1.
Если вы почти прожили жизнь и до сих пор считаете, что судьба наша в наших руках, то мне искренне жаль вас!
Так могла бы сказать Руся, несмотря на свои двадцать. И у неё были для такого заявления веские основания.
В тот день они договорились встретиться с подругой в Центральном доме литератора. Нет, они вовсе не были его завсегдатаями, да и жила тогда Руся не в Москве. Просто приехала по каким-то студенческим надобностям, и – повезло! – подвернулись билеты на интересный вечер.
Ещё стояла зима, но воздух в солнечный полдень уже наполнялся весенней истомой. Кровь в Русиных жилах бурлила и бунтовала, и ничего нельзя было с этим поделать. Впрочем, само по себе это не имело к случившемуся никакого отношения. Тем более что в тот предвечерний час в столице уже всерьёз подморозило, как всегда бывает в природе перед настоящим таянием.
Чтобы не замёрзнуть, Руся зашла в здание и стала поджидать подругу в фойе. Двери почти не закрывались, люди шли и шли и поспешно направлялись к гардеробу. Там даже скопилась небольшая очередь, и она не убывала, а росла. Обслуга брезгливо принимала пальто у простых смертных и, как подачку, швыряла номерки на барьер, зато знатных и нарядных встречала подобострастными улыбками и воркованием. Русе захотелось поскорее снять и спрятать свою старенькую курточку.
В тот момент, когда она раздумывала над этим, в людском потоке за окном возникла задержавшаяся подруга. Она извинительно жестикулировала и что- то говорила, а Руся в ответ кивнула. И тут же увидела…она глазам своим не поверила, потому что следом в двери зашёл он! Руся отпрянула к стене и обмерла с закрытыми глазами: это было невероятно!
Возможно ли объяснить, что он для неё значил! Тот, кто не пережил подобного, всё равно не поймёт, почему она ловила слухом в окружающем мире только его имя, выхватывала с газетной полосы только родное сочетание букв – его имя, засыпала и просыпалась только с одним словом на устах – с его именем. Он был реален и нереален, потому что недоступен, как бог. И вряд ли она посмела бы сама, по своей, не вышней воле, пойти ему навстречу. А теперь…
Теперь он, нахмуренный, деловой походкой прошагал к опустевшей раздевалке и отдал пальто. Руся видела это сквозь туман, застлавший глаза, и никак не могла разобрать, о чём пытается говорить с ней подруга. Слепо сунув курточку в гардероб, она так же машинально рванулась туда, где мелькала, удаляясь, его спина в сером пиджаке. Подруга схватила её за плечо, указывая на лестницу, по которой нужно было подниматься в зал, и на циферблат, где стрелки уже миновали назначенное время. Но Руся была невменяема, и что ей был ошеломлённый взгляд, которым её проводили? Всё это было из какой-то давней уже, прошлой жизни, не имевшей ни малейшего отношения к тому, что зачиналось теперь.
Потом, перебирая в памяти детали случившегося, Руся в ужасе спохватывалась, что ничего могло бы и не быть. Ведь она могла вовсе не приехать в Москву в этот день. Они могли не раздобыть нужных билетов. Да и подруга могла и должна была не опоздать, а потому они вовремя заняли бы места в зале и знать бы не знали, кто появился чуть позже в другом уголке старого особняка. Да и он – привели же его дела сюда именно в этот день и в этот час! Почему? Кто повелевал этим? Кто направлял и исправлял их обычные человеческие планы? Для чего?
Наверное, такие моменты и зовутся судьбоносными. Человеку предстоит самому выбрать своё будущее, чтобы после не на кого было пенять, кроме себя.
И Руся, не раздумывая, шагнула за ним. И тоже встала в очередь за кофе. Она могла бы быть следующей, сразу после него, но у неё не хватило отваги ощутить его столь близко.
Очень кстати между ними вклинилась полная томная дама в меховой накидке и засуетилась, разглядывая из-под очков ценники. Он явно тяготился этим заспинным соседством и постукивал о прилавок узловатыми пальцами. На приветствия отвечал лишь кивком, не желая вступать в разговоры, и, взяв две чашки кофе, удалился за пустой столик в углу зала.
Руся, ловившая каждый его жест, воодушевилась: можно успеть как бы ненароком сесть рядом! Но не тут-то было. Вальяжная дама впереди сначала долго тыкала лаковым ноготком в меню, соображая, что выбрать, затем неспешно копалась в сумочке, разыскивая разменные купюры, пока кто-то с конца очереди своими деньгами не помог женщинам разойтись.
А он в это время уже допил первую порцию! У Руси замерли дрожавшие коленные чашечки, а потом запрыгали ещё сильней. Подсесть к нему просто так, без кофе? Невозможно! Но и дождаться очереди не получалось. Из служебных дверей вдруг вынесли лотки со свежей продукцией, и кудрявая буфетчица, достав из-за уха чернильный карандаш, взялась за накладные. У Руси помутилось в голове: он допивал вторую чашку!
Она закрыла глаза и отёрла рукой вспотевший лоб. То ли это было замечено, то ли милостив тот, кто выше, но буфетчица подняла взор и спросила:
– Вам что?
И быстро выдала нужное.
Руся неслышно опустилась на стул рядом с ним. Никто третий не смог бы пристроиться за уединённым столиком, никто не мог ей теперь помешать. Опустив взор, она взяла в немеющие пальцы чашечку и поднесла её к губам. Содержимое колебалось в ней, как при маленьком шторме.
Он в это время залез в карман пиджака, вынул пачку сигарет и принялся распечатывать её.
Сейчас он сделает это, поднимется и уйдёт. Надо было решаться! И Руся, не узнав собственного голоса, спросила:
– Это не очень смешно, что у меня руки дрожат?
Он не понял сначала, что вопрос обращён к нему, затем пристально глянул Русе в глаза и ответил настороженно:
– Не смешно, нет… А что случилось?
Господи, и это он спрашивал, что случилось! Да она едва не упала в обморок, словно барышня из классического романа! Хотя, если верить писателям, девушки в те времена не могли себе позволить ничего, кроме как безвольно дожидаться решения своей женской участи. Руся на такое не согласилась бы. И теперь, когда всё зависело только от неё, она смирила в себе вдруг подступившие слабость и отчаяние, уставилась в коричневую тьму в чашке и молвила:
– Я люблю вас…И простите, что так, сразу…У меня нет другого выхода.
