ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
О бардаках — монастырских и коммунистических. Путешествие по связанным с ними подземельям. Загадка науки о том, линяют ли воспитатели. Исповедь собаковода или ошибки официальной педагогики.
Сшибая со случайными коллегами на очередную бутылку, Шпала встретил однажды Менженина. "В темном переулке, где гуляют урки"... — как в песне поется. Стояла поздняя осень. Ранние сумерки окутали город. С ними заодно скентовался густой, скрадывающий очертания туман, так что редкие фонари казались кляксами на раскисшем в луже листке школьной тетрадки. Только наоборот: светлыми кляксами на черном листе.
Валет Василий Лукьяныч спешил по каким-то своим, одному ему да богу известным делам в Дом быта, и на его ступеньках нос к носу столкнулся с занятым добыванием денег Витькой. Трое потенциальных собутыльников были на подхвате и вили петли тут же неподалеку. Естественно, никаких акций против работника учреждения "ИЗ" они не готовили и, как потом выяснилось, до конца разговора компаньоны вообще не могли понять, что общего может быть у Шпалы с этим зеленым. Воспитатель, в извечном своем защитном мундире, без которого так же трудно было Василь Лукьяныча представить себе, как улитку без скорлупы, вначале было полуобошел, полуоттолкнул оказавшуюся на дороге преграду, так как был занят, очевидно, государственными мыслями, сердешный. Эта его прохладность не понравилась Шпале, оскорбила, ведь знакомцы все-таки! — и он, сделав шаг в бок, вновь преградил путь навострившемуся уже прошмыгнуть "Макаренко". Василий Лукьяныч поднял мгновенно налившиеся кровью свирепые кабаньи глаза (они у него в минуты гнева всегда мгновенно наливались и выпячивались как у рака — проверенный факт!) и вслед за тем, тут же, неестественно резко, старательно и трудолюбиво подпрыгнул на месте. Глаза шмыгнули назад под лоб и форсированно позеленели. Кстати, почему принято считать, что "зимой и летом одним цветом" — это елочка? Всякий малолетка доподлинно знает, что это дубак. Елочка время от времени линяет, а дубак линяет только когда его где-нибудь приловят, да и то, если успеет!
Как вежливый воспитанник, Витька поздоровался первым. У воспитателя в ответ так залязгали друг о дружку челюсти, что Шпала, секунду назад витавший совсем в других, мелочно бутылочных материях, сейчас же возымел желание покуражиться, постращать своего бывшего властелина, поднагнать на него жути, ибо Гроздев с удивлением обнаружил, что деспоты и тираны могут одновременно обладать трусливой и мелкой душонкой. Странно! Зачем же упиваться своей властью и гнуть в три погибели людей, если потом приходится трястись в каждой темной подворотне, бояться первого встречного? Да ведь и ножом-то пырять будут в спину. Ну и жизнь! Вспомнилась красная рожа, бычья шея, брызжущая слюна, огромные, с помойные ведра, мельтешащие то и дело перед самым твоим носом кулаки, когда воспет в гневе переворачивал все вверх дном в камере, его ядовитая с издевкой презрительная улыбочка, когда изволил быть в настроении.
И вот этот же субъект здесь, у Дома быта. Он, оказывается, совсем не такой по эту сторону тюремного забора. Вряд ли кто, наблюдая Менженина здесь, может подумать, что этот увалень способен на что-нибудь решительное, тем более, что он властолюбив, жесток, коварен, и, до известной степени, изобретателен, особенно по части козней и пыток. Тупая рожа, придурковатый, как будто пыльным мешком из-за угла ошарашили, взгляд, улыбочка простака, несуразные, мужиковатые движения, нелепо выставленные из офицерского мундира руки дровосека, шаркающая косолапая походочка. Ничегошеньки от того громилы, что гордо вышагивает по коридору корпуса малолетки. О-о! Да вы великий артист — Василий Лукьянович! Оборотень в мундире. И не столько меня вы сейчас боитесь, сколько правды, которую я о вас знаю.
— Ну, что ж это вы, Василь Лукьяныч, тогда на меня Козыря травили? — обстоятельно, слегка укоризненным голосом начал разговор Шпала.
Теперь у старшего лейтенанта связи затряслись не только челюсти, но и руки. Он испуганно забегал глазами по сторонам, словно опасаясь, не услышал ли кто?
— Когда это было, Виктор, кто это тебе сказал? — скороговоркой, совсем незнакомым голосом заговорщика прошептал он, — сам Козырь? Да ведь он фуфлыжник еще тот, ему на зоне вон уже за это башку разбили!
