкурсе?
Тетрадка с крупной надписью – « ГОД 1956» слегка дрожала в пальцах Александры Адамовны – не от волнения: дрожь появилась после болезни. Но вот приступ женского любопытства оказался неожиданно острым. Почерк у Маши был понятным, четким, но причудливо менялся даже на одной странице.
– Странно, – сказала себе Александра Адамовна, – точно не один человек писал...
Зато стиль был выдержан в одной манере, и это почему-то Александру Адамовну задело. Она долго не могла понять причины своего раздражения, пока не отважилась честно себе признаться: Машка владела словом совершенно свободно. Для первокурсницы – странно и даже подозрительно. Откуда в семнадцать лет такой самостоятельный стиль? И такая вольность со словом? Может, она была старше всех, и только казалась ровесницей?
Не хотелось признаваться себе, что кто-то другой, пусть даже начитанный, какой и была, очевидно, эта девица, может так легко обращаться со словом, как и она, доктор филологических наук, лингвист! Значит – не дура она, Маша Чудная? А так хотелось, чтобы оказалась глупой курицей, и тогда можно было ответить на вопрос, чем же пленила эта девчонка умного Артема, Сашину первую и последнюю любовь, которой так и не суждено было превратиться в привычку! Зачем страдать, если внешняя оболочка, а не богатое внутренне содержание привлекло ЕГО, и значит – он достоин презрения! Их, девочек, как учили старшие наставники? Важнее в человеке не внешность, а это самое внутреннее содержание, заполненное книгами, фильмами и моральными сентенциями учителей. Ясно, что только дурак клюет на внешность. Или самец. Да, Артем оказался самцом, потому что назвать его дураком язык не поворачивался даже у оскорбленной Саши.
Александра Адамовна вздохнула с облегчением от смешной мысли: «Как там моя Аська всех мужиков обзывает? Козлами? Да еще и похотливыми. А ведь точно!»
Невольно вспомнилось недавнее: Аське муж изменил, но тут же вернулся, одумался, и та своего «козла» простила, дуреха! А вот она, Александра Адамовна своего мужа, Аськиного папочку, не простила, обнаружив в кармане куртки любовную писульку, которую тот вовремя не порвал. Прогнала, можно сказать, в расцвете лет, потому что была гордой.
«И потому что не любила его», – честно додумала до конца.
Как же причудливо возникают воспоминания! Подумалось о стиле этой Маши Чудной, а загнала себя в запретное прошлое!
Стиль, да, он приоткрывает частицу человека на каком-то этапе его развития. Вот она сама, например, на первом курсе была в плену газетных штампов! Ну и что?
Эти штампы так легко выскакивали наружу, как легко и укладывались в голове. Она даже письма писала «газетными заготовками, шлакоблоками», как однажды сказал ей Артем. Вроде бы пошутил, но ей было неприятно. Ведь это Артем заметил, Артем! Вот перед кем ей хотелось выглядеть безупречной во всем!
Первая запись была старательно-аккуратной.
«18 сентября 1956 г.
Я – студентка русского отделения филфака! Свершилось! Не верится даже. Тетя Лида все-таки помогла. Хотя она работает обычной лаборанткой на кафедре немецкого языка, но получается, что ее уважают. Правда, я все экзамены сдала сама, кроме французского. Две симпатичные тетеньки, пока я переводила с французского текст, болтали друг с дружкой, словно меня тут не было. Тетя Лида велела идти сдавать последней, чтобы свидетелей моего «позора», как она сказала, не было. Ну, кто у нас в школе знал французский язык? Никто. Делали упражнения, правила зубрили, а разговаривать не могла и сама француженка». Две-три короткие фразы скажет и снова на русский переходит. Вот интересно, как она сама училась в своем инязе? Так что французский, такой красивый в песнях, мы только слышали по радио. И я боялась ужасно, просто дрожала, когда села за стол перед этими модно одетыми тетеньками-экзаменаторшами. И тут они вдруг зашептались, а на меня ноль внимания. А я бормочу что-то, вроде бы на французском языке… Потом смотрю в экзаменационный листок, а там – «отлично»!
Спасибо тете Лиде…
Мы проучились две с половиной недели, а 20 сентября едем в колхоз, говорят, что на уборку кукурузы. Это интересно. Я никогда не жила в селе.