Он рванул на пачке уголок, и две сигареты выкатились на стол прямо в небольшую кофейную лужицу. Руся не подняла глаз, а затем услышала, как во сне, глуховатый голос:
– Вам кофе взять?
Она молча кивнула.
2.
Вера Егоровна допечатывала последнюю страницу, когда зазвонил телефон.
Робкий девичий голос в трубке осведомился:
– А Вадима Семёновича можно?
– Его нет, он будет вечером, – привычно ответила Вера Егоровна и поинтересовалась. – А что ему передать – кто звонил?
– Я председатель литературного объединения при заводе, – пояснил голос, – и мы хотели бы попросить его встретиться с нашими участниками. Как вы думаете, он не откажет?
– Думаю, что нет, – сказала Вера Егоровна, зная, что муж действительно охотно откликался на просьбы всех начинающих.
– Хорошо, я перезвоню, – дисциплинированно ответили на том конце провода. – Всего вам доброго.
«Вам тоже», автоматически подумала Вера Егоровна и удивилась, поймав себя на неожиданном желании слышать этот завораживающий голос ещё. Она даже глянула в недоумении на коротко попискивающую трубку и, опустив её на рычаг, усмехнулась над собой: вот это, наверное, и называется – начать выживать из ума. Когда-то ведь такое всё равно должно произойти, почему бы не теперь?
Едва она закончила печатать рукопись мужа, забарабанили в дверь – явилась из школы дочка. Сколько пи пыталась Вера Егоровна отучить её от этой привычки – стучать, а не звонить, ничего не выходило. Она не умела настаивать и забывала об очередных своих «последних» предупреждениях. Видимо, и впрямь она, после большого перерыва опять став матерью, слепо поддалась родительскому инстинкту, дотоле дремавшему в ней. Всё, чего она так усердно добивалась в своё время от старшей дочери, живущей сейчас далеко и своей семьёй, и чего она от неё добилась, казалось теперь неважным и даже неразумным. Наверное, не просто она сама за минувшие годы изменилась, наверное, тут играло роль и другое. Младшая дочка была рождена от любви, и хоть к обеим девочкам Вера Егоровна относилась, как ей казалось, одинаково, к общению с младшей всё-таки примешивалось своего рода безумие. Глядя на неё, Вера Егоровна сердечным взором видела своего Вадима, и всё, что прежде могло её раздражать, теперь превращалось в нежность и умиление.
Вот и сейчас она поймала себя на этом, проследив, как небрежно спихнула Лида у порога свои сапожки и как они остались стоять посреди коридора носами в разные стороны. Вся – вылитый отец, и можно ли с этим бороться, нужно ли?
Лидочка чмокнула мать в щёку и вывалила на свой письменный стол содержимое портфеля.
– Гляди! – она раскрыла дневник и протянула пестревшую красным страницу. – Опять ни одной троечки! А по зоологии даже пять!
– Так и должно было быть всегда, – как можно бесстрастней произнесла Вера Егоровна, взявшая за правило не захваливать дочь. – Теперь ты сама чувствуешь, как здорово ничего не пропускать.
Лида потянула мать за руку, и они вдвоём присели на диван.
– Ты знаешь, – сказала дочка, скручивая пальцем локон на кончике долгой, почти до пояса, косы, – мне кажется, что я могу учиться даже на одни пятёрки…если захочу.
– Дело не в отметках, – вставила Вера Егоровна с извечной нравоучительностью, от которой никак не могла избавиться, – их вообще не сегодня-завтра не будет…
– Подожди, не перебивай! – дочка по-отцовски свела брови на переносице. – Я тебе не про это хочу сказать…Знаешь, мне, конечно, не очень нравится проходить все эти инфузории, протоплазмы, вакуоли. Но всё равно зоология мой любимый предмет. И я, наверно, пойду работать в заповедник, с животными.
Лида привычным манером закатила глаза к потолку и сложила руки на груди:
– Если бы ты знала, мамочка, как мне хочется лета, чтобы поехать в деревню! Мне уже снится, как мы ходим за грибами, как я ношу воду… Ну, поедем скорее, а?!
Она прижалась к Вере Егоровне и стала её тискать, выказывая свою неуёмную, не растраченную на уроках энергию. Пришлось взять дочь за руку и подвести к окну.
Настроение у девочки вновь стало лиричным. Она обняла мать за плечи сзади – шестиклассница ростом с мамочку! – и умолкла.
– А ты знаешь, – сказала Вера Егоровна и сама удивилась, с чего это ей вспомнилось, – я в твоём возрасте написала первое стихотворение. Да-да, в двенадцать лет! Вот так же весной стояла и смотрела в окно, на сосульку. И у меня внезапно стало складываться в рифму… Висела сосулька, смотрела Глазами замёрзшими в свет, И солнце февральское слало Сосульке холодный привет. Сосулька на солнце смотрела И тяжко вздыхала она, Что скоро придётся ей таять, Что скоро наступит весна…
Вера Егоровна замолчала, глядя на купавшееся в снеговых лужах солнце, но Лида тут же затормошила её:
– А дальше, дальше!
– Дальше?.. Все дни напролёт она плачет, Под нею уж лужа воды, У всех на глазах она тает, Страдает от близкой беды. Со светом уж белым простилась, Совсем исхудала она. И вдруг… покрепчали морозы. О радость, она спасена!
Договаривая, Вера Егоровна вопросительно глянула на дочку, но та ничего не сказала, только крепче обняла мать за шею и поцеловала в щёку.
Потом из своей комнаты Вера Егоровна слышала, как Лида мерила шагами паркетный пол и выразительно декламировала:
– И вдруг…покрепчали морозы. О радость! – здесь она, наверно, артистически взмахнула руками и сделала что-то вроде реверанса. – Она спасена!
Уже ночью, когда все окна в доме напротив были тёмными и Вадим лежал рядом спокойный и нежный после ласки, Вера Егоровна вдруг хохотнула про себя.
– Чего? – спросил муж, зная за ней привычку смеяться над непроизнесённым.
– Да я над собой…Какие мы, оказывается, в детстве простодушные!