— Ну все-таки, Василий Лукьянович, нехорошо! Ведь керосинили же, травили малолетку друг на друга! Камеру на камеру, и на взросляков травили, прессхату организовали, обиженку?
Теперь Витька с проникновенностью следователя заглядывал воспету в глаза, а тот, как пойманный на кошельке воришка, прятал их, тянул время, лихорадочно искал правдоподобную версию в ответ.
— А что мне было делать? — страдальчески, как бы прося снисхождения, вдруг возопил собаковод, — вот ты войди в мое положение, я один, а вас сколько харь!?
— При мне пятьдесят было.
— При тебе! А до того масть покатила — по сто все полгода держалось! Как мне прикажешь вас воспитывать?
А сам-то глазенками по сторонам так и зыркает, так и зыркает! Сообщников, что ли, Витькиных высматривает, или на помощь кликнуть кого-нибудь хочет.
— Ты один? — вдруг спросил с полуфразы.
— Один.
— ...А на меня режим с начальником знаешь как за вас давят! Прессхата, — говоришь, обиженка... Правильно, и камеры тасую, и в прессхату, если кто заслужил, закидываю, и в карцер сажаю, и в стояк... А что прикажешь, ждать пока вы ножичками друг друга попыряете? Мне же самому за вас в тюрьме сидеть неохота. А так хоть издеваетесь друг над другом, зато все целы и без ЧП вот уже, слава богу, скоро год. Думаешь, меня за вас по головке гладят? Где еще на малолетке увидишь, чтоб курево разрешали? А я разрешаю. Но ведь предупреждаю же: "Прячте, прячте, ****и!" Так нет, полуведерный куль махры на самое видное место выставят, а тут комиссия: прокурор, из управления... и приходится все в парашу выкидывать, вверх дном переворачивать, по мордам бить, кричать. То ж для понта! Сколько я раз лично тебе карцер обещал? А сколько ты всего в нем отсидел? То-то! Если вы ко мне по-человечески, и я ж к вам по-человечески! Зато раскручиваю редко. Вот признайся, редко же! Да если по закону, вам каждому еще в СИЗО срок до червонца накрутить можно. За нарушение режима, за драку, за бунт... Вот тебе за подготовку побега могли тогда свободно срок намотать, а даже красной полосы на дело не одели! А если бы одели, дали бы тебе условно?
— А все-таки вы тогда западло поступили, Василий Лукьяныч! — упрямо гнул свое Шпала, — пустили в четвертой камере парашу, будто я беспредельничаю, мужичков притесняю, а потом нашу восьмую раскидали, и меня одного в четвертую.
— Ты не прав, Виктор, совершенно не прав, не знаю, кто тебе мог такое сказать! — негодующе взвился "гражданин начальник", однако лицо его при этом густо покраснело, и это явно выдавало то, что все было именно так. — Камеру вашу мы (он специально сделал ударение на "мы", раскладывая ответственность на всю вдминистрацию полностью) раскидали после того, как вы расковыряли в ней полстены, так что никакого подвоха я тебе заранее готовить не мог, и не готовил, хотя, признайся, ведь именно ты был зачинщиком этого побега?
— Нет, Василий Лукьянович, ей богу не я, а что до неожиданности подвоха, так ведь я в карцере сидел, а вы в это время в четвертую керосинчика и плеснули! И потом, напутали вы маненько: восьмую нашу вы после дня рыбака раскидали, а после побега вы нас всех только на взросляк перевели.
— Ну зачем мне это было нужно, Виктор? Ведь мы бы могли и сами вас под пресс пустить!
— Вы и так пустили... через строй мордоворотов-охранников, когда нас по одному на взросляк перегоняли. И потом, вы ведь сказали Козырю, будто я похвалялся в камере, что их с Цыганом на х.. видел!
— Ну, это не то, — пропустив вторую часть реплики мимо ушей, тоном знатока продолжал старлей, — у нас для этого случая хор-рош-шо об-бор-руд-дованные камеры есть! (Глаза Менженина при этом блеснули гордостью, как гордится хорошо возделанной грядкой огородник) Не был там?
— Нет!
— Зря-я-я! То есть отлично. А вообще, хотя бы просто показать тебе следовало, хорошо воспитывает! Ну бог с ним, бог с ним, хватит об этом!.. Как тебе условно-то дали, никак в толк не возьму, до сих пор не верю!