Теперь о моей группе. Нас распределили по тем языкам иностранным, которые мы изучали в школе. Наша, французская, это не группа, а какой-то Олимп. Сплошные бывшие медалисты. Группа сразу распалась на две половинки. В одной – отличницы, а также «профессорские дочки», как я их называю. То есть, дети преподавателей университета. В другой – все остальные. Тоже местные, но поскромнее. Первые держатся плотной кучкой, одеты по моде, смотрят на нас, «остальных», как бы сквозь или сверху. Общаются только между собой. Еще и жутко активны на занятиях. Тянут руки, отвечают бойко.
На семинарах я сижу на задней парте, рядом – Люба Чумаченко. Она живет в общежитии, в соседней комнате, но здесь, «на Камчатке» мы чувствуем себя родными сестрами. Люба тоже чувствует себя паршиво, жалеет, что не английский изучала. У англичан, говорят, девочки дружные и вполне нормальные, нос не задираюст.
С Любой я познакомилась во время вступительных экзаменов. Она приехала из Новомосковска. Меня ее пятерки на экзаменах удивляли. Люба все время задавала нам вопросы по всем предметам. Получалось, что она даже Тургенева не читала. Я ей пересказывала содержание «Отцов и детей» прямо перед экзаменами. О своем аттестате она помалкивала, но я уже догадывалась, какой он. Не верилось, что поступит. Конкурс ведь огромный, аж девять человек на место. Это уже потом я узнала от Любы, как она пролезла на филфак.
Мы с Любой сидим тихо-тихо, пока наши отличницы строчат как из пулемета, отвечая на вопрос, когда и чему был посвящен очередной съезд КПСС. И сыплют именами членов Политбюро, точно знакомы с ними лично! Вот это да-а-а!
– Слушай, как они все запоминают? – шепчет мне Люба,. – Я этих членов политбюро вообще не знаю, а ты?
– И я не знаю. Мне они на портретах кажутся одинаковыми, – успокаиваю я Любку. – А даты… это вообще кошмар! Но они же все отличницы, у них память хорошая.
Я это говорю, чтобы оправдать свою тупость.
« Вот поедем на кукурузу, может, на свежем воздухе мозги прочистим», – пишет мне записку Люба, заметив, как недовольно оглядываются на нее с передней парты.
Конечно, Люба не выдержала и все-таки проболталась о себе. У нее дядя в ректорате работает, какой-то шишкой. Так что обе мы с черного хода. Мне его открыла тетя-лаборантка, а Любочке – дядя-шишка. Но мне почему-то не стыдно, что я прошла с черного хода. Я хочу быть учителем русской литературы. Есть и другое желание, но я даже себе о нем не хочу говорить.
На общих лекциях я сижу в окружении двух инвалидов: справа слепой Дима, слева однорукий Леша. Дима помалкивает, Леша своей правой рукой малюет в конспекте чертиков, не конспектирует. Наверное, у него память хорошая. А я строчу все подряд, хотя поспеть за некоторыми преподавателями невозможно... А с учебниками, говорят, плохо. На переменах слепой Дима идет покурить под конвоем Леши, потом от него воняет табаком, но я пока терплю. И пересесть нельзя – все как-то распределили места с первой же лекции, и я выпала в осадок вместе со своими инвалидами. Леша мне нравится своим немногословием. И физиономия у него приятная, что-то в нем восточное есть. А на Диму смотреть неприятно. Я вообще не люблю лица слепых, хотя и жалею их. Это напряжение, скованная мимика…Конечно, жаль, но смотреть не хочется».
На этом запись обрывалась, словно Маше кто-то помешал.
Александра Адамовна усмехнулась, подумав про себя: «Значит, пролезла наша тихоня по блату. Я так и подозревала. Интересно, кем же стала потом? Надо будет у соседки спросить. Бабке, наверное, не терпится посплетничать, раз сама пришла знакомиться…Но странная все-таки эта Маша. Ни слова о семье, словно филфак – и есть ее жизнь!»
Решила отложить чтение на завтра. Позвонила Любаше, выслушала ее жалобы на дочку и на беспощадный склероз. Потом поговорила с Асей, приняв информацию о прошедшем дне. Тот, как всегда, был заполнен разными неприятностями. Успокоила дочку комсомольским призывом: «Держись!»
Порадовалась, что живет отдельно, и можно теперь обходиться сочувствием на расстоянии. Выпила на ночь чаю с лимоном, приложив к нему сладкую булочку, намазанную маслом. Закусила всю эту отраву таблеткой, растворяющей холестерин. А потом глянула на часы, где стрелки сошлись на двенадцати, и неожиданно для себя свернула к оставленным дневникам. «Ладно, почитаю немного», – разрешила себе, опускаясь в кресло.
И читала до часу ночи…
Продолжение http://www.proza.ru/2015/01/03/1988
к