Рука мужа на мгновение замерла на её голове, а потом снова стала перебирать волосы. И Вера Егоровна продолжила:
– Прочитала я сегодня Лиде своё первое стихотворение, а теперь вот подумала, какое оно…наивное.
– Я знаю его?
– Нет.
– А ну-ка…
Вера Егоровна прочитала, на этот раз без выражения, так, чтобы только передать содержание. Вадим молчал какое-то время, продолжая накручивать на палец её волосы, потом остановился:
– Так как же спасена? Всё равно ведь когда-то растает!
– Вот и я о том же…
Вадим обвил рукой шею жены, притянул её голову к себе и поцеловал в висок. Другая рука ритмично поглаживала её по спине.
– Что ты меня, как маленькую? – спросила Вера Егоровна, прячась у него на груди.
– Чтобы ты была сильная, как большая.
– Я всегда сильная, когда ты рядом…
– Вот и хорошо…Отдыхай.
Муж уже дремал, потому что вздрогнул, когда она вновь заговорила.
– Боюсь сглазить, – Вера Егоровна суеверно поплевала в сторону и отыскала ладонь мужа, – но мне кажется, что из дочки нашей может вырасти очень неплохой человечек.
Вместо ответа Вадим благодарно сжал её пальцы.
– А ты хотел, чтобы я… Как бы мы сейчас одни?
Он снова сжал её руку, теперь надолго, а потом поднёс к губам.
– Спасибо тебе…
– За что? – спросила она.
– За то, что ты есть.
– Это тебе спасибо. Огромное.
– Тебе…
Внутри у Веры Егоровны, будто она слышала эти слова впервые, что-то сладко съехало вниз.
– Старая я становлюсь, – предслёзно сказала она.
– Ты у меня самая-самая хорошая, – медленно проговорил Вадим, наверное, уже засыпая, потому что не уловил, не предупредил зарождавшейся в ней внезапной душевной боли. И Вера Егоровна вопреки здравому смыслу вдруг ощутила острую неуправляемую обиду и долго ещё лежала на спине, не шевелясь и глотая слёзы.
3.
Если бы Русе сказали, что слёзы счастья – это совсем другие слёзы и вовсе даже не солёные, она не поверила бы. Да она и не знала до того дня, что можно плакать от счастья. Читала, конечно, про такое, но не верила. Мы о многом знаем понаслышке и из книг, но утверждаемся только в том, что познали сами. И только в этом, самими пережитом, убеждаем потом своих детей. Впрочем, так или иначе, всем приходится пережить всё, только кому-то бледнее, а кому-то ярче. Но уж тут как повезёт. И неизвестно ещё, кто счастливей: тот, кто перенёс сильную бурю, в сравнении с которой всё остальное – жалкие, никому не нужные будни, или тот, кто вяло любил и вяло страдал, но зато уж и не тосковал по когда-то познанным высотам чувства. Останемся каждый при своём представлении, основанном на собственном опыте, потому как другого нам испытать не дано.
Итак, они ехали в такси – Руся и он. Она видела совсем рядом его лицо, осунувшееся и настороженное, какое бывает у людей, постоянно ждущих подвоха. И только когда он оборачивался к ней, глаза его вспыхивали тлеющей добротой, захороненной в ожидании встречной беззащитной искренности. И Руся не пряталась, не скрывала себя истинную, как ничего не собиралась скрывать в себе и о себе. Перебирая в уме прошлое, она понимала, что все прежние удачи и даже ошибки, какими бы жуткими они ни казались, всё это был путь к нему, сидящему теперь рядом с её рукой в своей руке. И что бы ни случилось завтра, как бы ни повернулась жизнь, этот миг всегда будет для неё точкой отсчёта и спасения.
Они приехали в какой-то новый квартал, зашли в какой-то дом, позвонили в какую-то квартиру. Открыл какой-то нетрезвый мужчина.
А потом, когда они остались вдвоём и она присела в кухне на краешек стула, он подошёл, взял двумя ладонями её голову и, повернув, – чтобы глаза в глаза, – сказал:
– Ну, что? Гора с горой?
– Человек с человеком… – в тон ему ответила Руся.
Она обомлела, когда впервые увидела его фотографию. Взглядом, бровями, даже строением черепа он был знакомый и родной, словно отец или старший брат. И тоска, вдруг пронзившая её сердце, не показалась странной: близкие люди не должны теряться в веках. Но эту ошибку судьбы он исправить не мог – как и где он узнал бы про Русю? Потому и случилось, что встречи искала она, замирая от собственной дерзости.
– Я испугался в кафе, – вдруг признался он, – что ты попросишь, как другие, помочь опубликовать что-то твоё. Стихи, например. Я подумал – вдруг это неталантливо? Как бы я сказал правду?
– А теперь… скаже… – Руся споткнулась. – Скажете теперь?
Он посмотрел на неё испытующе, словно вытягивая из норки за хвостик её струхнувшую душу, и коротко, но уверенно провёл ладонью по её плечу:
– У тебя есть что показать мне?
Она ответила одними глазами.
– Хорошо, я посмотрю…после.
Руся потупила взор. Тогда он двумя пальцами взял её подбородок и повернул лицо к себе.
– Ну?
Она поднялась и, ещё не понимая, что делает, как в бездну, шагнула к нему. Получилось, будто век свой они знали друг друга. Высокий, он обнял её сверху вздрагивавшими ладонями и поцеловал в затылок. А она, уткнувшись ему в подмышку, поняла обречённо, что даже запах его тела знакомый и желанный для неё, точно она родилась уже с памятью о нём и все её прежние дни были направлены именно на это – на поиски его обладателя. Теперь, когда он был рядом, всё вокруг теряло смысл, кроме её желания обрести, наконец, себя такую, какой она была в прежней жизни, когда существовала единым целым с тем, к кому её так тянуло сейчас.
И всё же, переборов помрачение, она прошептала:
– Я хочу, чтобы вы посмотрели это до…Не бойтесь, это не стихи.
Он опять взял её за подбородок и поймал прячущийся взгляд своим. Руся мгновение держалась в его бездонности, потом выскользнула.
– Я не хочу, понимаете, не хочу, чтобы было только это… Я хочу, чтобы вы знали, что у меня в душе…
– А ты думаешь, – он опять положил свои руки ей на уши, и она едва не потеряла сознание, заслышав шумный ток его крови в ладонях. – Ты думаешь, я этого не вижу и так? В глазах твоих?!.. Глупый ты, дорогой человечек… Как же это ты шагнула ко мне первой?