Шпала скромно, как хорошему комплименту, улыбнулся:
— Не доверяете нашему правосудию, Василь Лукьяныч?
— Ну что ты, что ты! Ну ладно а как у тебя вообще сейчас дела? Где работаешь, как живешь, в армию-то почему до сих пор не забрали?
Витька рассказал, что работает на шиферном заводе, живет в общежитии, пока что учеником оператора, через два месяца получит разряд, тогда зарплата будет приличная: за двести, а пока 80 рублей, не разгонишься.
— Да, да! — отечески посочувствовал Менженин, он все более охотно входил в эту роль. — Сначала всегда трудно. Пока свое место в жизни найдешь, мастерства достигнешь, квалификации, убедишься, что это и есть твое призвание...
— Призвание, поверь, Виктор, — говорил Лукьяныч, — это великая штука! Знать, что ты для этого рожден!
Шпала краем глаза наблюдал за выражением лица гражданина начальника. "Умывальников начальник и мочалок командир!" Нет, он определенно много потерял от того, что не пошел работать в театр. Вот истинное призвание собаковода. С таким пафосом говорить о призвании! Он рожден для того, чтобы стать воспетом на малолетке что ли?
Громких слов Витька не любил, относился к ним с недоверием: "На свободу с чистой совестью!", "Труд в Советской стране есть дело чести и совести каждого гражданина!", "Служба в армии есть священный долг каждого!"... Одни долги и обязанности. Вспоминался всегда эпизод, как на первомайской демонстрации мужики, везя какой-то громоздкий транспарант с огромным портретом Ленина и словами о партии и социализме, кричали во все горло: "Да здравствует"... В эту тумбовидную декорацию на колесах поодиночке подныривали из толпы, там что-то булькало и затем вылезший из-под него клиент с покрасневшим носом спешно что-то дожевывал и кричал еще неистовей и радостней: "Да здравствует... все подряд!".
— Василь Лукьяныч, — решил перевести разговор в практическое русло Шпала, — у меня вот какое горе: до зарплаты еще далеко, а деньги уже кончились, как прожить, не знаю, хоть воровать иди!
— Ни в коем случае! — прервал его Менженин, — сколько нужно?
— Ну ... я думаю ... четвертака бы хватило! — напустив на лицо скромность, помялся Витька.
Воспет порылся, достал из кармана жмаканную, "трудовую" десятку:
— На, больше дать не могу, заходи завтра на работу, поскребем еще, — и погнал уже по второму кругу спрашивать Витьку о его работе, о жизни вообще, и об отношениях с законом, в частности.
Чувствовалось, что это был его спасительный конек, хотя трясти на сегодня Шпала его уже не собирался. Относительно последнего пункта Витька свято заверил "начальника" (теперь Меженин требовал, чтобы Шпала его называл товарищем старшим лейтенантом, но на это у последнего как-то язык не поворачивался) в том, что с прошлым после выхода он напрочь завязал, закон уважает и чтит должным образом и даже после выхода еще ни разу не попадал ...в вытрезвитель! — чем заслужил особую похвалу воспитателя. А когда Витька, разоткровенничавшись в ответ, посетовал, что вот никак не хотят забирать в армию, сволочи! — потому, что судим и условно, Василий Лукьяныч даже определенно заявил, что это безобразие, и обещал посодействовать. Завтра, когда Шпала придет, он при нем позвонит в военкомат, у него там друг.
— Армия — дело хорошее, — ухватился за новую тему тут же, — отслужишь, ума наберешься, человеком вернешься, а про прошлое все забудут. Профессию ценную там получишь, дисциплине обучишься, физически закалишься...
И поехал набирать обороты о том, какое это ценнейшее качество — дисциплина, и какое это величайшее заведение — армия, как она воспитывает человека, какие перспективы ему открывает в будущей жизни, и какие это гениальные люди (не чета эйнштейнам!) изобрели простую и великую истину, что все должны для своей же пользы отслужить в армии. (Впрочем, по Василь Лукьянычу выходило, что для своей же пользы чуть ли не каждому желательно бы отсидеть в тюрьме хотя бы с годик, что очень неправильно педагоги делают, что не приводят в тюрьму на экскурсию октябрят, не оставляют их хотя бы на ночь одних в карцере, а потом из них вырастают матерые пионеры, попадают к нему, и приходится Скромному Советскому воспету исправлять ошибки официальной педагогики. Но своих уж детей он всех переводил сюда, как в зоопарк еще в их раннем детстве. И, слава богу, ничего, никто никого еще не зарезал, хотя сначала вздрагивали по ночам, обо многом спрашивали, и долго приходилось им объяснять...) Но армия — это, конечно, система особая! Василь Лукьяныч даже прослезился от умиления и, не выдержав напряжения, наконец с пафосом воскликнул:
— Поверь, Виктор, всему лучшему, что есть во мне, — я обязан армии!