– Не знаю, – пробормотала Руся и закрыла глаза, потому что только теперь, леденея, представила, что ничего этого могло бы и не быть, если бы не её отчаянность. Ни-че-го.
А следом ощутила на своих губах поцелуй, короткий, властный.
– Ну, – сказал он уже из-за стола, – показывай, что там у тебя.
И приготовил сигарету.
Что её подтолкнуло в этот день положить в сумочку свои первые рассказы, оставалось только гадать. Руся никому их до этого не показывала и не собиралась. И вот…
Пока он читал её страницы, она стояла в прихожей, глядя на себя в зеркало и ненавидя собственное отображение. Ей стало вдруг неловко за своё старое синее платье, на котором для украшения она нашила вокруг стоечки дешёвенькую пёструю тесьму; за свою причёску, сооружённую при помощи жиденького шиньона из собственных отроческих волос; за свои полные ноги, натуго обтянутые капроном. Но прежде всего ей было стыдно за беспомощность своих мыслей, среди которых он теперь вынужденно вылавливал что-нибудь достойное. И Руся, заливаясь краской, решила помочь.
– Если совсем плохо, вы скажите. Я переживу и не обижусь.
Он помолчал.
– Ты давно пробуешь? Иди-ка сюда!
Она подошла и ученически серьёзно села рядом. Он говорил что-то о сюжете, деталях, синонимах, а Руся слушала и не понимала, слушала и не верила, что это его голос, что это он не отверг её первых попыток и хотел бы проследить – он так и сказал: «хотелось бы проследить», – что из неё со временем получится. Господи, да могла ли она мечтать о большем счастье?!
А оно навалилось и большее… Чтобы потом никогда не возвратиться.
Всю ночь Руся не могла заснуть и взором гладила черты его лица.
Он тоже, забывшись, то и дело вздрагивал и поднимал взгляд в потолок:
– Мешает что-то…Как будто токи какие прожигают… Никогда такого не бывало. Правда.
– И меня…прожигают…
К утру стал звонить телефон, и продолжалось это с краткими перерывами в течение часа.
– Может, подойти? – не выдержав, шёпотом спросила Руся.
– Не надо…
Он сел на диване, спустив ноги на пыльный исцарапанный пол чьей-то холостяцкой квартиры, и обнаружил худые мальчишеские коленки. Машинально погладив их, взял сигарету и закурил. Сказал глухо:
– Это жена моя.
И сказка закончилась. Руся почувствовала себя тактично, но твёрдо выставленной за ворота. Не им выставленной, нет, а другими какими-то силами, которым и противиться бесполезно.
Потом он нервно записывал на сигаретной пачке, не найдя в чужом доме клочка бумаги, как найти Русю в другом городе. И споткнулся после фамилии:
– А как же тебя зовут-то?
– Обыкновенно. Вера. Вера Егоровна.
– Почему же Руся?
– Вера, Веруся, Руся. Бабушка меня так называла.
4.
Девичий голос, поразивший Веру Егоровну, звонил ещё дважды, но всегда неудачно – Вадима не оказывалось дома: он в эти дни не писал, а бегал по издательствам, по совещаниям. И она решилась сама назначить ему день встречи на заводе, зная, что он не обидится, – лет десять она, по сути, являлась его секретарём, и он всегда был ею доволен. Впрочем, даже будучи неудовлетворённым, муж умел скрывать свои чувства, чтобы не обидеть её. И она никогда не узнала бы о том, что стала жертвой очередной его тактичности, если бы Вадим сам впоследствии не сознавался, что провёл её. Он был, как ребёнок, не умеющий долго хранить тайну, и от этого она испытывала к нему ещё большее тяготение.
Они повстречались в уже зрелом возрасте в Москве на курсах профессиональной переподготовки. У Вадима за Уралом была проблемная семья, у Веры Егоровны с мамой осталась десятилетняя дочка, рождённая в кратких не регистрированных отношениях. Оба не искали любовных приключений и думали лишь о карьере, которая грозила оборваться из-за перестроечных авантюр. В одной комнате их свела случайность в виде сломавшейся у Веры портативной пишущей машинки. А потом они провели целый вечер за разговорами, и Вадим попросил разрешения не уходить в свой холодный одинокий номер. Они уснули на разных диванах, не помышляя ни о чём греховном. Просто время наступило такое, что человеческое тепло и доверчивость стали редкостью, и за них хотелось держаться, не отпускать. А под утро, когда первые трамваи уже громыхали внизу и в коридоре шумели поднявшиеся по своим надобностям соседи, Вадим вдруг перешёл к Вере. Она проснулась оттого, что он обнял её и положил голову на грудь. Не сразу она сообразила, что он спит, что он и сам не знает сейчас, что находится не в своей постели. Видимо, какое-то сновидение заставило его искать материнского надёжного тепла.
Никакой дневной здравый поступок не смог бы произвести на Веру такого впечатления, как это бездумное переселение Вадима под её защиту. Но именно то, что случилось оно на бессознательном уровне, и сразило её: значит, она внезапно так прочно вошла в его жизнь, что разделить их надвое будет непросто. Вскоре поняла она и другое: как бы ни поступил Вадим, ушёл бы из прежней семьи или остался там, она всё равно родила бы Лидочку. Случившееся с ними не было легкомысленной интрижкой, после которой хочется отмыться. Это была любовь, но иная, зрелая, вовсе не похожая на ранние увлечения.
Что мы понимаем в начале пути? Лишь инстинкт влечёт нас, затмевая рассудок, и не видим мы за ним никакой великой цели. Может, кому-то это и неважно, кого-то устраивают голая страсть и растительное существование. Вера всегда искала большего, и после того как в двадцать ей довелось испытать запредельные переживания, она безошибочно определяла уровень приземлённости и не вступала в не нужные ей отношения. Выжив после утраты, она знала, что остаётся единственное: снова верить и ждать.
Её всегда удивляли девчонки, спешившие замуж. Несомненно, случается, что счастливая судьба выпадает кому-то сразу и навсегда. Однако большинство женщин до преклонного возраста не перестают носиться по ателье и парикмахерским, надеясь с помощью службы быта обрести никак не дающийся им душевный покой. И они ведать не ведают, что вовсе не в том его ищут.
Рядом с Вадимом Вере стало совершенно ясно, что те, кто накануне старости полон суетливости и страстей и не осознаёт завершённости чувств, те не счастьем были обделены, нет, а терпением и верой. Поспешили ухватить свой кусок, чтобы быть внешне, как все, – при семье, при ребёнке. А внутри… Но ведь истинно твоё никто не схватит, не отнимет. Жди. А уж через что придётся пройти в этой надежде, одному богу известно. И не кори судьбу, не пеняй на несправедливость. Жди.
Вера поняла, что дождалась, тогда, в той комнатке, где вспыхнул неожиданный роман с Вадимом. Их близость изначально была не самоцелью, а следствием душевного тяготения и благодарности друг другу. Как ещё могут взрослые неустроенные люди выразить свою признательность за понимание и поддержку во всём? Вот и случилось то, что кажется противоестественным только ханжам.
Для них обоих эта связь превратилась в серьёзное открытие. Оказалось, что страсть, принимаемая в юности за любовь и усердно разжигаемая, способна становиться иной, не бунтующей, не агрессивной, а усмиряемой. И смысл существования мужчины и женщины друг подле друга по большому счёту состоит не в усилении её пламени, не в лелеянии его, а в погашении, умиротворении. Так строго и осмысленно хранят огонь в очаге, не давая ему сжечь весь дом, ведь то, что входит в понятие семейных отношений, гораздо шире телесного притяжения. Суть даже не в банальном физическом продолжении рода, не в воспитании детей, а в развитии души, упрятанной в земную оболочку. В болезненном, надрывном устремлении её вверх обрести верного понимающего попутчика величайшее счастье! А в том, что на земле иного пути – не плотского – для вызревания незримой материи не придумано, не наша вина. Вот мы и не можем успокоиться, пока интуитивно не обретаем объятия, которые помогают нам установить беспрерывную связь с нашей духовной частью.
Впрочем, понимание этого пришло к Вере не сразу, а с наступлением истинной зрелости, уже после множества жизненных передряг, сопряжённых с развалом страны. Теперь ей и самой казалось чудовищным, что она когда-то мучительно выбирала между газетой, в которой отработала со студенчества до тридцати пяти, и появлением на свет младшей дочери. Знала бы та, что было противовесом её жизни! Конечно, теперь своим детским умом она приветствовала всё, что вершилось вокруг, и верила в незыблемость рождавшихся на глазах новых представлений о жизни. С великим трудом удавалось подправлять её взгляды, чтобы не дать им пустить глубокие корни. Но Вера Егоровна хорошо понимала, что главные домашние столкновения ещё впереди.
Она хорошо помнила себя давнюю, юную и убеждённую, что без её активного участия жизнь может остановиться, исказиться, рухнуть. Не многие так, как она, позволяли себе вмешиваться в судьбы простых людей и начальников, веря, что делают святое дело. Но незаметно убеждённость эта стала слабеть, и только с появлением Вадима Вера Егоровна сумела осознать, что не обстоятельства и факты стали иными, а в корне изменилась она сама. Открыто писавшая обо всём, что видела, думала и чувствовала, она ощутила однажды, что нет в ней больше накала, который гнал в командировки, а затем толкал к письменному столу. Усталость или мудрость поселились в душе? Хотелось больше быть дома, с родными, и выстраивать не всеобщее, а своё позднее семейное счастье. Разве зависит, разве должно оно зависеть от событий вокруг и от людей, правящих страной? Разве могут они приказать или запретить Вадиму замирать, заключив её в объятья, и безмолвно стоять посреди квартиры, поджидая, когда к их неделимому союзу наитием притянется дочка и замрёт в попытке обхватить руками их обоих?
Со временем Вере Егоровне стало казаться, что она всегда была именно такой – поглощённой заботами о хозяйстве, о муже, ребёнке, о здоровье и, в разумных пределах, о литературе. Многие, наверное, и принимали это как должное, и уважали её за это. Однако тот, кто знал когда-то не Веру, но Русю с её горячностью, устремлённостью в несбыточное, с её непреклонностью в достижении цели, тот до сих пор не мог поверить, что две этих женщины – одно и то же лицо. Впрочем, как же одно? Разве не только внешне, но и внутренне за долгие годы жизни на земле мы не изменяемся настолько, что даже престарелым родителям кажемся непонятными и чужими? Ох, как меняемся, и знать бы только, что – к лучшему!
Вера Егоровна давно не гнушалась приготовлением садовых разносолов и выпеканием пирожков, словом, всем тем, что прежде вызывало у неё недоумение и холодок снисходительности. Став редактором в издательстве, она почти все дни находилась дома, чередуя кулинарные заботы с правкой взятых с собой рукописей. И всё в теперешнем течении жизни устраивало её настолько, что изредка в сердце проникал знобящий ветерок, неизвестно с какой стороны дующий. Она старалась не останавливать на нём своё внимание, и всё-таки иногда, в какие-то особо счастливые покойные минуты, он вдруг пронизывал её насквозь и швырял оборвавшееся сердце вниз, в жуткую пропасть. Врач, не находивший в её раннем климаксе ничего беспокоящего, советовал всё-таки больше бывать на свежем воздухе. И Вера Егоровна вняла этим наставлениям и, прихватив с собой Лидочку, выходила вечерами во двор.
Однажды, гуляя в своём квартале и наперегонки скользя по тонкому льду на лужах, они увидели Вадима Семёновича, и не одного. Девушка в белой вязаной шапочке с загнутым, как у Буратино, кончиком, медленно шла подле и не спускала с него глаз, рискуя поскользнуться. Вскоре так и случилось, и Вадим Семёнович торопливо и нескладно подхватил попутчицу под локоть.
Вера Егоровна невольно подумала, как хорошо смотрится рядом со зрелым мужчиной юное существо, совсем не так, как она сама возле Вадима. И не потому даже, что она на два года старше и что вообще женщина увядает рано и мгновенно. Просто умные мужчины с возрастом становятся всё привлекательней, и неглупые девушки не могут не обратить на них внимания.