— А говорят — там тупеют? — недоверчиво вопросил Шпала.
— Кто тупеет? Да не верь ты никому! Только дураки там тупеют, а умные, наоборот, умнеют.
В качестве примера Валет привел себя: благодаря армии в люди выбился, уважаемым человеком стал, а был ведь в детстве дурак дураком! Так то!
— Что я, по твоему, дурак, или Сталин дурак был?
— А что он служил в армии?
— Еще как, до генералиссимуса дослужился!.. Глядишь, после армии еще к нам работать в СИЗО придешь!
Витьке вспомнился анекдот, в котором лейтенант говорит капитану: "А вы знаете, товарищ капитан, на гражданке тоже умные люди встречаются!" "Да, — удивляется капитан, — а почему же они тогда строем не ходят?" Та же железная логика!
— А что, примут, что ли? — хохмы ради спросил Шпала.
Василий Лукьянович даже задохнулся от избыточного прилива вдохновения:
— С руками оторвут! Тебе же наша служба из собственного опыта понятна будет. А опыт — это великое дело! В нашей профессии ведь главное что? Чутье! Для того, чтобы зековскую психологию понимать, опыт десятилетиями нарабатывать надо. А тут готовый психолог высшего класса! Я вот, не хвастаясь, тебе скажу, — начал доказательство теоремы опять же с себя воспет, — я в любую камеру, как только войду, вот, поверишь, носом чую, у кого в матрасе чего заныкано, и с какого угла первым делом обыск искать надо!
— Начать, — поправил Витька.
— Да-да, искать! — согласился Лукьяныч и, увлеченный темой продолжал: — Первым делом — с какого угла обыск искать начать надо. Вот как все равно автогеном всех насквозь просвечиваю и вижу: тот подлец сегодня наколку себе наколол нецензурную, а этот, сволочь, — глаза блестят — значит термометр ему не давай, — проглотит и на больничку слиняет! Вот скажи мне честно, видно по мне, когда я в камеру захожу, что я все насквозь про вас вижу?
— Видно! — согласился Шпала.
И это была правда, — по воспету, когда он заходил, всегда было видно, что он знает, где искать, однако, как только он искать начинал, становилось ясно: первое впечатление нередко бывает обманчиво!
— То-то и оно! — победно сверкнул глазами "валет", видно было, что признанием питомца он дорожит, как если бы это была государственная награда, "Орден Ленина", например, нашедшая героя через двадцать лет, и повешенная ему на грудь самим маршалом Тухачевским. — Опыт — великая штука! И чутье, чутье! Иной и сорок лет у нас работает, а искать не умеет. Нет у него к этому делу призвания. Из тебя ого-го какой оперативник получится, ты же все курки в камере наперечет знаешь! Да будь моя воля, — закусив удила, продолжал он, — я бы всех следователей, всех охранников для начала месяца на три сажал бы в общую камеру под видом заключенных, опыта набираться, через голову это когда еще дойдет! Сколько ошибок он за это время совершит, сколько дел не раскроет... И государство на него, пока это он, так сказать, профессионально дозревает, огромные ресурсы тратит. А потом пожалте бриться, выясняется — зря! Нет у него к этому делу призвания! А так дешево и сердито: посадил его, голубчика, на тюремную пайку — и все расходы на обучение, жди и не переживай, тюрьма его сама лучше любого педагога вышколит! Отсидел все три месяца — смело лейтенанта можно давать! Если за это время еще и авторитет среди зеков приобрел — в следователи годишься. Ну, а если только два с хвостиком выдюжил и невмоготу — тебе дорога только в охранники! Три года охранником отпахал, желаешь пересдать на повышение — садись опять на экзамен! У нас ведь, как у минеров, — гордо заключил он, — оперативник ошибается раз в жизни!
— Да, Василь Лукьяныч, это вы в самую точку угодили, всех, и следователей и охранников поголовно сажать надо! — поддержал Витька, — ведь что такое ошибка в следственном деле? Это же искалеченная человеческая жизнь. А может быть и не одна! Если наследственность учесть...
Расстались почти друзьями, что было так невероятно.