В тот миг, когда мать и дочь оказались лицом к лицу с Вадимом Семёновичем и его спутницей, в памяти у Веры Егоровны вдруг ярко-ярко всплыла Руся, идущая навстречу кумиру своей молодости. Это было так неожиданно и так сильно, что ноги отказались идти.
– Ве-ера-а, – услышала она смятенный голос мужа, который тут же поспешил представить свою собеседницу. – А это Оленька, тот самый руководитель того самого объединения, о котором я тебе рассказывал.
– Здравствуйте, – нежно сказала Оленька и протянула Вере Егоровне свою тонкую ладошку, предусмотрительно вынутую из варежки. – Очень рада познакомиться.
Вера Егоровна кивнула и ненадолго задержала застывшие пальцы девушки в своих. Её вновь поразил голос, высокий и напевный, вызывавший желание слышать и слышать его бесконечно.
– А мы вот троллейбус поджидаем, – пояснил Вадим Семёнович. – Оленька живёт в десятом микрорайоне.
– И мы с вами подождём, да, мамочка? – сказала Лида и переметнулась от материнского рукава к отцовскому. – Прокати меня, пожалуйста, а?
– Ли-да, – сказал Вадим Семёнович сдержанно и показал глазами на девушку, – как же я оставлю человека?
Лида набычилась и исподлобья глянула на смущённую соперницу. Тогда Вадим Семёнович рассмеялся и дважды протянул дочку по ближайшей застывшей луже. А потом придержал за руку и решившую проехать улыбчивую Оленьку.
Когда ту увёз, наконец, троллейбус, вся семья, не торопясь и глубоко вдыхая прохладный воздух, дошла до дома. Потом долго пили в кухне чай и смеялись над чем-то обычным, показавшимся вдруг очень смешным.
Вадим Семёнович после прогулки уснул быстро, положив свою руку под голову жене и послушно оставив ласки, на которые она не отозвалась. Дыхание его было спокойным и чистым, как у младенца, и Вера Егоровна долго не смела шевельнуться, боясь потревожить его отдых. Сон не шёл и не шёл, и она, мысленно путешествуя в минувшем, вдруг набрела на давно забытый, а теперь живо представший островок.
Она – вернее, Руся – приехала тогда по зиме в Москву, не догадываясь, что встреча с ним вскоре случится сама собой. В сумочке был раздобытый его домашний адрес и тетрадь с вопросами для курсовой работы. Такое объяснение визита перед женой было вполне безобидным, однако страх не покидал Русю всю дорогу.
Выходило, что зря, потому что за нужной дверью никого не оказалось. Два часа она простояла на седьмом этаже блочного дома, прислушиваясь к шагам внизу, и когда уже перестала надеяться, лифт, наконец, остановился и выпустил раскрасневшуюся женщину с двумя девчушками. Каждая из них сжимала синей варежкой по рыжему апельсину.
– А я к вам! – выпалила Руся, смело глянув в глаза жене.
– Так уж, – усмехнулась та, вставляя ключ в заветную дверь. – Наверняка не ко мне, а к мужу моему…Только вам не повезло! – она отворила квартиру, подтолкнула через порог дочерей и, стягивая с них шубки, добавила. – Проходите, что же вы?.. Он уехал поработать на родину и не скоро будет. Ему что-нибудь передать, когда вернётся?
– Да нет, – давя в себе постыдный жар, ответила Руся. – У меня тут курсовая…
– А-а, – то ли равнодушно, то ли недоверчиво протянула жена и, скрывшись в кухне, забрякала посудой. – К нему тут многие теперь ходят!
Говорить больше было не о чем, но и уйти вот так, вдруг, было нелепо. Руся продолжала стоять в тесной прихожей, разглядывая, как девочки снимают валенки. Им явно не нравилось Русино присутствие, и она ловила то один, то другой настороженный взгляд. Наконец старшая, кое-как стащив с себя рейтузы, прижалась к стене и, вгрызаясь в нечищеный апельсин, с вызовом произнесла:
– А тебе я не дам!!
Очень кстати в приоткрытую входную дверь просунулась голова соседки.
– А я думаю, что тут такое – всё настежь, и никого нет! А тут во-от кто пришёл!
Она принялась тискать девчонок и громко переговариваться с их матерью.
Руся выскользнула на площадку…
Даже теперь, через четверть века, воспоминание это прожгло Веру Егоровну, словно она только что влетела в пахнущий лаком лифт и нажала кнопку в никуда. Осторожно высвободив мужнину руку из-под своей головы, она повернулась набок. Но сон по-прежнему не приходил, будто её намеренно оставляли наедине с прошлым. И даже потом, сквозь дрёму, оно являлось и являлось, как заевшая пластинка, всё одним и тем же местом:
– А тебе я не дам!!
5.
Что за осень выдалась в тот год! Сил не было сидеть в кабинете, и Руся выпросилась в командировку, чтобы побродить где-нибудь в глуши по ярко увядающему лесу.
«Ах, зачем ты, бабье лето, по-над Русью настоялось, позавесило осины золотою пеленой..» – невольно сочинялось у неё, пока автобусик катил между деревнями и перелесками, то и дело ныряя под гору и выныривая вверх, на холмы, с которых вновь открывались голубые ладошки озёр. На вылинявшем небе не было ни облачка, и вокруг была такая неподвижность, точно замерло всё навеки и никогда больше не посмеют сюда, в золотое оцепенение, явиться ни снега, ни метели, но никогда не будет здесь больше и зелёных брызг и горчащего запаха первых лопнувших почек. Всё замерло на той звенящей томительно-мучительной ноте, от которой беззвучно плачет сердце, глубинно зная, что этот миг, как и всё на свете, быстротечен.
Сколько раз вот так же убегала Руся от себя! Сколько раз упрятывала себя в глушь лесов, чтобы лишиться возможности, ощутив смертельную тоску, сесть в поезд и поехать искать его, его!.. Она понимала, что это было бы глупо, наивно, бессмысленно, но что она могла поделать с сердцем, которое помнило о нём каждый миг и не хотело слушать никаких доводов! Да, всё в его жизни давно решено и устроено, да, ничего уже не поделаешь, не изменишь, и всё же, всё же – неужели нет никакой, совсем никакой надежды?! Неужели те часы вместе были для него обычным мужским приключением, простой случайностью, ложью? И его слова про обжигающие токи, шедшие сверху, и его «человечек», с заботливой тревогой обращённое к ней, – это тоже было игрой, притворством?!
Душа отказывалась верить в подобное. Однако ж он не искал её с тех пор, не нашёл, хотя больше года минуло – целая вечность. Не затосковал? Не ощутил их утраченное во времени родство, зовущее к соединению? Или сдерживал себя, сознавая путы обязательств и ответственности за близких? Но ведь их случайная тайная встреча не обокрала, не сделала никого несчастней. Напротив, счастливей! Руся даже в публикациях между строк угадывала отголоски того дня. Значит, дело? Да, его держало дело, которое было смыслом жизни, и ради него он скрывался от бурь! И Руся, думавшая так, вновь покорялась судьбе: будь как будет. Ей хватало знания, что он есть на этом свете и что в самый отчаянный миг она имеет возможность приползти к нему за поддержкой.
Но теперь ещё не время было проявлять беспомощность. И Руся нарочно отправилась подальше от железных дорог на берег лесного озера. Там вместе с матерью жили две сестры-красавицы, молодые доярочки, оставленные комсомолом после школы поднимать животноводство. В прошлый приезд она сходила с ними поутру на ферму, чтобы помочь, чем сможет, однако толку оказалось мало, и теперь этот опыт повторять не хотелось. Да и на душе было по-прежнему маетно, нужно было побыть одной.
Руся вышла вечером на берег, села на мостках, спустив ноги в воду, и просидела так до самой темноты, пока на горизонте не погасло красное тревожное зарево.
Утром она даже не услышала, как девочки убежали на дойку. Мать-старушка тоже не подавала признаков жизни, чтобы не тревожить гостью.
На рассвете резко открылась форточка, и Руся вскочила с бухающим сердцем. За окном не было ни дуновения ветерка, даже листва на ближних багровых осинах не шелестела. Не придав событию значения, Руся снова провалилась в сон.
Через сутки почтальон принёс известие, что её просили позвонить в редакцию. Подобного не бывало никогда, значит, это несчастье, несчастье, заранее знала она и, вихляя на дребезжащем велосипеде по колхозной дороге, гадала только – где, с кем, когда. А потом, уронив телефонную трубку на почте, пошатнулась и едва успела вышагнуть за порог, в пожухлую траву…Когда очнулась, обнаружила над собой качавших головами старух, сбежавшихся на вой. Ей помогли подняться, посадили на велосипед и подтолкнули вперёд.
Ехала она потом в кабине грузовика, вцепившись пальцами в свою пустую сумку; ехала в тёмном фургоне в обнимку с огромной лохматой собакой, ловившей языком её слёзы; ехала в автобусе с гомонящими подростками, игравшими «в города»; а потом в общем вагоне поезда забилась на третью полку и до Москвы не открывала глаз.
Она не видела той бездны, в которую его опускали. Она стояла, зажатая чужими телами, не имевшими возможности двинуться вперёд, и тихо-тихо скулила. А когда над его пристанищем в человеческий рост вырос холм из осенних букетов и родные и приближённые уехали на поминки, она тоже пробралась к могиле и опустила на неё свою бордовую ягодную кисть.
В этот беспросветный миг не стало на свете и ещё одного человека – Руси.
Однако сколько бы лет ни проходило и каким бы нереальным ни представлялось ей случившееся в далёкой юности, всякий раз, открывая форточку, Вера Егоровна ощущала внутри угловатое движение чего-то так и не отболевшего, суеверно боящегося вестей, приносимых на рассвете странствующим ветром.
В один из весенних вечеров, застигнутая врасплох этим воспоминанием, она стояла возле окна в спальне и смотрела вниз, туда, где в неторопливых сумерках мелькали на шоссе стремительные огни машин. Вере Егоровне не было больно оттого, что она вновь мысленно пережила утрату. Это было уже отстранённое, как бы и не её горе, о котором она могла даже спокойно рассказывать, со всеми деталями переживаний, но без слёз и сердечных спазмов, какие случались с ней в подобные минуты прежде.
Чтобы Вера осталась жить после потери, судьба послала ей дочку. Тоже вот нерасшифрованный закон отношений между людьми! Откуда взялся этот уважаемый серьёзный человек, доселе не бывавший в кругу её знакомых? Что его привело в их город? Что заставило обратить внимание на Русю? Слишком просто было бы ответить, что её молодость, – мало ли вокруг каждой девушки солидных мужчин? Однако чудо притяжения свершается не столь часто, как могло бы. Выходит, опять судьба, предрешённость?
Тогда Вере не важен был ответ на этот вопрос, главным было уцепиться за жизнь. И она вся собралась на том, что запульсировало в ней после исповедального вечера с этим седовласым чутким человеком. Она не искала его и никогда больше не видела, а дочку долго растила на легенде о погибшем отце-лётчике. Душа, меж тем, лечилась временем, и настал тот день, когда внутри обнаружилась новенькая розовая, почти младенческая ткань, говорящая о готовности ещё раз довериться провидению.
Тогда и вошёл в её жизнь Вадим, понятный ей целиком. Схоронив в себе всё прежнее, вместе со стремлением к сочинительству, она желала лишь одного: чтобы спокойно жилось и работалось ему. Он оказался не просто её продолжением или отражением, он был она – близнец по мыслям, чувствам, желаниям, и всё, что она не могла и не смела спросить у него, она читала в себе и отвечала на его нужды, как на свои собственные, – вовремя, полно и самозабвенно. Всё, что не было обговорено между ними словами, становилось явным обоим через жесты, интонации, взгляды. Всё, о чём вдруг начинала маетно тосковать её душа, Вера Егоровна очень скоро обнаруживала между строк новых рассказов мужа. Но и всё, что вытворяли с Вадимом светлые и мутные потоки несущейся жизни, становилось явным ей из тех же самых рассказов.
В тот вечер у окна ей хорошо думалось, и не столько об их отдельном или совместном прошлом, сколько о будущем, которой представлялось устьем широкой-широкой реки, почти готовой уже навек раствориться в водах океана, а потому не способной ни на поворот вспять, ни на ответвления в сторону. Она понимала, что могут быть и будут ещё пороги и отмели, но что они значили по сравнению с тем, что осталось позади!..
Телефон зазвонил резко и коротко, настойчиво. Вызывала по междугородке старшая дочь, Дина. Она репортёрски отчиталась о делах дома и на службе, похвалилась гонорарами, поездкой в Болгарию и сигнальным экземпляром первой книжки. Вера Егоровна подробно рассказала о Лидочке и коротко о муже, с которым у Дины были сложные отношения.
Потом опять был междугородний звонок. Спрашивали Вадима. Его прежняя жена. Пришлось поговорить Вере Егоровне, поскольку мужа дома не было. Супруга хотела знать, не передумал ли он вскоре побывать на родине, чтобы навестить в больнице лежавшего после операции сына. Вера Егоровна сообщила, что нет, не передумал и уже купил билет. Она даже порылась в письменном столе Вадима и продиктовала в трубку номер рейса и дату. В ответ услышала благодарность. И вернулась к окну почти спокойная. Хоть и виделись они с этой женщиной всего однажды, очень давно, разговоры с ней по телефону были не редкостью и не выбивали Веру Егоровну из равновесия. Она давно смирилась с тем, что счастье не бывает непомрачимым, а потому всегда готовила себя к худшему, чтобы радоваться, когда неприятности случались невеликими.
И всё-таки что-то угнетало Веру Егоровну в тот вечер. Она заглянула в спальню к Лидочке. Та читала в постели с ночником и, оторвавшись от книги, притянула мать к себе и обняла за шею.
– Посиди со мной, а?
Вера Егоровна чмокнула дочку в висок, на котором билась выпуклая, как у Вадима, жилочка, и сказала:
– Ты не сердись, но что-то мне нездоровится…В другой раз, ладно?
Лидочка повесила голову, но тут же заговорщицки спохватилась:
– А тогда знаешь что…
– Ну, что? – вяло отозвалась Вера Егоровна.
– Прочитай мне ещё раз про сосульку, а? Я забыла, как там в конце… Вот смотри, – дочка, жестикулируя, начала декламировать в постели. – И солнце февральское слало Сосульке холодный привет …Ну, как дальше?
– Сосулька на солнце смотрела, – начала было Вера Егоровна, но тут же остановилась и любовно шлёпнула дочку по ягодицам. – Спи-ка лучше, сосулька!
– Ну, ма-ам!
– Не мамкай. Всё!
Она вернулась к окну, почему-то облюбованному ею сегодня, и снова уставилась вниз, на дорожку, ведущую к дому. Та серела в полумраке вытаявшим из-под снега асфальтом, и редкие прохожие торопились по ней домой – скоро по новому развлекательному каналу телевидения должен был начаться нашумевший американский фильм, не рекомендованный детям.
Вадим обычно не смотрел такие картины, но сегодня обещал тоже присоединиться к отдыхающим массам, поскольку вечер всё равно пропадал – после встреч с аудиториями работать он не мог. На этот раз он был приглашён в один из вузов, в какой, Вера Егоровна не запомнила, поскольку договаривался он сам, а контролировать его было не в её правилах. Однако часы показывали уже около полуночи, а муж не возвращался.
Вера Егоровна убедилась, что дочка уснула, прошла в гостиную и включила настенный экран. Он тотчас же загорелся зеленовато-голубым светом, и следом замелькали английские титры.
В это время зазвонил телефон. Вера Егоровна брала трубку, уверенная, что это Вадим, и не ошиблась.
– Веруся, – сказал он тревожно, – ты волнуешься, наверно?
– Ты же знаешь, – уклончиво и как можно спокойней сказала она и убрала в телевизоре звук. – Ты скоро?
– Понимаешь, – Вадим слегка замялся и прокашлялся, – застрял я тут у одного человека… Я потом расскажу тебе о нём. И вот – досиделись до фильма… Ты не очень обидишься, если я посмотрю его не дома? – Он помолчал, дожидаясь ответа, и добавил: – В кои веки собрался, и на тебе – обидно!
– Ну, конечно же, – с пониманием сказала Вера Егоровна. – Только потом попроси таксиста, чтобы он не очень гнал, а то они ночью лихие!
– Смешная ты у меня, Русенька… Ну что со мной может случиться?
Голос Вадима стал мягким и благодарным. А Вера Егоровна вся съёжилась от этого неловкого в устах Вадима «Русенька» и полчаса сидела недвижно, уставившись в немой экран. Затем она погасила его и снова встала к окну в спальне.
На улице было тихо и безлюдно. Время двигалось как-то неравномерно, то мчалось вперёд резкими прыжками, то тягуче ползло по сыпучему песку пустыни. Иногда Вера Егоровна поддавалась дрёме, а очнувшись, проводила сухими ладонями по векам, чтобы вернуть себе благоразумие. Но тогда ей начинала мерещиться на углу соседнего дома знакомая парочка, не желавшая расстаться, и душа молча корчилась от боли. Воображение начинало рисовать картину возвращения Вадима: его деланное оживление, его неловкую, потому что впервые обращённую к Вере, ложь, его нарочитые мужские притязания, так явно говорящие о содеянном недавно грехе. Даже пальцы похолодели, будто снова ощутили ледяную ладошку Оленьки.
Начинало светать. Сама того не сознавая, Вера Егоровна начала вслух вспоминать стихотворение о несчастной сосульке, а когда дошла до покрепчавших морозов, спасительно увидела, что напротив их дома остановилась легковая машина, и из неё, легко толкнув дверцу, вышел Вадим. Она узнала его и по силуэту, и по походке, и просто по тому, как трепетно, словно они не виделись целую вечность, забилось сердце.
Пока Вадим шёл к подъезду, поднимался по лестнице, искал в карманах вечно куда-то западавшие ключи, Вера Егоровна не отходила от окна и опять и опять задавала себе вопрос, казавшийся самым главным на свете:
– Как же спасена? Ведь всё кончается…
И не могла ответить на него однозначно. Да и был ли вообще такой ответ? И зачем ей нужен был он, категоричный, как юность?
Послышалась возня на площадке. Наверное, Вадим опять не сумел отыскать ключи и теперь собирался звонить. Уж лучше бы постучал…
Вера Егоровна вздохнула, усилием воли приходя в себя, и шагнула к дверям. Всё равно надо было идти открывать мужу, ведь другого входа, да и выхода, у них не было.
1988, 2014 гг.